Текст книги "Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики"

Отец умолк; Ижьо, притихнув, ждал. Это тоже было привычным поворотом в беседе: у отца всегда находилось нечто, что с неожиданной стороны добавляло смысла объяснению, либо… полностью этот смысл опрокидывало, ставило с ног на голову. И потому мальчик ждал.

– Но, между прочим, – продолжал отец, – это лишь мнение Рабби Некуньи. Никто не обязан считать его божьим гласом с горы Синай. Ибо наш Аризаль, великий Аризаль, похороненный в Цфате, в Святой земле, – он, вообще-то, считал, что та цивилизация была не здесь, не в материальном мире. Здесь были и есть только мы, мы, и снова незадачливые, глупые, жестокие, сами себе надоевшие мы. И выходит, как ни крути, мы всё же изначальны и одиноки от Сотворения мира.

– А звёзды? – шёпотом спросил мальчик.

– Звёзды… это твоё наследство. Ты можешь промотать его или умножить; это твоё благословение или… твоё проклятие. Выбор за тобой.

Ицик потянулся, заложил за голову руки, вгляделся в пульсирующую звёздную долину, по которой прокатывались волны холодного света. Над ним в бездонной глубине роилась бесконечная жизнь, отрешённая от всего, что происходило на этой планете, равнодушная к мизерности всего, что копошится внизу… В то же время загадочная эта жизнь мощно звала, притягивая взгляд и душу мальчика. Засыпая на отцовском пальто под стеной портового склада, он летел в чьи-то манящие объятия, безоговорочно отдаваясь ещё не оформленной мыслями, но высокой, тревожной мечте…

* * *

И вот им снова дико повезло (весь этот «путь уходьцев» стал пунктирной нитью невероятного везения!). Им повезло, их взяли не на какую-то нефтяную баржу, а на теплоход «Дагестан» – огромный лайнер, настоящий корабль. Спали, правда, на верхней палубе, но всё под теми же звёздами. Каспий штормило, пароход уходил из-под ног в мускулистые волны, через поручни на доски палубы летели лохматые плевки пены… Златку всё время рвало, и отец носил её на руках, объясняя Ицику своим обычным невозмутимо-серьёзным тоном, почему это облегчает девочке качку и от чего возникают сильные волнения в гигантской толще воды.

А через три дня на пепельном горизонте возникла волнистая линия, и позже, приближаясь к берегу, они увидели пески, жилисто-человечьи искривлённые тела белого саксаула, пыльную худосочную полынь и серые кустики джузгуна…

Тут, на местном вокзале снова надо было ждать, пока подвернётся поезд на восток, хоть бы и товарный, и пересаживаться с одного на другой, и стоять в очередях за кипятком… Но здесь уже не гудели над головой «юнкерсы» и «мессершмиты», не оглушали взрывы, не оставались после них на земле тела. А на местном базаре можно было купить фрукты и орехи, которые отец называл «растительным белком». Ицику казалось, что уже до конца жизни они обречены тащиться от станции к станции, ночуя в развалинах или на скамейках пристанционных скверов, на земле, в сараях, на сеновалах, в стогах сена, в хлеву, на рынке под колёсами арбы с любезного разрешения узкоглазого (даг? казах? киргиз? уйгур?) хозяина…

Они были непонятно кто: официально назывались «бывшие польские граждане» и относились к той категории приблудившихся, которые отказались принять советское гражданство. Они были именно беженцы, дважды беженцы, трижды беженцы: никто и звать никак, с наискосок заклеенной бумажкой благословенного начальника станции, бумажкой, которая давно уже ничего не значила, ничего не стоила, ничего не обещала и ничем не обеспечивала, – но магическим образом держала на плаву их семью, заключая в себе то начало разговора, с которого отец в любой новой конторе, на любой станции-полустанке, в любом эвакопункте приступал к выбиванию следующей бумажки, или сомнительного билета на подножку, или какой-нибудь левой справки на выдачу телогрейки…

Да, они были просто беженцы, и слава богу, что всего лишь «бывшие польские граждане»; они легко оперировали множеством новых слов и понятий: ewakopunkt, milicja, łagier, trudarmia, strojbat, rabkolonna, wyzow, czachotka, tif… На разных отрезках запутанного их пути, завязанного узелками встреч и расставаний, они встречали и на какое-то короткое время приникали к своим бывшим землякам – тем из них, кто был депортирован с территорий бывшей Польши, тем, кто успел посидеть в советских лагерях или отведать сибирской ссылки.

Бывали минуты, когда Зельда горько упрекала Абрахама за то, что не взял советских паспортов, что держится за химеру, и одну, и другую. «Что у тебя есть?! – восклицала. – Бывшая еврейская цидуля и фальшивая польская ксива!» И лишь несколько лет спустя, вернувшись из эвакуации на родину вдовой с двумя детьми, поняла и в который раз оплакала дальновидность и сдержанное мужество своего покойного супруга.

3

В конце сентября они дотащились, наконец, в село Фурманово (бывший аул Мойынкум Жамбылской области Казахской ССР). Тут можно было остаться в колхозе. Им выделили грязноватую, но сухую комнатку в глинобитной халупе на окраине бахчи; выдали по шесть рублей на человека и тяжёлую засаленную кошму из верблюжьей шерсти – бросить на глиняный пол. Отцу, который уже бегло говорил по-русски, предложили место учителя в сельской школе, с пайком в 400 г хлеба, ну а Зельда, с её талантливыми руками, могла бы обшивать весь колхоз. И хотя впереди маячила голодная зима – не пропали бы! Это была удача: слишком многих беженцев посылали на тяжёлые работы в колхозе, многих косили повсеместные тиф, туберкулёз и необъяснимые для европейского человека хвори от кишечных паразитов, обитавших в здешней воде. Это была удача, пристанище на пути их изнурительного бегства, полного страхов, отчаяния, жестокости и смертей. Это было убежище, прибежище, конец пути. Не потому, что некуда больше бежать, а потому, что иссякли силы.

На третий день, явившись в секретариат колхоза за карточками на питание и на керосин, Абрахам в дверях столкнулся с каким-то крепышом, обвязанным шерстяным оренбургским платком. Взглянул на него и вскрикнул: несмотря на странную бабью экипировку, невозможно было не узнать этот перебитый на ринге нос, широко расставленные чёрные глаза, тяжёлые плечи боксёра.

– Ежи Волынский! – воскликнул Абрахам. Кинулись друг к другу, как родные, да они и были родные – по беженству, по корням, по развалинам судьбы за спиною. С Амосом, младшим братом Ежи Волынского, Абрахам учился в одном классе в еврейской гимназии, в Варшаве…

Обнялись и вышли на крыльцо. И вот тут, в беспорядочном рваном разговоре Абрахам узнал, что Амос, школьный его дружок, добрался аж до Бухары, где процветает. Что значит – процветает, подробности, пане? Ну, что за процветание в наше время при наших дивидендах! Просто большой город, совсем иные возможности. У него, понимаешь, «будкес» на базаре, небольшой часовой бизнес, понемногу кормится…

– Часовой бизнес?! – удивился Абрахам. – С каких это пор Амос занялся часовым делом?

Не сам, не сам, конечно… Длинная история, знаешь, как бывает: умер хозяин дома, тот, что пустил их на постой, часовщик он был, и дети решили продавать дело. Дёшево просили – сущие копейки. Амос, по сути, купил место бизнеса и пока ещё не уверен, чем его займёт. То ещё «дело»: метр на метр «будкес», сидит в ней парень Коля, починяет часы, а заодно и прохудившиеся чайники-кастрюли…

Абрахам заволновался: прохудившиеся чайники, бог ты мой! А ведь это бывший Бухарский эмират… В юности ему попалась книга одного немецкого историка о той части света: древняя Согдиана, Мавераннахр, Шёлковый путь, империя Саманидов… Он даже помнил кое-какие гравюры: верблюды, минареты, караван-сараи, изящные женские фигуры, закутанные с головы до ног… Что там было-то ещё? Главное: это большой оазис, рынки, возможность заработка. Возможность выжить и спасти детей! Наверняка и врачи там имеются, и настоящая больница, а не жалкий медпункт с пятью койками. Главное, дотащиться до Амоса, неужели не поможет школьному товарищу!

– Подкинь адресок, – попросил он Ежи Волынского, мысленно уже выстраивая осторожный и наверняка нервный разговор с Зельдой, с его измученной бедняжкой Зельдой. Ох, это будет истерика!

* * *

Довольно быстро, за неделю, они добрались до Новой Бухары. Вышли на станции с нездешним названием Каган, где у вокзала эвакуированных и беженцев ждали вереницы всё тех же колхозных телег…

Нет, не это было нужно завшивленным оборванцам, колхоз они уже повидали. Адрес Амоса, нацарапанный на пустой папиросной пачке, лежал во внутреннем кармане обтрёпанного пиджака Абрахама.

В сущности, Абрахам не был уверен, что Амос упадёт в обморок от счастья, увидев четверых… ну, не нахлебников (кое-что, зашитое в одежду, у них ещё сохранилось), но временную головную боль. Тиф лютовал всюду, одежда беженцев кишела маленькими кровопийцами. По крайней мере, следовало обрить головы: не хватало ещё старому приятелю Амосу привезти это удовольствие.

Так что прямо с поезда он снова повёл детей в привокзальную парикмахерскую.

Эта щелястая дощатая будка метров в пять была кое-как пристроена, вернее, приторкнута к белёной стене позади здания вокзала, которое и само на архитектурный памятник не тянуло. В будке имелось окно, засиженное мухами, тараканами и бог знает какой ещё летучей живностью, большой неровный осколок зеркала, вделанный в стену и обмазанный по линии скола глиной, табурет, крашенный синей краской, и другой высокий табурет, на котором стоял большой, позеленевший от воды медный таз: над ним мыли клиентам головы, поливая их водой из такого же медного кувшина с высоким горлом. На подоконнике стоял заварочный чайник и две маленькие круглые чашечки без ручек – о том, что они называются пиалами, пиалушками, дети узнали через пару дней. Эти пиалушки и медная утварь были единственными приметами Азии, потому что горстка невзрачных одноэтажных домов с жестяными и толевыми крышами (вид на них открывался из запылённого окна парикмахерской) имели облик не азиатский, а вполне среднерусский.

…Впрочем, нет: яркой азиатской приметой был сам парикмахер – вежливый медлительный старик в цветастой твёрдой тюбетейке на лысом черепе. Одет в синий ватный халат и в синие сатиновые штаны, а поверх халата – фартук, возможно, из привокзальной, если она имелась тут, столовой – во всяком случае, на фартуке почему-то были свекольные разводы.

И тут повезло уж так повезло: парикмахер оказался бухарским евреем. Идиша он, конечно, не понимал, на русском изъяснялся с грехом пополам, что не помешало им с Абрахамом задушевно и оживлённо переговорить, вставляя там и тут слова на иврите, святом языке молитв. Кстати, работал старик быстро и аккуратно, головы мыл уважительно, поливая из кувшина тёплой водой, которую разводил кипятком из чайника. Узнав, что его клиенты – «выковыренные», и только-только с поезда, и нигде ещё не осмотрелись, а жилья и в помине нет, старик помог целым каскадом косноязычных советов. Первым делом объяснил, что Новая Бухара – это одно, а до настоящей Бухары надо ещё добираться на «бухарке», пригородном поезде. Не очень далеко, километров двенадцать. Можно сговориться со стариком Адылом, тот на арбе отвезёт. Можно дождаться грузовика, на котором Колькя-шо́фер возит картошкя для столовой… Главное же, взглянув на пустую пачку папирос с адресом Амоса, он подтвердил, что живёт их знакомый именно в настоящей, Старой Бухаре, в самом центре, неподалёку от Ляби-Хауз.

Внезапно что-то вспомнив, старик выдохнул: «Вай-мэ!» и, довольно устрашающе размахивая бритвой, что делало его похожим на атамана разбойников из сказки про Али-Бабу, сказал, что сегодня утром он, как всегда, брил большого начальника, большого человека Сергея Арнольдовича, и тот сокрушался, что пожилую пару ленинградцев, актёров знаменитого театра, подселённых к ним во флигель, на днях буквально за день обоих скосил тиф.

«Тибя нужен бистро-бистро бижять домик хватить! – горячо повторял он, вытирая бритву о грязное полотенце на плече. – Сказать: Сергей-Арнольдич-акя, Якуб-стрижкя-брижкя меня советывал, ми люди тихи, хароши, дети совсем тихи будут»…

Вот так и вышло, что часа через три, одолев, как на дрезине, на скрежещущей и дребезжащей «бухарке» расстояние до Старой Бухары, они пешком пустились искать дом Большого Человека.

Точного адреса Якуб не знал (да и какой точный адрес, заметила Зельда, в этих глиняных джунглях!). Сказал только, что это в Старом городе, искать надо какую-то махаллю «за первым куполом, мимо Ляби-Хауза», а там третья улица от медресе, за ней направо длинный тупик, который как раз и заканчивается воротами в тот самый двор. Пропустить, сказал он, невозможно: ворота старинные, резные, с куполом, как во дворце эмира Бухарского, увидите – ва-а-а-й-мэ! – остолбенеете! Всё это он говорил на своём колченогом русском, размахивая бритвой: «До вечир стоять будищь с ротой наружу» (надо полагать, имелся в виду открытый от удивления рот).

– Ну-с, посмотрим, – бодро сказал отец, – что здесь означает «дворец эмира»…

– А почему здесь так воняет, – спросила Златка, – вот от этого пруда?

Отец предположил, что этот водоём, зазеленевший, затхлый, с несколькими могучими деревьями на берегу, с желтовато-серым, арочным зданием неподалёку, и есть тот самый Ляби-Хауз, мимо которого… постойте, в какую же сторону? – надо идти…

После чего они наугад углубились в лабиринт глинобитных переулков (улицами никто бы не решился назвать эти серо-жёлтые и тоже дурно пахнущие протоки-проходы с покосившимися, изъеденными жучком столбами электропередачи). И часа полтора плутали там, меж высокими глиняными заборами с колко торчащей из стен соломой. Плутали в поисках того самого тупика, а их было до чёрта, этих тупиков, который бы заканчивался особенными воротами («до вечир стоять будишь с ротой наружу»), – пока отец, вытирая пот со лба, не признался, что они явно заблудились…

Время от времени из-за поворота возникали какие-то встречные восточные люди: мужчины в ватных халатах, подпоясанных косынками, женщины в балахонах из чёрно-белой или радужной, как разводы от бензина, материи. Лица женщин в большинстве своём были занавешены чёрной волосяной сеткой. По-русски никто из них не говорил, или знали два-три слова. Но кивали вполне дружелюбно, а услышав адрес, разводили руками и притоптывали ногой в чёрной остроконечной галоше, из чего понятно было одно: да вот же она, тут, где и стоим, наша махалля.

Обалделые от минаретов, от плывущего в небе огромного голубого гофрированного купола, который царил над городом, слегка даже придавливая его, бедняги совсем отчаялись. Златка хныкала и требовала «где-то присесть». Они завернули в очередную глиняную кишку (куда, уверяла Зельда, раза три уже поворачивали) и в дальнем её конце, в желтоватом глинистом мареве увидели дрожащий мираж, театральную декорацию – ибо в этой азиатской клоаке иного просто не могло встретиться!

Тупик замыкала грандиозная, метров шесть высотой и не менее десяти метров в ширину стена, облицованная синей, зелёной и белой майоликой. Когда подошли ближе, рассмотрели, что белым в полукруглом навершии стены выложены два аиста, застывшие в вихре изысканного танца. В центре этого участка некогда длинного старинного фасада вдавлена была арочная ниша, украшенная витиеватой резьбой, а внутри ниши встроены синие деревянные ворота, запертые на огромный заржавелый замок, на какой в старину запирали ворота в городской стене. Но рядом с этим устрашающим замком в ворота была врезана узкая, в рост человека, давно не крашенная калитка, по-простому, по-домашнему приоткрытая. Они вошли и угодили в тёмную подворотню с рассохшейся деревянной кадкой в углу. Подворотня заворачивала влево, и они, полуслепые с солнечной улицы, туда послушно свернули. По глазам заново ударил свет, но – мягкий, затенённый, предвечерний…

Перед ними открылся оазис из сказки, тот самый зачарованный караван-сарай со старинной гравюры: огромный двор с прудом посередине, за которым, как сцена, простёрся широкий, застланный одеялами и забросанный подушками деревянный помост на сваях.

По периметру этого необъятного двора было налеплено с десятка два глинобитных домиков. На взгляд всё ветхое, рассохшееся, облупленное… но каждую халупу венчала деревянная галерея, куда можно было подняться снизу по шаткой лесенке, и все перила увиты были небесно-голубыми цветами ипомеи.

А в дальней перспективе двора, за фруктовым садом, брезжил прекрасный, как те ворота за спиною, дом: одноэтажный, но высокий, с рядом стрельчатых окон, с просторной и длинной, во весь фасад, верандой, деревянный навес которой подпирали тонкие колонны, украшенные кропотливой резьбой.

Чуть позже Ицик и Златка узнают все узбекские слова, обозначающие предметы и явления, впервые возникшие в тот день перед их глазами: долон, та самая тёмная подворотня, балхана – деревянная галерея, без которой немыслима даже распоследняя в Средней Азии халупа; хауз – пруд, всегдашний центр дворовой жизни, с возведённым над ним айваном, где в жаркую ночь можно спать на курпачах (одеялах), пропитанных запахами человеческого пота, кислого молока, лепёшек, раздавленных кем-то виноградин…

Они и будут спать летними ночами на айване, на тех самых курпачах и подушках, вповалку со всей детворой двора, в обнимку с Мушкетом – бело-коричневым терьером, который умел петь под расчёску, проложенную папиросной бумажкой…

Ах, эти летние ночи – сонный лепет арыка, жаркий блеск огромных, как хризантемы, звёзд, кваканье лягушек и писк мышей из-под опор веранды Дома Визиря.

…На веранде большого дома в плетёном кресле сидел и читал газету мужчина довоенного вида; и так чужестранно в этом дворе выглядели его серые в полоску брюки, отутюженная крахмальная рубашка, вязаный жилет в крупную серую клетку и тёмно-синий галстук с крепким, гладким виндзорским узлом. Он был словно объят другим воздухом, более прохладным и уж точно более приятным – возможно, из-за вездесущих небесно-голубых граммофонов ипомеи, которые увивали здесь всё, до чего дотягивались.

Это наверняка и был тот самый Сергей Арнольдович – тонкие усики над верхней губой ему явно подровнял мастер Якуб.

Абрахам поднялся на веранду, извинился, представился, сказал… ну, в общем, всё, что советовал сказать парикмахер Якуб, было сказано, только с другим акцентом.

– Вы поляки? – уточнил хозяин поверх газетного листа. – Разве вас не распределяют по райцентрам? Вабкент, Шафиркан, Гиждуван?

Абрахам замялся, не зная, как дальше вести разговор с этим строгим господином (видимо, напрасно послушался пылкого мастера Якуба). Он перевёл растерянный взгляд в распахнутое высокое окно дома, где в сумеречной глубине гостиной углядел на стене часы с застывшим маятником.

– У вас часы не заведены. Или испорчены, – проговорил он.

– Испорчены, – махнул рукой хозяин и сложил газету. – Много лет молчат, никто не может понять, в чём там дело. Дедовы часы, жаль выбрасывать.

– Как – выбрасывать? – встрепенулся Абрахам. – Бог с вами, это, насколько могу отсюда судить, Карл Вернер, ранний модерн, корпус из ценных пород дерева, механизм надёжный, на глухих пластинах, бой наверняка часовой и получасовой… Там, уверен, какая-то чепуха! Я их вам починю.

– А вы – часовой мастер? – спросил Сергей Арнольдович, впервые с интересом глядя на незваного воскресного посетителя. Тогда Абрахам, впервые за весь их тяжёлый путь, достал из внутреннего кармана пиджака и протянул не склеенную справку «с ним взрослых одна детей два», а своё свидетельство о завершении полного образования в Высшей часовой школе Женевы…

Сергей Арнольдович взял бумагу и побежал глазами по строчкам.

– Ого! – воскликнул. – Женева?! Мой отец, знаете ли, закончил Женевский университет, – и перешёл на французский: – Факультет точных наук.

– Набережная Арв, – кивнул Абрахам. – Знаю, бывал там у друзей.

Зельда с детьми стояли внизу, у ступеней веранды, робко ожидая, чем закончится разговор.

Зорко следя за лицом и руками мужа, Зельда поняла, что дело сладится, по тому, что разговор с хозяином продолжался на французском. Приметила успокаивающее движение лёгкой ладони Абрахама и прерывисто вздохнула: она готова была немедленно приступить к уборке флигеля – бывшей сторожки, где прежде жила прислуга, а на днях умерли старые артисты: стены побелить, промазать глиной щели в оконных переплётах, что там ещё требуется… да какая разница! Готова была перемыть весь этот странный купольно-извилистый город с его минаретами, глинобитными сараями, покосившимися столбами электропередачи, с его могучими платанами, высаженными по берегам подёрнутых ряской прудов… Только бы дети получили, наконец, свой угол и свою постель.

В эту минуту из двери дома на веранду вышла женщина, и мгновенно двое мужчин, Зельда с детьми внизу, резные деревянные столбы, увитые голубой ипомеей, пятнистая бело-рыжая кошка на перилах и стайка желтоклювых чёрных птиц с пронзительными голосами на крыше… – всё превратилось в театральную сцену.

Статная, полная, с прямым пробором в гладких чёрных волосах, с бледным точёным лицом, какие бывают на миниатюрах, писанных на пластинах слоновой кости, эта женщина завораживала старинной медлительно-величавой красотой. Само её появление было из тех мизансцен, что режиссёр тщательно выстраивает по ходу пьесы… Видимо, и она прочитывала настроение и намерения мужа по каким-то его неуловимым движениям или по выражению лица, потому что, бросив взгляд на женщину с двумя детьми у ступеней веранды, махнула полной рукой и сказала:

– Подите сюда, мальчики!

Ицик и Златка, оба тощие, оба бритые наголо, в подкороченных матерью чужих обносках, действительно были похожи, как две матрешки, большая и поменьше, и таращились одинаковыми тёмно-карими пушистыми глазами.

Женщина завела их в дом, в большую квадратную кухню, праздничную из-за бликующих по стенам майоликовых плиток, голубых, тёмно-синих, жёлтых. Здесь вообще было много цветных весёлых пятен. По стенам – буфеты с цветастыми тарелками, в нишах – огнистыми боками сверкают начищенные медные кувшины и пузатые котелки. Бронебойным орудием выступала чугунная плита, почти такая же, как в кухне их варшавского дома, а на ней – три огромных пузатых чайника, каждый другого цвета. Налив чаю в маленькие и плоские, как в парикмахерской были, чашки без ручек, хозяйка отсыпала каждому по горсти чищенных грецких орехов и крупного золотого изюма…

Сергей Арнольдович на веранде сложил газету, поднялся из плетёного кресла и крикнул в дом: «Володя!» Через пару мгновений из дома показался… ещё один Сергей Арнольдович, с теми же усиками, но по-другому одетый: в более мешковатую, домашнюю простую одежду. Первый что-то негромко сказал второму и, повернувшись к Абрахаму, добавил, что он не против: поляки могут поселиться у них во флигеле; всё равно по городу всюду и ко всем, у кого якобы лишняя площадь, подселяют эвакуированных. Надо только встать на учёт для получения карточек на продукты… Ну, брат всё устроит и распорядится. Правда, там только одна комната, метров пятнадцать – не тесновато будет с детьми?

И тогда Абрахам на веранде и Зельда внизу разом горячо заговорили, благодаря, уверяя, обещая, что… Первый Сергей Арнольдович, с газетой, свёрнутой в трубку и прижатой локтем, прошёл в дом мимо второго, не коснувшись того плечом. Они прошли каждый в своём направлении, как два часовых на зу́бчатой башне-крепости французских часов «Мсье Тюренн» в запертом на семь замков варшавском доме…

Торопливо шепча свои «спасибо», сжимая в горстях орехи и изюм, дети шмыгнули по ступеням во двор.

– У неё два мужа! – потрясённо пробормотала Златка, распахнув свои блестящие желудёвые глаза под угольными бровями. – Ижьо, у неё два одинаковых мужа!

– Не болтай глупостей, – строго сказал сестре Ицик.

Золотой изюм удивительным образом оказался и сушёным, и сочным, живым: если надавить языком, внутри у него что-то упруго перекатывалось, а попав на зуб, растекалось божественной сладостью.

Отец спустился по ступеням, посверкивая стёклышками полуочков, – он чувствовал себя победителем! Завтра утром он отправится искать Амоса и ту его часовую будку. И завтра же займётся Карлом Вернером в гостиной этих прекрасных благородных людей. Никто не смог починить?! Вздор! Просто часы ещё не попали в руки настоящего мастера.

Он подошёл к жене, легонько коснулся её локтя…

Отвернувшись, Зельда рассматривала двор, пруд с зацветшей водой, двух стариков, сидящих в палисаднике одного из саманных домишек у ворот. Всё помещалось в этом огромном дворе, это была небольшая деревня, Ноев ковчег, прибежище гонимых… Она перевела взгляд на террасу и движением брови указала мужу на странную группу: статная женщина величавой красоты задумчиво стояла у резных перил, увитых голубыми цветами ипомеи, а по обеим сторонам от неё стояли двое одинаковых мужчин… Ни к одному из них она не обращалась, не прикасалась, не смотрела ни на одного, будто остерегалась выделить из них настоящего. Неподвижная, она смотрела вглубь себя застывшим взглядом. А мужчины, повернув к ней лица, молча ждали чего-то: какого-то сигнала, знака, одобрения, призыва?.. Так два средневековых рыцаря перед началом турнира бросали взгляды на балкон, где сидела дама их сердца, пытаясь угадать – кому из двух соперников предназначена брошенная на арену белая роза.

Какая странная семья, подумала Зельда. В отличие от Абрахама она не разбиралась в политике, или там в философии, не знала наизусть сотни страниц мидрашей, античных и европейских философов. Но она хорошо разбиралась во взглядах, в жестах и движениях страстей.

– Это не Варшава, Аврамек, – сказала она мужу на идиш, и добавила: – Даже не Львов.

– Да, – согласился Абрахам, – зато ты живая, Зельда, и я живой, и с нами двое наших детей.

Он положил ладонь на её шею, где прежде круглился аппетитный валик, а ныне болтался грязноватый ворот единственного шерстяного платья, и легонько погладил, как делал всегда, чтобы унять ей нервы.

– Все образуется, Żabciu… Постепенно, не сразу. Нышт торопирен. – И добавил тихо и значительно: – Нышт торопирен, Зельда…

…Она и не торопилась. И все годы изгнания с чиновничьим словом «эвакуация» проработала в швейной артели, организованной польскими беженцами, обшивая семью, знакомых и соседей по двору. Артель выполняла разные заказы: шила для фронта солдатское и офицерское обмундирование и нижнее бельё, перелицовывала костюмы и пальто для населения. А после работы и до глубокой ночи Зельда шила на продажу «какое-нито шмотьё» – модные фуражки-семиклинки, бурки на ноги, фуфайки, дамские жакеты, то да сё.

То да сё…