Текст книги "Ракетный центр Третьего рейха. Записки ближайшего соратника Вернера фон Брауна. 1943–1945"

Я решил спросить у оператора о процедуре испытания, но потом передумал. Он был очень занят в тот момент.

– Повторите, – сказал он в телефонную трубку. – Я вас не слышу.

После паузы произнес:

– Хорошо, я ему передам. Хотя он не одобрит.

Положив трубку, он пошел в диспетчерскую.

– Где Мюнц? – спросил оператор. – Ах вот вы где. Только что звонил Брютцель. Он не может дать добро. Еще не прибыл Штейнхоф – он везет гостей. Брютцель передал, что Штейнхоф недавно выехал из Пудаглы, он везет латунь и будет с минуты на минуту. Он говорит, что нужно подождать.

Я заглянул внутрь. Мюнц с покорным и почти скучающим выражением лица положил наушники на стол. Выругавшись, он топнул на меня ногой, вышел на улицу и закурил сигарету.

Через 10 минут пришло сообщение:

– Приготовиться! Приступить к запуску!

Мюнц вернулся с по-прежнему покорным выражением лица и надел наушники. Инженеры поспешили на свои места.

– Включить двухминутную сирену! – сказал Мюнц.

Вой сирены заглушался метровой бетонной плитой над нашими головами.

– Закрыть дверь центра управления!

– Дверь центра управления закрыта.

– Ключ на старт! – Мюнц говорил твердо, но спокойно.

– Есть ключ на старт.

Мюнц отдавал приказы, пристально смотря в перископ. Он непринужденно кивнул, услышав подтверждение от мужчины у пульта управления двигателем. Наконец он повернулся к оператору:

– Получена команда «добро»?

– Команда «добро» получена.

– Фотографы на месте?

Подтверждение пришло через наушники.

– Начать подачу топлива в бак А.

Мужчина у пульта управления повернул переключатель. Послышался голос:

– Выпускной клапан закрыт.

– Началась подача топлива в бак А. Ноль пять, ноль восемь, одна атмосфера, одна и две десятых атмосферы. Бак А заполнен.

– Департамент BSM разрешает запуск?

В ответ молчание. Мюнц повторил:

– BSM разрешает запуск?

Оператор пульта BSM выглядел озабоченным. Несколько раз он повернул выключатель и наконец обернулся, молчаливо прося о помощи. К нему подошел инженер, отвечающий за систему наведения, и оба начали изучать шкалы пульта. Отодвинув микрофоны гарнитур в сторону, они быстро переговорили приглушенными голосами. Потом они подошли к пульту подачи и распределения электроэнергии, расположенному на задней стенке; снова началось обсуждение, пока они проверяли приборы. В конце концов инженер выпрямился и печально произнес:

– Неисправен второй инвертор Оймиха. Придется его заменить.

– О черт! – Мюнц снял наушники. – Отмена запуска! На часах, отсчитывающих время до старта, было уже плюс 15 минут. Установили двухчасовой обратный отсчет времени.

Мюнц вышел покурить, выражение его лица снова стало покорным и почти скучным. У него были все основания проявлять недовольство. После того как топливные баки заполнили жидким кислородом, запуск следовало производить без задержек. Холодный воздух из топливного бака и от кислородного насоса вскоре остудит все оборудование в хвостовой части ракеты до температуры намного ниже нуля. Конденсация влаги и ее замерзание на поверхности металла, втулках шпинделя клапана и электрических проводах увеличивает шансы на неудачный запуск. Единственное решение – слив топлива, разогрев и высушивание поверхности ракеты, то есть следовало начинать все сначала. Почти два часа спустя департамент BSM сообщил:

– Все в порядке. Надеюсь, другие инверторы Оймиха не выйдут из строя. Они довольно давно в эксплуатации.

Мюнц, по-прежнему стоящий за пределами центра управления, не ответил. Он повернулся к командиру расчета:

– Баки заполнены жидким кислородом?

– Да. Грузовик только что отъехал. Кожух убрали. Мы готовы.

– Хорошо, тогда начинаем. – Мюнц бросил недокуренную сигарету на землю и вернулся в центр.

Он снова отдавал последовательные приказы, спокойно, уверенно и невозмутимо.

– BSM разрешает запуск?

– BSM запуск разрешает.

– Вольман?

– Все в порядке, – сказал оператор.

– Ну, начали. Сигнальная ракета! Сирена!

Опять послышался приглушенный вой сирены. Одновременно с этим запустили сигнальную ракету. Хотя я не видел ее из центра управления, мне много раз приходилось наблюдать, как сигнальная ракета, будто зеленая змейка, поднимается на высоту 30 метров, вызывая у неосведомленных наблюдателей мысли о неудачном запуске ракеты.

Мгновение спустя Мюнц закричал:

– Зажигание!

Мне удалось пробраться к перископу. Я увидел в объектив яркую вспышку гидразина и пламя перекиси водорода, вырывающееся из сопла ракеты, игристое и интенсивное. Объединение этих двух самовоспламеняющихся химикалий по-прежнему использовалось нами для зажигания; позже мы стали применять пиротехнические вертушки.

– Предварительная ступень!

– Предварительная ступень приведена в действие.

Новое пламя – желтовато-оранжевое, слепящее – поглотило запальное пламя, яростно закружилось, озаряя пусковой стол, дефлектор и окружающую территорию, как гигантский пожар. Через несколько секунд пламя выровнялось.

– Ракета на предварительной ступени.

– Главная ступень!

Я быстро взглянул в сторону и заметил, как оператор повернул поворотный переключатель. Однако ничего не произошло. Мюнц по-прежнему смотрел в перископ и, решив, что его команду не поняли, очень громко повторил:

– Главная ступень!

– Главная ступень приведена в действие! – также громко ответил оператор.

– Пуск! – устало произнес Мюнц.

Предварительное пламя исчезло. Мелькнуло остаточное пламя. Из вентиляционного трубопровода бака с жидким кислородом вырвалось огромное белое облако, а затем сменилось привычной струйкой пара, как в режиме ожидания. На лице Мюнца снова появилось выражение покорности.

– Доложите в здание телеметрии: главная ступень не сработала. Возможно, из-за замерзания регулирующего вентиля. Нужно слить топливо. Испытания на сегодня закончены.

Помолчав, он выругался и снял наушники. Такое же флегматичное выражение, как у него, появилось на лицах всех присутствующих в центре управления. Выйдя на улицу, Мюнц закурил и угрюмо уставился на небо.

Бывали и неудачные, и удачные дни. Именно для этого существовали тестовые программы и инженеры-испытатели. По мере того как мы набирались опыта, наши методы и техника улучшилась, проблем становилось меньше.

На следующий день началась такая же рутинная подготовка к запуску. Мюнц оказался прав – замерз регулирующий вентиль. Вентиль нагрели, просушили и привели в порядок.

На этот раз я решил наблюдать за запуском снаружи. Когда пусковой расчет покинул стартовую площадку, я последовал за ним через диспетчерскую в фасадную часть здания, где разрешалось курить. Здесь атмосфера была непринужденнее и обычно оставалась таковой до тех пор, пока не стихала последняя сирена.

Напряжение внутри центра управления, вне сомнения, будет нарастать, чем меньше времени останется до приведения в действие главной ступени. На самом деле я редко чувствовал себя таким напряженным и нервным, как во время руководства запуском. Статические огневые испытания в сравнении с запуском казались мне незначительными. Кое-кто будет утверждать, что эти два события равнозначны по значению, хотя и отличаются технически. С логической точки зрения они будут правы, но я считаю иначе. Например, мое сердце бьется от волнения по-разному во время статических огневых испытаний и запуска ракеты.

Несколько минут мы болтали о том о сем, затем наконец включилась сирена.

– Две минуты, – заметил кто-то.

Все замолчали и прошли в туннель. Отсюда ракета была видна как на ладони. Она казалась такой мирной и обособленной с расстояния 80 метров! Только белая струйка пара дрейфовала вверх от линии продувки бака с жидким кислородом.

Снова включилась сирена, ненадолго, а затем раздался глухой хлопок сигнальной ракеты и в быстрой последовательности: зажигание и приведение в действие предварительной ступени. Воздух сотряс грохот. Оранжевое пламя озарило землю во всех направлениях, вздымая клубы пыли, которая яростно смешивалась с белыми облаками пара, поднимающегося из луж промывной воды на стартовом столе. Слой инея, спускающийся по ракете, поймал воздушный вихрь, и вокруг двигателя и стартового стола осталась лишь миниатюрная дымка.

Внезапно два кабельных разъема, идущих от высокой мачты, отсоединились от приборного отсека, расположенного возле носовой части ракеты, качнулись в сторону и отклонились по дуге в сеть. Почти одновременно с огромной скоростью в хвостовой части ракеты начало формироваться пламя – если точно, то за одну тридцатую секунды. Сильнейшее пламя превратило газ и пыль в пышные облака на стартовой площадке и высоко в воздухе. Поток горячего воздуха ринулся в туннель. Ракета стала медленно подниматься над облаком пыли и газа – передо мной было, безусловно, самое захватывающее зрелище, какое я когда-либо видел. Трудно описать звук; воздух был наполнен осязаемым, мощным шумом. От его силы вибрировало все тело.

Сразу же после подъема ракеты все, кто был рядом со мной, бросились вперед – к концу туннеля, чтобы не терять из виду восходящую ракету. Я следил за ней немного с опаской, для меня многое было в новинку. Выглядывая из туннеля, я увидел А-4, поднимающуюся под крутым углом. Ее пламя, теперь не ограничиваемое пламеотражателями, превратилось в узкий, светящийся шлейф длиной с саму ракету. Почти полупрозрачное пламя, выходящее из камеры ракетного двигателя, было ярким, желто-оранжевым на конце. Рев сменился резким обертоном. Я получил подтверждение расхожей фразы о том, что ракета – это длительный взрыв.

Звук начал стихать. Люди из центра управления тоже вышли на улицу и стояли, подняв голову. Некоторые смотрели в бинокль.

Ракета находилась на высоте примерно 300 метров и уже начала отклоняться в северо-восточном направлении.

– Ракета вышла на запланированную траекторию, – заметил стоящий позади меня инженер.

Все вокруг, согласившись с его словами, вышли на стартовую площадку – дальше от диспетчерской и туннелей. Опасность падения ракеты на стартовую площадку миновала.

Вскоре звук ракеты стал настолько отдаленным, что можно было разговаривать в обычном режиме.

Вдруг, словно сделанный гигантской рукой, на голубом небе появился белый след – ракета вошла в слои холодного воздуха.

– Инверсионный след, – сказали почти одновременно полдюжины инженеров, словно окончательно подтверждая, что все в порядке.

Так же внезапно, как появился, инверсионный след стал исчезать. В этот момент ракета исчезла из вида. Пока я тщетно искал ее на небосклоне, инверсионный след медленно деформировался, распался на фрагменты и пропал. Потом появился еще один короткий инверсионный след, а затем исчез. Кто-то закричал:

– Выключение двигателя – 63 секунды!

Двигатель выключился, но отдаленный грохот еще какое-то время отчетливо слышался. Он продолжался, возможно, еще две минуты, пока наших ушей не достигла последняя звуковая волна от момента отсечки подачи топлива, что произошло на расстоянии примерно 40 километров от стартовой площадки.

Скорость ракеты в момент выключения двигателя составила около 5631 километра в час. Теперь ракета находилась в баллистической фазе полета. Так же как тщательное наведение орудия и правильный вес порохового заряда оказывают влияние на точность поражения цели, так и скорость ракеты, ее положение и ориентация в пространстве в момент отсечки подачи топлива влияют на траекторию ее движения. Все эти факторы неуклонно контролируются сложными электронными приборами.

Чтобы отметить точное место входа ракеты в воду, экспериментальные ракеты оснащались контейнером с ярко-зеленым красителем, оставляющим отчетливое пятно на поверхности моря. Пятно не растворялось достаточно длительное время, чтобы самолет успел обнаружить место падения ракеты и провести тригонометрическую съемку. Как правило, в день запуска была доступна первая предварительная информация, то есть дальность полета ракеты, ее боковые отклонения и время отсечки подачи топлива. Несколько телеметрических приборов транслировали требуемые данные и сигналы о позиции гироскопов, описывающие истинное положение ракеты в пространстве. Приемник находился на маяке возле Козерова.

Данные осциллографа после телеметрической передачи обрабатывались на маяке. Диаграмма длиной в несколько десятков метров пропускалась через центральное отверстие винтовой лестницы и свободно свисала вниз – просушивалась. Довольно необычное зрелище! Лица, заинтересованные в конкретных показателях во время полета ракеты, поднимались и спускались по винтовой лестнице, чтобы просмотреть соответствующие участки диаграммы на миллиметровой бумаге. Сейчас такой способ обработки данных кажется необычным. Теперь показатели осциллографа во время огневых испытаний двигателя и запусков ракет распечатываются, диаграмма просушивается и аккуратно складывается специальными автоматическими устройствами в течение нескольких минут после завершения испытания.

Я покинул стартовую площадку после официального отбоя. Так или иначе, у меня всегда возникало особое чувство при виде пустого стартового стола. Наше детище отсутствовало. Всего несколько минут назад ракета была здесь, но теперь мы больше никогда ее не увидим.

– Ну, можно подвести итоги по поводу Фау-43, – удовлетворенно сказал Мюнц, потом отвернулся от меня и отправился к Фау-73, которую готовили к старту на следующий день.

Глава 6. Суперинженеры

– Мы суперинженеры!

Я никогда не забуду этих слов, сказанных мне молодым энтузиастом вскоре после моего прибытия в Пенемюнде. Мои первые впечатление о цехах, конструкторских бюро, испытательных стендах и стартовых столах по-прежнему свежи в памяти, а его слова, казалось, вторили моему романтическому восприятию ракетостроения и космических полетов. В конце концов, я вырос, слушая захватывающие лекции Макса Валье, читая популярные научно-фантастические романы, в которых описывались причудливые кнопочные устройства, контролируемые магнатами-сверхчеловеками, непринужденно разговаривающими о дифференциальных уравнениях.

Чем дольше я работал в Пенемюнде, тем чаще вспоминал слова того юноши. Какое-то время я думал, что когда-нибудь стану одним из таких «суперинженеров». Я молчаливо восхищался теми, кто, по моему мнению, уже достиг подобного звания. Меня зачаровывали их непонятный язык, сопровождающая их действия таинственность, манера делать пометки в личном блокноте. Отнюдь не сразу я узнал, что сверхчеловеческим в Пенемюнде можно назвать усилие, которое каждый прилагает ежедневно внося вклад в общее дело, смиряясь с неудачами, чтобы создать совершенно новую область мировой науки. На заводе не было какого-то одного суперинженера. В Пенемюнде трудились уверенные в успехе, упрямые и неустрашимые работяги. Бывали дни, когда неудачи следовали одна за другой, когда вдобавок к проблемам с механическими устройствами приходила директива перевести несколько ключевых сотрудников в другой департамент, якобы страдающий больше нашего от острой нехватки квалифицированной рабочей силы, или когда требовался срочный отчет о «прогрессе в работе» в то время, как нам не удавалось достичь этого прогресса! Или когда днями мы ждали несколько обычных лесин и жизненно важный строительный проект приходилось приостанавливать. Или когда не успевали привезти надлежащую защитную одежду или горячую еду для ночной смены и многое другое.

Вот тогда все снова понимали, что нет никаких суперинженеров, а есть человеческий разум, который при помощи непоколебимой веры, неустанных усилий, изобретательности, трудолюбия и целеустремленности способен решить почти любую задачу. Но главное, что неописуемый восторг от успеха за несколько секунд заставлял забыть многомесячные мытарства и побуждал двигаться вперед, справляясь с еще большими трудностями.

Тем не менее сегодня, много лет спустя, я думаю, что в каждом инженере-ракетчике есть немного от Уолтера Митти[4]4
  Митти Уолтер – герой фильма «Тайная жизнь Уолтера Митти» (США, 1947) – мечтательный корректор бульварного чтива, любящий представлять себя героем фантастических приключений.


[Закрыть]. Работа создателя ракет по-прежнему окутана таинственностью и характеризуется мечтами и верой в чудеса, которые совсем рядом. Кое-что, без сомнения, связано с необходимостью сохранять секретность, кое-что с не всегда реалистичной рекламой. Но я уверен, что основная причина таинственности – природное человеческое любопытство и беспокойное стремление к новым рубежам, его постоянное желание узнать, что сверху, снизу, с другой стороны и за пределами Земли.

Можно предположить, что тысячи лет назад человек знал только то, что ему было нужно. Возможно, у неандертальца не возникало со знанием никаких проблем, но времена изменились. Немецкого философа Готфрида Лейбница, жившего во второй половине XVII и начале XVIII века, часто считают последним эрудитом и специалистом, внесшим вклад во все известные тогда научные отрасли. С тех пор человеку все сложнее добиться полного контроля над одной научной отраслью или хотя бы над ее небольшим подразделом. В ракетостроении ученый и инженер чаще всего должны признаваться в невежестве, замешательстве и неуверенности, ибо опережают солидный, но узкий пласт фундаментальных исследований.

Об этом часто забывают, но опасность заключается вот в чем. Молодой инженер-ракетчик, иногда не очень молодой по возрасту, начиная работать в ракетной отрасли, ожидает, что многие не слишком чарующие его реалии, а именно обычный человеческий труд, по мановению волшебной палочки исключены в ракетостроении. Он думает, что в ракетостроении средства не ограничены, нет волокиты, надоедливой административной работы, разочарований, проблем межличностных отношений. Просто одна большая счастливая семья суперинженеров!

Такое мнение опасно, потому что разочарование провоцирует беспокойство. Люди ищут мимолетного утешения и забывают о великой конечной цели. В результате в молодой и многообещающей отрасли начинается текучка кадров, распадаются научные коллективы, выбрасывается на ветер накопленный опыт, что приводит к необходимости готовить новые кадры.

Опасно это еще и потому, что иногда контрактные агентства не понимают, сколько усилий требуется для создания эффективной команды работников. Из-за непонимания они присылают на должности случайных людей, сокращают штаты ради экономии средств, распространяя заблуждение о том, что ракетостроение – отрасль, которую можно создать мгновенно, и излишне подчеркивая, что, помимо всего, это очень спекулятивный бизнес.

К счастью, Пенемюнде удалось многого избежать. С одной стороны, мы были первыми в новой отрасли. Каждый последующий успех в создании военных ракет сильнее провоцировал нас на мечты об орбитальных космических аппаратах, межпланетных путешествиях и пилотируемых галактических исследованиях после окончания войны. В результате командный дух с осознанием того, что европейская промышленность даже в мирное время в меньшей степени страдает от текучки рабочей силы, чем промышленность США, способствует стабильности. Этому помогают и другие факторы. Из-за правительственных постановлений очень трудно поменять работу, ведь существует угроза призыва на военную службу; кроме того, многие профессионалы уже почувствовали вкус солдатской жизни на фронте.

Верно и то, что темп нашей работы, увлеченность ею и ее значимость помогли нам не думать о продолжающейся войне. Вне зависимости от нагрузки (часто мы работали круглосуточно), военного дефицита, бюрократических проволочек, изменения приоритетов, повторяющихся технологических провалов и обычной усталости мы в Пенемюнде считали себя везунчиками в сравнении с беднягами в крупных городах, которых уже не одурманивала пропаганда о неизбежности победы, в сравнении с измотанными, потрясенными солдатами, прежде других почувствовавшими приближение неотвратимой гибели.

К середине 1943 года союзные державы бомбили Германию постоянно и массированно. Более 30 тысяч человек погибли во время всего одного воздушного налета на Гамбург. С августа под постоянной бомбардировкой находился Берлин. Североафриканская кампания была проиграна, а в сентябре правительство Италии объявило о капитуляции. Оставалось только ждать, когда немецкие войска будут вытеснены из СССР и Польши. Постоянно шли сообщения о подготовке вторжения союзнических войск. В Пенемюнде все больше ощущалась нехватка ответственных деталей и расходных материалов; у нас все чаще забирали технический персонал, но это можно было пережить. С июля Гитлер уверовал, что A-4 поможет выиграть войну. Мы радовались тому, что наша работа в приоритете, но, к сожалению, пропаганда и производственная экспертиза усилили бюрократические проволочки. Министерство пропаганды объявило о том, что A-4 будет называться Фау-2 (от нем. V-2 – Vergeltungswaffe-2, «оружие возмездия»). Первым оружием возмездия стал самолет-снаряд Фау-1 (V-1), который так назвали 16 июня 1944 года – на следующий день после того, как на Лондон упали первые четыре ракеты Фау-1.

Порой нам казалось, что нас задушит бюрократия – «бумажная война». Имея значительный опыт работы в других странах, теперь я могу сказать, что у нас все-таки было не так плохо, учитывая дефицит, правила военного времени и т. д. Следует отметить, что в Пенемюнде почти не носили нацистскую униформу и знаки на лацканах. Да, бюрократия была неизбежной, но нельзя всерьез утверждать, что она главным образом отсрочила успех нашей миссии. Это доказывают следующие данные: с момента первого экспериментального запуска совершенно новой ракеты до запуска последней из более 4 тысяч состоящих на вооружении ракет прошло два с половиной года.

Однако легко нам не было никогда. Возникали и технические трудности, усложняющие состояние дел, и ситуации, испытывающие на прочность работников Пенемюнде, от которых все зависело. Часто стрессы, дефицит и вмешательства извне становились невыносимыми, и тогда звание «суперинженеры» казалось преуменьшением. Бывали времена, когда даже самые выдающиеся умы окончательно выматывались, но потом возрождались, полные новых идей, энергии и энтузиазма, – часто после долгой и бессонной ночи. Только истинный лидер способен оправиться после шока от неудачи и взяться за дело с новым энтузиазмом.

Наш отдел испытаний не был исключением. У нас были постоянные трудности с транспортом; по моей оценке, самая тяжелая из всех проблем. Нам не хватало исправных автомобилей, бензина, шин, запасных частей. Тем не менее мы справлялись. Хартмут оказался классным специалистом. Организаторские способности были лишь одним из его талантов. Помимо всего, он умел добиваться своего, лоббировать интересы, обладал даром убеждения и способностями торговца. Если в Пенемюнде вовремя не поставлялось нужное оборудование или его вообще было невозможно доставить, практиковалась стандартная схема: «Если детали нет на складе, сделай ее прямо здесь – в испытательном цеху. Импровизируй!»

Я благодарен судьбе, что сначала работал под началом Мюллера, а затем Хартмута, который был не только моим боссом, но и другом. Его работа была нелегкой. Ему приходилось общаться с разнообразными личностями, имеющими определенное прошлое. Между сотрудниками его департамента бывали разногласия, а еще он должен был постоянно исполнять указания начальства. Многие из тех, кто быстро продвинулся по службе и занял должность в высшем административном органе, просто не могли не акцентировать внимание на тех «вопросах», которыми ранее донимали их самих. Поэтому в отделе испытаний еженедельно проходили «совещания по понедельникам». Руководителю отдела, доктору Мартину Шиллингу, было трудно ежедневно отслеживать деятельность инженеров большого отдела и одновременно разбираться с постоянным потоком проблем и вопросов от начальства.

Шиллинг стал руководителем отдела, заняв место покойного доктора Тиля; его помощником стал Герхард Геллер, продолживший инженерное дело Тиля. Прошлое Шиллинга было типичным для работника Пенемюнде. После окончания университета и получения докторской степени он работал в немецкой университетской лаборатории в области прикладной физики. Оттуда он прибыл в Пенемюнде и стал ассистентом доктора Тиля. Производственный опыт у него был небольшой.

Я много раз встречался и беседовал с Шиллингом во время его частых визитов на ИС-7. Он всегда приезжал на маленьком «Мерседесе» с шофером и неизменно был одет в драповое пальто в пестротканую клетку. Он был единственным, кто не носил форменного кожаного пальто. Хартмут часто отлучался по делам, и в этих случаях мы с Шиллингом подолгу разговаривали.

Обычно мы беседовали о вещах, мало связанных с нашей непосредственной работой. Шиллинг делал язвительные замечания и сопровождал свои высказывания едким юмором. По крайней мере, для себя он признавал, что ему не хватает опыта работы на производстве, поэтому тактично оставлял такие вопросы специалистам, более искусным в этой области. Он обладал врожденным здравым умом и понимал трудности, возникающие при управлении таким большим объектом. Он осознавал сложности, вызываемые присутствием руководства и контролирующей группы, а также нашу острую необходимость в дополнительном оборудовании и помощи извне.

Однажды в субботу днем Хартмут сказал мне:

– В следующий понедельник меня не будет. Пожалуйста, сходи за меня на совещание. Клее пойдет с тобой и поможет разобраться с цифрами.

Наступил понедельник, и в сопровождении Клее я вошел в кабинет Шиллинга в Строении-4. Это была большая, хорошо оборудованная комната, частично оформленная деревянными панелями и устланная коврами. Несколько начальников отделов были уже на месте – сидели на стульях, прислонившись к стене. Шиллинг располагался за письменным столом, поставленным по диагонали в углу. Ему было примерно тридцать два года. Он был строен, его близко посаженные, немного беспокойные глаза, казалось, прожигали насквозь. Он листал какие-то бумаги, пока на совещание собирались люди. Затем он поднял глаза, быстро пересчитал присутствующих и открыл большой блокнот.

– Ну, давайте начнем, – заявил он. – Кажется, все на месте. Начнем с испытательного стенда номер 8.

ИС-8 использовался для статических огневых испытания камер сгорания и калибровки. На стенде применялась подача топлива под давлением, а не система регулярной подачи топлива турбонасосом, как в А-4. Умелый, хорошо подготовленный огневой расчет, а также правильное планирование позволило проводить на ИС-8 по десять статических испытаний в смену.

Шиллинг делал заметки и изредка задавал вопросы, сверяя их с теми, что задавал на прошлой неделе, смотря на рапортующего по-дружески и обнадеживающе. Иногда он выдавал информацию о недавнем совещании сотрудников, говоря быстро, легко и отчетливо. Шло время, и Шиллинг заметно воодушевлялся.

Шиллингу понравился отчет о работе ИС-8, и вдруг он повернулся ко мне и Клее. Наш отчет мог бы показаться несколько бледным в сравнении с отчетом ИС-8.

– А что с ИС-7? – спросил он.

Клее спокойно открыл свой блокнот. Он рассказывал о работе с двигателями на предыдущей неделе, во время которой, как обычно, возникали многочисленные проблемы и задержки, когда его перебил Шиллинг:

– А у этих парней в ангаре по-прежнему сиеста в десять часов? Всякий раз, когда я приезжаю на ИС-7, у них перерыв.

Послышался непринужденный смех.

– Нет, – беспечно ответил Клее. – Они наконец решили от нее отказаться, потому что вы не прислали им кушетки, как обещали в прошлый раз.

Все, включая Шиллинга, расхохотались. Клее продолжал свой доклад, периодически прерываясь, чтобы выслушать острое замечание Шиллинга, на которое у него всегда имелся ответ. Пока Клее произносил монотонную речь, я отвлекся и стал размышлять о работе Пенемюнде.

С момента первого запуска А-4 прошло чуть больше года. Необходимая научно-техническая информация накопилась за несколько лет. Результаты работы Пенемюнде было не с чем сравнивать, ибо подобного исследовательского центра прежде не существовало. За короткий период, несмотря на огромные трудности, ракета А-4 была спроектирована, построена, доработана и запущена. Наш отдел внес небольшой, но важный вклад в это успешное мероприятие. В настоящее время на ИС-7 проводилось по два статических огневых испытания в сутки, а запуск производился раз в двое суток. Этого невозможно было бы достичь без сверхурочной работы.

Многие из работающих на ИС-7 тратили на работу бесчисленное количество свободного времени, часто в течение всей ночи готовясь к очередному статическому испытанию или запуску, решая возникшие проблемы. Рабочая неделя в Пенемюнде составляла 48 часов: рабочий день с понедельника по пятницу – 8,5 часа и 5,5 часа в субботу. Теперь официально рабочая неделя длилась 54 часа, но обычно мы работали по 70 часов в неделю. Нам выплачивали сверхурочные, но деньги нас мало интересовали. Скорее всего, нас подстегивало осознание того, что наша работа имеет решающее значение для исхода войны, а продолжительный рабочий день просто небольшая неприятность по сравнению с тяготами, переживаемыми другими.

Мне нравилось работать с ракетами по ночам. Обычно я делал перерыв и отправлялся в кафетерий Фишера, чтобы перекусить. По моем возвращении большинство столов в отделе пустовало; работали только одна или две небольшие группы инженеров, решающие срочные задачи. Их голоса казались неестественно громкими в полупустом здании и эхом вторили у меня за спиной, пока я шел по коридору в центр управления.

Там я находил оператора, непринужденно прислонившегося к пульту управления, который был готов поговорить о погоде, войне, всеобщей сумятице и ракетах. Красно-зеленые огни на пульте управления включались и выключались. Иногда он переговаривался по двусторонней связи, щелкал выключателем и рапортовал о своем действии.

– Сколько до старта? – спросил я его.

– Еще неизвестно. Кажется, плохое соединение в главном распределительном шкафу; плохая точечная пайка или что-то еще. Мы уже трижды начинали запуск, но не выходим дальше предварительной ступени… Да, Эрих, стартовый ключ в тестовом положении… Нет, я ничего не трогал… Да, 27 вольт достаточно. – Он махнул рукой на переговорное устройство. – Он пытается отследить неисправности. К сожалению, он весьма темпераментен.

Разговаривать с тем, кто одновременно общается с тобой и по двусторонней связи, всегда трудновато. Никогда не знаешь наверняка, разговаривает ли оператор с тобой или с невидимым собеседником на другом конце линии.

На стартовой площадке находилась ракета, усыпанная яркими огнями. По ней карабкались механики, время от времени закрывая своими телами эти огни; их голоса казались резкими и громкими в ночном воздухе. Прожектора, подвешенные на мачтах и кабелях, слегка раскачивались от морского бриза, отбрасывая на стены стартовой площадки гротескные тени.

Ракета выглядела больше своих размеров и напоминала некую научно-фантастическую конструкцию, а не рабочее оборудование. Мою кожу покалывало от холодного воздуха.