Текст книги "Маньяк Гуревич"

Оздоровительный месяц в Друскениках

И всё же деревня Вырица в зудящем комарином облаке, печальные кладби́ща с отбитыми носами дев и крылышками херувимов, самоубийство безголовой курицы и вечно пьяный дед Никон были далеко не самым тягостным воспоминанием его детства.

С пятого класса Гуревича стали вывозить в Литву, в Друскеники; этот отдых считался рангом повыше. Кроме того, маму привлекал дешёвый и качественный прибалтийский трикотаж: свитерки-майки-панталоны-лифчики. Она закупалась на целый год, с учётом подарков на все грядущие даты для всех близких и родственных дам, подружек, сослуживиц и даже любимых пациенток.

В отделе трикотажа местного универмага работала продавщица Тося, замужним ветром занесённая из щикарного Ростова в эту дохлую Литву. Была она разбитной, сердечной и памятливой бабой, всех своих постоянных клиенток помнила в лицо и даже по имени, хотя возникали те только на летние месяцы. И всегда-то у неё припрятан был «для своих» особенный товар, и всегда она с беззаботным запевом: «Та шо той жжызни!» «Дама! – восклицала, – берите вот ещё панталончики нежно-салатовые, это ж щасте! Берите, пока я добрая на трикотаж. Не жмитесь, шо той жжызни!»

В этом провинциальном городке на берегу реки Неман Сеня с мамой снимали комнату у местных литовцев, вежливых и отстранённых людей, которые приезжих не любили и не скрывали этого. Они не любили русских и не любили евреев, а Сеня с мамой попадали сразу в обе эти категории.

Почему надо было непременно уезжать на лето из родного города, лучшего города на свете, с его прекрасными парками, могучей рекой, катерками и лодками на каналах, с его знаменитыми музеями и морем-рукой-подать, – Сеня тогда не понимал. Понял значительно позже, когда вкалывал во все лопатки, набирая дополнительные ночные дежурства в «бедуинском секторе», чтобы только вывезти сыновей из летней Беэр-Шевы в какой-нибудь кибуц на севере, где комната с четырьмя койками стоила не меньше, чем дорогой отель на побережье Португалии. Зачем?! И можно ли сменить климат в стране размером с табуретку?

Видимо, у родителей внутри находится тот же навигационный инстинкт, какой заставляет птиц лететь на юг, потом возвращаться на север… Тот же инстинкт, который заставляет нас сначала высиживать яйца, потом выкармливать птенцов из собственного клюва, потом кричать: «Что здесь сложного: три прибавить два?! Это может сосчитать любой кретин!» – и лететь в самолёте со своими птенцами в неизвестную страну-окончательно-навсегда, с разрывающимся сердцем и навеки застрявшим в диафрагме немым воплем: «Что я делаю?!»

* * *

Оздоровительный месяц в Друскениках… Он длился как год. Сеня дышал. Сеня гулял. Его закаляли…

Неман, как известно, быстрая, глубокая и холодная река. Мама сама в воду никогда не лезла – как можно в такую холодрыгу! Но, дождь не дождь, мама брала зонтик, выводила Сеню на берег, приказывала раздеться и «окунуться». Ещё раз! Ещё! Последний раз, я сказала, попробуй только выскочить, я тебя немедленно прибью зонтиком!!!

Приседая в мутной ледяной воде, Сеня издавал даже не вопли, а сдавленный визг. Затем мама выволакивала сына на берег и лупцевала свёрнутым в жгут полотенцем: разгоняла кровь. Очень полезная процедура, да, можешь вопить, сколько влезет, тебя никто не спасёт, дохлая ты мышь!

В наши дни маму безусловно посадили бы за истязания ребёнка.

Дни в трикотажном раю тянулись медленно и скучно – для мальчика. Мама же немедленно обзаводилась группой фанатов. Женщина яркая, с живыми чёрными глазами, с заразительным смехом, с перчиком в характере – мама знала уйму анекдотов, в любой компании, на улице или на пляже была видна издалека и, по словам папы, влекла к себе неотвратимо. Во всяком случае, отпускные шахтёры слетались на маму, как осы на варенье.

Кстати, именно с осой была связана неприятнейшая история.

Обедали мама с сыном в «молочных кафе». С помощью ножа и вилки надо было умудриться снять целлофановую обёртку с «молочных» сосисок так, чтобы сосиска не улетела куда-то на чужой стол. Самым противным в этих кафе было то, что стаканы с киселём стояли на террасе на открытых подносах и над ними кружили, присаживаясь и подрагивая крупом, адские осы. Как-то раз Сеня с мамой заняли столик, расположенный слишком близко к кисельным берегам, и – неизвестно, как ей это удалось, – одна безмозглая оса угодила-таки мальчику за ворот, под свитер. Сеня застыл с выпученными глазами, с сосиской во рту: он чувствовал, как по спине омерзительно медленно ползёт ядовитая тварь…

За столом с ними сидел один из приставучих шахтёров, дядька-мамин-ухажёр, так про себя называл Сеня это стадо носорогов. И пока встревоженная мама пыталась вызнать у Сени – на что он вылупился, как идиот? – этот самый дядька сразу всё понял. И ладонью-лопатой со всей силы хрястнул мальчика по спине. Осу он, конечно, убил на месте: Сенина спина оказалась для неё плахой эшафота. Но сосиска, вылетев изо рта и пролетев приличное расстояние, плюхнулась в чей-то стакан, так что их с мамой заставили платить за испорченный кисель.

– Чем это он испорчен?! – зычно кричал Сенин спаситель. – Насрал он туда, что ли?

И пока разгорался скандал, а Сеня пламенел от внимания общественности, все посетители кафе разглядывали его с весёлым интересом; эта свара была куда увлекательней органного концерта в местном костёле, от которого мухи дохли.

Когда наконец отмотались от шахтёра, мама зашагала по цветочному променаду, отмахивая рукой, сжатой в кулак, строевой офицерский шаг и громко сокрушаясь, что всё, буквально всё, что случается с её идиотом-сыном, это какой-то «цирк ужасов».

Сеня прискоком торопился за ней, слегка отставая, вроде как он посторонний: не позорить маму и не позориться самому.

На другой день они уезжали домой, как обычно, опаздывая на автобусную станцию: мама всю жизнь всюду опаздывала. Она просыпалась за полчаса до начала работы, вечно мчалась, вечно влетала в двери – автобуса, поезда, своей поликлиники – в самую последнюю секунду.

На полу лежали два раскрытых чемодана, на которые давно следовало навалиться, сесть на них, закрыть и запереть их со всем трикотажным цветным нутром… Но мама всё ещё красила ногти и ходила по комнате с растопыренными пальцами.

– Ацетон кончился! – сказала она. – Возьми-ка, тряхни пузырёк с лаком.

Сеня принялся трясти алый квадратный пузырёк с таким видом, будто прислушивался – не прозвенит ли внутри колокольчик. И тот прозвенел: от яростной тряски пузырёк в его руках треснул, забрызгав всё лицо. Сеня вскрикнул, зажмурился, стал шарить руками в воздухе.

– Идиот!!! – крикнула мама. – Немедленно беги на улицу, поверни налево, через два дома – парикмахерская! У них должен быть ацетон, они смоют лак с твоей идиотской морды!

И Сеня, вытянув руки и хватаясь за воздух, побежал в парикмахерскую, помня, что скоро с автовокзала должен уходить их автобус.

В эти минуты какой-то местный житель парковал у тротуара машину. Он открыл дверцу, собираясь выйти наружу… Зажмуренный Сеня, с вытянутыми руками, с разбегу врезался в эту дверцу и грохнулся на асфальт.

Немедленно сбежалась толпа местных жителей – шутка ли, русский мальчик убит литовской машиной! И поскольку случилось это как раз напротив той самой парикмахерской, Сеню подняли и внесли внутрь – до приезда скорой.

Кто-то склонился над ним, шумно принюхался и сказал:

– Это не кровь. Это лак для ногтей.

После чего лёгкие пахучие руки смыли с его лица все потёки и брызги, заодно продезинфицировав ссадины.

– Дружище, ты можешь вернуться к жизни, – прогудел басовитый голос. – Пора взглянуть на мир: он широк и прекрасен.

Сеня осторожно открыл глаза. Он полулежал на красной бархатной козетке, вокруг него, умножая горящие лампы, сияли зеркала, поодаль тихо в ряд сидели безголовые женщины; вернее, на головы их были надеты какие-то овальные вёдра. А над самим Сеней нависала шишковатая лысая голова со вздыбленными бровями, с мясистым носом.

– Здрасьте, спасибо! – сказал он этой лысой голове и мясистому носу с седыми пучками в каждой ноздре. Главное же – большим и нежным рукам, которые деловито трепали его загривок, будто примериваясь заодно уж подстричь его и освежить. – Большое вам спасибо! Я побегу?

– Малый, ты клоун? – спросил старый парикмахер. – Может, ты – маньяк?

Ага, именно в той парикмахерской, пропахшей парфюмерными запахами, к которым добавил свою нежданную компоненту и Сеня, он впервые услышал о себе вот это самое слово…

«Почему ж он тебя заодно не подстриг? – пожимала плечами мама. – Уж если ты сидел в кресле. Это же логично!»

А на автобус они с мамой успели. Тормознули его на углу, когда тот отчаливал от платформы, чтобы повернуть на основную трассу. Кричали, прыгали, размахивали билетами…

Вот говорят, литовцы недоброжелательные. Но данный шофер-литовец остановился же (а мог и мимо проехать!) и, качая головой, сурово смотрел, как Сеня с мамой взгромождаются в салон, тяжело дыша и волоча неподъёмные чемоданы с качественным прибалтийским трикотажем.

Не в этом дело! Мир всё-таки широк и прекрасен… Да и что той жизни…

«Под канадку»

Боевой дед Саня, то есть Александр Моисеевич, в смысле – Сендер Мойшевич, был сильным козырем младшего Гуревича.

Инженер авиации, начальник ремонтных мастерских аэропорта Пулково – дед воевал, был трижды ранен, тяжело контужен, а в середине живота носил остроконечную пупочную грыжу – тоже боевое приобретение.

К началу войны дед служил в Ростове, в авиационном полку, и в ноябре сорок первого, когда немцы неостановимо катились на Ростов, деду было поручено эвакуировать самолёты в считаные часы.

Самолёты, рассказывал внуку дед, смотрели винтами в сторону, откуда грозили ворваться на лётное поле немецкие танки, так что их пришлось разворачивать вручную, за хвосты. Вот тогда дед и заработал свою грыжу.

Воображение младшего Гуревича рисовало грандиозную картину: дед-Гулливер (вообще-то он был весьма скромного роста) хватает за хвосты сразу несколько связанных верёвочкой самолётов, ррразворрра-ачивает их в нужном направлении… и чуть ли не под дулами немецких танков те разгоняются и исчезают в облаках!

Гораздо позже супруга Гуревича Катя говорила, что крепко, видать, дедуля был контужен, если привиделось ему такое кино. Но сам Гуревич свято верил всем историям своего боевого деда. И как-то один старый лётчик в разговоре с ним подтвердил, что бывало, всяко бывало: взлётных полос тогда не было, места для разворота – тоже; взлетали с утоптанной земли, а самолёты вообще были фанерные…

И уж вовсе не нуждается в доказательствах тот факт, что с послевойны и до самой смерти дед проработал в аэропорту Пулково начальником ремонтных мастерских.

Был он непрост по характеру, задирист и прямолинеен; легко разгонялся, с трудом тормозил… В общем, дед был настоящим контуженым психом, а боялся только одного человека: бабушку Розу. Занимая внушительный начальственный пост, по натуре дед оставался настоящей рабочей косточкой, соответственно и выражался, – хотя при внуке старался сдерживаться и потому делал крен в другую сторону, в сторону ласкательных суффиксов. Так, ему казалось, он уравновешивает речь. «Ну что, Сенечка-сынуля, – спрашивал, – захаваем мороженку-пироженку? Или ну его на хер?».

Однажды летом их с бабушкой Розой каким-то безумным ветром принесло в Вырицу – проведать внука и дочь. Главное, деду не терпелось поудить, хотя рыбаком он был вдохновенным, но неудачливым. Баба Роза говорила, что наиболее праздничный его улов – три кило корюшки, купленной на уличном лотке.

Но возражать деду или останавливать его на пути к предполагаемому торжеству никто не решался, да и день был такой чудесный, с солнечным ветерком, со щекастыми облаками. Верхушки сосен так и гуляли по небу, выметая за порог эти самые облака.

Захватив удочку деда Никона, они вдвоём – Сеня и дед – спустились через лесок под гору, сняли у местного парнишки лодку за рубль (якорь в ней заменял камень на верёвке) и выплыли на простор речной волны. Речная волна, кстати, была в этом месте довольно сильная, якоря явно не хватало. Дед забрасывал удочку («Ах, Сенечка-сынуля, какую рыбочку-рыбулю в детстве я ловил у нас в Казимировке!»), но лодку относило течением, леска закручивалась бородой… Дед безуспешно принимался её распутывать, самовоспламеняясь со скоростью лесного пожара. Равновесие его речи стремительно нарушалось.

«Едрить твою в корму, Сенечка-сынуля! – кричал дед в исступлении, пытаясь распутать леску и пиная ногами лодку так, что та безумным дервишем крутилась и плясала посреди Оредежа. – Долбить её клювом в жопу!!!»

Наконец дед бросил удочку на дно лодки и минуты три, упираясь кулаками в колени и вытягивая шею, без перерыва матерился уже без единого ласкательного суффикса, внука даже не замечая, – что не так уж и плохо: Сеня знал песню про Степана Разина, даже любил её, но не хотел бы разделить участь княжны в набежавшей волне. Он просто сидел и ждал, пока его контуженый дед успокоится и поймёт, что не в рыбалке счастье.

«А знаешь, сынуля, – удивлённо сказал чуть позже умиротворённый дед, поднимая со дна удочку, – она, похоже, от испуга сама распуталась…»

* * *

Раз в месяц в субботу дед Саня – в фетровой шляпе, в драповом пальто – заезжал за младшим Гуревичем в школу и увозил его на выходные в авиагородок, где жили они с бабушкой Розой в уютной однушке, обвязанной бабушкой от пола до потолка: салфетки, покрывальца, скатерти и даже гардины…

Но по пути они обязательно заезжали в парикмахерскую аэропорта, где щёлкал ножницами знаменитый мужской и дамский мастер дядя Герман. Сеня с дедом усаживались в соседние кресла, и дед говорил: «Гера, под канадку!». Она так и называлась, эта стрижка. Чтобы Сеня не скучал, дядя Герман открывал потёртый, но неуловимо шикарный авиационно-кожаный саквояж, вынимал из него яблоко сорта «белый налив» и угощал мальчика. Яблоки этого, любимого им, сорта привозили ему стюардессы с разных югов.

Дед Саня довольно крякал и говорил: «Щелкопёр ты, Гера, и дамский угодник!» «Не вижу здесь дам, Александр Мойсеич, – невозмутимо и лукаво возражал дядя Герман. – Уж не ты ли та дама?».

Из парикмахерской дед и внук выходили совершенно одинаковые: с боков снято практически все, впереди – косоватый чубчик, над виском тонкий пробор. В общем нечто вроде полубокса. Пятнадцать копеек – дед, пятнадцать копеек – Сеня. Дёшево и очень, очень сердито!

Дед Саня пьяницей не был, но выпить любил; на этот счёт в ходу у него даже имелись разные прибаутки – то ли им сочинённые, то ли где-то позаимствованные. «Водку?! Утром?! Натощак?! – восклицал он с отвращением на лице. И тут же расплывался в улыбке: – С удовольствием!». Впрочем, Сеня только раз видел, как дед напился – от волнения. Это было, когда праздновали его шестидесятилетие, и в их квартирку набилась тьма народу, все сослуживцы, даже начальник аэропорта заехал вручить деду почётную грамоту, а это, отмечала бабушка Роза, особа сдержанная, кое-чего да стоит.

Заслугами-грамотами-орденами дед никогда не похвалялся, но однажды рассказал внуку «некую счастливую историю». Про то, как внезапным налётом в Пулково прилетел товарищ Молотов: «На американском самолёте. Там дверца гораздо выше. Наш трап не доставал до неё метра так полтора».

Начальник аэропорта вызвал деда и объявил, что товарищ Молотов садится через сорок пять минут и надо в срочном порядке доварить ступени и поручни трапа, чтобы до дверцы доставал. «Не будет сделано вовремя, расстреляю всю бригаду!» – пообещал он. И было видно, что расстреляет: у самого поджилки тряслись так, что даже усы его пообвисли.

«И знаешь, Сенечка-сынуля, – рассказывал дед Саня безмятежным голосом, – всё мы успели. Всё аккуратненько сварили и ковровой дорожкой закрыли свежесваренную часть, так что, когда приземлился товарищ Молотов, наш трап шикарно, как птица, уже летел к самолёту, никто ничего и не заметил… И нам, всей ремонтной бригаде – наградные листы выкатили! Шутишь: повышение звания на одну звёздочку… Мы на радостях очумели все и так надрались, что наутро всей бригадой не вышли на работу. Это в те времена, когда сажали за пять минут опоздания! А тут – ужас! – вся бригада ремонтных мастерских аэропорта Пулково не вышла на работу. Тут уже точно могли расстрелять.

И вот стоим мы перед начальником: рожи мятые, помертвелые. В руках у него – пачка наградных наших листов. И он: «Петров Дмитрий Павлович повышается до звания лейтенанта!» – рвёт наградной лист мелко так, тщательно и бумажные клочки Митьке в морду швыряет. «Вертепов Фёдор Васильевич повышается до звания старшего лейтенанта!» – рвёт лист и клочки Феде – в морду…

Так всю бригаду обошёл, порвал все наградные листы. Мы стоим, вытянулись, как повешенные. Головы, плечи – в клочках бумаги; пол весь усеян, как первым снегом. Стоим, счастли-ивые-е-е!».

«Как это?! – недоумевал внук, представляя клочки наградных листов в волосах и на плечах деда Сани. – От чего счастливые?!»

«Ты не понимаешь, – терпеливо объяснял дед. – Не можешь сейчас представить, как легко все мы отделались. Такое время было: любой мог донести. Тогда он сам бы за всё собственной головой ответил. Вот какой замечательный мужик был наш Батя!»

Дед Саня босяк был – так говорила бабушка Роза, хотя младший Гуревич считал это странным: дед любил хорошую обувь, ему шил её специальный мастер с учётом мозольной топографии. «Босяк, босяк. Из босяцкой семьи», – отмахивалась бабушка Роза. Сама-то она была – о-го-го из какой семьи, хотя родом всё из того же местечка под Витебском. Но её мама выходила гулять с кружевным зонтиком, и встречные соседи говорили ей: «Доброе утро, мадам Рыбакова!». Дед же родился в босяцкой семье последним, тринадцатым ребёнком. У него было одиннадцать сестёр и ещё брат Гриша.

И вот с этим братом Гришей у деда Сани были не то что разногласия, но абсолютная нестыковка характеров, интересов, строя речи да и жизненных установок. Температура тела, говорила бабушка Роза, не совпадает. По сравнению с Саней, говорила она, Гриша – покойник.

Дед, боевой офицер, повелитель авиационных моторов и всего самолётного нутра, всех: и друзей, и сослуживцев, и подчинённых, и родственников – всех судил по большому счёту, полным аршином мерил. Никогда не искал блох, не вдавался в мелочи, не копил грошовых обид; но, если человек совершал подлость, предавал кого-то или втихую выгадывал, – дед без единого шанса на оправдание вычёркивал того из своей жизни.

Дедов брат Гриша был инвалидом. Вернее, всю жизнь он был «чуть-чуть инвалид»: ходил с палочкой; поднимаясь по лестнице, на каждой ступени отдыхал… но – Сеня видел сам – очень ходко, бывало, догонял трамвай. В армию его не взяли из-за хромоты, которую дед Саня именовал «хитрожопой».

Но у Гриши был общественный темперамент. Он возглавлял множество обществ, содружеств и комитетов – например, комитет «За порядок во дворах и на улицах». Он постоянно писал письма в какие-то инстанции с предложением или требованием что-то улучшить, достроить, убрать, внести в список или, наоборот, из него вычеркнуть. С энтузиазмом ходил по квартирам, собирая подписи жильцов, добиваясь переноса качелей или детской песочницы левее метров на сто.

Дед всей этой блохастой возни не одобрял, Гришу не жаловал, но, будучи человеком семьи и долга, время от времени говорил бабушке:

– Розочка, что-то мы давно не приглашали Гришеньку в гости.

Бабушка отвечала:

– Саня… ну, будет как обычно.

– Нет-нет, Розочка, – ласково возражал дед, – мы давно его не приглашали. Давай-ка, сооруди обед, я куплю бутылку водочки, и мы с Гришенькой выпьем. Всё же мы братья.

Он звонил Грише, так же душевно и настойчиво зазывал того на обед. От уменьшительных суффиксов в его бормотании можно было засахариться…

После чего всю субботу дед ходил чрезвычайно собой довольный. Вечером выпивал свою стопку, просматривал газету, горячо интересовался учёбой внука. («Сенечка-сынуля, какого хрена вам не преподают механику? Вы же, детоньки, ни хрена не умеете, рученьки у вас из жопы растут».)

В воскресенье к двум часам дня закуски уже стояли на столе, а водка крепла в холодильнике.

И всегда минута в минуту в прихожей звенел звонок, вернее, большим ржавым гвоздём вонзался в воздух (баба Роза становилась глуховата, и потому звонок дед установил с песней поядреней). Появлялся дядя Гриша, ставил свою палочку в угол и медленно разоблачался: снимал шляпу, пальто, сковыривал с ног ботинки и надевал тапочки, – до последней минуты оставаясь в шали… Из-за слабых бронхов Гриша с ранней осени и до поздней весны вместо шарфа носил женскую оренбургскую шаль, заботливо укладывая её на груди крест-накрест. Баба Роза каждый год вязала и дарила ему добротные мужские шарфы, серые или синие, в широкую чёрную полосу; такие были у Сени, у деда и у папы. Но Гриша упрямо держался своей старушечьей шали, местами уже драненькой, похож в ней был на бедняцких героев Диккенса и уверял, что греет она бесподобно: «Это ж коза натуральная! Бронхи прогревает аж до спины!»

Все садились к столу, и какое-то время в комнате витала родственно-семейная благость. Дед провозглашал своё любимое: «Утром? Водку?! Натощак?! С удовольствием!» – и братья выпивали по первой.

Затем набрасывались на Сеню, допрашивая на предмет успеваемости и сокрушаясь об уровне нынешнего образования, – чего он терпеть не мог, считая занудством и бестактностью взрослых. Потом, оставив его в покое, скатывались уже к полной чуши: погода – то, погода – сё, весна нынче поздняя, осень нынче ранняя… Сеня никогда не понимал: сколько можно жевать прогноз погоды, тем более что тот никогда не сходится с жизнью.

После чего дед говорил:

– Ну, Гришенька, как дела, что нового… докладывай!

Разогретый водочкой, разрумяненный Гриша докладывал:

– Ой, Саня, у нас такая радость, такая победа! Пять лет мы писали письма в горисполком, чтобы остановку троллейбуса перенесли на сто метров вправо, и вот наконец… Ты же помнишь это неистовое сражение!

Повисала пауза. Дед Саня мрачнел, громко выдыхал воздух, опрокидывал в рот рюмку, аккуратно поддевал вилкой кусок селёдки, попутно нанизывая на зубец луковое колечко… Наливал себе ещё и сразу выпивал в тяжёлом молчании.

– И представь, – увлечённо продолжал Гриша, – вчера мы получаем письмо за подписью товарища Пархоменко о том, что остановку переносят на сто метров, но не вправо, а влево…

Бабушка Роза тревожно поглядывала на деда, сверяясь по каким-то своим часам, не пора ли вмешаться и вставить, по её словам, деду клинья. По мере движения дедовых бровей она начинала готовиться… но никогда, бедная, не успевала. За дедом разве поспеешь! За ним и фрицы не поспели…

А вот дядя Гриша никогда ничего не замечал, увлечённо внимая себе одному. Тот ещё долдон был.

– Я сажусь и пишу решительную отповедь, – в упоении токовал он, – так и так, уважаемые товарищи, нам было обещано другое, в доме шестнадцать проживают семнадцать пожилых граждан, и те пять минут, за которые они доходят до остановки, нужно умножить на триста шестьдесят пять дней в году… Тогда получится… постойте-ка, граждане-товарищи… что ж это получается?! – он прикрывал глаза, шевелил бледными морщинистыми губами, мысленно подсчитывая метрошаги или шагодни…

Вот тут дед поднимал голову и отчётливо произносил:

– Гриша! Иди ты на хер!

Звякали вилка и нож – это бабушка Роза бросала их на тарелку в досаде, что опять не успела деда удержать.

А Гриша, разгорячённый «докладом», запинался на полуслове, как, бывает, на дороге запнёшься о камень или корягу… С минуту растерянно озирал стол и родню, затем оскорблённо поднимался и шёл в прихожую. Там он молча переобувал тапочки на ботинки, крест-накрест укладывал на груди оренбургскую шаль, надевал пальто, брал шляпу и палку и уходил.

Уходил…

А дед потом долго сидел, свесив седую голову над своей тарелкой.

– Розочка, нехорошо вышло, а? – спрашивал виновато. – Ох, как нехорошо вышло…

– Саня, ну… Вышло как обычно, – невозмутимо отвечала бабушка.