Текст книги "Крепче веселитесь! (сборник)"

– Знаю я Абу-Халяля. Он весь на виду, к нему то журналисты, то министры, то модисты… какой в этом интерес! Там, в соседних переулках, есть более любопытные заведения. Например, кружевная лавка старух Орландес.

– Что за старухи?

– Две старые девы, абсолютно одинаковые. На первый взгляд – близнецы, но они погодки. Может, из-за волос: у обеих – длиннющие волнистые волосы… белые-белые! Сидят посреди своей лавки в двух рассохшихся креслах, а вокруг полнейший бардак – ни полок, ни ящиков, ни витрин. Просто всюду навалены кучи старинных кружев, и какой кусочек ни вытяни – тыщи долларов стоит. Входишь – и крыша едет: будто в сказку к колдуньям попала: кучи драгоценных кружев, и посреди – две одинаковые старухи с белыми распущенными волосами цвета как раз тех самых кружев… Вот и напиши про них.

Я впечатлилась и отправилась искать кружевную лавку; и словно в насмешку или в поучение, меня заставили вдоволь покружить: торговцы Старгорода адресов не называют, они либо указывают рукой – а рука так и отплясывает джигу, – либо лукаво и подробно объясняют дорогу, перечисляя приметы, и примет тех множество: магазин ковров, где сидит калека Халаф с наргилой; за ним – правее римской колонны, левее фонтана – серебряная лавка под балконом греческой епархии, где на пороге – слепая пестрая кошка с колокольчиком на шее; за ней – лавка специй, там еще клетка с канарейкой над входом… Словом, кружила-кружила я, вывязала ногами километры кружев, на весь Старгород хватит… да и бросила это занятие.

* * *

– Как же, как же, – многозначительно усмехается Осипов. – Сестрицы колоритные. Беда только, что не всегда они там обретаются…

Мы с ним сидим в кафе в Мамиле – с недавних пор здесь модно назначать встречи: больно хороша и элегантна эта новая улица, идущая параллельно стенам Старгорода и, как лего, собранная из развалин старых иерусалимских домов. Многие годы Мамила, разрушенная боями Шестидневной войны, пребывала в унылых руинах – в самом центре Иерусалима. Несколько крупных подрядчиков дрались в судах за право отстроить этот, по замыслу отцов города, деловой и туристический центр. У нас долго судятся: шли годы и даже десятилетия… (И это очень хорошо, уверяют мои друзья-архитекторы, иначе на месте нынешней Мамилы стояли бы какие-нибудь модные в восьмидесятых дылды из стекла и бетона.)

Сейчас Мамила роскошна: она сплетена из старых иерусалимских подворотен и новых строительных технологий. В европейский торговый променад включена и отреставрированная армянская церковь. И ровная шлифовка новеньких плит из иерусалимского известняка оттеняет благородную желтизну старых отмытых камней.

Кафе здесь самые обычные, но уж очень вид красив – на черепичные крыши района Монтефиоре, на лопасти круглоголовой мельницы, на все эти белые дома, придающие холмам немного засахаренный вид.

– Старухи, конечно, примечательные, – задумчиво повторяет Осипов. – Но учтите, что они не каждый день там тусуются…

К нам наконец подходит давно окликаемая официантка и выдает огромные, как дипломы, папки меню.

– Что означает ваше странное замечание? – спрашиваю я, готовая к любому его розыгрышу. – Что вы имеете в виду?

– Да ничего особенного, – рассеянно отвечает Леша, скользя взглядом по партитуре супов, запеканок, десертов. – Кроме того, что временами лавка исчезает…

– Леша! – Я в сердцах откладываю меню. – Вы сдурели?!

– Да нет, могу поразвлечь вас историей, которая у меня с ними вышла год назад. Уж-ж-жасно соблазнительная, верьте не верьте, получилась история. Шел я, помнится, в местное отделение «Опуса Деи»…

– Ку-да-а?!!

– Ну что вы вскидываетесь, тетя, как испуганная лань. Вы что, не знали, что в Старгороде обитают и эти ребята тоже? Я брал интервью у директора. Он мирянин, очень приличный человек… Ну так вот, пробегая оным переулком, краем глаза вижу в запыленном окне неизвестной мне лавки нечто такое, от чего застываю, будто меня дубиной огрели: стоит в окне – причем именно не лежит, а стоит, будто специально ее выставили для понимающего человека, – папка гравюр моего обожаемого Жака Калло… Я, видите ли, эти гравюры тридцать лет собираю, и главное, буквально накануне просидел в Интернете часа полтора, прошерстил все антикварные букинистические сайты. У меня есть несколько его факсимильных гравюр, но я охочусь за редкой, «Изгнание евреев из Парижа», а она только во флорентийском издании… И вот бросаюсь я к окну и вижу – внизу на обложке папки: Italia-Firenze, и понимаю, что там она, родная, внутри! И главное – чепуха какая-то: лавка – кружевная, на вид заброшенная, захламленная… Не процветающий, скажу вам, у заведения вид. Отнюдь. Откуда ж гравюры? Вхожу – сидят два пугала, будто меня и дожидаются. И вид у них… ну, скажу вам – вид такой, что самое им место на тех гравюрах. Балакают по-испански, по-французски и по-итальянски. Пытаюсь выяснить: по-каковски еще? Надо ж и объясниться… охотно отвечают: по-фламандски! Ну не едрена ли мама – в городе Иерусалиме?! Тогда я жестами: мол, тут у вас в окне папка с гравюрами стоит. Продается? А как же, кивают, продается, продается… А у меня сердце как молот: бух-бух, бух-бух… Нельзя ли взглянуть? Пожалуйста, пожалуйста…

Открываю, дрожа, переворачиваю желтоватые плотные листы… Вот она! Неужто сейчас, думаю, завладею недостижимой мечтой… Сколько же? Цена какая? Пишут каким-то, черт их знает, угольком на кусочке кружев: четыреста. Четыреста – чего? шекелей? эскудо? флоринов?! Нет, старухи, оказывается, отлично знают слово «евро». Ну черт с вами, говорю, переводите в шекели, выпишу сейчас чек… Буду голодать месяц во имя мечты… Да только стоп-машина: чеки они, увы, не принимают. И обе пальчиками так сучат, знаете, – большим и указательным – мол, наличняк гони, любезный кавалер, гони-ка наличняк. Истлевшие такие пальчики, как и все их кружева…

Короче: я понимаю, что сейчас опоздаю на интервью, и кое-как – мимикой, вприсядочку, чечеткой – договариваюсь, что завтра утром прибуду сюда с налом, как штык. Кивают, улыбаются… В десять удобно? (Показываю обе растопыренные пятерни.) Кивают, улыбаются, падлы…

А я еще, болван, отбежав метров на двадцать, оглянулся и запоминаю: ага, слева кофейня, справа обувная лавка. Посередке – эти две белокурые мумии. У меня, вы ж знаете, – зрительная память как у шпиона.

А папка гравюр Жака Калло в окне – манит, красуется… прощается со мной…

– Почему же прощается? – спрашиваю я. – Кто-то перехватил?

Леша вздыхает и смотрит на меня с состраданием.

– Знаете, что в вас отталкивает, тетя? Очень вы тверезый человек. Без полета, без отрыва в атмосферу, и что особенно омерзительно – без страха перед серафимами…

– А если короче?

– Если совсем коротко: назавтра мерзкой лавчонки не оказалось на месте.

Я издаю саркастический вопль. Он, сложив руки на груди, с мрачным и невозмутимым торжеством пережидает все мои издевательские реплики. Наконец кротко продолжает:

– Так вот…

В этот момент официантка наконец снова с нами, и мы наскоро заказываем кофе и тосты. Что поделаешь: Леша, конечно же, всю эту бодягу сочинил, но я хочу немедленно дослушать его увлекательное и, несмотря ни на что, такое, черт побери, убедительное вранье!

– Да, так вот… – говорит он. – Слева кофейня – стоит на месте, справа обувная лавка – пожалте. Посередке – ничего. Даже и намека никакого. Перед входом в кофейню – молодой человек лет восьмидесяти. Сидит на старом венском стуле, греется на солнышке. Жилет, галстук, золотая булавка, седые усики аккуратно подстрижены; такие старички продают газеты в Барри Готика, в Барселоне. Я – к нему, хотя голова моя раскалывается, а мозги выкипают и грозят расплескаться. Так и так, говорю, вчера вот тут была кружевная лавка, и две почтенные сеньоры договорились со мной о встрече… Он смотрит на меня как на полоумного и вежливо говорит: ошибка, дорогой мой господин. Я сижу тут шестьдесят лет, и никогда никакой лавки, тем более кружевной, здесь не было, да и быть не могло. Сами видите – наш переулок обувной.

– Гофман! Эдгар По! Стивенсон! – насмешливо перебираю я, любуясь тем, как синхронно отражается в обоих стеклах Лешиных солнцезащитных очков мраморная Дева Мария на фасаде старой армянской церкви. – Уилки Коллинз! Конан Дойл!

– Да нет, – серьезно парирует Осипов. – Это просто Стар-го-род!.. Ну, я еще потоптался рядом, дурак дураком, выпил с горя чашку кофе, плюнул, да и ушел.

* * *

– Ну, как же ты их не нашла! – удивленно восклицает Фрида. – Это же так просто: вошла через Цветочные ворота, дошла до лавки сандалий и сумок, спустилась к фонтану, и третий переулок направо… нет, четвертый… нет, постой…

– Да ты сама там была? – спрашиваю я с досадой.

– А как же! Меня Офра приводила. Она брала у них горстку брабантских кружев – восемнадцатый век, с платья Марии-Антуанетты…

– Кого? Марии-Антуа… – Я смотрю на нее и вижу то, чего раньше не замечала. Да она чокнутая, думаю я. Они там, в Старгороде, все с приветом. Тем более что Фрида уже лет двадцать работает в ателье Офры. Заразилась! Воздухом тем надышалась… Ой, пореже надо нос туда совать.

– И вообще, – решительно говорит моя соседка. – Вот ты пишешь бог знает о ком: о каких-то арабах, цыганах, айсорах… Возьми и напиши о моих испанцах. Вот это люди! Офра, например, – тринадцатое поколение семьи, и все говорят на ладино, ну, ты знаешь – на языке испанских евреев. Представляешь – тут собственные дети забывают родной язык за несколько лет, а эти – тринадцать поколений хранят язык и память! Офрин отец – он недавно умер – всю жизнь ходил в лавки и ресторанчики, которые держали его друзья, – специально чтоб поговорить на ладино. Аристократы, голубая кровь! Между прочим, умер внезапно на восемьдесят шестом году, посреди яркой жизни: джипы, мотоциклы, танцы… любовниц до хрена! У старика были водительские права под номером ноль-ноль-ноль-ноль-три в Палестине. И первый в стране «Харлей» тоже был его. А тот прислали разобранным, буквально в канун Пасхи. Все мужики поднялись из-за праздничного стола и пошли мотоцикл собирать. Пасхальный седер! Запрет на любую работу! Но не собрать «Харлей» – это было выше их сил… Да там история на истории!

Фрида уже стоит в дверях, но, припомнив что-то еще, возвращается и снова плюхается на диван:

– Вспомнила про бабушку! Тебе надо вот про кого написать – про Офрину бабушку Мирьям, я ее еще застала в живых. До девяноста шести лет была настоящей юлой: готовила, стирала, убирала, помнила всю многочисленную родню – у кого день рождения, у кого годовщина свадьбы, была в курсе всех новостей. Я с ней часто по телефону говорила: голос молодой, упругий. Дожила до второго праправнука! А как умерла – это поэма! Собрала нескольких женщин из семьи – кого хотела видеть, – выстроила вокруг кровати, дала указания – кому что оставляет, где что лежит, сказала, что жизнь считает законченной и счастливой, несмотря на все потери, закрыла глаза и – умерла. Представляешь: бабы стоят в полной непонятке: что происходит? Ждут пять минут, десять… Наконец догадались вызвать «Амбуланс» – те приехали и только смерть констатировали… И вообще! – Фрида решительно закладывает за оба ушка длинные пряди волос, словно сейчас приступит к раскройке моей новой книги. – О Старом городе надо по профессиям писать. Вот возьми портных, напиши о них повесть… О-о-о, портные Старого города!..

* * *

– Портные-то? – легко удивляется Леша Осипов. – Пожалуйста. Вас кто интересует? Могу познакомить с одной монашкой. Она русская, во время войны угнана в Германию и после Равенсбрюка назад в Эсэсэсэрию возвращаться не пожелала – умной оказалась. Со справкой Красного Креста попала в Палестину, где приняла постриг. Никаких документов у нее нет. Живет на то, что рясы шьет. Вообще, в Старгороде полно народу, живущего по странным, давно уж не действительным документам…

Итак, мы сидим в Мамиле, слева внизу развернулся Иерусалим, и не самым бедным своим боком развернулся: за куполами и пузатыми эркерами «Деревни Давида», жилого района богатых американцев, розовым гребешком сидит на холме легендарный отель «Царь Давид», взорванный еврейскими террористами во времена правления Британии в Палестине. Над ним – на улице все того же Царя Давида – монументально вздымается в небо вызывающая неприличные мысли башня христианской организации ИМКА.

А там, где улица Царя Давида, сбегая вниз, упирается в Мамилу, высится громада недавно выстроенного отеля с оригинальным именем: «Цитадель…» – опять-таки – «Давида»…

Поразительно, насколько мил народной памяти этот не самый высокоморальный, вороватый на чужих жен, уклончивый и хитроумный… но дьявольски обаятельный еврейский царь, одаривший мир ликующей печалью своих песен.

– Ну, так что? – спрашивает Леша. – Познакомить, с монашкой-то?.. Вы же разыскиваете «оконные» сюжеты? Так мы это запросто притянем за уши: мол, она – агентесса КГБ – шила для патриарха, старикан перед смертью поведал ей тайну о… неважно, потом придумаем. С этой тайной в груди она сигает в окно второго… нет, третьего этажа резиденции православного патриарха, сбивая с ног (этакий д’Артаньян в рясе) проходящего мимо коптского монаха… О-о!!! – У Леши светлеет лицо, словно он встретил дорогого ему друга юности; значит, тюкнула в висок очередная идея. – Вот о ком надо книгу писать: копты! Напишите про коптов. Уважьте их, тетя! Это ж последние ископаемые египтяне! Они – единственные – живут в храме, вернее, на его крыше, как Карлсон какой-нибудь. Этих черных бедняг братья по вере лягают при каждом удобном случае. И копты решили: будем на крыше жить, охранять свой маленький придел, чтоб совсем не замордовали, согласно христианской морали… Кстати, об окнах, тетя. Вы же бывали там, на крыше храма? Не пробовали в темечко купола глянуть, в тусклое такое оконце, не мытое веков десять? Пойдите и смотрите! Смотрите!!!

Он потрясает воздетыми кулаками, видимо изображая проповедника, и чуть не сбивает локтем чашку кофе с подноса, который принесла официантка. Затем минуты три мы деятельно занимаемся тем, что пробуем разные сорта варенья и джемов в крошечных розетках. Я сразу отбираю себе варенье из пассифлоры и предупреждаю Осипова, чтобы даже не думал на него посягать. Что уж говорить о многовековой вражде христианских конфессий в храме, если здесь трудно варенье поделить.

– Нет, в самом деле, – с аппетитом жуя, продолжает Леша. – Это ж какой взгляд небанальный, ракурс какой: с крыши храма-то Гроба Господня глянуть в самую середку, в его нутро, на эту пульсацию его кишок – на людское копошение… Господи, сколько типов, какие истории…

Леша вдохновлен не на шутку, он даже не реагирует на всхлипывания мобильного телефона. Взглянет только в экранчик, задавит всхлип и снова отложит телефон в сторону. Я смотрю на его энергично жующие желваки и думаю: как все же этот человек способен заряжаться от себя самого, как мгновенно достает он из памяти – точно араб-торговец из своих необъятных сундуков – то одно, то другое: то отрез, то лоскут, то монету, то бусы… Сейчас он не просто оживлен, он летит на всех парах, бескорыстно и вдохновенно:

– Слушайте, именно, именно – истории! Об Иерусалиме надо писать километры человеческих историй, без всяких комментариев, без рассуждений, пейзажей и прочей вашей болтовни. Сухой перечень историй. Остальное неинтересно. Начните со следующего эпизода: тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год. Мы с Иорданией в состоянии хрупкого перемирия. Иерусалим разделен колючей проволокой, иорданцы не пропускают евреев к Стене Плача, и школьникам о ней рассказывают на специальном уроке, привозя классы на некую горку, с которой виден краешек этой самой святыни. И вот однажды прекрасным весенним утром две монахини монастыря Нотр-Дам – а именно вдоль его стены проходила граница – решают выпить кофе. Утро свежее, румяное, душистое…

– Ле-е-еша!..

– Нет, слушайте, слушайте!.. Одна из монахинь, а именно мать настоятельница, с чашкой в руке подходит к окну, открывает ставни, перегибается через подоконник… Солнце врывается в комнату… Наловила старуха полные глаза солнечных зайчиков. Ап-п-ч-хи!!! – бывает, вы скажете? Но! Монахиня так мощно чихнула, что ее вставная челюсть вылетела в окно.

– Слушайте, Леша… У меня нет времени на всю эту чепуху…

– Да вы же не знаете, что дальше! – восклицает он. – Дальше самое пикантное начинается. Челюсть монахини вылетает и падает под окно! – выпаливает он скороговоркой спортивного комментатора и, словно кто-то переключил каналы, мгновенно переходит на тон сказителя былин: – А данти-и-истов в те времена было в Иерусалиме раз-два и обчелся, вставная челюсть стоила целое состоя-а-ание. Казалось бы, спустись, бабуля, или пошли какую-то из сестер поднять дорогостоящую челюсть. Ан не тут-то было! Лежит она, лебедь белая – голубушка, в травке, именно там, где проходит нейтральная полоса, и поднять ее нет никакой возможности, ибо, как и положено, нейтральная полоса находится под прицелами снайперов – как иорданских, так и наших. И начинается одна из самых изысканных иерусалимских историй, когда Израиль и Иордания – само собой, через посредника, коим является комиссия ООН по делам Иерусалима, – начинают переговоры по спасению челюсти матери настоятельницы монастыря Нотр-Дам!

– Вы все врете, Леша, – теряя терпение, решительно заявляю я. – Вы это прямо сейчас выдумали на ходу.

– Можете справиться у любого экскурсовода, – говорит он, состроив обиженное лицо. – Переговоры длились три недели, наконец под охраной израильского солдата монахиня спустилась вниз и подняла с травки свою драгоценную пасть…

– Леша, отстаньте, – говорю я. – У меня голова идет кругом.

Он откусывает кусок от булки, с минуту жует, держа задумчивую паузу, затем произносит уже серьезно:

– Между прочим… в Старгороде, конечно, есть о ком писать: это же ковчег, где каждой твари по горстке. Он, думаю, и размером-то с тот самый библейский ковчег. Ведь если вдуматься: греки, копты, цыгане, курды и суданцы, русские, грузины, айсоры… И об ильинцах не забудьте – живописнейшая публика! Недавно в винном подвальчике в Старгороде видел сценку: спускается ражий русский мужик в облачении ортодоксального еврея, требует у стойки стакан водки, одним махом опрокидывает в рот и занюхивает засаленным рукавом своего лапсердака… Но, знаете, если писать о здешних меньшинствах, то… начинайте с армян.

– С армян? – удивляюсь я. – А чем они главнее остальных?

– Не главнее, а упрямее. По сравнению с другими они оказались самыми стойкими, практически не ассимилировались и сохранили язык. Ну а главное – их квартал. Вот это орешек! И тему вашу обыграете: гляньте на их неприязненные окна. Мало крупной решетки, они еще и железной сеткой окно затягивают – видать, есть что скрывать. Вы только вдумайтесь: остальная часть Старгорода разрушалась всеми, кому не лень было сюда нагрянуть, а Армянский квартал не пострадал ни от римлян, ни от византийцев, ни от персов, ни от арабов. Оцените, тетя, сколько тайн, сколько документов там может храниться. А если вспомнить их разбросанную по всему миру и очень богатую диаспору? Сколько родственных связей, сколько ценностей, принятых на хранение «в минуты роковые»! Вообразите – сколько там тайников, а?! На три романа хватит. И учтите: почти все этнические армяне Старгорода – потомки семей, проживающих тут с первого века до новой эры… Среди воинов Тита, громившего Иерусалим в семидесятом году, были и армяне; они хорошо воюют, их и тамплиеры с охотой нанимали.

Леша удовлетворенно откидывается на стуле, словно минуту назад решил наконец, о чем мне надо писать.

– Да, да – только армяне! – провозглашает он и шлепает ладонью по столу жестом руководителя проекта, подводящего итог совещанию: – Армяне – самый благодатный материал. Возьмите их Школу Святых переводчиков. Там десятки тысяч древних манускриптов. А доступа в нее нет – даже именитых ученых не пускают, такой скандал, – впрочем, армяне всегда на всех плевали. Причем на Школу переводчиков несколько раз покушались, но она под такой защитой, что все попытки заканчивались провалом. И покушались всегда… внимание, тетя! – ортодоксальные евреи. Говорят, даже Любавический ребе благословлял своих питомцев «на разведку». А знаете почему?

Я спохватываюсь, что, как обычно, уже втянута в очередную невероятную Лешину историю, и даже мысленно лихорадочно выстраиваю ходы фантасмагорического сюжета… несмотря на то, что не раз давала себе слово никогда больше не поддаваться на…

– Ну, почему? – иронически глядя на Осипова, спрашиваю я. – Только учтите: весь этот Голливуд серьезные люди не хавают…

– Да потому, – со спокойным достоинством произносит Леша, не обращая внимания на мои жалкие наскоки, – что, согласно некоторым, весьма упорным слухам, именно там спрятаны Скрижали завета!

– Здрасте! – смеюсь я. – Скрижали… А Скрижали вам не жали?

– Мне – нет… Только нынешний папа Бенедикт XVI завершил свой вояж на Ближний Восток визитом к иерусалимским армянам. С чего бы это?!

Он вынимает из чашки с недопитым капучино ложечку и, победно на меня поглядывая, аккуратно ее облизывает.

Вот так всегда: слушаешь его, слушаешь с недоверчивой улыбкой, а потом…