Текст книги "Крепче веселитесь! (сборник)"

Кошки в Иерусалиме

Алексею Осипову

1

…От Иерусалима земного до Иерусалима небесного – не более 18 миль.

Моше бен Яаков. Лилия тайн, трактат по каббале

Случилось так, что один зимний иерусалимский день – а это не просто день был, а суббота, самый тихий, обстоятельный и раздумчивый день моей недели, – я провела в Иерусалимском университете на горе Скопус.

Накануне позвонили из некоего образовательного фонда, что проводит здесь семинары для учителей из разных стран, когда-то бывших частью советской империи. Энергичный женский голос (а у сотрудников подобных фондов и благотворительных организаций бывают такие ликующие голоса, что хочется сразу трусливо опустить трубку) предложил «прочесть лекцию симпатичной и интеллигентной публике!».

Мои выступления все организаторы почему-то называют лекциями, хотя если что и бывает менее похожим на лекцию, так это моя трепотня перед теми, кто выразит желание ее послушать. Никаких лекций я не могу читать по определению, я ведь человек без образования: я окончила консерваторию.

Звонок этот раздался в святое время, когда, вспахав первую, самую каменистую борозду утренней работы, я делаю перерыв на чашку кофе, которую пью на балконе, задрав ноги на соседний стул и созерцая острие колокольни Елеонского монастыря, именуемой в просторечии «Русской свечой».

Телефон звонил, я и ухом не вела, и Борису пришлось снять трубку и принести мне ее на балкон.

Итак, лекция. Я осведомилась, далеко ли семинарят.

– В университете на Скопусе.

После чего переместила взгляд с «Русской свечи» на башню университета, от которого меня отделяют минут десять неторопливой езды на машине; а если расправить крылья и полететь над ущельем и холмами арабской деревни Азария – тогда и вовсе минут пять.

– И когда это?

– Послезавтра, в субботу.

– Я не езжу в субботу, – отрезала я. – Никогда!

На самом деле в субботу, в святой наш день, я езжу, конечно, но соответственно только по святым поводам: например, в винодельню «Ганс Штернбах», что в лесах за Бейт-Шемешем, если поспело молодое вино, или на блошиный рынок в Яффо за каким-нибудь ситечком мадам Грицацуевой в средиземноморском варианте.

– Мы знаем, – заторопился голос, – и поэтому хотим пригласить вас с супругом стать нашими гостями на все выходные. Обещаем удобный номер в университетской гостинице.

Я отхлебнула из чашки глоток кофе, проследила ленивую трусцу трех бедуинских верблюдов по ниточке тропы, наброшенной арканом на соседний холм; за ними на ослике ехал некто совсем крошечный, но отчетливый настолько, что видна была оранжевая кепка на голове. Подумала: а в самом деле, мы ведь еще ни разу не отъезжали от дома так близко…

Отхлебнула еще глоток… и дала согласие.

Меня ждало некоторое потрясение.

Маленький чемоданчик мы все же собрали. Как любит повторять Боря:

– Никогда не знаешь, что может понадобиться в дороге.

И хотя дороги той было десять минут через туннель или пять по воздуху, образовалась куча вещей, которые взять необходимо, даже если из окна гостиницы виден твой собственный балкон.

Итак, мы сели в машину и двинулись, и одолели этот наш туннель, высокий и светлый, как органный зал, на совесть пробитый лет восемь назад в старом теле горы Елеонской, полной карстовых пустот и тайн минувшей жизни (например, в ходе работ строители наткнулись на керамический завод I века новой эры), а вылетев из туннеля, свернули вправо, поднялись на гору и уже через минуту парковали свою старушку «Хонду» в подземном гараже университета. На стойке в лобби университетского отеля нас ждали ключ от комнаты и отпечатанная программа семинара, где мои безответственные побасенки, как всегда, именовались лекцией. А далее – завертелся вечер, на каких мне приходилось бывать уже не раз: торжественный ужин с участниками семинара, старательно зажигающими субботние свечи и прилежно выводящими рулады выученных накануне хасидских песен. Ликующий голос не обманул: все это была симпатичная публика, люди читающие – учителя из Минска, Киева, Ташкента и Баку, – и вечер плавно перетек в душевные посиделки с вопросами-ответами, с «историями из жизни» – моя так называемая лекция.

Наутро, проснувшись, как обычно, в пять, мы решили пройтись по парку, хотя в окне моросило, а на дне каменного дворика, куда выходило наше окно, плавал какой-то кисель и стояла тишина, полная томительной капели и чьих-то невесомых шажков.

Впервые я оказалась в Еврейском университете на Скопусе не в будний день, когда тысячи студентов снуют-бегут по аудиториям, библиотекам, кафетериям и книжным магазинам, когда на всех этажах университетских зданий звучит разноязыкая речь и беспрестанно звонят мобильные телефоны, а в полновластном покое субботнего утра, насыщенного шорохами, дуновениями, загадочным попискиванием и бормотанием настырного дождя.

Мы оделись и вышли в дырявые лохмотья тумана.

Вокруг молчаливо мокли сосны, пинии и туи, молодые оливы и разные диковинные кусты, искусно вписанные в рельеф горы, меж ноздреватых и осповатых валунов иерусалимского камня. Весь этот парк – с мостиками, полированными дождем ступенями и стилизованным под античность амфитеатром, обращенным в сторону Иудейской пустыни, был настоящим произведением искусства.

Мы постояли меж колонн, молча глядя на многоэтажные коробки пустых домов арабских деревень внизу. Пробитые черными свищами незастекленных окон, ослепшие от бесплодной ненависти их строителей, они стоят так не годами – десятилетиями.

Борис сказал:

– Иерусалим незрячий…

Дождик оживленно тряхнул над нами ситом, и мы накинули на головы капюшоны курток.

Тут самое время заметить, что кампус университета, изобретательно и бережно встроенный в знаменитую гору, с которой бросали первый взгляд на Иерусалим завоеватели всех времен (за что и получила она имя «Дозорной горы»), спроектирован по образу крепости. Здания многих факультетов соединены между собой длинными переходами, коридорами, лестницами и мостками. Входишь в одну из дверей юридического факультета, минуешь катакомбы кривоколенных узкооконных ущелий… и выныриваешь на историческом факультете в маленьком патио, среди японских скульптур.

Мы вдруг обнаружили, что оказались совсем одни на территории пустого университета (если не считать группы наших семинаристов, в этот час наверняка мирно спящих по своим комнатам).

Тут же выяснилось, что ни одна дверь ни одной аудитории или зала не только не заперты – они распахнуты, и кто угодно может пройти насквозь всю цитадель, вынырнуть на любой площади и вернуться коридорами обратно.

– Смотри! – воскликнул Борис. – Бегемот!

Мимо нас протрусил черный, как антрацит, и такой же блестящий мокрый котяра, взошел по лестнице на второй этаж и скрылся за углом. Затем из-за поворота коридора показались две небольшие кошечки, рыжая и черно-белая; глянули на нас, задержавшись самую малость, и последовали за повелителем.

– Это персидский шах и его младшие жены, – сказала я.

– Ты что! Это профессор, а те – опоздавшие аспирантки. У них конференция на втором этаже.

И, словно подтверждая Борину шутку, в распахнутой настежь двери возникла еще одна опоздавшая кошка; вошла, осмотрелась и направилась к лестнице…

Итак, по субботам шелестящей тишиной университета завладевают кошки. Красивые, сытые и невозмутимые, они по-хозяйски разгуливают по всему зданию и притихшему университетскому парку, спят на скамьях в аудиториях, выглядывают из окон, спокойно входят в помещения студенческих кафе.

И даже в университетской синагоге, спроектированной в виде круглого лекционного зала с огромным, обращенным к Храмовой горе окном от пола до потолка на месте восточной стены, – даже и там возлежали на скамьях, вылизывая мокрую шерстку, с десяток разномастных и разнопородных котов; может, прихорашивались перед молитвой?

А на молитвенном возвышении спиной к нам неподвижно сидела дымчатая кошечка, в рассветном сумраке утра казавшаяся черной. Она разглядывала панораму окна, за которым в лохмотьях летящего тумана возникали и вновь тонули дома, башни, купола и колокольни Старого города. На шаги наши не обернулась. Лишь два острых ушка дернулись и вновь застыли. И – черт меня побери, если она не любовалась тусклым золотом купола мечети Омара.

Мы тихонько постояли, зачарованно глядя на сей великолепный кадр, и вышли, ни к чему не прикасаясь, стараясь ничего не нарушить в храме невесомой субботней тишины…

…И вот миновали недели и даже месяцы, а я нет-нет и вспоминаю тот насыщенный влагой день, зимний дождь, серебристые оливы, черные кипарисы и пинии в батистовом тумане.

И тотчас возникает в памяти кошачий университет: томительный шепот капели вослед нашим шагам, плывущее над Храмовой горой исполинское окно, а в центре его – желтым апельсином в тумане – тускло золотится купол знаменитой мечети…

* * *

…А сейчас мне бы хотелось – как в фильме – навести резкость на тот же кадр, наехать камерой в самую гущу Храмовой горы и, включив слепящий прожектор полуденного солнца, повести объективный глаз вокруг и по границам Старого города – Старгорода.

И пусть сначала камера предъявит безумный муравейник в лабиринте каменных стен Мусульманского квартала, кипение темной крови в тесных артериях арабского рынка, сумрак под готическими сводами эпохи крестоносцев, гул и россыпь черношляпной толпы у Западной стены, именуемой еще Стеной Плача, скопление паломников в закоулках и на площадях Христианского квартала, аскетическую замкнутость квартала Армянского.

А на излете этого круга, последний, самый долгий и меланхоличный кадр я задержала бы на простой деревянной стремянке, что уже лет сорок стоит на портике над входом в храм Гроба Господня. Это рабочий вставлял стекло в окно, да так и забыл стремянку, растяпа. А теперь, чтобы снять ее, должны собраться представители всех конфессий, меж коими поделены приделы храма. Ибо, согласно договору, никто не имеет права на малейшее изменение в существующем облике здания. И долго полусгнившая от дождей и жары стремянка тлела бы у меня в сумеречном кадре – как символ хрупкого равновесия религиозного статус-кво в этом взрывоопасном месте, как жалкое подобие той мистической «лестницы ангелов», что когда-то приснилась праотцу нашему Иакову, заночевавшему на горе Мория в двух шагах отсюда…

И вот – с грохотом и треском (так разрывалась завеса в еврейском Храме) – безумное пространство заполняет ликующий вопль тысяч и тысяч глоток.

Столпотворение, крики, пение муэдзина, звон колоколов, ухающие пляски хасидов… в дни, когда – редчайший случай! – совпали православный, католический и еврейский праздники. Старгород и все к нему ведущие улицы закрыты для проезда, а разношерстный люд плотной толпой штурмует ворота города пешим ходом.

Греческий патриарх во дворе храма Гроба совершает чин омовения ног – моет ноги священникам рангом пониже. Все крыши вокруг двора храма облеплены паломниками, которые пытаются разглядеть происходящее внизу, и дай-то бог, чтобы никто из них не свалился, – такое тоже бывало. В самом храме католики – все в белом – стоят утреннюю литургию; на площади у Яффских ворот пейсатые хасиды в талесах поверх рубах отплясывают хо́ру, а у Западной стены завершается Благословение коэнов.

Гудящий, почти осязаемый кожей неистовый жар молитв, жалоб и клятв колеблется в раскаленном воздухе, распирает его и уносится ввысь – по назначению. Ведь все эти люди – все без исключения – собрались здесь с единственной целью: прославления Создателя. И каждый славит его, как умеет, насколько хватает ватт собственной души: на своем языке, на свой манер, по своему понятию.

И это как раз и есть – настоящее Чудо Иерусалима.

2

Едущий на осле слезет с него и будет молиться, если не может слезть – пусть обернется, если не может обернуться – пусть обратится сердцем в сторону Святая Святых, что в Иерусалиме.

Трактат «Благословения»

Не могу сказать, что бегу гулять в Старгород, едва вырвется свободная минута. Не могу сказать, что люблю этот странный, не имеющий аналогов в мире клочок земли площадью в квадратный километр, но бездонный, неохватный, многоуровневый и многоутробный, уходящий ввысь на те самые восемнадцать миль, где он сливается с Иерусалимом небесным.

Нет, не скажу, что это самое любимое место мое на земле. Ибо любовь предполагает покой и доверие, а вот уж этой благости в Старгороде нет как нет.

Благости не ищут в Иерусалиме.

С высоты птичьего полета этот спрессованный участок земли похож, вероятно, на расколотый орех – на половинку ореха, где перепонки и дольки плоти заключены в нерушимую скорлупу каменной стены. Нерушимую и непроницаемую, несмотря на то что ныне все его многочисленные врата не запираются и войти в тесное каменное пространство можно когда угодно, даже ночью.

Потому-то его обожают разведчики всех стран. Юркнул ты в подворотню какого-нибудь ордена – и никто тебя оттуда не выковыряет. Международное право, признающее особый статус конфессий, не допускает преследования подозрительной личности. А что там, в подвалах этого древнего здания, какой такой подземный, еще с пятого века ход, выводящий в Иерихон, Яффо или Аман… можно только догадываться.

И все-таки есть в Старгороде, помимо крепостных стен Сулеймана Великолепного, еще и стены невидимые, замыкающие собой и запирающие на незримые засовы разные неосязаемые сущности, накопленные внутри его кварталов за тысячелетия. Это пленные духи, незримые излучения минувших жизней, вкусовые и обонятельные предпочтения проживающих тут этносов.

Например, запахи…

Каждый квартал Старгорода отмечен целым букетом запахов, и в каждом есть тот единственный, которого нет в остальных.

Христианский квартал пахнет ладаном.

Человечество, хранящее имена благовоний, воскуряемых священниками в древнем иудейском храме, – все эти мирры, смирны и фимиамы – утеряло главное: сами запахи. Остался ладан, застывшие капли древесной смолы. Если он чистый, без примесей, то, воскуренным, пахнет по-домашнему, напоминая мне детство: канифоль, которой сестра натирала волос скрипичного смычка перед занятиями, а также запах из открытых дверей маленькой церкви на Госпитальном рынке, мимо которой мы с мамой проходили примерно раз в неделю.

И как бы ни был этот запах заглушаем горячим потом взмыленных паломников, волокущих деревянный крест по Виа Долороса, как бы ни перешибала его грубая вонь подозрительного мыла дешевых постоялых дворов, сколь бы ни примешивался к нему хлебный дух длинных пресных кренделей, что продают арабы с тележек, – тревожащий, тонкий, всепроникающий запах ладана царит не только в храмах и церквах, но и на улицах Христианского квартала.

У мусульман все перешибает стойкий запах рыбы. И хотя к ней они, как и все ближневосточные народы, относятся с невеликим почтением, все же арабы – главные торговцы на рынке, а рынок – средоточие и суть Мусульманского квартала. Веками со всего Иерусалима на рынок ходили за рыбой, особенно евреи перед субботой. А ведь нет, пожалуй, более скоропортящегося продукта. Она и сейчас, несмотря на существование холодильников, просто лежит на прилавках: серебристые ломти на голубоватом крошеве льда. Рыбный дух за столетия пропитал темные каменные стены, въелся в них и остался навек. Побороть его не может даже веселый и пестрый аромат специй. Имбирь, зира и король местных запахов – духовитый заатар – пасуют перед богатой рыбной вонью на закате рыночного дня.

А еще – и это странно – в накате волн пульсирующего воздуха витает едва уловимый запах денег. Да-да, ведь арабы – менялы. Испокон веку в Старгороде все принимают любые деньги: доллары, евро, шекели, иорданские динары, египетские фунты… не счесть самых разных диковинных валют. Каких-нибудь десять лет назад торговец невозмутимо принял бы у вас голландские гульдены и отсчитал бы сдачу в любой удобной для вас валюте с точностью до копейки. Так что к аромату кофе, который вам предложат в любой лавке, обязательно будет подмешан запах купюр – тот самый, который мы вдыхаем, держа в руке пачку новеньких ассигнаций…

В Еврейском квартале – это особенно ощутимо в ненастные дни – меня тревожит запах свежестираного белья. Наверное, под дождем оживают призраки тяжелых дней Войны за независимость, когда Еврейский квартал Иерусалима жил в настоящей блокаде – не хватало продовольствия, топлива, а главное – воды. И хозяйки после стирки белья не выливали воду, а использовали ее для мытья полов и окон. Через пороги открытых дверей вода стекала на улицу, ею пропитывались каменные плиты площади, брусчатка мостовых, трава вокруг деревьев, и вот эти-то ожившие под дождем запахи иерусалимского мыла, сваренного по старинным рецептам, до сих пор поднимаются от камней, от земли и травы Еврейского квартала.

И всему здесь сопутствует суховатый, строгий запах молитвенных свитков из телячьей кожи, над которыми в сувенирных лавках, торгующих мезузами, трудятся сутулые каллиграфы – сойферы…

А вот в Армянском квартале над горьковатым дымком от тлеющего хвороста всегда витает торжествующий хлебный дух. Это во дворах хозяйки пекут в специальных, врытых в землю печах – тонирах – благословенный лаваш.

Армянский лаваш можно напечь на полгода вперед. Подсушенный, он хранится долго. И потом в любой момент сто́ит, слегка увлажнив, на полчаса накрыть его полотенцем, как он оживет вновь, став теплым и мягким хлебом. Арабские питы и лафы, французские багеты, русские кренделя – более поздние изобретения. Армяне чуть ли не первыми на земле догадались извлечь сытный вкус из забродившего теста…

Тревожный воздух Старгорода перенасыщен и, как тугая котомка, набит запахами его обитателей. В дождливые дни он набухает, сыреет и тянется понизу над мокрыми плитами улиц и переулков, исшарканными подошвами миллионов ног; в жару – мириадами спиралей прорастает над скопищем лавок, колоколен и куполов, плоских и черепичных крыш; бунтует и рвется прочь весной, когда в долине Иосафата цветут багровые маки, а над Иудейской пустыней вырастают и рушатся, беззвучно содрогаясь в тектонических разломах, скалистые облака.

Тяжелый и плотный экстракт, текучая смесь, настоянная на пряном ветерке страха, – этот воздух, вдыхаемый теми, кто ступает на эту землю, – он содержит все, что угодно, только не благость.

Ибо не ищут благости в Иерусалиме…

* * *

И все же время от времени я оказываюсь в Старгороде – по разным поводам.

Чаще всего это очередная прогулка с очередными гостями, которым, в зависимости от интересов и расположения души, нужны либо христианские святыни («… и Мария Никитична просила крестик освятить!»), либо Стена Плача (записочку меж камней вложить: «Пусть Сене повысят зарплату, Г-ди! И чтобы Лиза наконец забеременела!»).

Либо гости мои совсем бесшабашные, и тогда с ними просто: «Да веди куда хочешь!»

Я и веду, и показываю высокий класс, свой знаменитый аттракцион: долгую, витиеватую, наступательную и оборонительную торговлю с владельцами арабских лавок – битву до полной моей победы: смехотворно малой цены, которая почему-то (я двадцать лет потратила на то, чтобы это понять, но так и не поняла) все равно выгодна владельцу товара. Может быть, все эти ткани, керамику, медную утварь и прочее соблазнительное барахло производят иноземные рабы в глубоких подземельях времен крестоносцев?

Мой подлинный, тайно лелеемый талант – упоенный рыночный торг. Виртуозный, партитурный, детально оркестрованный шутками, вздохами, стонами, воплями… торг до вылезания глаз из орбит. До бравурного пассажа в финале, до последнего аккорда – чашки кофе, сваренной лично хозяином лавки.

Впрочем, иногда я покупаю действительно нечто ценное, что задевает меня по-настоящему: например, серебряную монету Александра Македонского, которую я намерена переделать в кольцо. Под напряженным взглядом моего знакомого продавца Аси я долго рассматриваю чеканный профиль молодого полководца. (Это профиль актера Жерара Депардье: мощная шея, сложносоставной нос с мясистым кончиком, твердые губы, выдающийся подбородок. Да: я переделаю ее в кольцо и буду мечтать и представлять себе руки, сотни тысяч белых, черных, шоколадных и желтых рук, через которые прошла эта монета, прежде чем осесть на безымянном пальце моей правой – и тоже не бессмертной – руки.) После чего невозмутимо откладываю монету в сторону и минут пять перебираю нитку крупных кораллов, подробно обсуждая с Аси, как и зачем их красят. Главное тут – ни разу не бросить в сторону монеты заинтересованный взгляд. Чуть позже я опять рассеянно беру ее в руки, чтобы вновь отложить, якобы заинтересовавшись серьгами из римского стекла… Цель – вымотать Аси и совершенно запутать его относительно моих намерений.

Я здесь с друзьями, которые разбрелись по магазину и таращатся на все диковинное, что попадает в поле зрения, и щупают все, до чего дотянутся руки. Я уже раза три созывала их по-русски, выразительно загребая воздух рукой, чтобы Аси понял, что мы намерены двинуться дальше… И когда они, как цыплята, собрались наконец под моим крылом и готовы продолжить зачарованное путешествие по магическим джунглям Эльдорадо… я резко разворачиваюсь и выхожу на ринг.

– Почему я должна верить, что монета не подделка? – лениво спрашиваю я.

Аси не вскидывается, не кричит, что не торгует подделками (он ими торгует); не бросается демонстрировать мне сертификаты на стенах, подтверждающие законность его торговли археологическими артефактами… Так поступил бы салага, стремящийся отхватить любой кусок, сбыть с рук любому иностранцу дешевку за три шекеля. Нет, Аси не таков. Во-первых, мы с ним знакомы много лет, и не одну группу хищных киношников я приводила в его магазин, уверяя, что «русские делают рекламный фильм и твою лавку увидят миллионы туристов»; во-вторых, я никогда просто так не морочу голову и в конце любого визита обязательно покупаю что-то в этой лавке, удобно расположенной слева от входа в арабский рынок; покупаю даже тогда, когда в этом нет острой нужды.

(Да и какая, положа руку на сердце, может быть нужда в коралловом ожерелье, или в вазочке иранской керамики, или в тканой наволочке кропотливой друзской работы? Я покупаю все это впрок, на подарки, ибо много разъезжаю и повсюду у меня друзья, приятели и знакомцы.)

Аси вообще не торопится меня разубеждать.

Он улыбается и достает из-под прилавка поддон, разделенный на множество крошечных отсеков. В каждом отсеке лежат по две, по три монеты – темные кружочки разной степени сохранности и привлекательности, в зависимости от того, когда и как охотно отдала их здешняя земля.

– Смотри, – говорит Аси, ставя поддон на стекло прилавка. – Тут монеты иудейские, римские, эллинские. Монеты византийцев, крестоносцев, турок, мамелюков… Вот этот темный кружок с трилистником – это шекель времен Первого восстания против римлян, семидесятый год новой эры. А это – монетка Бар-Кохбы, а вот цезари, выбирай любого: Тиберий… Троян… Адриан… Монеты Хасмонеев: Александра Янная и Матитьягу Антигона, который воевал с Иродом Великим за царство. Ты знаешь, что монеты в то время были все равно что газеты? Вся пропаганда через них велась. Вот, например… – Он достает лупу, включает крошечную, как горошина, но бьющую прямо в цель лампу, и мы склоняемся над витриной. – Видишь эту дверь? Вход в еврейский Храм… Этим Антигон говорит толпе: я, мол, настоящий еврейский царь, не то что этот проклятый инородец Ирод… Пропаганда, все – пропаганда, – вздыхает Аси.

Вообще-то он, мусульманин, не должен допускать и мысли о том, что в древности на этой земле было царство Иудея со столицей Ерушалаим. Арабы утверждают, что до них ничего здесь не было, и сильно заботятся о приведении археологических фактов в соответствие с исторической концепцией Ислама. К примеру, в первую же ночь после ухода израильской армии из Вифлеема мощным экскаватором был благополучно снесен с лица истории такой археологический факт, как римский акведук первого века новой эры.

Но Аси – антиквар, два года учился археологии в университете на Скопусе; главное же, он – торговец, и этим все сказано. Прибыль интересует его больше, чем «пропаганда». Со всего мира в Старгород приезжают самые разные туристы, нередко появляются профессиональные нумизматы. Что, если кому-то из них понадобятся монеты древних иудейских царей?

Он опускает лупу на прилавок и поднимает голову:

– Сейчас научу тебя, как отличить подлинник от подделки!

Извлекает откуда-то серебряную монету с профилем Александра, по виду точно такую, какую кручу я в пальцах, и кладет на другую мою ладонь:

– Ну-ка, взвесь… просто прикинь по весу ту и эту… – и хитро на меня смотрит. – Чувствуешь? Какая из них легче? Эта? Правильно. Она и есть подделка: в ней куда меньше серебра.

И когда спустя минут двадцать мы с Аси прощаемся, пройдя навстречу друг другу долгий путь к справедливой цене (так две встречные бригады строителей дробят породу, прокладывая туннель), он легко замечает вдогонку:

– Только учти: подделка стоит дороже, чем подлинник. Она ведь – подделка того времени, тоже артефакт.

– Почему?! – замираю я в дверях лавки. – Почему дороже?!

– Не знаю, – пожимает плечами Аси, а в глазах его едва заметна тень усмешки. – В монетном деле мастерство подделки всегда ценилось выше, чем тупая работа станка. Только это – потом, лет через пятьсот после смерти фальшивомонетчика.

* * *

К слову о подделках.

Когда я писала роман «Белая голубка Кордовы» – о гениальном поддельщике картин, – мне пришлось вдоволь пошататься по закоулкам и лавочкам Старгорода.

Нет ничего таинственней арабских лавок Иерусалима. Нет ничего загадочнее старых иерусалимских домов, внешне приземистых и тесных, но обладающих способностью раздаваться изнутри, будто некая сила дополнительного измерения раздувает пространство дома так, как мы в детстве раздували сложенный из бумаги «чертов язык». Плоский, хитро упакованный, он в три приема – раз-два-три! – вспухал и, надутый теплым воздухом, разворачивался далеко вперед.

Так и тут. С улицы ты видишь вход в небольшое и, как правило, непрезентабельное помещение, заваленное товаром. Входить туда нельзя – если ты не знаешь, чего ищешь. Тебя вмиг обратают ласковые, очень способные к языкам арабские торговцы: зазовут пить кофе, станут называть «Наташя» и «сыстра», объясняться в любви к русским, разворачивать блескучие и пестрые шали, швырять на прилавок медные джезвы и ступки, перламутровые крестики, топорные фигурки святых из оливкового дерева, золотые магендавиды и подсвечники… и через пятнадцать минут ты и сама не поймешь, как и зачем в твоих руках оказался персидский ковер за три тысячи шекелей, ведь ты просто хотела глянуть, чем торгуют в этих паршивых лавчонках…

Но если ты твердо знаешь, что ровным счетом ничего тебе не нужно, что ты не «русская» из прекрасной Москвы, а вот уже третий десяток лет проклятая израильтянка из Иерусалима, то смело входи и путешествуй дальше, ибо за первой комнатой всегда есть другая: пещера без окон, зато с цветными лампадами, свисающими с купольного, неизвестно откуда тут взявшегося потолка средневековой залы. Товары здесь почти те же, что и в первой комнате: рулоны ковров, стопки тканых скатертей и шелковых шалей, ряды вышитых балахонов под потолком и бесчисленные нити полудрагоценных камней, как правило – раскрашенных. Тут тоже нечего делать бывалому человеку.

Но случается, что из этой пещеры завешанный ковром дверной проем или просто арка в стене ведет в некое, совсем уже затхлое и тусклое, как невнятный сон, пространство, в центре которого на старом кофейном столике, инкрустированном перламутром, стоит большой серебряный поднос, а в нем – горой навалено всякой всячины, на первый взгляд непотребной. Но вот тут-то и надо остаться, тут надо хорошенько покопаться. В этой хламной куче могут попасться мятые серебряные бусины очень старых времен, наконечники копий крестоносцев, осколки флаконов римского стекла (оправленные в серебро, они так изысканно и нежно откликаются на цвет любой одежды)… Наконец, старинные монеты. Это помещение для знакомцев, для знатоков. Не для туристов. И торговаться тут надо осмотрительно, не нагло, но уж на своей цене стоять насмерть.

Так вот, в эпоху охотничьего гона за старьем, диковинами и, главное, лицами других, небывалых жизней мой друг Леша Осипов вызвался привести меня в место особое, штучное и в Иерусалиме единственное: в лавку некоего Абу-Халяля – того, что торгует настоящим дамасским шелком.

Леше я доверилась полностью, ибо он и сам – человек штучный, а для меня – даже загадочный. Осипов знает все, бывал везде, знаком со всеми. Информацией всегда владеет самой точной, в вопросе, о котором идет речь, осведомлен досконально, при этом – насмешник и баламут, и потому любой его рассказ производит впечатление розыгрыша. Еще он обладает очаровательной манерой, упоминая о ком-то, одним и тем же тоном говорить о предмете совершенно противоположные вещи, словно предлагает собеседнику выбрать, что больше нравится: «Михайлов-то? Ну, он прелесть что такое, невероятная скотина!» Или: «И он мне справедливо на это замечает, что занятия спортом укрепляют здоровье, и, по-моему, за подобные высказывания надо убивать на месте».

Меня он, наглец, называет тетей (не знаю, как это вышло, но одергивать поздно) и учит жить при каждой возможности.

Спросишь у него:

– Леша, не знаете ли, как выглядит чек банка Ватикана?

– Да ради бога, – отвечает он. – Дайте-ка ручку, тетя…

И за минуту набросает оный в деталях на ресторанной салфетке. Разве что без подписи папы римского.

Спросишь у него:

– Леша, вы шпион?

Улыбается.

– А не знаете, существует ли в Старгороде масонская ложа?

– Разумеется, тетя… Дать адрес?

– Леша! Вы масон?!

Улыбается…

Так вот, лавка Абу-Халяля.

Меня и вправду поразило это небольшое помещение с антресолью, где стояли и вповалку лежали штуки драгоценной, магически мерцающей материи, с рисунком, меняющим очертания в зависимости от времени дня – то есть от освещения. И пока я со слов хозяина записывала разные «смешные», по его мнению, факты (вроде того, что в древности ткачам отрезали язык, дабы те не могли выдать врагам секретов производства дамасского шелка), нам с Лешей дважды сварили настоящий арабский кофе, а я – чего писатель не сделает во имя будущей книги! – разорилась на две дорогие шелковые наволочки, сшитые из того отреза, что идет на облачение греческого патриарха. Оборотистый Абу-Халяль сэкономил на обрезках…

* * *

– Подумаешь, дамасский шелк! – фыркает моя соседка Фрида. Она явилась за телефоном собачьего парикмахера, да так и застряла минут на сорок – мы с ней дальние родственники по собачьей линии, всегда есть о чем поговорить. Фрида маленькая, уютная, проворная, с оттопыренными круглыми ушками, за которые, когда кроит, закладывает падающие на лицо пряди. Работает в ателье у Офры, известной в Старгороде портнихи из семьи испанских евреев, семьи разветвленной, старинной, с говорящей фамилией Толедано, чьи предки, покинув Испанию пять веков назад, поселились в Еврейском квартале.