Текст книги "Крепче веселитесь! (сборник)"

3

Мы, таинственно изображающие херувимов…

Херувимская песнь, Литургия верных армянского богослужения по древней иерусалимской практике

С привратником собора Святого Иакова Армянской апостольской церкви (он сидит в подворотне, закинув правый локоть за спинку стула, а левой рукой машинально оглаживая брюхо – видать, только что отобедал) лучше говорить на английском; израильтян этот сукин сын недолюбливает, как и все иерусалимские армяне.

Можно было бы разобраться в вопросе, вступив с ним в подробную перепалку, но неохота, да и некогда: я гуляю по Старгороду со своей американской приятельницей и хочу беспрепятственно проникнуть во двор этого славного храма. Двадцать лет я завожу сюда гостей из разных стран и никогда не уверена в успехе предприятия: благорасположенность привратника зависит от не ведомых мне причин: от настроения, от пищеварения и прочих соображений, вдаваться в которые себе дороже.

Речь о том, чтобы вломиться в само здание храма, вовсе не идет – там и во дворе есть что показать гостям: могилу, где захоронена голова святого Иакова (одного из тех галилейских рыбаков, которых Иисус лично призвал на проповедь Евангелия); висящие на цепях деревянные доски – «накусы», по которым много веков подряд армяне колотили, призывая верующих к молитве, ибо вплоть до конца XIX века мусульмане запрещали колокольный звон; и наконец, самое, на мой взгляд, интересное и странное: пологи из кожзаменителя, прикрывающие вход во храм.

Поэтому я предоставляю право моей приятельнице культурно по-английски выяснить у этого носорога, можно ли нам пройти через подворотню в небольшой прямоугольник двора, где и находятся вышеназванные достопримечательности…

И тут выясняется, что впервые за двадцать лет я сподобилась оказаться в соборе перед началом службы; не успевает старый хрыч открыть рот, как в подворотню в длинных черных рясах попарно входят «тридцать витязей прекрасных»: из ближайшей – через дорогу – семинарии привели на молитву семинаристов.

Сразу скажу, что к иерусалимским армянам у меня слабость. Особенно к священникам. Как пропел поэт – «все они красавцы», а я люблю смотреть на красивых людей.

И вот, совершенно завороженные видом чернобородых, статных и сумрачных красавцев семинаристов, две немолодые тетки молча следуют по пятам стройной колонны во двор храма. Скатки пологов развернуты, их яркая пестрядь напоминает гобелены Сергея Параджанова – та же национальная традиция.

Внутри собора я оказываюсь впервые и сначала не понимаю, что мне здесь кажется странным. Вот что: здесь нет окон, следовательно, нет и витражей, нет того праздничного, просторного голубого воздуха, что заполняет обычно сводчатую вертикаль любого собора.

Зато подслеповатый храм освещают множество лампад из цветного стекла: чуток ярмарочной карусели, чуток рождественской елки. Они на разной высоте свисают с округлых сводов, вьются вокруг колонн, облицованных сине-голубыми плитками, и праздничным созвездием собраны над тремя алтарями. Самый высокий – алтарь Святого Иакова. Среди икон глаз выбирает одну, больше похожую на портрет: чернобородый Иисус – ни дать ни взять молодой семинарист-армянин – прямо и требовательно смотрит перед собой.

(К слову: кое-кто из историков утверждает, что армяне – потомки угнанных и рассеянных Навуходоносором израильских колен; филологи уверяют, что в армянском языке есть множество слов из иврита, а знатоки Талмуда сообщают, что род Баграти (он же Баграмян и Багратиони) – это известный священнический еврейский род. Но – оставим щекотливую тему; кому хочется быть чьим-то дочерним предприятием! Хотя когда-нибудь я все же раскочегарю на диспут толстого привратника.)

Мы с приятельницей садимся на скамью у самого входа, стараясь быть как можно неприметней. Впрочем, семинаристы, разделившись на два отряда, расходятся по боковым апсидам, и в храме вновь водворяется пустынная тишина. Тихо мерцают мириады лампад, где-то шаркают шаги, шелестит густой мужской шепот. И в тот момент, когда мы, переглянувшись, решаем ретироваться, как раз и начинается служба.

Из дверных проемов справа и слева одновременно появляется по фигуре. Я не сильна в христианской литургии, тем более в армянском апостольском каноне, поэтому просто готова быть благодарным зрителем некоего спектакля: вот разошелся занавес, и на освещенной сцене возникает первая картина пьесы. Сойдясь в центре, двое поворачиваются лицом к алтарю – перед нами два стройных широкоплечих силуэта в черных рясах, с плеча у каждого свисает нечто вроде цветного шарфа или широкой ленты. Ничего не понимаю, но очень красиво. Очень красивы и низкие скорбные голоса, баритон и бас, неожиданно страстно проговаривающие речитативом тексты молитв. Наконец они расходятся в разные стороны, вновь наступает тишина – сцена пуста, горят лампады, запах ладана, проникая в самую носоглотку, напоминает мне, что вечером стоит проглотить таблетку от аллергии – и через мгновение с обеих сторон появляется следующая пара…

Скоро я просто теряю счет этим великолепно отрепетированным театральным выходам: широким мерным шагом, по одному, затем опять по двое семинаристы появляются то из левой, то из правой кулисы. Густые темные голоса проникновенно молят о чем-то на незнакомом, на слух не совсем армянском языке, вероятно, не менее древнем, чем арамейский.

В конце концов меня настигает нечто вроде медитативного транса: я прикипела к скамье и готова сидеть тут до скончания века, глядя на вензеля загадочного ритуала, что выписывают фигуры юношей, слушая баритональную вязь грозного речитатива. В какой-то момент я даже прикрываю глаза. Языка не понимаю, ну что ж: язык всех на свете литургий прекрасен. Отмахиваясь от приятельницы, утомленной однообразным менуэтом черных фигур, я медлю и, не открывая глаз, мысленно кружу вослед одинокому голосу в потаенно блистающей, душноватой и безоконной утробе храма…

Вернувшись домой, лезу в Интернет за текстами армянской литургии. Мне хочется сопроводить смыслом по-прежнему звучащие в голове мужские голоса. Полного русского перевода нет, просто перечислен порядок «служения девятого часа, посвященного крестной смерти Иисуса и освобождению человечества от власти ада». Среди молитв и песнопений – гимн: «Дневная звезда разделила Твои страдания…» Я вспоминаю сакральную полутьму древнего армянского храма и два резных трона, из которых один – с балдахином – предназначен для духа святого Иакова (совсем как бокал пророка Илии у нас на Пасхальном седере). Как все же свойственно человеку стремление овеществить дух, думаю я, хотя бы во что-то воплотить его; как хочется усадить его на трон, напоить вином – заставить проявиться хоть каким-нибудь земным, понятным смертному способом. И это вечное стремление – доказательство не веры, а безверия, когда на вершине самого страстного моления ты, как ребенок, ждешь в глубине души, чтобы «вылетела птичка».

Вообще много разных мыслей возникает у меня по данному поводу, но все заглушает гулкий речитатив одинокого мужского голоса.

Дневная звезда – солнце Иерусалима – разделяет страдания смертных…

* * *

Магазин керамики Оганесяна расположен на первом этаже одного из тех зданий Армянского квартала, которые вьются непрерывной глухой стеной вдоль щербатого тротуара шириной в локоть. Стена стара, неприступна и вид имеет, мягко говоря, неприветливый – из-за маленьких окон, прорубленных как попало в верхней ее части, защищенных толстыми железными прутьями, а поверху еще и затянутых железной сеткой. Интересно, каким видят небо добровольные обитатели этой тюрьмы?

Но ничего не поделаешь: так армяне отгораживаются от беспокойной жизни остальных обитателей Старгорода.

Итак, вы идете вдоль древней неумолимой стены, по самому узкому в мире тротуару, отирая боком и задницей (если надо уступить эту тропу группе туристов) витрины, балансируя и оступаясь. Впереди у вас – низкая и глубокая арка, миновать которую – сущее наказание, ибо в спину вам гудят медленно ползущие машины, и, чтобы их пропустить, надо вжаться спиной в грязные и усталые от минувших тысячелетий камни, распластаться по ним, подобрав живот и по-чаплински разведя врозь носки. И вот когда, улучив момент, вы бросаетесь к выходу из арки, справа открывается шикарный вид на витрину магазина керамики Оганесяна.

Я зашла, чтобы купить подарки перед поездкой в Москву, но вместо подарков, как обычно, купила четыре крошечных изразца с бегущей синей ланью (собираю эти изразцы уже несколько лет в надежде, что когда-нибудь облицую ими пока не существующий камин в своем пока не существующем доме).

Незнакомый мне мастер – средних лет лысоватый армянин с маленькими, женскими, скупыми в движениях руками – сидел за столом в окружении красок и тонких кистей, которыми расписывал заготовки. Склонясь над столом, не обращал на меня никакого внимания. И я добрых полчаса разгуливала по магазину, перетрогав и пересмотрев, кажется, весь товар – все вазочки, блюда, чашки и изразцы, – хотя за многие годы выучила наизусть керамический канон армянских мастеров.

Признаться, я больше люблю иранскую керамику – ее размытый, дымный, голубовато-зеленоватый фон, по которому снуют вездесущие вуалехвостые рыбки с томными глазами. В ней есть покой и лень, мягкость линий – что начисто отсутствует в керамике армянской, с ее цветовой жесткостью и резкой линией рисунка, где уж синий, так синий, а красный, так уж такие забористые гранаты, что зубы ломит от кислоты…

Мастер молча работал, я молча бродила, в динамиках тихо звучала какая-то армянская мелодия. Судя по тому, что фамилия художника была Оганесян, можно было предположить, что он какой-нибудь праправнук того знаменитого Давида Оганесяна, который в начале прошлого века прибыл в Иерусалим по приглашению британских властей для реставрации изразцов на стенах мечети Омара, да так и остался, основав школу армянской иерусалимской керамики.

Наконец я подошла к столу, уплатила за изразцы и спросила мастера – не родственник ли он того Оганесяна? Он помотал головой, тщательно выговаривая:

– Ноу иврит!

Я кивнула с невозмутимым видом, бормотнув:

– Вот говнюк!

Подняв на меня выпуклые черные глаза, он чистосердечно проговорил по-русски:

– Не говнюк. Просто не понимаю.

И мы разговорились.

Мастера звали Гурген, родом он из городка, что километрах в ста от Еревана, приехал сюда лет десять назад – родственник позвал, он священник в церкви Ангелов, знаете, в глубине квартала? Там, где во дворе оливковое дерево, к которому Иисуса привязали перед допросом у Каиафы, и тогда ангелы закрыли свои лица, чтобы…

– …чтобы не видеть его страданий… Хотя мне всегда казалось, что могли бы и подсуетиться – например, вознести его живым до всех этих неприятностей, нет?

Ну вот, приехал он, его женили… Жена – ливанская армянка…

– Да, наша керамика очень древняя – с пятнадцатого века. Кютахья, Изник… все эти места. Но ведь там после резни пятнадцатого года армян больше нет; там теперь турки – вы знаете, да? Это наша национальная трагедия (и никто не вознесся живым, никто). Только про армянский геноцид в мире не говорят – заговор… Вот евреи со своим геноцидом…

– Да-да, чей больше…

– Да вы не обижайтесь… Я к тому, что настоящая традиционная армянская керамика осталась только в Иерусалиме.

Я села на табурет напротив него и, уперев локти в стол, принялась мечтательно вспоминать армянское кладбище в Ташкенте, на чьих парковых аллеях прогуливала консерваторские занятия. Немыслимой роскоши памятники из черного мрамора с золотой искрой. Античного покроя статуи юных армянских бандитов в полный рост, с пламенными стихами на постаментах: «Ты преждевременно ушел, покинув нас навек… О, наш Армен! (тра-та-та-та), великий Человек!»

В магазин заходили туристы, одна американская пара купила товару на восемьсот долларов. Художник, так же низко наклонив голову, невозмутимо покрывал яркими красками изразцы и чашки.

– Ноу инглиш, – спокойно говорил он, – ноу франсэз, ноу спэниш…

* * *

Нет, если где и стоит ругаться – так это в армянской харчевне. Я непременно завожу всех своих гостей в этот глубокий подвал церкви крестоносцев и – так уж получается – каждый раз ругаюсь.

Кормят в заведении сносно, кухня средиземноморская, обслуживание не то что пренебрежительное, но невозмутимое. Человеку, привыкшему со второго слова становиться близким приятелем любому официанту, постные типы, не умеющие ответить на вопрос: «Что сегодня дают умопомрачительного?» – кажутся оскорблением рода человеческого.

Однако, нырнув в низкую арку входа и спустившись по крутой лестнице в подземелье, ты оказываешься в пещере Али-Бабы и – всегда, всегда! – замираешь в оторопи и восторге.

Два небольших мрачноватых зала заполнены сокровищами. В желтоватом свете видавшего виды подвала мерцают слабые лампочки старинных бронзовых люстр, что свисают на длинных цепях с потолка. За стеклами высоких черных шкафов, инкрустированных перламутром и слоновой костью, подсвечены лампочками серебряные украшения из коралла, оникса, яшмы, сапфира и граната, из бирюзы и янтаря… И волей-неволей, прежде чем сесть за стол, ты, как огромная кошка, крутишь алчные восьмерки перед зазывным их мерцанием. Грохоту ножей и вилок из кухни, выкрикам официантов и ровному шуму голосов посетителей сопутствует монетное дзэньканье воды в центральном зале, стекающей в полукруглый бассейн, украшенный изразцами.

Довольно часто там встречаются официантки, говорящие по-русски: ереванские армяне присылают сюда детей. Но что толку выяснять отношения с официантами. Вон за стойкой бара стоит владелец харчевни. Это пожилой и очень худой человек с желчным лицом и бесцветными рачьими глазами. Он никогда не улыбается и никогда тебя не узнает, хотя ты появляешься тут с завидным постоянством вот уже двадцать лет. Но разговорить его можно. В последний раз, взбешенная новым их правилом – не подавать кофе, если клиент не заказал обеда, – я доброжелательно спросила его, почему в здешнем меню нет блюд грузинской кухни.

Знала, что спрашиваю. Особых друзей в Старгороде у армян нет: живут обособленно, чужих не любят. У них большие претензии к израильтянам, с греками тоже свои судебные и религиозные тяжбы. Но бо́льших врагов, чем грузины, нет у иерусалимских армян. Дело в собственности. Грузины, в свое время поладившие с мамелюками, пользуясь их покровительством, немало поживились собственностью армянской церкви. Так что разборки и драки длятся до сих пор.

– За грузинской едой иди к грузинам! – мрачно парирует хозяин.

– Пойду, – отвечаю я, не повышая голоса, с тем же доброжелательным выражением лица. – Грузины никогда не откажут человеку в чашке кофе, не то что тут.

И уже миновав нижние ступени лестницы, делаю последний выпад, бросая через плечо:

– Жаль, что у грузин в Старгороде больше нет своего квартала.

Он вспыхивает и кричит мне в спину:

– Грузины просрали свой квартал! Просрали!

Вообще-то он прав. В XVII веке власти Османской империи изобрели новый закон об уплате земельного налога для всех христиан Иерусалима, причем платить выходило сразу за многие годы. Ситуация была катастрофической, и главы разных конфессий искали и находили из нее каждый свой выход. За греков уплатили русские, у богатых католиков проблем не было. А вот с грузинами и армянами вышла поучительнейшая история. Армянский патриарх, выпросив у паши полугодовую отсрочку, заковал себя в цепи и, оставив в заложниках всю свою общину, пошел по миру – собирать деньги. Полгода ходил пешком по Малой Азии, Киликии, Ирану… Вернулся с такими деньжищами, что не только от налогов откупился, но и монастырь отстроил, и землицы прикупил. Грузины же ничего не предприняли и – как та стрекоза в известной басне Лафонтена – с некоторым удивлением обнаружили, что срок уплаты миновал и делать нечего, кроме как распродавать имущество. Тут подсуетились расторопные хитроумные греки, выкупили грузинские владения, после чего часть земель перепродали кому ни попадя… так что место, где когда-то был Грузинский квартал, сейчас занимают францисканцы.

– Наш патриарх в цепях, в цепях по миру ходил!!! – восклицает хозяин харчевни, вращая рачьими глазами и воздевая обе руки, будто демонстрируя на них невидимые цепи. Я наблюдаю патетическую сценку с истинным удовольствием театрального гурмана. Вот они, страсти Старгорода: этот пожилой армянин вопит так, словно патриарх вернулся с добычей в истерзанных кандалами руках лишь на прошлой неделе. – Пешком по миру ходил, просил ради веры, ради народа своего! А эти – тьфу, бездельники! Песни поют… Иди к грузинам!

Вообще-то к грузинам я и так хожу регулярно, хотя это не старгородские, а наши советские грузины, и ресторанчик «Кенгуру» они держат за стенами Старгорода, в туристическом районе Нахалат Шива. Они и готовят вкусно, и – да, и песни красивые можно там послушать, и кофе отличный подают, без всяких условий.

Я поднимаюсь еще на три ступени по крутой лестнице, оборачиваюсь и говорю в спину хозяину заведения:

– Вот к грузинам и пойду. Пообедаю у них шекелей на триста! А у тебя ноги моей больше не будет!

Однако знаю: пройдет время, негодование мое померкнет, приедут новые гости, и я опять поведу их показывать пещеру Али-Бабы. Уж больно интересно наблюдать, как вспыхивают глаза у нового человека, как отражается в них мерцание серебра и камней в тусклом и колдовском свете безоконного подвала крестоносцев.

4

…с Иеговой у него чисто личные отношения. Они спорят, орут друг на друга… Христиане в своих отношениях с Богом никогда не доходят до ругани. А вот евреи – сколько угодно. Они Ему устраивают семейные сцены.

Эмиль Ажар. Страхи царя Соломона

Пробегая по улице Бен-Иегуда, точнее, поднимаясь по ее горбатому хребту, я вдруг решила купить и съесть мороженое. За последние годы это случается все реже. Вероятно, с возрастом вкусовые предпочтения дрейфуют от сладостей к более суровым пищевым выражениям. Но в тот день и в ту минуту мне почему-то очень захотелось мороженого.

Я вошла в угловое, со всех сторон открытое кафе, где в стеклянной витрине представлены в поддонах все цвета, включая пурпурно-малиновый и даже темно-синий, и долго выбирала сорт, импровизируя, придумывая вкусовые сочетания и трижды меняя окончательное решение… Наконец терпеливая девушка за прилавком нырнула круглой ложкой в поддон и загрузила в вафельный конус два сорта: шоколадный-какао и ванильный с вишнями. После чего я вышла на улицу и села за круглый стол под оранжевым тентом – единственный свободный из трех столиков этого крошечного кафе.

Слева от меня сидели под тентом двое пожилых мужчин. Перед ними стояли бутылка воды и бокалы.

За столом справа обосновалась целая семья – мама и двое детей: мальчик лет шести и девочка помладше, с дикой кудрявой копной рыжих волос, которая под оранжевым тентом горела неистовым огнем. Малышка одолевала розово-ореховый курган в стеклянной вазе; она разыгрывала перед самой собой какое-то представление, то взбираясь ложкой по склону, изображая альпиниста, то бросая ложку с испуганным вскриком (альпинист падал с горы), – странно, что мать позволила ребенку столь безумное пиршество. Помимо упорного восхождения ложкой по склону мороженого утеса, девочка еще совершала множество действий: болтала ногами, мурлыкала песенку и беспрестанно делала замечания старшему брату, хотя тот как раз вел себя безупречно. Мать, такая же рыжая, как дочка, в диалог детей не вмешивалась. Она жмурилась на солнце (тень от тента не доставала до ее стула) и явно просто наслаждалась минутой. Обе они, мама и дочка, были похожи на двух иерусалимских кошек: большую, блаженно-ленивую, и маленькую игривую кошечку.

Нет, у нас вафли были вкуснее, думала я, подхватывая языком крошащиеся осколки конуса. У нас они были тонкие, хрусткие, а напитавшись сладкой мороженой жижей, вообще приобретали божественный вкус. Тут не вафли, а картон какой-то… Вот у нас… («У нас» – это в детстве; у нас, в детстве.)

– «Господь создал Адама, и женщину ему, – напевала малышка. – И жили-поживали они в саду Эдема…»

Да, вот такие песенки на темы общеизвестных библейских историй разучивают здесь малыши в детском саду, такие вот «жили у бабуси два веселых гуся». У каждой местности свой фольклор.

– «И Еву Змей подговорил, чтоб сорвала запретный плод – и съела!»

– Не болтай ногами, – сказал брат. – Ты мне уже три раза по коленке заехала.

– А ты убери свои ноги подальше! – парировала сестра, слизывая языком с верхней губы сливочный ус. – Они у тебя слишком длинные… «И Ева съела с древа плод, и Бог рассвирепел… И выгнал – из Эдема вон! – двух этих наглецов…»

Со стороны перекрестка к двум мужчинам, что сидели слева от меня, приближался третий – их дружок, а может, просто знакомый: шел, раскинув руки, словно собирался обнять сразу обоих с такого расстояния. Беседу он начал, как это принято у местных, шагов за пятьдесят, громко и оживленно, сопровождая каждое слово не только мельканием вездесущих рук, но и всем лицом. Подошел, придвинул стул, присел третьим и, не глядя в сторону официантки, щелкнул пальцами, чтоб ему тоже принесли бокал.

Я не вслушивалась в их разговор, просто сидела и смотрела на пульсирующий толпой перекресток двух пешеходных улиц. Это была дневная толпа, то есть, в отличие от толпы вечерней, ведомая какими-то целями и заботами. И все равно над перекрестком, над головами людей, над домами витало то, что всегда в этом месте витает: непреходящая жизнь, ленивая свобода и отсутствие страха. Очевидно, поэтому многие теракты случаются именно здесь, ведь главная цель любого зла – устрашение. Но над этим присмотренным ангелами перекрестком жизнь всегда звенела и щебетала уже наутро после смерти. Возможно, есть на земле места, где страх преобразуется в какое-то иное летучее вещество…

Все эти мысли я лениво прокручивала в голове, преступно пожирая мороженое.

На каменных тумбах в некотором отдалении один от другого сидели два музыканта: саксофонист и ударник. Они, казалось, не имели никакого отношения друг к другу, но ударник, лениво поколачивая в бубен и вяло им потряхивая, чтобы взбодрить колокольцы, явно попадал в ритм к саксофону. Иногда они переглядывались. Перед каждым на брусчатке лежала картонная коробка из «Макдоналдса». Видать, ребята решили удвоить гонорар, не учитывая психологии прохожего.

– Э-э, разве это музыка, – заметил один из мужчин, отворачиваясь от музыкантов. – Долдонят западную муть, будто нет у нас своих песен…

– Н-да, – насмешливо заметил второй. У него, как у Моше Даяна, была на глазу черная повязка, которая странным образом очень ему шла, придавая блинообразному лицу некоторую мужественность. – То ли дело твоя марокканская песня: «Рахе-е-ели, моя постель без тебя холодна…» Прямо за душу берет!

– Э-э, – отозвался Дуду, презрительно покручивая пятерней, держащей невидимое яблоко, – распространенный жест у восточной части населения. – Я не об этом, я о настоящем. Сюда бы сейчас Шломо Карлебаха…

– А кто это? – спросил третий. У него в руке был свернут в трубочку какой-то документ или чертеж – короче, что-то важное, что страстно обсуждали они с приятелем, перед тем как появился Дуду. И этой трубочкой он то и дело себя почесывал в разных местах, даже до спины доставал.

Дуду мгновенно вспылил и вновь принялся крутить пятерней с невидимым яблоком:

– Ты меня спрашиваешь – кто такой Шломо Карлебах, приятель?! Стыдно не знать! Это поющий раввин, ясно тебе? Знаменитый на весь мир поющий раввин!

Одноглазый кивнул:

– Да, Карлебах… он уже умер. Такой поющий проповедник. Играл на гитаре и пел песни, ну типа с божественным смыслом. И лицо у него… как у царя Давида.

– Откуда ты знаешь, какое было лицо у царя Давида? – насмешливо спросил тот, другой, и почесал трубочкой за ухом.

Я решила понаблюдать, подаст ли кто-нибудь сразу обоим музыкантам на променаде, и одновременно прислушивалась к звонкому голоску рыжей девочки, поэтому не заметила, как подошла та женщина.

Опустившаяся, лет сорока пяти, с грязной всклокоченной головой, в старом тренировочном костюме, отвисшем на грузной заднице, и в растоптанных мужских сандалиях. Она что-то жевала. Приглядевшись, я опознала в руке у нее шарик фалафеля.

Она остановилась против мужчин, запихнула в рот остаток фалафеля и отряхнула ладони. И, заговорщицки улыбаясь, стала медленно приближаться к ним, нетвердо ступая по брусчатке в своих лаптях с оттоптанными задниками. Мужчины умолкли, настороженно следя за перемещениями бродяжки. Приблизившись к одному из них – тому, кто явился позже и кого приятели звали Дуду, – она с трогательным выражением на лице, со щекой, оттопыренной непрожеванным куском, проговорила:

– Я люблю тебя!

Тот поднял обе руки, как бы сдаваясь, и серьезно ответил:

– Увы, я женат.

Она продолжала молча стоять, любуясь этим лысым боровом.

– Так что всего тебе хорошего, – добавил он твердо.

– Люблю… – несколько даже удивленно и доверчиво повторила она.

– Спасибо, спасибо… Иди себе с богом…

Солнце еще полоскало белье, вывешенное на балконе третьего этажа. Во многие окна этих домов, построенных во времена Британского мандата, были вставлены квадратики цветного стекла – синего и красного, так что на закате солнце мягко касалось лучом того или другого (так кошка трогает лапой уснувшего котенка), добавляя еще чуток цвета и игры витающей над этим местом улыбчивой жизни.

Рыжая девочка слева продолжала распевать песенку. Она делала это обстоятельно, по одной строчке после каждой ложки:

– «Сказал Господь: «Ты в страшных муках, Ева, родишь своих детей!» А Змею он сказал…» – умолкнув на миг, сглотнула и как ни в чем не бывало продолжила: – «А Змею сказал: «Хлеб свой добудешь в поте лица своего!»

– Это он не Змею, – вмешался старший брат, – это он Адаму назначил.

– А при чем тут Адам?! – возмутилась малышка. – Адам тут вообще ни при чем!

Улыбаясь, мать молча смотрела на детей, ни словом не вмешиваясь в их диалог. Я подумала – как мудра она, эта ленивая рыжая кошка Иерусалима…

– Иди, – мягко сказал бродяжке лысый бугай. – Иди с богом, моя дорогая. Я тоже тебя очень люблю. И его люблю. И вот его – тоже… Все люди должны друг друга любить. Иди, дорогая, с богом.

Он достал из кармана горстку мелочи и протянул женщине. Та стояла, не шевелясь, с тем же блаженным восторгом в лице. Здесь много солнца, думала я, с упоением догрызая вафельный конус и понимая, что на встречу, куда спешила, конечно же, опоздаю, – навалом солнца и до фига серотонина… И все кругом слишком часто произносят всуе Его имя…

– И вообще! – воскликнула девчушка, решительно воткнув ложку в недоеденный курган мороженого. – Мне этот Господь надоел! Чего он выпендривается! Он что – самый главный?

– Именно, – парировал брат.

– Поглядим еще, – заявила достойная наследница Евы. – Может, я тоже могу стать Богом.

– Нет, ты не можешь, – хладнокровно заметил брат.

– Почему?

– Потому, что Бог – мужчина, а ты – женщина.

Пожилая бродяжка еще с минуту постояла возле столика, переминаясь в своих оттоптанных лаптях, потом повернулась и медленно двинулась вверх по Бен-Иегуде.

– Что ты ей здесь втюхивал про любовь, а, Дуду? Ты кто – Ешуа? – насмешливо спросил одноглазый.

– Бедная, – проговорил, отворачиваясь, лысый Дуду. – У нее разбитое сердце, а?

– Да нет, – охотно отозвался его одноглазый приятель. – Просто мозги не в порядке. У нас таких много и всегда много было. Понимаешь, когда народ такой старый, как мы, у него много сумасшедших.

– Ты не можешь знать, кто сумасшедший, а кто – пророк. «Нет ничего цельнее разбитого сердца, – сказал рабби Симха-Буним, – нет пути прямее кривой лестницы и нет ничего кривее прямого высказывания…» Элиягу тоже считали сумасшедшим.

– Тогда иди, догони ее и скажи ей, что она – пророк. Она же о любви говорит.

– Ешуа тоже говорил о любви, – заметил третий, с трубочкой, свернутой из документа, – и тоже был сумасшедшим, а потом его сделали богом, а нас – козлами отпущения.

– Тогда иди, догони ее, скажи ей, что она – Бог.

– И вообще! – воскликнула девочка. – Где он вообще, этот твой Бог? Где он живет?

– Он живет высоко, – спокойно отозвался брат.

– Где, где – высоко? В «Хилтоне», что ли? На двенадцатом этаже?

– Да нет, вот глупая. Бог на небе – поняла?

Несколько мгновений девочка молчала, в замешательстве глядя на брата.

– Ну, такого просто не может быть! – решительно заявила она.

Любопытно, подумала я, что не только мать не вмешивается в разговор детей, но и они не терзают ее никакими вопросами, не втягивают в спор, не призывают в судьи. Ей-богу, это необыкновенные дети и необыкновенная мама.

Мальчик вздохнул, протянул сестре салфетку (она измазала подбородок мороженым) и примирительно проговорил:

– Ладно, приедем домой, посмотрим в Интернете…

Господи, подумала я, в кои веки я просто захотела съесть мороженого. Могу я, черт возьми, в этом городе просто съесть мороженое, без всего этого высокого сопровождения: без рассуждений справа и слева о добре и зле, о Боге и ангелах, о поющем раввине, о рабби Симхе-Буниме и роли Иисуса в еврейской истории…

Тут мальчик повернулся к матери и молча быстро что-то сказал ей руками. И она ему что-то ответила еле заметными движениями полных и плавных рук. Она стряхнула с себя последние крошки блаженного оцепенения, достала кошелек и вложила купюру в плоскую книжечку счета…

И втроем они пошли вверх по Бен-Иегуде, куда и я должна была идти, но не могла. Просто не могла подняться.

Поистине, думала я, в этом городе в спор о Боге не вмешиваются только глухонемые…