Текст книги "Маньяк Гуревич"

Бывшая Первая образцовая

Школа, куда совершенно случайно по месту жительства угодил Сеня Гуревич, была элитарной, с английским уклоном. Дед Саня, рабочая косточка, презрительно именовал её «Цирлих-манирлих», – хотя биография у заведения была достойной: после революции какое-то время школа носила гордое имя Первой образцовой.

Здание её стояло на улице Мира, за углом от «Ленфильма», так что от разных помрежей отбоя не было: они приходили набирать массовку, в которой школьники гуляли, горлопанили, толкались-дрались, спорили о предназначении советских детей, – в общем, мололи всякую киношную галиматью.

Учились в этой школе отпрыски ленинградской элиты: Сеня, например, сидел за одной партой с сыном капитана крейсера «Аврора», и, понятное дело, команда легендарного корабля шефствовала над их классом. В октябрята и в пионеры детишек принимали под звуки трубы, под барабанный бой, на революционной палубе – торжественно и празднично!

Вот только Гуревич Сеня ни разу на церемонию не попал.

Он будто проваливался в щели, которые все прочие люди переступали, перескакивали или просто обходили. Недаром он так любил старые фильмы с бродяжкой Чарли, где тот перелетал из одной передряги в другую, где его перемалывали шестерёнки чудовищных механизмов и лупцевали все случайно подвернувшиеся бугаи.

Гуревич пока не знал, что жанр его биографии – буффонада, хотя и грустная; он ещё пытался увильнуть от судьбы и, бывало, унывал, если падал мордой в торт или пытался вырваться из-под града кулаков.

Тут нельзя не отметить крайнее несовпадение внутреннего мира этого мальчика со всеми институциями любого, не только советского, общественного строя. Ничему он особенно не противоречил и не сопротивлялся, к социальным протестам склонен не был, тем более в столь нежном возрасте. Но как-то так выходило, что первое же слово, движение или прилюдный поступок Гуревича – в школе, во дворе и далее всюду по жизни (причём во всех странах и на всех континентах) – шли вразрез с общепринятыми словами, поступками и понятиями местного населения. Всю жизнь Гуревич влипал в истории одна краше другой.

Справедливости ради следует заметить, что в невинные жертвы Гуревич не годился. Сеня вообще был нелёгким мальчиком: болтливым, начитанным, любопытным, язвительным. Он был колючкой в заднице; с ним не справлялись. С хулиганами и двоечниками в советской школе знали, как справиться; Гуревич же всех озадачивал. Он всегда хотел только хорошего – настырно, искренне и дружелюбно: только хорошего и, может, ещё чуть получше, он знает, как это делается.

Он старался обратить внимание сверстников и учителей на забавные стороны жизни и событий и радовался, когда ему это удавалось. На уроках пытался шутить, что-то выкрикивая – ему казалось, в самую точку, – однако договаривать и дошучивать учителя отсылали его в коридор, а соученики вообще не понимали – откуда он, падла такая, взялся!

К тому же он увлечённо рифмовал всё, до чего дотягивался, такой вот обнаружился дар – не совсем поэтический, скорее надоедливо-вредоносный. Когда их классной руководительнице Нине Анатольевне исполнилось сорок три года (она скрывала возраст, очень за собой следила, ногти на руках каждую неделю покрывала лаком другого цвета), Гуревич выпросил у мамы чистую открытку «С днём рождения!», где на обороте размашисто написал: «Детский возраст – сорок три! Плюнь и разотри!» – и положил Нине Анатольевне на стол.

– Это что за панибратство со взрослыми, Гуревич! – кричала директриса, указательным пальцем тыча в открытку, лежащую перед ней на столе. – Что это за тыканье учительнице!

– Но… по-другому же не зарифмуешь, – охотно объяснил Гуревич. – Три-разотри. А что? Это зависит от возраста. Вот вам сколько лет, Татьяна Фёдоровна?

…В общем, с первого класса обнаружилось, что Гуревича при первой же возможности будут бить, – такое вот общественное предназначение, учебная программа такая на ближайшие лет десять, – если не поумнеет. Впрочем, сам он считал себя достаточно умным и вполне положительным человеком.

* * *

С октябрятами, дружными ребятами, ему оказалось не по пути совсем не по его вине. Просто накануне торжественного приёма в октябрята Сене выпало дежурить, очередь его подошла. После уроков он остался убирать класс. Закрыл дверь на швабру, принялся подметать пол…

Тут в помещение стали ломиться, колотя ногами и стуча учебниками. Сеня, понятно, открыл. Это Вовка и Руслан пришли подраться. Дело святое, справедливое: в коридоре нельзя, увидят взрослые, а подраться до зарезу надо: «Я ему ща всю рожу изметелю!!!.. он мне такое, гад, сказал!..» – «Нет, это ты, вонючка, сначала сказал!..».

Стали пихаться, плеваться, лягаться и обзываться: нормальный разогрев перед дракой.

Гуревичу бы в сторонку отойти, вытереть доску, цветы полить, протереть подоконники, что ли, пока здесь не твоё собачье дело творится. Нет, этому клоуну больше всех надо!

– Стойте! – крикнул он. – Стойте! Решаем спор парламентским путём.

– Че-его-о?!

– А того! Нас завтра в октябрята принимают, помните ещё, балбесы?! Октябрята – внучата Ильича. Они не дерутся, не ругаются, не плюются. И хорошо учатся.

– Гуревич, иди на фиг! Он мой портфель топтал, сучара! И хотел туда нассать. Я его ща…

– Это я тя ща!!! Ты мне первый в пенал нахаркал!!!

– Да ты мне…!!!

– Стойте! – крикнул Гуревич, бросаясь между противниками. – Предлагаю по-честному. Русланка, он твой портфель топтал? Вот тебе швабра, дай разок Вовке по башке, будете квиты. А потом помиритесь! Станете навек друзьями. И октябрятами. Это и есть – парламентский путь.

Когда Русланка огрел друга шваброй, оказалось, что парламентский путь наиболее травматичен. Вовка упал, ударился головой о парту, из дырки за ухом у него натекло кровищи, и его забрали по скорой зашивать башку. А Руслана, понятное дело, потащили к директору.

– Ты зачем друга до крови избил?! – вскричала Татьяна Фёдоровна.

– Мне Гуревич велел… – честно ответил заплаканный Русланка.

В результате весь класс, включая Вовку с забинтованной головой, строем влился в армию внучат Ильича, а отверженный коллективом парламентарий Гуревич так и остался на обочине.

И так всегда: ему всё время что-то мешало встать в единый строй. Что-то мешало прорваться на палубу легендарной «Авроры». Его желания комментировать жизнь и поступки других людей отражались в его дневнике.

Вернее, в его дневниках…

О том, что дневников надо иметь несколько, Гуревич догадался чуть ли не в первом классе. Его классный руководитель Нина Анатольевна просто жаждала запечатлеть все деяния Гуревича в знаках родной письменности. В сущности, они делили общую страсть к комментариям. Писала она мелким убористым почерком отличницы, увлечённо, образно и коряво. Все её записи немного напоминали «Слово о полку Игореве»: «Подал Михееву швабру, чтобы ею бились! По советам его Вова Гребнев упал лицом в пол, потеряв крови – пол-литра! До сентября лишается Семён Гуревич стать верным внуком Ильича!».

Ну как такое домой нести – к папе, члену Пушкинского общества? «В день уныния смирись, – скажет папа, – День веселья, верь, настанет»…

Первый осквернённый дневник Гуревич забросил за трансформаторную будку во дворе. Он был уверен, что папа, который до ужаса боялся всего, что связано с электричеством, туда не полезет. Тогда он ещё не знал, что это тайное место станет чем-то вроде Александрийской библиотеки, навеки утерянной для потомков.

Сначала он думал, что случайно попадает в неудачную ситуацию в неудачном месте в неудачную минуту. Жизнь показала, что ничего случайного с Гуревичем никогда не случалось, и все места, где происходило с ним всё позорное, болезненное и гомерически смешное, были для этих событий как бы нарочно обустроены и ждали Гуревича, как выставленные на сцене декорации ждут приму-балерину с её знаменитым па-де-де.

Взять обычное дело: человеку посреди урока захотелось в туалет. Человек поднимает руку, просится выйти, и человека, конечно же, отпускают.

В туалете стоят и курят большие мальчики – седьмой, может, восьмой класс. С ними, ясно дело, связываться не стоит, в голове у них, папа говорит, «большая эротическая помойка и абсолютная нечувствительность к нормам человеческой морали»; так что Сеня мышкой шмыгает в кабинку, робко льёт там свою тихую струйку и потом так же тихо пытается прошмыгнуть к двери меж коленями этих лосей.

Правда, не удерживается и что-то вякает насчёт «бежит-струит Гвадалквивир»…

Те хвать его за плечи:

– Маленький, ты с какого класса?

– Второго «А», – лепечет Сеня, пытаясь вывернуться из железных лап пубертатного воинства.

– Пойдём, проводим тебя, чтоб не заблудился.

– Да я сам дойду… спасибо, не надо!

– Не, школа большая, мало ли что с ребёнком может случиться по дороге. Го-го-го, га-га-га, Красная Шапочка!

И его волокут по коридорам, и перед дверью класса, взявши за руки, раскачивают, как на качелях. И-рррраз! И-два! И-трри! К запуску – товсь!!! Один из дебилов распахивает дверь своей огромной ножищей, и… спутник-Гуревич запускается на орбиту. Распяленной лягушкой Сеня пролетает по небу над обалделыми учениками и с грохотом приземляется на стол Нины Анатольевны, – к счастью, не переломав рук или ног, отделавшись синяками.

Вдаль по коридору уносятся топот и приглушённое ржание хулиганов…

«Не входит, а влетает в класс Семён Гуревич! Не знаний ищет, а витает в атмосфере! Идёт на поводу у взрослых дядей, раскачивается на них, как обезьяна!».

Дневник с этой былиной отправился по тому же адресу: за трансформаторную будку.

* * *

Вообще, начальную школу Гуревич так же не любил вспоминать, как и среднюю. Ему прилетало ото всех. Он был тем адресом, где сходились все линии напряжения, раздражения, возмущения и просто желания кого-то отдубасить. Почему-то без Гуревича не обходилась ни одна стычка, ни один спор, ни одна идиотская затея. Он маячил в любой картинке, путался у всех под ногами, давал советы, всё рифмовал и всюду оказывался в самую напрасную минуту – случайно, но неизменно. При этом ни на миг не умолкал, потому как считал себя самым осведомлённым человеком в классе. Он даже знал, откуда берутся дети. То есть это знали все, но Гуревич, в силу семейных связей, знал об этом процессе всё – поэтапно и физиологично.

Он был начитанным мальчиком; в его память влезало необъятное количество разнообразного барахла, включая те пушкинские строфы, которыми папа обильно уснащал свою ежедневную обыденную речь. На уроках Сеня подхватывал или заканчивал поэтические строки, частенько поправляя учительницу.

Словом, его хотелось прибить.

Чтобы Гуревич не болтал и не вертелся, а был всё время на виду, добрейшая Нина Анатольевна отсаживала его от остальных учеников. Вдоль стены стоял отдельный ряд из актового зала – четыре сбитых боками фанерных кресла с откидными сиденьями. И Гуревич сидел на них, то на одном, то на другом, продолжая встревать, подхватывая и завершая строки Некрасова, Пушкина или Фета, строя рожи остальному классу, оттопыривая щеку языком, скашивая к носу глаза и изображая висельника.

Принцип паршивой овцы отлично работает в любом коллективе: остальные овцы чувствуют облегчение и злорадное торжество.

Но несмотря на постоянную публику, Гуревичу было скучно; от скуки он развинчивал болты на ножках кресел найденной в кармане школьной куртки двухкопеечной монетой. Весь класс распевно читал «Мороз и солнце – день чудесный!», Гуревич подсказывал забывшим строки и крутил монеткой болты…

Из-за того, что школа была английской, в ней учились отпрыски сотрудников всех дипломатических миссий. От бесконечных иностранных делегаций не было ни продыху, ни покоя ни учителям, ни, тем более, ученикам. К посещению каждой такой компании учеников готовили. Отглаженные-отутюженные, они вскакивали, грохали крышками парт и дружно рявкали выученное на языке делегации приветствие, после чего гости рассаживались на освобождённом заднем ряду, и начинался показательный урок.

Однажды в школу нагрянула большая делегация финских учителей.

Накануне целый час в учеников вдалбливали «добро пожаловать!» по-фински. Это было не так уж и просто запомнить, а произнести так и вовсе мудрено: «Терветулоа!». Учили по частям: «Тер-ве-ту-лоа!»

В начале второго урока под водительством директора вошли финны, проследовали к заднему ряду и расселись по заранее освобождённым партам. Одному из делегатов не хватило места, и Нина Анатольевна предложила ему свой стул. А себе… она огляделась, подошла к ряду фанерных кресел, где обычно сидел отверженный Гуревич, как Наполеон на острове Святой Елены, и потащила его к своему столу. И пока тащила, Гуревич видел, как вокруг своей оси крутятся все эти ножки, лично им не довинченные двухкопеечной монетой.

– Дети! – сказала Нина Анатольевна. – Давайте поздороваемся с нашими финскими гостями!

Все вскочили и рявкнули: «Терветулоа!».

– А теперь садимся.

Гуревич зажмурился и потому главного не увидел, зато услышал грохот и вопль:

– Гуревич!!!

А открыв глаза, узрел, как и все остальные, задранные ноги Нины Анатольевны в синих трикотажных рейтузах качественного прибалтийского трикотажа, – таких же, как у мамы. Может, и она летом отдыхала в Друскениках?

…Вот интересно, думал Гуревич, плетясь домой, как это училка мгновенно просекла, чьих рук катастрофа? Падая, она выкрикнула его фамилию, как пароль. Жаль, что он зажмурился и не видел главного: как именно она кувыркнулась. Трус, настоящий трус! Надо тренировать себя на смелость.

Во дворе он вытащил из портфеля дневник и, даже не заглядывая внутрь, забросил его за трансформаторную будку. Наверное, стоило прочитать: Нина Анатольевна так долго строчила, багровея щеками. Гуревич, сгорбившись у стола, искоса поглядывал, как своим убористым почерком она заполняет понедельник, и вторник, и среду… сверху донизу. Непрочитанная поэма, баллада, эпос… – называйте, как хотите – отправилась за трансформаторную будку к полному собранию сочинений Нины Анатольевны.

Перед Гуревичем стояли две насущные задачи: купить новый дневник и сообразить, где провести ближайшие три дня, на которые его выгнали из школы. Гулять уже холодно, дома не отсидишься: милейшая Полина Витальевна непременно родителям донесёт, проклятая старуха! Вступить в сговор с дедом, – подумал он, – и каждое утро уезжать в Пулково, а после обеда возвращаться? Дед Саня поймёт, он мужик бывалый. Но вот бабушка Роза… Ей, дед говорит, бесполезно баки забивать. Бесполезно свою невиновность доказывать. Та внука видела насквозь. На все горячие оправдания – почему всё так ужасно, так позорно всё вышло! – она вполне предсказуемо скажет:

– Ну, Сеня… вышло, как обычно.

Подарок

Новогоднюю ёлку в детстве Гуревича в дом приносил не папа, ежедневно возвращавшийся с работы мимо большого ёлочного базара, и не мама, которой всегда «было чем заняться», а дед Саня. Он считал, что самые пышные, самые ладные ёлочки продаются у них в Авиагородке. Доставлял ёлку из Пулкова на служебном «рафике» дедов ученик, электрик Кондратий Пак. Ёлка прибывала с довеском в виде добавочных ветвей – на всякий случай и для запаха. Ветви выкладывались на простыню вокруг крестовины, оставшиеся расставлялись в трехлитровые банки, распространяя по комнате зелёный аромат смолы и леса…

Итак, дед Саня с Кондратием Паком вносили и надёжно устанавливали ещё простоволосую, но в преддверии чудесного преображения ель, с антресолей извлекалась коробка с ёлочным приданым, и дед Саня с долговязым Кондратием приступали к проверке и починке древней наследной электрической гирлянды. Ей было лет сто, происходила она из папиной семьи и служила исправно: требовалось только менять перегоревшие малюсенькие лампочки, которые добывал где-то умелец Кондратий. На вопрос любопытных «где достал?!» он отвечал, как грибник, мол, «места надо знать».

Вдвоём, стоя на коленях, голова к голове, они с дедом распутывали провода, проверяя, нет ли где разрывов, синей изолентой заматывая подозрительные места. «Пропустили, Санмойсеич!» – «Где? Я? Шутишь, салага?» – «Пропустили, говорю. От тут…» – «А, это… ну, эт я без очков».

Затем гирлянду свободно и равномерно раскладывали по ветвям и Сене доверяли включить её в сеть и проверить, всё ли в порядке. И ёлка озарялась, будто вздыхала всем ясным сиянием! Она не вспыхивала назойливо-городским электрическим светом, а именно озарялась изнутри ветвей, приглашая вступить в своё сказочно-таинственное нутро…

И это было лишь прологом к священнодействию.

Когда дед Саня с Кондратием Паком, выпив чаю с пирожками Полины Витальевны, отбывали в свой Авиагородок, Сеня принимался околачиваться по квартире в нетерпеливом ожидании мамы. Ибо только с мамой они развешивали ёлочные игрушки, и только мама со своим опытом нежных касаний имела право приближаться к тонким шарам.

Надо было вытерпеть до возвращения мамы с работы, затем вытерпеть, пока она поужинает («Дай же мне кусок проглотить, ей-богу!»). Сеня стоял над душой, слегка приплясывая, что-то бурча и даже повизгивая… пока, наконец, не приступали, как говорил папа, «к церемонии повешения».

Для этого гасили верхнюю люстру, зато торжественно включалась зелёная Ардеко́, которой полагалось служить своеобразным экраном, волшебным фонарём. Путём бережных раскопок из ватных сугробов в коробке извлекался первый шар…

У мамы были красивые руки, тонкие ловкие пальцы. Правой она держала шар за ниточку, левой невесомо поддерживала его снизу и, поднося к Ардеко́, показывала сыну каждый шар на просвет. Все они были необыкновенные: некоторые полупрозрачные, будто заиндевелые, со смутными фигурами внутри, некоторые – зеркальные. И каждому зелёный отсвет Ардеко́ придавал дымное лесное волшебство.

Мама и сама вовлекалась в медленное погружение в детство; она умолкала, двигалась плавно и неторопливо, и когда через полчаса папа восклицал: «Ну, ребятки, завершайте уже вашу ассамблею, дайте газету почитать!», у мамы – как, впрочем, и у Сени – был отрешённый вид разбуженного человека.

Включался свет, и наступал черёд Сени развешивать по ветвям «мелюзгу» (но очаровательную мелюзгу!): крошечные фигурки животных и птиц, овощей и фруктов, извлекаемых из плоской гэдээровской коробки, привезённой дядей Петей с какого-то хирургического симпозиума. Все крохотули-игрушки были так скрупулёзно, так натурально сделаны: пупырчатые огурчики, задорные оранжевые морковки, умилительно крошечные лиса и волк, и мишка, и домик, и клоуны, и корзинки с фруктами…

Последним к уже завершённому одеянию ёлки допускался папа, который водружал «маковку», диадему: жёлтую стеклянную пику с давним маленьким сколом, из-за чего надевать её следовало под правильным углом, поднявшись на цыпочки… Как шитый полог, синий свод Пестреет частыми звездами… – бормотал папа, старательно прилаживая пику.

Ритуал преображения их семейной ёлки взрослому уже Гуревичу представлялся торжественными сборами на бал какой-нибудь гоф-фрейлины при императорском дворе: сначала к особняку прибывает парикмахер Гелио со своим саквояжем и два часа колдует над куафюрой, отскакивая, любуясь, покрывая лаком то этот завиток, то вон тот кренделёк… попутно делая галантные комплименты красоте и очарованию magnifique princesse… Затем две горничные вносят и расстилают на покрывале высокой постели великолепное новое платье, доставленное буквально минуту назад, а за ними уже торопится швея, и минут сорок ползает по полу, подкалывая, прихватывая там и сям кружева по подолу… Каждый делает свою работу, кто-то прибывает, кто-то отбывает… Старшую горничную посылают принести из сейфа в кабинете князя сапфировую диадему… Наконец – в ослепительном наряде, в изящных туфельках, завитую и накрашенную, с диадемой в сложнейшей причёске – придворную даму подсаживают в карету с фамильным гербом два дюжих камердинера.

…И на ближайший месяц ёлка в углу – напротив их белой кафельной печи – становилась привычным атрибутом обстановки. На Старый Новый год, который в Ленинграде всегда все отмечали, на обед приезжали дед Саня и бабушка Роза, и за празднично накрытым столом все тихо, по-семейному смотрели «Кабачок «13 стульев» с пани Моникой в исполнении Ольги Аросевой.

Но на каникулах…

* * *

В годы его детства ёлки – не деревья, а детские новогодние праздники – были довольно убогим мероприятием. Настоящие ведомственные «ёлки», с интересной концертной программой, с богатым подарком, в котором и шоколадный Дед Мороз имеется, и две мандаринки, и здоровенная шоколадина, – были, как там Диккенс писал, «уделом избранных».

Обычные же школьные-районные «ёлки» представляли традиционные новогодние скетчи в исполнении парочки нетрезвых актёров в заношенных и прожжённых сигаретами костюмах Волка и Зайчика. Волк гоготал неприятным, но вполне естественным голосом прирождённого пропойцы, его жена-зайчик убегал и прятался под ёлкой, пискляво умоляя детишек его спасти. Дирижировали этой вечной интермедией Снегурочка, засыпанная блескучей паршой, и Дед Мороз в свалявшемся парике и серой от костюмерной пыли бороде.

Тем поразительней была трепетная любовь младшего Гуревича ко всей этой, как называла её мама, «балаганной белиберде». («Лучше сядь и почитай свежий номер «Техники – молодёжи», ты что, малявка?».)

А вот нравилась Сене эта беготня за Зайчиком, нравился хвойный запах подвязанных для густоты кроны ветвей, сверкание золотых шаров и игрушек, праздничный дождик конфетти, блескучие гирлянды и бумажные флажки. Нравились песни всем хороводом, нарядные сверстники и внезапное волшебство: когда из тёмного угла появлялась Снегурочка, ведомая лучом пыльного жёлтого прожектора. И ужасно нравилось её голубое одеяние – как это, чёрт, называется, то, что на ней надето: зипун, сарафан, армяк? А её толстенная белоснежная коса, свисающая через плечо куском корабельного каната! Ой, как всё это нравилось! Короче, Сеня всегда ждал своих детсадовских, а потом и школьных ёлок с мечтательным нетерпением.

Папа объяснял этот феномен просто: он говорил, что живое воображение его начитанного и чувствительного сына дорисовывает реальность до желаемой кондиции; придаёт явлениям собственную выпуклую изобразительность и красочность; и что подлинное действие происходит не в социуме, который крутится у сына перед глазами, а в его интересно устроенной голове… Ничего, говорил папа, года через три-четыре, ну, пять… все придёт в норму, Сеня израстется, и, как сказал поэт: «Так исчезают заблужденья С измученной души моей…»

Все это так, пусть, но как дорисовать в воображении шоколадного Деда Мороза в шубе из красной фольги? или здоровенную шоколадину в серебряной обёртке? или мандарин? – мандарины Сеня обожал за одуряюще сильный запах цитрусовых плантаций из книг то ли Фенимора Купера, то ли Майн Рида.

Между прочим, взрывоопасное воображение Гуревича, вопреки предсказаниям папы, с возрастом никуда не испарилось, наоборот – впоследствии оно обеспечивало Гуревичу трогательные и волнующие воспоминания самой первозданной силы. Как иначе объяснить его невольные слёзы при виде очередной наряженной ёлки и очередной Снегурки, явно вторичного происхождения? Да-да, на всех этих детских праздниках на глаза у взрослого Гуревича наворачивались слёзы, и кто-то из детей, кто сидел поближе, нырял ему под руку и спрашивал мерзким шёпотом:

– Па-ап, ты плачешь?

* * *

…Но той зимой, на каникулах в четвёртом классе, когда Сене исполнилось десять лет (да, первая десяточка прокатила!) – с «ёлками» наметилось некоторое ведомственное оживление. Возможно, в недрах Министерства образования, или кто там отвечал за наше счастливое детство, произошла какая-то подвижка в сторону всеобщего ёлочного равноправия. И к этим самым «ёлкам» подоспела особенная, нарядная такая зима: белый-белейший, хотелось даже сказать белоснежный, снег на фоне жёлтых, с белыми колоннами зданий, чёрная графика чугунных решёток и голых чёрных ветвей, искристый свет фонарей… и с самого утра – ожидание праздника. Во дворе их дома на детской площадке большие ребята налепили из снега всякие чудеса: крепость крестоносцев, пещеру с животными, целую семью снеговиков, и каждый день кто-то выносил из дома лейку с подкрашенной водой и поливал всю эту скульптурную группу. Выходишь во двор по дороге в школу и попадаешь в розовую-марганцовую, или зеленоватую от зелёнки, или голубоватую от синьки сказочную страну…

Той зимой просто не могло не случиться чуда, и оно случилось: у внучки маминой пациентки совпали две «ёлки» – в Союзе композиторов и в Аничковом дворце, который тогда был Дворцом пионеров. Недели две ещё несчастная композиторская внучка металась, выбирая между особняком Монферрана и главной в городе «ёлкой»… Наконец однажды вечером мама принесла и выложила перед сыном конверт с красивой открыткой-приглашением. «Это, конечно, полная чушь, для грудничков, – сказала мама, – но постарайся не потерять: там открытку обменивают на подарок».

Сеня еле дождался этого дня! В особняк Монферрана, что на Большой Морской, поехал сам – родители уже считали его большим парнем. Приехал пораньше и в роскошный вестибюль, украшенный гирляндами, шарами, цветными флажками, вошёл из самых первых. Сдал в гардероб куртку, получил номерок… Конверт с приглашением был зашпилен булавкой в кармане отпаренных утюгом школьных брюк – чтобы не потерять его в беготне и хороводах. Потеряешь – хана; Сеня даже представить такое боялся.

Особняк Союза композиторов привёл Сеню в восторженный ступор: это здесь, именно здесь в его воображении разыгрывались все романы, все королевские балы и приёмы, все дуэли двух его мушкетеров-Петрушек! Именно таким он представлял себе обиталище французской знати: дубовые, винтом закрученная лестница, черно-белый шахматный пол в вестибюле, гостиная, обитая жёлтым солнечным штофом…

Ему хотелось пробежаться по коридорам и лестницам, заглянуть во все комнаты и углы… Но он стоял, притиснувшись к закрытым резным дверям в зал, придерживая карман с пришпиленным пригласительным билетом, боясь пропустить тот первый миг, когда дверь отворится… И вот резные створы под его плечом дрогнули, крякнули и распахнулись, и открылся зал с камином, с высоченной, под потолок, красавицей-елью. Заиграла музыка, и нарядные дети – счастливые обладатели композиторской родни – хлынули туда, прямо в сердце праздника. Сеню закрутил-завертел вихрь эмоций. Нет, «вихрь эмоций» – это папа так говорил, это позднейшие наслоения памяти. В те минуты в груди у Сени пузырился вулкан восторга и любви, счастливый такой оркестр, и он вскрикивал от счастья, и вместе со всеми пел, и вызывал Снегурку – а та была не пыльная и пожилая, как обычно, а грациозно-танцевальная, юная, с певучим низким голосом.

А ещё Сене ужасно понравился Волк, похожий на Д́Артаньяна в синем камзоле, только с хвостом, – весёлый чернобровый Волк, он так смешно выкрикивал реплики: «Вебята! – восклицал, – пвавда же, меня водят за нос?! Я, пожавуй, вассевжусь и буду вычать!». Вот такой симпатичный был Волк, и все понимали, что он не злой, а добрый; что у него всё равно не получилось бы зарррычать: он же «эр» не выговаривал!

Два часа пролетели вихрем; ёлка сияла шарами, гирляндами, драгоценными игольчатыми лампочками, но в придачу цветные прожектора неизвестно откуда, вернее, из-под потолка, ополаскивали её всякий раз новым цветом: то синим, то жёлтым, то зловеще-красным, то таким нестерпимо золотым, что она сияла совсем уже неземным облаком.

А в конце представления Дед Мороз объявил, что сложил все подарки в гостиной – той самой прекрасной зале, обитой жёлтым шёлковым штофом, – и каждый может получить свой подарок в обмен на пригласительный билет: «Не толпитесь, ребята, подарков всем хватит!»

Ну да, хватит! Легко сказать! Сеня дико взволновался… Двери распахнулись, толпа детей хлынула в гостиную, где две сотрудницы Дома композиторов выхватывали из протянутых рук билеты, взамен выхватывали из огромной кучи подарков цветную картонную коробку и передавали их в руки поверх голов. Лес рук колосился цветными билетами. Сеня, прислонившись к стене, пытался отстегнуть английскую булавку в кармане брюк и чуть не плакал: она не хотела расстёгиваться! Тогда он сильно рванул карман, вырвал пригласительный вместе с булавкой, поцарапался, побежал, пробился сквозь толпу, так и протянул свой билет – с булавкой, и чёрт с ней!

Ему передали подарок, он схватил, отпрянул, на корточках выполз из толпы, бросился в вестибюль, где у стены в ряд стояли длинные деревянные скамьи. Рухнул на скамью в самом уголке, обеими руками придерживая, поглаживая на коленях раскрашенную картонную коробку; так и сидел минуты две, выращивая в животе и в груди предвкушение…

Потом её открыл.

Внутри оказались: пачка вафель «Снежинка», пачка печений «Дружба», пять недурных батончиков фабрики Крупской, с шоколадной начинкой (он дважды пересчитал!), средней ценности плитка шоколада; совершенно целый-не-помятый, в шубе из красной фольги, с выпученными глазами шикарный Дед Мороз; игрушечный вертолетик… и настоящий мандарин! Круглый. Большой. Оранжевая бомба! Он занимал весь центр коробки, а всё остальное лежало вокруг него, понимая свою второстепенность.

Пахнул он необыкновенно; душу вытягивал тонкий заморский запах лёгкого ветерка и солнца, и синего неба, и далёких пальм… Сеня сидел в углу вестибюля и думал: съесть мандарин сейчас или дома? Хотелось съесть его немедленно, разодрать ногтями шкуру (которую потом можно год носить в кармане полупальто и нюхать пальцы), вгрызться-всосаться в сердцевину, слопать в один присест… Нет: разделить на дольки и высасывать из каждой запах до последнего, потому что запах проникает в тебя не только через ноздри, он вырастает во рту, прорастает в горло и там витает, как сквознячок в коридоре. Интересно, останется ли во рту запах до завтра?

В конце концов решил: нет, не станет он так по-дурацки торопливо портить подарок; он сядет в автобус, приоткроет в коробке щёлочку и всю дорогу до дома будет вдыхать и вдыхать аромат мандариновой плантации, синего неба и лёгкого ветерка… А дома…

Домой ещё надо было добираться. Тут и гардеробщик издали позвал, мол, милай, ты уж давай, собирайся, что эт ты застрял тут!

Вестибюль и правда был уже пуст…

Сеня встал со скамейки, подошёл, получил своё пальтишко; не расставаясь с подарком, придерживая его локтем, застегнул все пуговицы, шапку завязал потуже, натянул варежки, обеими руками обнял красную с золотой ёлочкой коробку и вышел в колючий мороз…

До остановки надо было идти приличное расстояние, пройти почти всю улицу, пересечь Исаакиевскую площадь… Он шёл сосредоточенно и, как говорил папа, ответственно, волнуясь – не повредит ли мороз мандарину, не лучше ли вынуть его и опустить в карман – может, там ему будет теплее?