Текст книги "Занимательная смерть. Развлечения эпохи постгуманизма"

Тот способ бытия человека, который установился в современном мышлении, позволяет ему исполнять две роли: он одновременно является обоснованием всех позитивностей и вместе с тем присутствует на рядовом положении в стихии эмпирических вещей. <…> речь идет здесь не о сущности человека вообще, но просто о том историческом априори, которое с начала XIX века очевидным образом служит почвою нашей мысли…123123
  Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с фр. М.: Прогресс, 1977. С. 364.


[Закрыть]

Таким образом, человек исчезнет как центр познания и мышления, и его место займет другая парадигма: «…новые и старые боги уже вздувают Океан будущего – человек скоро исчезнет»124124
  Там же. С. 403.


[Закрыть]. По мнению Фуко, идея одержимости смертью восходит к ницшеанской философии:125125
  Эту связь между Ницше и Фуко подчеркивает Мегилл: «„Смерть Бога“ в то же время является также и смертью человека, автора и художника» (Megill А. Prophets of Extremity. Р. 160).


[Закрыть]

…через филологическую критику, через биологизм особого рода Ницше достиг той точки, где человек и Бог сопринадлежны друг другу, где смерть Бога синонимична исчезновению человека и где грядущее пришествие сверхчеловека означает прежде всего неминуемость смерти человека. Тем самым Ницше, предрекая нам это будущее одновременно и как исход, и как цель, отмечает тот порог, за которым только и способна начать мыслить современная философия…126126
  Фуко М. Слова и вещи. С. 362.


[Закрыть]

Фуко многократно возвращается к идее «неминуемости смерти»127127
  «…с одной стороны, оно уже указывает на антропологию, которая ставит вопрос о самой человеческой сущности (о конечности человеческого бытия, о его отношении ко времени, о неминуемости смерти…» (Там же. С. 251).


[Закрыть] человечества: «Человек, как без труда показывает археология нашей мысли, – это изобретение недавнее. И конец его, быть может, недалек». Человек «исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке»128128
  Там же. С. 404. И «человек находится на пути к исчезновению» (С. 403).


[Закрыть]. По мнению исследователей творчества Фуко, корни подобной историзации человека восходят к марксистской критике:129129
  О деконструкции гуманизма Фуко и его полемике с Юргеном Хабермасом см.: Ingram D. Foucault and Habermas // The Cambridge Companion to Foucault. Р. 250, 249.


[Закрыть]

Подобно Марксу, Фуко рассматривает гуманизм как некий случайный этап в истории западной цивилизации; этап, который себя почти изжил <…> Вслед за концом гуманизма последует «смерть Человека» или, скорее, распад «субъекта» на заранее обусловленные пристрастия и ответные реакции. При этом такие понятия, как «разум», «сознание» и «право», в гуманистическом понимании исчезнут130130
  Ibid. P. 245. О марксистской критике у Фуко см. также: Dreyfus H. L., Rabinow P. Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics. Chicago: University of Chicago Press, 1982. Р. xxii, 34, 115, 139 (хотя они больше подчеркивают наследие Ницше в его мышлении).


[Закрыть].

Критика гуманизма Фуко, которая нередко воспринимается метафорически, стала предметом острых дискуссий131131
  Bové P. A. The End of Humanism: Michel Foucault and the Power of Disciplines // Humanities in Society. 1980. No. 3. Р. 23–40.


[Закрыть]. Некоторые критики всерьез относились к его антигуманистической позиции132132
  Паден указал на противоречие между антигуманизмом Фуко и его попытками заложить фундамент для гуманитарных наук (см.: Paden R. Foucault’s Antihumanism // Human Studies. 1987. 10, no. 1 (Foucault Memorial Issue, ed. Dordrecht et al.). Р. 123–141). О «гуманизме» Фуко см. также: Bové P. A. Intellectuals in Power: A Genealogy of Critical Humanism. New York: Columbia University Press, 1986. И, как утверждает Хейден Уайт, «второй и третий тома „Истории сексуальности“ необходимо рассматривать как части его более широкого проекта, касающегося той „смерти Человека“, которую он возвестил в конце книги „Слова и вещи“» (White H. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1990. Р. 138).


[Закрыть], тогда как другие стремились противопоставить «раннего Фуко» и «Фуко позднего» и разграничить его философские подходы – «французский» (он же ницшеанский) и «американский» (то есть более либеральный, ориентированный на мультикультурализм и идентичность), как это, например, делал Ричард Рорти, который попробовал найти сходство во взглядах Фуко и Джона Дьюи133133
  Rorty R. Consequences of Pragmatism. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1982; Méthode: science sociale et espoir social // Critique. 1986. No. 42. Р. 71–72, 879–897; Rorty R. Michel Foucault: Du monde entire. Paris: Minuit, 1986. Р. 873–897; Rorty R. Moral Identity and Private Autonomy: The Case of Foucault // Essays on Heidegger and Others. Philosophical Papers. Vol. 2. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. О противоречиях между «The Order of Things» и «Dits et écrits», касающихся позиции Фуко, см.: Gros F. Foucault face à son œuvre // Lectures de Michel Foucault. Vol. 3. Lyon: ENS Éditions, 2003. Р. 96. По поводу обсуждения позиции Рорти в отношении Дьюи и постмодернизма см.: Jay M. Songs of Experience. Modern American and European Variations on a Universal Theme. Berkeley: University of California Press, 2005. Р. 299–311. О попытках освободить Фуко от либерального прочтения см., в частности: Zimmerman А. Foucault in Berkeley and Magnitogorsk: Totalitarianism and the Limits of Liberal Critique // Contemporary European History. 2014. 23, no. 2. Р. 225–236. В качестве полезного справочника по высказываниям Фуко о гуманизме и смерти человека см.: O’Farrell C. Michel Foucault. New York: Sage Publications, 2005.


[Закрыть]. Но никакие попытки затушевать ницшеанское наследие во взглядах Фуко не могут смягчить его нападки на гуманизм134134
  О мизинтерпретации Фуко Ницше см.: Bouveresse J. Nietzsche contre Foucault. Sur la vérité, la connaisance et le pouvoir. Paris: Agone, 2016. Р. 62, 44.


[Закрыть].

Отрицание гуманизма является важной темой для творчества Ролана Барта, близкого друга Фуко. В эссе «Смерть автора» он символически отвергает понятия индивидуального мышления и креативности, которые в течение столетий признавались основой выражения человеческой исключительности и гениальности. По мнению Барта, конец субъективности автора необходим как гарантия интерсубъективного дискурса. Таким образом, авторская индивидуальность приносится в жертву анонимному читателю, олицетворяющему собой внеличностный, коллективный характер повествования.

…читатель – это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст. Смехотворны поэтому попытки осуждать новейшее письмо во имя некоего гуманизма, лицемерно выставляющего себя поборником прав читателя. Критике классического толка никогда не было дела до читателя; для нее в литературе существует лишь тот, кто пишет <…>. Теперь мы знаем: чтобы обеспечить письму будущность, нужно опрокинуть миф о нем – рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора135135
  Барт Р. Смерть автора // Барт Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика / Пер. с фр. М.: Прогресс, 1989. С. 389–390. В феврале 1969 года Фуко прочел лекцию под названием «Qu’est-ce qu’un auteur?» («Что такое автор?»). Об идеях Барта и Фуко, касающихся смерти автора, см.: Burke S. The Death and Return of the Author: Criticism and Subjectivity // Barthes, Foucault and Derrida. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1992; North М. Authorship and Autography // Theories and Methodologies. PMLA. 2001. 116, no. 5 (October). Р. 1377–1385; Graham A. Roland Barthes. London: Routledge, 2003.


[Закрыть].

Жертвенная смерть Автора требуется для того, чтобы смог начаться процесс интерпретации136136
  По поводу критики этого понятия см.: Burke S. The Death and Return of the Author.


[Закрыть].

Вдохновленный марксистской критикой капитализма, Жан Бодрийяр выдвинул принцип тотальной коммерциализации и, как следствие, эстетизации (имеется в виду попытка придать всему привлекательный торговый имидж) любого символа «западного капиталистического общества», включая и такие «антиимиджи», как смерть и насилие. В его работе «Символический обмен и смерть» содержится радикальная семиологическая критика капитализма137137
  Об интеллектуальной траектории Бодрийяра см.: Poster М. Introduction // Baudrillard J. Selected Writings. Stanford, CA: Stanford University Press, 2001.


[Закрыть]. Исходя из автореференциальной природы символов, автор утверждает, что в обществе, где доминирует логика цифрового кода, только смерть может избежать его потому, что только смерть может прервать обмен кодами и ценностями: «На более высоком уровне, чем код, пожалуй, оказывается одна лишь смерть, обратимость смерти. Один лишь бес-порядок символического способен прорваться в код»138138
  Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000. С. 47.


[Закрыть]. И далее:

Против тавтологической системы единственно действенной будет стратегия своего рода патафизики, «науки о воображаемых решениях» <…>, стратегия обратимой симуляции в рамках гиперлогики разрушения и смерти. <…> Нам остается одно лишь теоретическое насилие. Смертельная спекуляция, единственным методом которой является радикализация всех гипотез139139
  Там же. С. 47–48.


[Закрыть].

Эта аргументация ведет к провозглашению специальной роли смерти в работе Бодрийяра «Фатальные стратегии»140140
  Baudrillard J. Fatal Strategies. Cambridge MA: MIT Press, 2008.


[Закрыть]. Смерть представляется единственным избавлением от жалкого существования потребителей и жертв всемогущей системы кодов капиталистического общества. Получается, что смерть – это единственный путь к свободе и единственный возможный осмысленный выбор. Отметим, что в другой своей работе – «Прозрачность зла» – Бодрийяр выступил в числе первых, кто уделил пристальное внимание растущему числу сцен насилия как в современной популярной культуре, так и в сообщениях средств массовой информации141141
  Baudrillard J. The Transparency of Evil. London: Verso, 1993.


[Закрыть].

Среди французских мыслителей Жак Деррида внес особый вклад в критику гуманизма, и к его воззрениям я вернусь позднее. Здесь замечу только, что в 1968 году Деррида представил доклад, озаглавленный «Конец человека».

В работе «История структурализма» Франсуа Досс отмечает, что французский структурализм представлял собой противоречивое движение:

Структурализм по сути своей был спорным и соответствовал определенному моменту в истории западной цивилизации. Он выражал некую степень ее ненависти к себе, отрицание традиций западной культуры и модернистское стремление к новым моделям142142
  Dosse F. History of Structuralism, XX.


[Закрыть].

Психологическая и культурологическая мотивация отношения французских мыслителей к гуманизму может быть понята как их реакция на трагические события недавнего прошлого. В статье «Речи мертвых, молчание живых» Габриэль М. Шпигель указывает на взаимосвязь между противоречиями деконструктивизма и историческим опытом Холокоста.

Деконструктивизм нередко несправедливо обвиняют в нигилизме. Но поскольку эти идеи складывались на фоне смерти и истребления, то, возможно, они несут в себе подсознательный след их собственного отсутствующего начала <…>. По моему мнению, на фундаментальном уровне деконструкция – это философия разрыва и вытеснения. Поскольку знаковой фигурой постмодернистского мира является перемещенное лицо (думается, так оно и есть), то в глубинном смысле все мы перемещенные лица143143
  Spiegel G. M. The Past as Text: The Theory and Practice of Medieval Historiography. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1997. Р. 42.


[Закрыть].

Другими словами, современная концепция человека вступила в противоречие со зверствами XX века, повлиявшими на формирование Французской теории на глубоком психологическом уровне, превратив для ее приверженцев идею бескомпромиссной критики в интеллектуальное кредо. Следуя этой логике, можно предположить, что самоуспокоенность и самодовольство, свойственные буржуазному обществу в 1950‐е и 1960‐е годы, не могли не вызвать чувства протеста у сторонников Французской теории – тень Холокоста и Второй мировой войны омрачала солнечные пейзажи послевоенного процветания144144
  Bessel R., Schumann D. Introduction. Violence, Normality, and the Construction of Postwar Europe // Bessel R., Schumann D. Life After Death: Approaches to a Cultural and Social History of Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.


[Закрыть]. Как считает Тони Джадт, возрождение Европы в послевоенный период экономического роста145145
  Judt T. Postwar: A History of Europe Since 1945. New York: Penguin Books, 2006.


[Закрыть], известный как «славное тридцатилетие», базировалось на готовности предать забвению преступления, совершенные в годы Второй мировой войны. Возможно, подобный прагматичный подход, типичный для общества потребления, вызвал столь радикальную критику человека в среде французских интеллектуалов.

Катастрофические события первой половины ХХ века внушали мало поводов восхищаться человеческой природой. Осознание того, что недавние немыслимые зверства могут быть вычеркнуты из памяти без следа, предоставив последующим поколениям беззаботно наслаждаться жизнью и процветанием, может послужить объяснением причин, в силу которых интеллектуалы, представлявшие французский авангард, поставили своей целью развенчание человеческой исключительности. Критика эпохи Просвещения могла быть их способом выражения сильнейшего разочарования в идеалах, прославляющих человеческую природу. Ниспровержение человека как венца творения могло восприниматься как проявление интеллектуальной справедливости, как философское возмездие, а не как жест моральной безответственности146146
  «В действительности единственной доминантной темой французской интеллектуальной жизни с конца 1970‐х годов была моральная неадекватность французских интеллектуалов предыдущего поколения». См.: Judt T. Past Imperfect: French Intellectuals, 1944–1956. Oakland: University of California Press, 1994. Р. 3.


[Закрыть]. Следует подчеркнуть, что в послевоенный период осуждение гуманизма превратилось в своеобразный троп – многие включили «смерть человека» в свою интеллектуальную повестку дня147147
  Эрих Фромм, например, утверждал, что «в девятнадцатом веке проблема состояла в том, что Бог мертв; в двадцатом веке проблема состоит в том, что человек мертв» (Fromm Е. The Sane Society. New York: Henry Holt and Company, 1955. Р. 360). И далее: «В девятнадцатом веке нечеловеческое означало жестокость; в двадцатом веке оно означает шизоидальное само-отчуждение. Опасность прошлого заключалась в том, что люди стали рабами. Опасность будущего заключается в том, что люди стали роботами. Это правда, что роботы не бунтуют. Но, учитывая человеческую природу, роботы не могут жить, оставаясь в здравом уме, – они становятся „големами“, они уничтожат свой мир и самих себя, потому что больше не смогут выносить скуки бессмысленной жизни» (P. 91).


[Закрыть].

Интеллектуальное наследие Французской теории оказало огромное влияние на гуманитарное знание по обе стороны Атлантики. Начиная с 1980‐х годов оно стало интеллектуальной основой для многообразных антигуманистических трендов в популярной культуре. Как только популярная культура освоила критику гуманизма как дополнительное средство для завоевания внимания публики, ее критический потенциал был утрачен. Франсуа Кюссе описывает эту трансформацию со ссылкой на реалии американской культуры:

Появилась тенденция протаскивания фрагментов теории в культурную индустрию, такую как пресса или кинематограф, – ради их эпатажного блеска или для интеллектуального оправдания, что в результате привело к полному оскудению их теоретического содержания и философского значения148148
  Cusset F. French Theory. P. 266.


[Закрыть].

Перестав быть критическим методом и превратившись в товар, антигуманизм обрел новую роль и получил новый культурный смысл.

Права животных после «Смерти человека»

В книге «Французская философия шестидесятых. Эссе об антигуманизме» (1985) Люк Ферри и Ален Рено задают саркастический вопрос:

Отчего это поколение шестидесятых решило, что валоризация человека должна быть разрушена и подвергнута осуждению? Вне сомнений, нападки философии образца 1968 года на понятие «гуманизм» никогда не означали намерения защищать варварство и бесчеловечность. Видимо, по причине предполагаемых катастрофических последствий (и для кого же, как не для человека?) гуманизм должен был превратиться во врага философии149149
  Ferry L., Renaut A. French Philosophy of the Sixties. An Essay on Antihumanism. Amherst: University of Massachusetts Press, 1990. P. XXV.


[Закрыть].

В наши дни подобная постановка вопроса – «Для кого же, как не для человека?» – уже не столь очевидна, как для Ферри и Рено в 1980‐е годы. И в современных исследованиях, и в произведениях массовой культуры в центре внимания обычно оказывается не человек, а монстр или животное. В конце 1970‐х подъем движения в защиту прав животных резко усилил тенденции отрицания гуманизма. Для теоретиков этого движения идея преодолеть дуалистическое мышление и освободиться от таких «бинарных» противопоставлений, как «культура – природа», «человек – животное» и так далее, была столь же важной, как и для французских философов. Точкой соприкосновения для сторонников Французской теории и англоязычных защитников прав «братьев наших меньших»150150
  Jasper J. M. The Art of Moral Protest: Culture, Biography, and Creativity in Social Movements. Chicago: University of Chicago Press, 1999. Р. 137, 246.


[Закрыть] стало отрицание принципа человеческой исключительности. В одном случае главенствующая роль отводится представителям животного мира, в другом – монстрам. Деконструкция гуманизма, отказ от антропоцентризма, провозглашение «смерти человека» логически вели к восхищению монстрами.

Истоки такой взаимосвязи восходят к воззрениям Джереми Бентама (1748–1832), который подверг критике понятие человеческой исключительности. Простое ли совпадение, что именно он разработал идею знаменитого «Паноптикума» – образцовой тюрьмы, в которой заключенные находятся под постоянным контролем, своего рода прототип тоталитарного государства? Это название Бентам придумал, используя греческий термин Panoptes – «всевидящий», один из эпитетов стоглазого чудовища Аргуса из древнегреческой мифологии.

«Паноптикум» Бентама и образ чудовища занимают большое место в работах Мишеля Фуко. Понятие «монстр» оказалось весьма эффективным для разрушения идеи «человеческой исключительности» и, с тех пор как вышла в свет работа Фуко «Слова и вещи», стало важным орудием для преодоления так называемой «бинарности». Если движущей силой эволюции становится монстр, то резкое противопоставление между людьми и прочими существами преодолимо151151
  Фуко М. Слова и вещи. С. 186–187.


[Закрыть]. Согласно Фуко, монстры и ископаемые создают континуум между представителями рода человеческого и другими созданиями в общем контексте эволюции и разрушают оппозицию между ними. Различить этапы эволюционного развития непросто, так как «они образуют затемненную, подвижную, зыбкую область, в которой все то, что определится в анализе как тождество, является еще лишь немой аналогией, а то, что определится как установленное и постоянное различие, является лишь свободной и случайной вариацией»152152
  Там же. С. 187.


[Закрыть]. Монстр рассматривается как некий гибрид человека и нелюдя, «двойное нарушение закона и природы»153153
  Sharpe A. N. Foucault’s Monsters and the Challenge of Law. Oxford: Routledge; Cavendish, 2009. Р. 12.


[Закрыть], разрушающее барьер между человеком и животным. Эта концепция приобретает особое значение для анализа темы безумия в работах Фуко, начиная с его диссертации «Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху», в которой он показывает, что европейское понятие «нормальности и нормы» базируется на жестокости и угнетении.

Работы Жака Деррида позволяют четко проследить взаимосвязь между Французской теорией и дискурсом о правах животных. Постоянная критика гуманизма в ранних трудах Деррида154154
  Патрик Ллоред переосмыслил эссе Деррида 1968 года «Фармация Платона» с точки зрения животности (animalité). См.: Llored P. Jacques Derrida: Politique et éthique de l’animalité. Paris: Sils Maria, 2012.


[Закрыть] привела к тому, что он выдвинул концепцию «животности»155155
  Derrida J. Violence Against Animals // For What Tomorrow… A Dialogue / Ed. J. Derrida and É. Roudinesco. Stanford, CA: Stanford University Press, 2004; Derrida J. The Animal That Therefore I Am. New York: Fordham University Press, 2008, в частности Р. 394–395.


[Закрыть]. В книге, посвященной творчеству Деррида, Патрик Ллоред показывает, что тема «животности» является центральным философским понятием и для Деррида, и для деконструктивизма в целом156156
  Llored Р. Jacques Derrida: Politique et éthique de l’animalité.


[Закрыть]. Особенно наглядно это проявляется в работах Деррида «Животное – вот кто я такой» (1997) и «Зверь и Суверен», сборник лекций и семинаров за период 2001–2003 годов в Высшей школе социальных исследований. Согласно Ллореду, ключ к пониманию концепции «животности» у Деррида заключается в двух понятиях – карнофалогоцентризме и представлении о том, что человек неотделим и неотличим от животного. По мнению Деррида, ни культура, ни философия не в состоянии с какой-либо долей точности определить, что есть «подлинно человеческое» – «либо потому, что некоторым животным присущи схожие с человеком черты, либо потому, что сам человек не обладает необходимым набором качеств с той очевидностью, с какой это обычно признается»157157
  Derrida J. Violence Against Animals. Р. 66.


[Закрыть]. Как считает Деррида, понятие «животное» является основополагающим и необходимым для определения всего, что связано с человеком – в философском смысле в том числе. Умерщвление и поедание животных есть не что иное, как «видоизмененный каннибализм», который, согласно Деррида, заложен в основе западного сознания. Таким образом, субъективность Запада, базирующаяся на умерщвлении животных, есть не что иное, как «бойня». Деррида – и это примечательно – не считает, что это есть общая эволюционная черта превращения человека в существо всеядное. Он полагает, что это типично исключительно для «Запада». Идея, что «на базовом уровне истоки угнетения человека человеком восходят к угнетению человеком животных», прочно укоренена в сознании как последователей Деррида, так и защитников прав животных158158
  Best S. The Rise of Critical Animal Studies: Putting Theory into Action and Animal Liberation into Higher Education // Journal for Critical Animal Studies. 2009. VII, no. 1; Wolfe C. What Is Posthumanism? Minneapolis: University of Minnesota Press, 2010. P. 7, 8.


[Закрыть].

Приверженцы деконструкции заявляют, что для истории человечества очень типично нежелание признать одинаковый статус людей и зверей и что это нежелание «зиждется на человеческом тщеславии»159159
  Bourke J. What It Means to Be Human: Historical Reflections from the 1800s to the Present. Berkeley, CA: Counterpoint, 2013. P. 371.


[Закрыть]. Неотъемлемой частью таких рассуждений стали нападки на гуманизм. Их сторонники провозглашают, что «настал черед животных», и пишут «Звериные манифесты»160160
  Bekoff M. The Animal Manifesto: Six Reasons for Expanding Our Compassion Footprint. Novato, CA: New World Library, 2010. См. также: Oliver K. Animal Lessons: How They Teach Us to Be Human. New York: Columbia University Press, 2009.


[Закрыть]. Они обвиняют гуманизм в «упорной и заведомо ложной идее автономного индивида, обладающего свободой воли и способного на независимые поступки»161161
  Bourke J. What It Means to Be Human. P. 384.


[Закрыть].

Защита прав животных, конечно, появилась не в 1970‐е годы. С тех пор как Джереми Бентам сформулировал вопрос «Могут ли они страдать?», защита животных вдохновлялась стремлением прекратить жестокость и насилие по отношению к «братьям нашим меньшим». Таким образом, защита прав животных рассматривалась как моральная позиция сознательных людей, стремившихся достичь утилитарной цели – «наибольшее благо для наибольшего числа». При этом приверженность идеям гуманизма и человеческой исключительности еще не воспринималась как аморальная позиция, которая, по словам историка Джоанн Бурке, оправдывает «систематическое насилие»162162
  Ibid. P. 378.


[Закрыть]. Хотя, как и в случае с «Паноптикумом», она, безусловно, подсказывала метафоры, отрицающие ценность человеческой личности.

Главный аргумент философски настроенных защитников прав животных состоит в том, что человек не должен считать себя единственным живым существом, обладающим моральными правами. В 1970‐е годы сформировалась группа философов и интеллектуалов, в которую, в частности, вошли Ричард Хэйр и Ричард Райдер. Они заявили, что у животных тоже есть моральные права и поэтому нельзя ставить опыты на животных. Более того, члены этой группы стремились отстоять это мнение без опоры на гуманизм и гуманистические ценности. В отличие от Канта, осуждавшего жестокость по отношению к животным, ибо она негативно влияет на нормы человеческой морали, они не желали апеллировать к человеческим чувствам, человечности или проявлениям сентиментальности. Они стремились обосновать равенство людей и зверей даже на эпистемологическом уровне, тем самым утверждая, что люди в принципе неотличимы от животных163163
  Подробнее о движении в защиту прав животных см.: Francione G. Rain Without Thunder: The Ideology of the Animal Rights Movement. Philadelphia: Temple University Press, 1996.


[Закрыть]. Термин speciesism («претензия на видовую уникальность») был предложен Райдером с целью осудить человечество, возомнившее, что оно существенно отличается от прочих млекопитающих164164
  Ryder R. D. Experiments on Animals // Animals, Men and Morals / Ed. R. Godlovitch, S. Godlovitch and J. Harris. London: Gollancz, 1971.


[Закрыть].

Направленность подобных рассуждений можно проследить в творчестве философа Питера Зингера, чья книга «Новая этика отношения к животным: Освобождение» (1975) способствовала приобретению широчайшей политической поддержки движением в защиту прав животных. Зингер проводит сравнение между феминистским движением и программой освобождения животных, считая, что последняя есть следующий шаг в деле всеобщего освобождения. По его мнению, граница между миром животных и родом человеческим произвольна. Будучи приверженцем утилитаризма, Зингер уверен в том, что понятие исключительной ценности человеческой жизни устарело и является антинаучным. «Мы запуганы и совершенно некритично воспринимаем постулат, согласно которому любая человеческая жизнь имеет определенную ценность и достоинство»165165
  Singer P. Rethinking Life and Death: The Collapse of Our Traditional Ethics. Melbourne: Text Publishing, 1994. P. 4.


[Закрыть]. Вот как он дальше развивает свою мысль: «Мы должны признать, что если перед нами существо, которое является и человеком, и живым существом, то сам по себе этот факт вовсе не означает, что лишить его жизни было бы неправильно»166166
  Ibid. P. 105. «С другой стороны, возможно, не будет неправильным отнять жизнь у человеческого младенца с повреждением мозга – в конце концов, многие люди считают, что таким младенцам нужно давать умереть, и младенец, которому „дали умереть“, становится точно таким же покойником, как и тот, которого убивают» (Singer P. Ethics and the New Animal Liberation Movement // In Defense of Animals / Ed. P. Singer. New York: Basil Blackwell, 1985. P. 6).


[Закрыть].

Стойко придерживаясь этих взглядов, Зингер выступает сторонником идеи иерархии человеческих жизней, которая основывается на презумпции, что есть объективная точка зрения, позволяющая установить, чья именно жизнь представляет больший смысл и, как следствие, чья жизнь более достойна того, чтобы ее сохранить167167
  Следуя Бернарду Уильямсу в его критике Зингера (Williams B. The Human Prejudice // Philosophy as a Humanistic Discipline / Ed. A. Moore. Princeton: Princeton University Press, 2005. P. 135–154), можно утверждать, что люди могут относиться к своей видовой принадлежности как к морально значимой ценности (Singer P. To Defame Religion Is a Human Right // The Guardian. 2009. April 15).


[Закрыть]. Для Зингера не существует особой разницы между умерщвлением людей и зверей; он прямо проводит параллель, представляющуюся ему оправданной и законной, между Холокостом и массовым забоем домашней птицы:

ПИТА хочет подвести нас к выводу о том, что и Холокост, и массовое умерщвление животных на бойне одинаково ужасающи. Свободное общество должно быть открыто для обсуждения такого заявления168168
  Ibid.


[Закрыть].

Это утверждение дает понять, насколько расплывчаты границы между воззрениями крайне левых и крайне правых, когда речь идет о понятии человеческой исключительности. Следует отметить, что исторически поддержка движения в защиту прав животных никак не является имманентной составляющей левого дискурса. Нацистский режим последовательно разрабатывал законодательство, призванное охранять права животных. В работе «Животные в Третьем рейхе» Бория Сакс демонстрирует, что забота о правах животных была одним из приоритетов для нацистов, начиная с закона 1933 года, регулирующего вопросы отношения к животным169169
  Sax B. Animals in the Third Reich: Pets, Scapegoats, and the Holocaust. London: A & C Black Publishers, 2000. P. 113.


[Закрыть]. Ряд нацистских лидеров, включая Гитлера, были более или менее последовательными вегетарианцами, исключившими мясные блюда из своего рациона. Глава СС Гиммлер, в чьем ведомстве находилась система концлагерей, выступал против охоты на животных, называя это «убийством в чистом виде»170170
  «Гитлер <…> наслаждался фильмами об убийствах и истязаниях людей, но не переносил вида изувеченных животных. Гиммлер, глава СС, по словам его лечащего врача, так же „истерически“ реагировал на охоту. „Как можно находить удовольствие… – вопрошал этот человек, организатор системы концентрационных лагерей, – в том, чтобы стрелять из укрытия по бедным, ничего не подозревающим созданиям, пасущимся на опушке леса, невинным и беззащитным? Это же чистое убийство!“» (Ibid. P. 121).


[Закрыть]. Сакс убедительно демонстрирует, как при нацизме законодательная защита прав животных извращенным образом отразилась на отношении к людям. Эти законы способствовали отрицанию понятия человеческой исключительности и человеческой жизни как высшей ценности: «Намеренная размытость понятий „человек“ и „животное“ позволяла нацистам устанавливать жесточайший контроль над людьми, распоряжаться человеческими жизнями по своему усмотрению»171171
  Ibid. P. 123. По поводу «антропологизации» животных при нацистском режиме см.: Esposito R. Bios: Biopolitics and Philosophy (Posthumanities). Minneapolis: University of Minnesota Press, 2008. P. 130–131.


[Закрыть].

Нацистское законодательство обеспечивало более мягкое отношение к животным172172
  История закона о перевозке животных показывает, в какой степени нацистское законодательство оправдывало идею о том, что с некоторыми группами людей – которые не считались полезными, а следовательно, были «недостойны жизни», – можно было обращаться более жестоко, чем с полезными животными (Sax B. Animals in the Third Reich. P. 115).


[Закрыть], но, что более важно, оно помогало идеологам Третьего рейха относиться к людям как к нелюдям. Как отмечает Сакс, евреев, цыган и славянских пленных гитлеровцы перевозили в вагонах с надписью «Мясо» или «Животные»173173
  Ibid. P. 115.


[Закрыть]. «Многие нацистские методы массового умерщвления людей привели к тому, что убийство их жертв выглядело так же, как убийство скота на бойне»174174
  Ibid. P. 150.


[Закрыть]. История защиты прав животных не компрометирует саму идею законодательного запрета на жестокое обращение с животными. Но она показывает, какие потенциальные опасности заключает в себе подрыв идеи человеческой исключительности.