Текст книги "Василий I. Воля и власть"

Глава 13

Собор в Москве, на котором был задержан Киприаном новгородский владыка, происходил в июле, и в июле же пришла нежданная весть из Орды: скоропостижно умер молодой, полный сил хан Темир-Кутлук, и на престол взошел его юный брат Шадибек.

Тверской князь Иван Михалыч тотчас устремил в Орду за ярлыком на свое княжество.

Срочно собиралась Дума, дабы решать: что делать? Собственно, об одном шла речь: ехать ли к новому хану-мальчику самому Василию или, как предлагала Софья, ограничиться посылом киличеев с дарами?

– И еще надобно выяснить, отчего умер Темирь-Кутлуй! Кто его отравил, да, да!

– Ну и что ж, что Иван Михалыч тверской поехал? Мыслите, ярлык на Владимирский стол у нас отбирать?! А я не мыслю того! Был я в Твери! Вот, с батюшкою был!

– Где Федор-от?

– Лежит, недужен!

– Шадибек – младший брат хана. Что изменилось в Орде? Пора тепа, бояре, подумать о достоинстве страны, да, да! О достоинстве! Не быть подстилкой-то у литвина какого…

– Какого именно?

– Да Витовта!

– Так и скажи!

– И скажу! И все скажут! Смоленск отдали, Мстиславль отдали, быват, и Ржеву отдадим? А там Можай, а там и сама Москва! Забыли, как Ольгерд под городом стоял? Вспомните, други, что мы – Золотая Русь! Великая Русь! Что наша земля гордится такими мужами, как великий Алексий! Как преподобный Сергий! Как Дмитрий Прилуцкий! Да мало ли! Мы днесь – твердыня православия! Нашею милостыней стоит Царьград, и сам император Мануил Цареградский нашею помочью сидит на столе!

– Усидит ли только? Баязет, бают, который год уже стоит под городом!

– Тем паче! В Литве ксендзы, в Галиче вси церквы поиначили на богомерзкое латынское служение. Сербское, Болгарское царства под бесерменом. Кому, кроме нас, блюсти ныне заветы горняго Учителя нашего Исуса Христа!

– А ну как наш великий князь поедет в Орду да тамо и умрет скоропостижно, подобно Темир-Кутлую?!

Ропот пошел по рядам. Иван Федорович Кошкин вбивал, точно гвозди, суровые слова:

– Вызнать надоть, как и пошто тамо солучилось, господа!

– И дань!

– Да! И дань посбавить! С Новым Городом война, серебра нет, суздальски князи, што волки, так и крутят вокруг Нижнего. Гляди, Семен даве царевича Ентяка привел! Весь город разорили. А и ныне, бают, Семен крутится где ни то под Нижним, в лесах! Што травленый волк.

– Дак и ехать в Орду?! Кланяться? Кому только?

– А чую, не без Идигу тут дело сотворилось!

– Едигей Витовта разбил! И Шадибека не он ли поставил!

– Ежели к Едигею…

– Власть!

– Пока не ясно, чья тамо и власть!

– Я тако мыслю, други, – заговорил Иван, – и тако реку: не нать ездить великому князю Московскому нынче в Орду!

– А што, Иван, тя спрошу, твой батяня, Федор, о том бает? – прищурясь, произнес Михайло Морозов. – Поди, того не скажет, что ты днесь нам молвил.

Василий слушал, то собирая брови хмурью, то краснея, то бледнея. Его и упрекали, и хвалили, и берегли. (И в самом деле, не хотелось ехать в Орду!) Вчера только охотились в заповедном бору под Крутицами, и он, Василий, самолично зарезал рогатиною матерого кабана, облепленного хортами. Добыли трех огненных лисиц, загнали молодого медведя. И так пахло в бору хвоей и смолой, а на полянах земляникой… И скакать, не то плыть в степь, когда еще косят в полях, ставят пахучие высокие копны, когда и самому бы, скинув зипун, в одной рубахе бело-полотняной, пройти с литовкою-стойкой, валя ароматную кашку и ловя ухом сердитое жужжание шмеля, запутавшегося в скошенной груде трав… Эх! И нету той пыли ордынской, и ветер относит посторонь кровососов, а там, бросив горячую косу, взлететь на коня, нестись вихрем, догоняя волка-перволетка, дуром высунувшегося из раменья на скошенный луг… И как трубили рога! Как еще на заре, по росе, выезжала вся конная свита: загонщики, псари, доезжачие…

– Нет, не поеду в Орду! Вот с Семеном надобно кончать! Враз. Не давать ему воли, затравить, как того матерого волка! Нижний должен принадлежать Москве! Надобно твердою ногою стать на Волге! И чтобы весчее, лодейное и повозное платили не даруге татарскому, а нашему даньщику! Своему! Ставленному великим князем Владимирским!

Он поднял голову, слепо обозрел ряды скамей, седобородых бояр в долгой сряде, шапках, отороченных соболем, с посохами в руках. Утишил мановением длани шум и ропот, высказал, оборотив лик к Ивану Кошкину:

– Быть посему!

Дума разноречиво зашумела. Говор-спор не утихал, тек, возвысил, когда в двери палаты пролез припозднивший татарин-баскак московский, коего нынче нарочито задержали – отвлекли, дабы на свободе поговорить о главном.

Со сторон татарину, коему тотчас расчистили место, начали объяснять вполгласа, что, мол, решали, кого да с какими дарами послать к новому хану в Орду. Татарин кивал, остро поглядывая на закаменевший лик великого князя московского, самого главного улусника Золотой Орды и самого богатого изо всех русских князей. И Василий, скользом ловя этот взгляд, тихо гневал в душе: небось, тестюшко не ездит в Орду, не кланяет татарам! И ныне не ездит, все одно! Хотя… Ягайле вот поклонил…

Тесть долил. Чуял Василий, что долог и непрост будет его спор с Витовтом, который навряд раздумал и ныне подмять Русь под себя! Вспомнилось Мономахово: «Жену любите, да не дайте ей воли над собою».

Вот идет Дума. Решают дела господарские, а промеж бояринов русских – татарин сидит! Надзирает. И за ним, за князем, надзирает тоже! Доколе! Нет, не еду в Орду! Прав Иван Кошкин: пора разогнуться нам, пора силу казать!

Дума подходила к концу. Бояре завставали с лавок. Юрий Патрикеевич, принятой литвин, «засевший» многих думцев, подошел, поклонил низко, в особицу приветствуя Василия.

Вот и литвинов садим выше своих, шевельнулась досадная мысль, и тотчас окоротил сам себя: «Православный, однако!»

Развалисто ставя стопы, к ним подходил татарский баскак:

– Порадовать тебя хочу, князь! – вымолвил, улыбаясь широко и чуть-чуть глумливо. – Темир-Аксак Баязета разбил! Спас Царь-город от турков! Радуйся, коназ! (Татары, невесть почему, упорно говорили «коназ» вместо «князь».) Из Сарая грамота пришла!

Весть была и в самом деле важная. Судьбу святыни православия спас, хотя или не хотя того, ревнитель Мехметовой веры, Тамерлан, Железный хромец русских летописей. Спас, отсрочивши на полстолетия падение великого города, о чем пока не догадывал никто. (А и что с нами будет через пятьдесят-то лет, а инако вопросить: ведали мы ай нет полстолетья назад, что будет, и что совершило с нами нынче?) Бояре столпились, окружив татарина. Судьба Константинова града занимала всех. Пото и пришлым за милостынью греческим митрополитам подавали не скудно. Привычен был Цареград – свой, православный, домашний почти. Привычны греки, даже те, что сидели в секретах и брали взятки, изничтожая империю, и не ведали, не ведал никто, что через века такое повторится на Великой Руси.

Князь, выслушавши татарина, уходил к себе особыми дверьми, там, позади тронного креслица. Толпа думных бояр, князей выливалась в широкие двустворчатые двери думной палаты. Скоро слуги кинутся наводить порядок, чистить лавки, заново натирать воском полы, очищать и убирать свечные стоянцы. Где-то отворили слюдяное окно, волна свежего воздуха врывалась, вынося духоту и жар тел собравшегося человечьего множества. Только что это было единою волей земли, и вот уже теперь, рассыпаясь на кучки, на пары собеседующих, возвращаются в свое личное, к своим страстям, нуждам, корыстям и тайным замыслам. Кто рассказал татарину о том, что было говорено в Думе до его прихода? Откуда и от кого далекий Идигу ведал и знал, чем дышит каждый из бояр великого князя Владимирского? А из письма его, писанного семь лет спустя и сохраненного нам историей, яснеет, что ведал и знал, поименно называя доброхотов и врагов золотоордынского хана!

И ведь все замыслы, и все чаянья шли к приращению земли, и хотя порою на волоске висела сама судьба Руси, зело еще не великой, но мысли, устремленья, воля земли и вятших ее направлены были к одному – к расширению, к росту. О том, чтобы что-то отдать, чтобы положить себе рубеж замыслов и желаний – о том и речи не было в те века, и потому, скажем – в те великие века, несмотря ни на что, ни на хождения ратных, ни на моровые поветрия, неурожаи, глады и засухи. Земля расширялась и мужала и уже начинала спорить за вышнюю власть с самою Ордой.

Глава 14

Юрий Святославич Смоленский был «князь прямой» – горяч, гневлив, горд, заносчив и скор на решения. Древняя кровь, отравленная кровь смоленских Ростиславичей, бушевала в нем, лишая мудрой сдержанности, явленной почти безродным со смоленской точки зрения Иваном Калитой, да и всеми прежними московскими государями. Но уже ушли в небытие века, когда Смоленск дерзал спорить с Золотым Киевом, вручал Новгороду Великому князей, спорил о власти со всеми окрест и победоносно дрался с ляхами и Литвою. Как, на чем и когда исшаяла смоленская сила? Все еще ценилась, впрочем, древность и чистота кровей. Ни рязанские, ни московские владетели не брезговали брать в жены княжон-смолянок, и Олег Иваныч Рязанский, помогая Юрию Святославичу, помогал родичу своему, зятю, хотя и не ведал, помогая, как к тому отнесется Василий Дмитрич, уже раз изменивший ему в делах с Литвою и Витовтом.

В Смоленске я был дважды. И оба раза как-то проездом. Еще помню, подивился отсутствию храмов на подъезде к городу, видимо уничтоженных властным представителем «научного атеизма» в те золотые годы всевластия ненавистников России. Но оценил и удивительно выбранное место для собора, выстроенного Шеделем на месте взорванного творения самого Владимира Мономаха, гениального политика, полководца, писателя и гениального зодчего, или, точнее, проектировщика возводимых его мастерами городов, храмов и не сохранившихся до наших дней теремов. Оценил и суровую мощь городских стен, воздвигнутых Федором Конем уже много спустя описываемых нами событий и, однако, как бы и в память о них. Создавая этот каменный оплот страны, Россия окончательно побеждала в споре с Литвой (споре, увы, не конченном и продолженном до днесь, вплоть до предпоследнего, девятнадцатого, столетия!).

Но мощь и основательность создаваемого не мечом, а трудом оплота как бы предвосхитила позднейшие победы русского оружия в многовековом споре двух славянских государств, навечно разделенных духовно католичеством. Да и природно-суровыми зимами России, граница которых как раз и проходит по нашему рубежу с католическою Польшей, которую несколько веков толкали на Восток, в тщетном усилии сокрушить православную Русь руками братьев-славян, уже окатоличенных, уже приобщенных к западному «менталитету» (образу жизни и поведению).

Но это все – и петровское зодчество, и зодчество Федора Коня – было потом, а что осталось от того, древнего Смоленска, столицы независимого княжества, а еще прежде – главного города обширного племени славян-кривичей, только по капризу истории не ставших во главе объединения восточных славян в единое государство – Русь (Киевскую, а позже – Владимиро-Московскую).

От тех, дохристианских времен, разумеется, остались только предания. Город был многолюден и крепок зело. Олег, идучи от Новгорода к Киеву, предпочел обойти его стороной. От времен смоленской княжой независимости узрел я находящийся тогда в полном забросе и донельзя изувеченный храм на бывшем княжеском дворе, вроде бы небольшой, но какой-то необычайно легкий, стремительный и ни на что решительно не похожий. Я вгляделся и обмер: передо мною был знак, след подлинно великой школы зодчества, не меньшей, чем Владимиро-Суздальская или Новгородская. И потом, читая о князьях смоленских, все вспоминал этот, словно летящий, храм с дивным обрамлением граней, расчлененных изящными полуколонками, как раз и придающими храму «полет».

Воистину была Россия, Русь, как писал Грабарь, по преимуществу страною зодчих!

Уж ежели какая ни на есть Тотьма являет не в трех ли каменных храмах своих красоту и величие, способные украсить целую европейскую страну! (И как мы мало ценим это наше почти уничтоженное богатство, заставив, загадив страну угрюмыми бетонными кубами-коробками!) Через тот остаток смоленской древней архитектуры я и князей смоленских начал лучше понимать со всеми их всплесками гордости, жестокости и благородства, со всею безудержностью страстей.

Да, в начале пятнадцатого столетия, кирпичного пояса стен, возведенных Федором Конем, еще не было, но и без того город был «крепок зело» и почти неприступен. Брали его обманом, изменою, измором, но штурмом, кажется, никогда, вплоть до наполеоновских времен, во всяком случае.

Знаменательно, что и князь Олег, хоть и звали тайные доброхоты Юрия Святославича на смоленский стол, собрал для похода всю наличную рязанскую силу, да кроме своих полков, созвал пронского, муромского и козельского князей с их ратями. Надежда была на то, что после разгрома на Ворскле оскудевший ратниками Витовт еще не сумеет собрать значительных сил противу, да на то, что Василий Дмитрич на сей раз по крайности останет в стороне и не поможет Витовту!

Рать переходила Днепр еще у Дорогобужа. Олег ехал верхом, как прежде, как всегда. Чуял, что это его последний поход. Сделать предстояло еще так много! Ежели бы москвичи понимали, чем страшен этот неодолимый разлив литовских сил, вгрызающихся в самое чрево страны! Он воевал (чаще воевал, чем уступал силе!), сдерживая ордынских разбойников и изо всех сил сопротивляясь натиску Литвы на Русские земли. И что завоевал в конце концов? Вот он едет, уже с трудом держась на коне. Ноют старые раны, ноет, будто неведомый зверек грызет его изнутри, правый бок, о чем он не говорит никому из ближних, ибо князь должен быть здрав и крепок, бессмертен должен быть князь! А он, как и все, не бессмертен. И что настанет потом? И в чьи руки попадет Рязань – великая богатая земля с дерзким и упорным народом, подымающимся раз за разом, после каждого погрома и разора – татарского, литовского или московского? В его книжарне, укрытой в монастыре на Солотче, за Окой, есть книги, коих нет более нигде, еще от той великой, утонувшей в отдалении лет киевской старины! Он читал поучения Мономаха, «Слово» некоего летописца, по всей видимости воина и княжого мужа, «О полку Игореве», читал скорбную повесть о начале русской земли, о святом Андрее, не ту, владимирскую, а другую, в коей сказывалось, как апостол Христов крестил черниговских и иных русичей. Чел о Траяне, чел римские сказания и повесть о греческих древних героях, осаждавших Трою, чел удивительные сказания старины, о коих там, на Москве, уже и памяти нет. И что? Даже его стремянный, Онька, не ведает грамоты, а бояре, обыкшие больше к мечу, чем к перу, едва выводят на грамотах имя свое! И как, и с чем оставит он наследника своего Родослава? Или, быть может, Федора? Кому из них поможет Москва, и поможет ли? И кто из них, так же как он, Олег, в редкие миги ратной тишины будет погружаться в седые века великой древности, плыть с героями Эллады к берегам Кавказа, с древлекиевскими князьями стоять под стенами Константинополя, пробираться на утлых лодьях варяжских к Студеному морю? Кто из них оценит величие римлян, создавших ту, первую великую империю, что и до днесь изумляет живущих вослед и после нее на землях, рассыпавшихся на тьмы тем племен и народов, а некогда властно съединенных рукою римских кесарей? Кто оценит Омировы сказания, кто вздрогнет, читая про виноцветное море, про ахейские с бронзовыми носами корабли? Про чудовищную Медузу со змеями вместо волос, про растущих из земли от посева драконьих зубов воинов? Кто поймет величие времени, текущего из тьмы веков в неведомое грядущее? Поймет величие Божества и безмерность мира? Он вспомнил о Сергии, вспомнил тот памятный разговор, и скупая улыбка раздвинула на миг морщины старческих щек. Скоро он уйдет туда, где они вновь и навек станут собеседниками и сподвижниками Божества, он и Сергий. И тогда, возможно, он поймет то, чего не понимал всю жизнь и что понять неможно смертному, или, возможно, – токмо уйдя от мира, удалясь в пустынь, как это содеял Сергий.

Юрий, тоже уже далеко не молодой муж, заботно вглядывался в сухой, иссеченный шрамами лик старого рязанского князя, не ведая его горьких дум. Глухо и ровно топотали кони. Хорошие кони добрых степных кровей. Нынче все князья послушали его, вняли, явились с дружинами. Но будет ли так, егда он умрет?

В Смоленске, недавно обманом захваченном Витовтом, творилась явная неподобь. Князь Роман Михайлович Брянский, посаженный Витовтом наместничать в городе, не мог ничего сотворить, даже боялся выезжать с княжого двора. Ляхи, оставленные Витовтом, попросту разбойничали, грабя по домам и в торгу. Бояре шумели, доходило до драк: кто был за Витовта, кто за Юрия.

Латинские прелаты возводили невдали от городского собора, Мономахом строенного, свою богомерзкую кирху, что еще более разогревало страсти горожан. Кончавшийся июль истекал зноем, селянки от жары подтыкали концы плахт под узорные пояса, соблазняя парней и ратников видом белых рубах от шеи до подола, под которыми уже не было поддето ничего, и эта невинная в иную пору вольность подливала масла в огонь: оружные ляхи лапали горожанок, смоляне кидались выручать своих женок, девок и баб. Доходило до потасовок.

– Хотим своего князя! – кричали князю Роману, когда он показывался верхом, пытаясь унять колготу. «Витовта! – орали иные. – Пущай едет к нам! Брянского князя не хотим!»

Ну а латинских патеров не хотели вовсе никто. Срубленную было латынскую ропату подожгли, а затушенную, якобы спасая от огня, разметали до основания.

Вот рослый усатый лях, придерживая саблю, волочит упирающуюся, раскосмаченную, без плахты, в одной рубахе женку. Валит ее под тыном, задирая подол. Та визжит, отбиваясь руками и ногами. Подбегающие парни лупят ляха по морде наотмашь, к нему бегут на помочь ратные, обнажая оружие. В густеющей толпе посадских зловеще блеснул топор. Женка уползает на четвереньках, пугливо оглядываясь на начинающуюся нешуточную драку. Визг, ор, мат, кровь. Уже несколько топоров машутся в воздухе против неравной череды сабель, готовясь собрать смертную жертву свою. Городовой боярин, торопя коня, скачет, чтобы унять, разнять, покуда улица не покроется трупами и не завопит заполошно набатный колокол. По крутой, заворачивающей улиткою улице от воды, мимо собора, проходит скорым шагом отряд спешенных рейтар. Сверкают литые нагрудники, колышутся копья. Улица стихает было, и тотчас восстает вопль в торгу, и туда кидается княжая чадь, утишать очередную колготу. А с неба – потоки расплавленного золота, а в улицах – пыль. Потрескивает пересушенное дерево городень, и умные поливают водою кровли своих хором, бережась нежданных пожаров.

А на острове посреди Днепра, где окрест каменных кирпичных храмов тесно громоздятся хоромы, амбары, лавки и весь берег заставлен лодьями, насадами, паузками торговых гостей, что поднялись доселе по Днепру, или по западной Двине, или конями и водою наехали из Новгорода и Плескова, ибо груды западных товаров пойдут на восток, в пределы Владимирского княжения, а хлеб, воск, мед и лен поплывут на запад, в пределы Литвы, Польши и земель Ордена, – так на острове кишение, и непотребь, и тревога сильны особенно; гости сожидают при всяком размирье грабежа и не ведают, защитит ли их власть и – какая? На брянского наместника плоха надея, это уже видят все. И потому тут, на речных вымолах, особенно шумно, и крики, и мат, и которы, и прямые драки не престают ежеден. Но и тут ждут: чем окончит городовая пря? Ведают, что ежели чернь захватит город, их попросту разграбят, разобьют амбары, порушат лавки, сожгут али потопят товар. Иные уже загодя грузят лодьи, собираются уходить, не расторговавшись. Да ить какая и в межень? Днепр обсох, жди осенних дождей, не то посадишь лодью, а дожжешь тута! Город ждет, город на срыве уже, городу надобна власть, хоть какая власть!

И когда чередою показались оружные рязанские всадники, начинающие обходить и облагать город, в улицах восстал вопль, и организовать какую-то правильную оборону костров и прясел стало решительно невозможно.

Князь Олег подъехал к воротам. Снял шелом. Теплый ветер отвеивал его седые поредевшие волосы.

– Горожане! – позвал он. – Я – рязанский князь Олег Иваныч! Со мною ваш хозяин – Юрий Святославич! Он пришел всесть на отчий стол и править городом! Смоляне! Слушай меня! Отворяй ворота!

С костра ему пробовали отвечать бранью брянские кмети. Юрий кипел. Олег, холодными глазами ища по заборолами кого из воевод, был спокоен. Когда увидел, как поднялись на глядень сразу несколько бояр в шеломах и бронях, явно из тех, кто не желали сдавать города, поднял руку, помолчал и деловито выкрикнул:

– Витовт вам не поможет! А я тута со всею рязанскою ратью! Аще не отворите града и не примете господина вашего, великого князя Юрья Святославича Смоленского, на его отчину и дедину, на великое княжение смоленское, то убо имам многое время стояти под городом и вас предати мечу и огню! Изберите себе чего хощети: смерть али живот!

– Возьми нас сначала! – не так-то решительно отвечали ему.

– И брать не буду! – возразил Олег. – Запас снедный не завезен. Обойму город, сами изнеможете тою порой! Да и полно гуторить! Я сказал!

За воротами скоро началась свалка. Защитники ворот не продержались и часу. Горсть польских рейтар смела толпа оружных и осатаневших горожан. После ора, криков, скепания оружейного ворота со скрипом отворились на две стороны.

– Вот и все! – произнес Олег, вкладывая в ножны свою видавшую виды саблю, и, оборотясь к Юрию, домолвил: – Город твой!

Юрий Святославич хищно глянул, сугорбясь, в нутро ворот, резко тронул коня.

– Дорогу, дорогу князю Юрию! – кричали, теснясь и бряцая оружием, бирючи. С костра сводили повязанных бояр, старший из которых дерзнул что-то, неслышимое в реве, возразить Юрию. Смоленский князь, исказясь ликом, мгновенно вздынул и резко бросил вниз сверкнувшую на солнце саблю. Повязанный старик боярин, уронив разом утонувшую в крови голову, безвольною грудою осел на землю. И уже без Юрия толпа начала бить и волочить прочих. Кинулись по городу, вышибая ворота в домах витовтовых доброхотов, грабили и убивали, не щадя ни женок, ни детей.

Роман Михалыч Брянский сдался Юрию без боя, разумея сказать, что не сам, мол, не своею волей, а от Витовта. Юрий, забрызганный кровью, обезумев, не слушая слов, сам рубанул князя вкось, по лицу, кмети довершили остальное.

Олег, решительно раздвинув саблею осатаневшую толпу, вступил в покой.

– Остановись, князь! – возгласил. Хотел защитить Романа, но было поздно. Осуровев ликом, глянул в бешеные глаза Юрия (из задних горниц уже волочили детей и княгиню брянского князя).

– Женку и чад не тронь! – повелел, вкладывая саблю в ножны. Рязане уже оступили своего князя тесной толпой. Юрий рычал, опустивши чело, глянул слепо и страшно, сглотнул ком, ставший в горле, выдохнул:

– Отпускаю! Пущай едут к себе!

Меж тем погром Витовтовых доброхотов по городу продолжался. Били и грабили вплоть до позднего вечера. Бесстыдно заголив, прирезали двух латынских ксендзов. Ляшскую дружину истребили почти полностью: мало кто успел ускакать, дорвавшись до коновязей. На вымолах грабеж останавливали уже княжеские ратные.

Сгущались сумерки. Город успокаивался, глухо гудя. Юрий в горницах пил квас, все еще пыхая неизрасходованным гневом. Прислуга, с белыми от страха лицами, накрывала столы. Волокли жареную дичь, пироги, кисель и прочее снедное. В кувшинах подавали кислое молоко, хмельной мед и квасы. Для дружины на поварне обжаривали целые туши свиней, несли корзины хлебов, выкатывали бочки пива.

Приволокли Жирослава Радзинича с сыном, одного из бояр, злоумышлявших на Юрия. Боярин, слегка побледнев, держался гордо. Сын глядел на Юрия волчонком, теснясь к отцу.

– Меня казнить не имеешь права! – высказал боярин, стряхивая руки державших его и выпрямляя стан. – Без Витовтова слова ты в этом не волен, князь!

– Я в том не волен? – вопросил Юрий почти шепотом, подступая к боярину, и рыкнул в крик: – Я?!

Олег не успел остановить, никто ничего не успел содеять. Боярин лишь коснулся рукояти сабли на поясе своем. Стражники схватили его за плечи. И тут Юрий вырвал из ножен дорогой хорезмийский клинок и кинул его вкось и вниз, отрубив по локоть правую руку боярина. Жирослав шатнулся, поднял обрубок руки, из которого фонтаном хлынула кровь, хотел защититься левою рукою, но вторым взмахом Юрий отрубил и ее. Сын с жалким криком кинулся защитить отца и пал с разрубленной головою. Все замерли. Боярин стоял, качаясь, поливая пол кровью, слепо глядя на мертвого сына, что еще дернулся, остывая, раз и другой. Молчал стол. Молчали кмети. Молчала стража, приволокшая Жирослава. Юрий вытирал платом красный клинок.

– Увести! – повелел. – Повесить! – И стражники, судорожно дернувшись, поволокли Жирослава вон, а иные, смятенно глядя на Юрия, начали неловко подымать обрубки рук и труп ребенка.

Олег вместе с пронским и козельским князьями устало сидел за столом. Свербило в боку, кружило голову, и вовсе не хотелось есть. Юрий все делал не так. И вязалась пакостная мысль: «Не удержать ему города! Витовт, занявши Смоленск, был добрее! И казнить мочно было бы! Но не враз! И – по суду, дабы не расправа, а казнь. Казнь виновных! И токмо! Не то перекинет судьба, и те же смерды пойдут громить Юрьевых доброхотов! И что тогда?» Но – молчал. Видел, ведал, что Юрий нынче ничего не поймет, и баять ему о том – напрасный труд.

– Я помогу тебе утишить город, – вымолвил он устало, – а потом уйду! Вскоре! Ты же набирай рать! Не стряпая! И прекрати грабежи. Купцов распугаешь – налоги не собрать будет тебе.

Юрий дернул плечом, недовольно сдвинул брови. Подумал, не высказав только: «Никто не смеет давать советы великому князю Смоленскому! Даже ты, тесть!» – подумал, не вымолвил. Но Олег понял. Улыбнулся устало, и хмуро, и чуть насмешливо. Опять же помыслил, не сказал: «Упустишь, не воротишь, князь! Другого разу помочь тебе у меня станет навряд» – но Юрий понял, набычился:

– Прости, Олег Иваныч, – сказал негромко.

Олег молча кивнул головой. Может, и удержит? Явилась надежда, в которую так похотелось верить ему!

А вокруг кипел, гремел, разворачивался пир победителей, иных не смывших и крови с доспехов и платья своего.