Текст книги "Сибирская трагедия"

Глава 5. Девушка пела в церковном хоре

Стоял теплый вечер. И хотя календарь отсчитывал вторую неделю сентября, и листья на бульваре раскрасились в разные цвета – зеленый, красный, оранжевый, желтый, а иные уже засохли, опали и шелестели под ногами прохожих, неожиданно вернувшееся тепло заставило горожан скинуть плащи и накидки. Публика прогуливалась налегке, греясь в преддверии ненастья и следующей за ним долгой и холодной сибирской зимы.

Сегодня на меня свалились курьерские обязанности. Только что отнес тезисы потанинского доклада о каркаралинской экспедиции профессору технологического института Обручеву, чтобы он просмотрел их перед заседанием Общества изучения Сибири, а еще предстояло выполнить поручение Муромского и доставить какие-то документы его клиенту на Торговую улицу.

Я шел, погруженный в собственные думы, шелестя опавшей листвой, и корил себя за жестокость, с какой отверг чувство Кати Синицыной.

Но вдруг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. После потери голоса я стал очень чувствительным к таким вещам. Видимо, так уж устроена природа человека, что недостаток одного органа чувств приводит к развитию другого. Я обернулся.

На меня смотрела очень красивая барышня. Она стояла на углу Бульварной и Торговой и о чем-то оживленно беседовала с кавалером. Я вначале не узнал ее и сделал еще несколько шагов. Но спиной чувствовал, что она продолжает смотреть мне вслед. Я обернулся. Она улыбалась мне как доброму старому знакомому. Глаза у нее были зеленые, цвета весенней листвы. ЭТО ОНА!

Та самая гимназистка, девочка-подросток из безумного октября девятьсот пятого года с огромными зелеными глазищами. Та, которая призывала взрослых мужчин к стойкости и спокойствию в оцепленном казаками здании Бесплатной библиотеки. Та, которую спасал адвокат Муромский во время разгона ученической демонстрации на Соляной площади. Дальняя родственница Андреевых, моя сокровенная мечта, из‑за которой я и вернулся из Европы в Томск, – Полина Игнатова.

И, как вы думаете, что я сделал? Бросился к ней навстречу, взял за руку, увел от кавалера, встал на колени, объяснился, как мог, пусть даже при помощи карандаша и блокнота, в любви, попросил руки и сердца? Ничуть не бывало. Я отвесил дежурный поклон и, изобразив на лице искусственную гримасу наподобие улыбки, прошел мимо.

Как же мне хотелось вернуться назад и излить ей свою душу, но ноги упрямо несли меня прочь. Я ненавидел себя за смущение и малодушие! И хотя разум оправдывал мой поступок неожиданностью встречи и правилами этикета, но сердце отказывалось подчиняться логике.

Даже мельком я успел заметить, что она заметно похорошела за эти годы. Стала настоящей тургеневской барышней. Заплетенные в косу густые темные волосы, высокий лоб, большие одухотворенные глаза, правильный нос, точеная фигура с тонкой талией. И в то же время в ней не было даже малейшего намека на кокетство, что я всегда находил в большей или меньшей степени во всех встречавшихся мне ранее женщинах и девицах. Весь ее облик дышал сдержанным достоинством.

Я долго стоял перед домом купца, к которому имел поручение. Ждал, когда мое лицо перестанет пылать и сердцебиение придет в норму. Потом передал через прислугу пакет и поспешил к себе домой.

В ту ночь я не заснул.

Редакция «Сибирской жизни» выплатила Потанину гонорар за первую часть «Воспоминаний». Жена-поэтесса успокоилась на какое-то время, и Григорий Николаевич смог возобновить свои журфиксы по пятницам.

И надо же было такому случиться, что на первый же вечер к нему собрались одни барышни. Из мужчин были только Шаталов да я. Много было хорошеньких. Сие обстоятельство чрезвычайно нервировало Марию Георгиевну. Она сослалась на мигрень и удалилась в свою комнату. Я же надеялся увидеть милое лицо своей возлюбленной. Но тщетно. Полины не было.

Видя, что собрание имеет преимущественно женский состав, Потанин тему для беседы выбрал соответственную – о сибирячках.

– Заведение пашен, скотоводства, оседлых поселений требовало умножения женщин в Сибири, а в новую страну шло преимущественно мужское население. От недостатка женщин в первое время Сибирь не отличалась нравственностью. За неимением своих женщин русские заводили жен из инородок и по обычаю бухарцев заводили их по нескольку, так что московский митрополит Филарет должен был выступить против сибирского многоженства. Жены-инородки добывались или покупкой, или захватом. Многочисленные бунты инородцев, которые вызывались несправедливыми поборами и притеснениями сборщиков ясака, давали повод к военным походам в инородческие стойбища, причем мнимых ослушников избивали, а жен и детей забирали в плен и затем продавали их в сибирских городах в рабство. Голод от бесхлебицы и неулова зверя заставлял часто и самих инородцев продавать своих детей. Кочевое племя киргизов, занимавшее южные степи Сибири, делая набеги на соседних с ними калмыков, всегда возвращалось с пленными и пленницами и также иногда сбывало их в сибирских пограничных городах.

Старик откашлялся и продолжил:

– У сибиряков собственное воззрение на женскую красоту. Местный вкус более пленяется татарским или бурятским идеалом женщины. Есть даже такой анекдот, как иркутские девушки, рассматривая альбом портретов, находили хорошенькими лица азиатского типа: узкие глаза и плоский нос. Слово «краснорожий» в Сибири синонимично слову «безобразный» и употребляется как бранное. Тогда как слова «черномазый», «халзан», «карым» или «карымочка[71]71
  Халзан, карым – метис.


[Закрыть]» – ласкательные по отношению к детям или девицам. Росомаший разрез глаз и скуластое лицо здешних красавиц пленяют сибиряков гораздо более, чем европейские каноны красоты…

В залу бесцеремонно вошла супруга с перевязанной полотенцем головой, сказала, что ей совсем дурно и попросила срочно послать за доктором. Гостьи были воспитанными, поэтому сразу стали собираться. Я тоже направился к выходу, но Григорий Николаевич тихо окликнул меня. Я подошел к сидящему в кресле старику, и он, наклонив мою голову к себе, быстро зашептал мне на ухо:

– Пётр Афанасьевич, голубчик, пока мы с вами путешествовали, у Андреевых случилось большое несчастье. Александра Васильевича сослали в Нарым. Семья осталась без кормильца. Вот десять рублей. Пожалуйста, передайте Анне Ефимовне.

И он сунул в карман моего сюртука замусоленную банкноту.

В комнату вернулась супруга, уже без каких-либо признаков болезни. В руках она держала полотенце.

– Друг мой, не надо доктора. Как ушли эти вертихвостки, мне сразу стало лучше, – заявила она бодрым голосом.

Потанин насупился, а потом еле слышно произнес:

– Я ошибся. Двух счастий в жизни не бывает.

Лучшего повода, чтобы попасть в дом Андреевых, было не найти. Роль посланника доброй воли, приносящего вспоможение в годину лишений, великолепно подходила для возобновления знакомства с этим милым семейством.

Я разгладил потанинскую десятирублевку, потом аккуратно свернул ее вчетверо и спрятал в тайное отделение бумажника как ценную реликвию. Вместо нее положил в конверт свои сто рублей и надписал: «Анне Ефимовне Андреевой от Григория Николаевича Потанина». Теперь можно было не опасаться, что не смогу объяснить хозяевам или прислуге цель своего визита.

Уезжая на лечение за границу, я тайком оставил Григорию Николаевичу десять рублей. Но только для меня даже в ту пору это былая сущая мелочь, капля в море. Потанин же отдал семье друга чуть ли не последние свои деньги, когда нечем заплатить за квартиру или продукты. Я представил себе, какой скандал ему закатит Мария Георгиевна, и подумал: не зря монголы считали его «кукуштой» – святым человеком.

Андреевы проживали в собственном доме на Преображенской улице, на городской окраине недалеко от вокзала Томск-I. Прошлый раз я был у них зимой, когда все было заметено снегом, поэтому не мог разглядеть всей здешней красоты. Зато сейчас, ранней осенью, в разноцветье природных красок я в полной мере оценил великолепие этого места. Двухэтажные деревянные дома с резными наличниками буквально утопали в садах и цветниках. Подступавший к усадьбам березовый лес подчеркивал патриархальность и гармонию этих жилищ. Жужжали вновь проснувшиеся пчелы, в стайках мычали коровы. Даже не верилось, что это город.

Именно здесь, по рассказам Потанина, когда он жил во флигеле возле дома Андреевых, зародилось Общество изучения Сибири, в честь чего эту часть Преображенской и прозвали Сибирской слободкой.

Если сказать, что я нервничал, подходя к дому под номером двадцать, значит, не сказать ничего. Я краснел и бледнел одновременно, сердце клокотало у меня в груди так, что казалось, оно вот-вот выпрыгнет наружу. Подойдя к парадному крыльцу, я невероятным усилием воли заставил себя постучать в дверь. Однако мне никто не ответил. Тогда я постучал еще раз и вновь не дождался ответа. Я решил, что зайду в другой раз и облегченно вздохнул. Но неожиданно из ворот вышла женщина в какой-то кацавейке и туго повязанном, как у монашек, платке. Она несла ведра с помоями. Я видел ее только со спины и решил, что это прислуга убирается в хлеву.

«Ну вот и славно, – окончательно успокоил я себя. – Отдам ей конверт. Пускай передаст хозяевам. А с Полиной, бог даст, встречусь потом».

Тем временем работница вылила помои за ограду, повернулась и увидела меня, стоящего на крыльце. Она всплеснула руками, бросила ведра и ринулась бегом к воротам. Но я опередил ее и загородил дорогу. Женщина буквально с лету врезалась мне в грудь и закрыла лицо руками. Я уже подумал, что это какая-то полоумная девка и что деньги ей нельзя доверять. Но заметил, что из-под ее грязных пальцев текут слезы.

Я отнял ее ладони от лица. На меня смотрели огромные заплаканные зеленые глаза.

– Извините меня, Пётр Афанасьевич, за мой коровий костюм. Но Анне Ефимовне нечем платить прислуге…

Что произошло со мной в этот миг, я не помню. Обычно от неожиданности лишаются дара речи, но его у меня давно уже не было, и поэтому я его… обрел.

– Вы? – изумленно прошептал я.

Не мыча, не заикаясь, а нормальным человеческим языком, как говорил до погрома. Я бы и не заметил этого, утонув в омуте бездонных зеленых глаз, если бы моя барышня-крестьянка не прыснула смехом в свой измазанный кулачок.

– Чудно… А мне говорили, что вы – немой.

– Я и был им. А еще слепым и глухим. Пока не встретил вас, – пролепетал я и наконец-то осознал, что ко мне вернулась способность членораздельно говорить.

– Ну это вы на себя напраслину возводите. Хотите произвести впечатление на провинциальную девушку. Только куда уж больше? – Полина глубоко вздохнула. – Или это у вас такой маскарадный костюм, вроде моего коровьего. Только я в нем за коровами убираю, а вы – девушек соблазняете.

За этими словами она стремилась скрыть собственное смущение от того, что посторонний человек из благородного общества застал ее в таком непотребном виде. Мне же было безразлично, о чем говорить: лишь бы говорить с ней.

– Вы ошибаетесь, Полина. Я молчал целых семь с половиной лет. Объездил всю Европу, лечился у самых знаменитых докторов, но никто не смог мне помочь. А с вами вдруг взял и заговорил. Это чудо совершили вы!

Она смотрела мне прямо в лицо, пристально и недоверчиво, словно изучала, что происходит у меня внутри.

– А вы не обманываете? – тихо спросила девушка.

– Нет. Никогда в жизни я не был более искренним, чем сейчас.

Полина немного успокоилась, напряжение с нее спало.

– А вы к Андреевым по делу или как? – поинтересовалась моя барышня-крестьянка.

– Ах, совсем из головы вылетело, – я стал рыться в карманах в поисках конверта. – Вот, будьте так любезны, передайте, пожалуйста, Анне Ефимовне от Григория Николаевича Потанина. Здесь, кажется, деньги.

Она бережно взяла конверт и поблагодарила:

– Спасибо. Они будут очень кстати. Только тети дома нет. Она поехала в ломбард – закладывать какие-то ценности. Нина и Вера сейчас на службе. Поэтому я вас в дом не приглашаю. Но если вы сможете подойти в субботу к обеду, то, я думаю, все будут очень рады вам. Придете?

– Непременно.

Крепко сжимая в руке конверт, она вернулась за ведрами, подняла их и крикнула:

– Ну идите же!

– Вы меня уже гоните?

– Нет, но баба с пустыми ведрами – плохая примета.

– А я не верю в приметы.

– Зато верю я. Ну, пожалуйста, – взмолилась Полина.

– А вы будете меня ждать?

– Больше всех.

Услышав ее ответ, я как на крыльях пустился обратно. Я был на седьмом небе от счастья.

За годы молчания мой характер претерпел значительные изменения. В принципе, я вообще научился обходиться без слов. Лишь изредка, когда возникали щекотливые ситуации и речь была жизненно необходима, я прибегал к помощи карандаша и блокнота. А сейчас, когда способность говорить вернулась ко мне, у меня не возникло ни малейшего желания безрассудно пользоваться ею. Я понял цену и силу слов. Для меня они были равносильны оружию, которое следовало применять весьма избирательно. Это, конечно, замечательно, что я вновь заговорил. Но ведь если у казака есть шашка, он же не машет ею постоянно. Она зачехлена в ножнах и ждет своего часа.

Окружающие меня люди свыклись с тем, что я немой, и даже находят преимущества в этом моем положении. Полагаю, что и Муромский доверил мне свои конфиденциальные дела потому, что я не могу разболтать о них первому встречному. А Потанин вообще видит во мне родственную душу, собрата по несчастью. Пусть уж все останется, как было. Голос мне нужен только для общения с Полиной. Для остального мира я буду немым!

К субботе погода испортилась. С утра зарядил холодный дождь, а к полудню, когда я подъехал на извозчике к парадному крыльцу Андреевых, ливень хлестал как из ведра. Я расплатился и еще в пролетке раскрыл зонт. По придорожной канаве несся поток мутной воды. Я легко перепрыгнул через него и оказался на дощатом тротуаре. В ближнем окне первого этажа за струями дождя маячили какие-то тени. Меня ждали.

Дверь распахнула сияющая Полина, теребя в руках кончик своей длинной косы.

– Я так ждала вас! – выпалила она с ходу и покраснела.

– Я тоже мечтал видеть вас, – тихо произнес я и еще тише прошептал. – Пожалуйста, не рассказывайте домашним, что я снова заговорил. Пусть это будет наш с вами маленький секрет.

– Ой! А я уже проболталась Нине. Мы живем с ней в одной комнате. У меня нет от нее тайн.

Я даже не смог нахмуриться, ее раскаяние было столь искренним, что она сама чуть не расплакалась.

– А Нина умеет хранить секреты?

– О да! – радостно воскликнула Полина. – Пока вы раздеваетесь, я ее предупрежу.

В гостиной меня поджидало все семейство, за исключением молодого человека в косоворотке с забинтованной головой – по возрасту мне ровесника, состоящее сплошь из представительниц женского пола. Мать – Анну Ефимовну – время не пощадило. Цветастая блузка и накинутая на плечи серая пуховая шаль не только не молодили ее, а, напротив, подчеркивали преклонный возраст. Узкие, плотно сжатые губы, выпуклый подбородок и взгляд уставших глаз, направленный не в лицо, а куда-то поверх головы собеседника, выдавали в ней женщину властную, на долю которой выпало немало жизненных испытаний. Ее дочери тоже не отличались красотой. И если бы я не знал, что они прекрасно образованы, обучены музыке и другим изящным искусствам, то по внешнему виду скорее бы отнес их к крестьянскому сословию, чем к интеллигенции. Старшие сестры – Нина, Мария и Люба – были со мной приблизительно одного возраста, но выглядели более зрелыми. Младшие – Надежда и Вера – Полинины ровесницы.

После барышень представился раненый кавалер, пожав мне крепко руку, и спросил:

– Вы не узнали меня, Пётр Афанасьевич?

Я пригляделся. Да, именно с ним разговаривала Полина в тот вечер на бульваре.

– Я – Григорий. Мы с вами встречались в девятьсот пятом году на демонстрации. А потом вместе митинговали в осажденной казаками Бесплатной библиотеке. Я был тогда с Полиной. Ну что, вспомнили?

Я закивал головой, обрадовавшись, что это оказался никакой не соперник, а всего лишь двоюродный брат.

– Вам тогда здорово досталось. Но вы вели себя как настоящий герой. Столько людей спасли!

Я не любил вспоминать революцию и поспешил перевести разговор на другое, вопросительно показав на забинтованную голову Григория.

– Это пустяки! – отмахнулся он. – Конь лягнул.

– Никакие не пустяки! – возмутилась Нина. – Представляете, Пётр Афанасьевич, перед самым папиным отъездом Гриша вывел из ограды Орлика, чтобы показать его покупателю. А тот сам приехал на лошади. Вдруг Орлик, увидев чужую кобылу, взвился на дыбы и прямо копытами грохнулся Грише на голову. В двух местах рассек ему кожу. Боже, какой это был ужас! Когда брат повернулся к нам лицом, мы с мамой чуть не попадали в обморок. Вся его голова была в крови. Она хлестала ручьями из ран, струилась по лицу, заливала глаза, рот и рубашку. Прямо как царевич на картине Репина «Иван Грозный убивает собственного сына». Но самое ужасное, что Гриша никак не среагировал на ранение, а продолжал держать Орлика под уздцы, пока не завел в конюшню. У меня до сих пор стоит в ушах мамин крик: «Гриша! Уйди! Ведь он убил тебя!» А брат еще нас успокаивал, мол, это пустяки. Хорошо, что хоть череп уцелел, а то были бы тебе пустяки.

– Ну хватит причитать! – взмолился Григорий. – Живой остался, и слава богу.

Анна Ефимовна позвала всех к столу и сама первая заняла место в центре по праву главы семейства.

– Это что же, географическое общество выплатило Григорию Николаевичу компенсацию за каркаралинскую экспедицию? – неожиданно спросила она.

Я чуть не поперхнулся куриным супом и не нашел ничего лучшего, как кивком головы подтвердить ее версию.

– Я так и подумала. Редакция «Сибирской жизни» никогда бы не расщедрилась на такие гонорары. А вы, значит, у Григория Николаевича кем-то вроде секретаря служите? Поди на общественных началах, из любви к науке?

Я вновь кивнул.

– Вот-вот, из‑за такого энтузиазма и бескорыстия происходят все беды. Мой Александр Васильевич тоже беззаветно служил науке, справедливости и Сибири, за то и пострадал. Каково под старость лет оказаться женой политссыльного, без денег, с пятью девками на руках? О дочерях подумал бы, прежде чем в политику лезть. И зачем он ввязался в эту стачку приказчиков? Говорила же ему: надо переезжать в царство Польское[72]72
  Царство Польское – название части Польши, вошедшей в состав Российской империи в 1815 году по решению Венского конгресса. Столица – Варшава. В 1914–1915 годах оккупировано германскими войсками. На его основе в 1918 году было возрождено Польское государство.


[Закрыть], пока была возможность, но он уперся. Не могу, дескать, свою душу приносить в жертву Мамоне[73]73
  Мамона – черное божество богатства и обжорства, противопоставляемое светлым богам.


[Закрыть]. Я – сибиряк и должен работать здесь для умственного и духовного развития родины.

За столом установилась гробовая тишина.

Анна Ефимовна поняла, что переборщила с эмоциями и спросила меня уже спокойным голосом:

– А чем вы, Пётр Афанасьевич, зарабатываете на жизнь?

Я уже потянулся в карман за блокнотом, но на помощь мне пришла Полина.

– Господин Коршунов, тетя, служит помощником у Петра Васильевича Муромского.

– Доброе дело, – похвалила жена Андреева. – Этот господин, хоть и играет в революцию, но зарабатывать умеет.

Я все-таки достал блокнот и написал, что кроме этого я имею сбережения в банке и в трудное время смогу прожить на проценты с капитала.

Полина зачитала мою запись вслух, и в столовой снова стало тихо.

Молчание прервала Анна Ефимовна.

– Вот за какого надо выходить замуж, дурехи! – пожурила она дочерей. – А то водите в дом одну шантрапу. Что ни жених, то гол как сокол.

Лица барышень залились краской. Первой встала из‑за стола Мария и сказала:

– Спасибо. Я уже сыта.

За ней Надежда.

– Я в бане угорела. Можно, пойду в свою комнату. Страшно болит голова.

Потом Люба и Вера.

Нина тоже хотела уйти, но Полина жестом попросила ее остаться.

Анна Ефимовна прониклась ко мне особым доверием.

– Представьте, Пётр Афанасьевич, родная сестра Александра Васильевича, что живет в Тюмени, знакома с одним человеком, который сильно преуспел при царском дворе. Она написала ему письмо с просьбой похлопотать за брата. И тот ей ответил, что если ее брат украл или проиграл, то пусть мучается в ссылке, а если был осужден по другой причине, то пусть подает прошение о помиловании на Высочайшее имя. И что вы думаете – Александр подал? Ничуть не бывало. Для него какие-то курганы дороже семьи. Знаете, кто за него готов был хлопотать?

Я пожал плечами.

– Григорий Распутин. Знаменитый сибирский старец!

– Мама, вы совсем утомили гостя. Дайте ему хоть перед чаем передохнуть. А заодно проводите меня.

Извинившись, Григорий встал из‑за стола и сказал, что он спешит к жене и детям. После этих слов я почувствовал к нему еще большую симпатию. От кузена еще можно было ожидать подвоха, а женатый – не соперник Анна Ефимовна стала собирать гостинцы внукам, Нина унесла на кухню грязную посуду. Полина хотела ей помочи с чаем, но та отказалась и велела ей заниматься гостем, то есть мной.

– А хотите, я покажу вам нашу комнату? – спросила меня Полина.

Я согласно кивнул головой.

Далеко идти не пришлось, обитель моего ангела располагалась тоже на первом этаже, прямо за стеной столовой. Комната была просторной. Хотя окно в ней было всего одно, прямо напротив двери. Перед ним стоял большой стол с приставленным к нему стулом, еще два таких же стула по бокам отделяли стол от кроватей.

– Я сплю справа, а Нина – слева, – пояснила Полина.

– А я и сам догадался, – тихо сказал я.

– И как же?

Я показал на городской пейзаж с надписью «Иркутскъ», висевший над ее кроватью. Она заулыбалась.

Стены у изголовий и вдоль кроватей были обиты кошмой, чтобы не дуло. Выше висели написанные маслом летние пейзажи и многочисленные фотографические карточки друзей, а также две балалайки и гитара.

– Вы играете? – спросил я.

– Да. И пою немного.

– А что именно?

– Романсы. А раньше вместе с Ниной пела в церковном хоре. Мне там так нравилось. Я хотела бы снова петь на клиросе[74]74
  Клирос – возвышение по обеим сторонам алтаря, место в христианской церкви для певчих во время богослужения.


[Закрыть]. Вот зову Нину, а она упрямится. С одной стороны, ей тоже очень хочется, а с другой – опасается, как это воспримут коллеги в Управлении железной дороги. А вдруг начнут подсмеиваться?

– Желания надо исполнять без оглядки на чужое мнение. На свете есть не только хорошие люди, но и дурные, которые отнюдь не желают вам добра. И если вы их будете слушать, то никогда не станете счастливы. Я всегда больше жалел о том, чего не сделал, нежели о том, что сделал. Как тогда на бульваре, когда прошел мимо вас. Если бы вы знали, как я корил себя за это!

– Мне вначале показалось, что вы не узнали меня. Ведь столько времени прошло! Но когда вы так сухо со мной раскланялись, подумала, что зазнались и не хотите продолжать наше знакомство. Значит, вы тоже думали обо мне?

– Да. Собственно, из‑за вас я и вернулся в Томск. И был очень расстроен, когда узнал, что вы уехали.

Она вскинула на меня глаза и прошептала:

– Я тоже часто вас вспоминала. Ведь вы мой спаситель. Какое счастье, что матушка настояла на моем возвращении сюда! Иначе мы бы не встретились. Как на медицинский факультет университета разрешили прием сибирячек христианского происхождения, она велела мне ехать учиться. А тут с дядей Сашей такое несчастье! У Андреевых самих денег нет, да еще приживалка объявилась. Тетя Аня хоть и мамина сестра, но дядя Саша для меня ближе. Боюсь, что я здесь не задержусь. Придется возвращаться в Иркутск и ждать, когда там откроют университет.

– Не придется. Я вас не отпущу.

– И по какому такому праву вы начинаете указывать мне? – искренне возмутилась Полина.

Язык одеревенел у меня во рту. Не хватало, чтобы я снова лишился речи. Надо было решаться. Сейчас или никогда! Я сделал невероятное усилие и буквально по слогам, внятно и четко, словно докладывал командиру, произнес:

– Полина Викторовна, я прошу вашей руки. Я люблю вас. Будьте моей женой.

Предложение застало ее врасплох.

– Но вы совсем не знаете меня…

– Я вас знаю почти восемь лет.

– Но та детская встреча не считается. Это было случайное знакомство.

– Нами всеми управляет провидение.

– Я из бедной семьи. По сравнению с нами Андреевы – богачи. За мной не будет приданого.

– Зато я богат.

– У меня нет отца. Одна больная мама…

– А я вообще сирота. Ваша матушка будет и моей тоже.

Она не сдавалась:

– Но и я вас не знаю. Вот вам, например, какой романс больше нравится?

– «Утро туманное, утро седое…».

– А мне «Отцвели уж давно хризантемы в саду». Уже наши вкусы расходятся. А какой ваш любимый поэт?

– Пушкин.

Она замешкалась.

– Ну, положим, я тоже больше всех люблю Пушкина. Но он же признанный гений. А из современных?

– Александр Блок и Николай Гумилёв.

– Как? Они же такие разные! Гений и ремесленник. И притом монархист!

– Мне иногда самому кажется, что во мне живут два человека. Порой я ощущаю себя таким радикалом и хочу переустроить всю жизнь заново, а иногда становлюсь махровым консерватором, страшно боюсь сделать выбор и с удовольствием бы переложил это бремя на кого-нибудь. И Гумилёв такой же не однозначный. Это предельно искренний поэт, любящий мир и верящий в Бога. Что уже показательно в наш безбожный век. А в революции он опасается сопряженного с ней зла и варварства.

– А мне все равно больше нравится Ахматова. Поэтому ничего у нас с вами не получится. Я вас буду мучить, как Ахматова Гумилёва[75]75
  Мучить, как Ахматова Гумилёва – поэт Н. С. Гумилёв (1886–1921) был женат на поэтессе А. А. Ахматовой (1889–1966). В этой творческой семье случались кризисы, после которых муж уезжал в дальние путешествия.


[Закрыть], и вы сбежите от меня в Африку или в Минусинск, как дядя Саша.

– Никуда я от вас не сбегу.

– А давайте проверим! – неожиданно предложила она и подошла к книжной полке. – Если вы верите в судьбу, то эта игра должна вам понравиться.

Она сняла книгу с полки.

– Это ваш любимый Блок. Назовите страницу и строку.

– Страница тридцатая.

– А строка?

– Первая.

Полина побледнела.

– Надо же, словно кто-то подслушал наш с вами разговор.

– И что там? – меня заинтересовала ее реакция.

– «Девушка пела в церковном хоре».

– Да, любопытное совпадение, – согласился я. – А давайте еще раз. Страница сорок один. Строка первая.

– «О жизни, догоревшей в хоре…» – прочитала дрожащим голосом Полина. – Какой ужас! И тут хор, и жизнь догоревшая.

Я попросил у нее книгу и дочитал четверостишие до конца:

 
– О жизни, догоревшей в хоре
На темном клиросе твоем.
О Деве с тайной в светлом взоре
Над осиянным алтарем, –
 

совсем не страшное стихотворение. Есть и тьма, и свет. Как в жизни: полоса белая – полоса черная.

И предложил сделать наоборот. Пусть она назовет страницу и строку, а я зачитаю.

– Пятидесятая. Пятнадцатая строка.

– «О Дева, иду за тобой»! Сама судьба благословляет наш союз. У вас больше нет причин для отказа.

– Дайте мне книгу, пожалуйста, – попросила барышня и убедилась, что я не солгал.

Однако ее ответ поверг меня в шок.

– К сожалению, Пётр Афанасьевич, хоть вы мне очень нравитесь, но я вынуждена ответить на ваше предложение отказом.

– Но почему? – недоуменно воскликнул я.

– Вы второпях совершенно не обратили внимания на название этого стихотворения. А называется оно «Деве-Революции». Ваша и моя судьба вовсе не в тихом семейном счастье, а в служении грядущей революции. Будьте великодушны и простите меня, пожалуйста. Давайте останемся добрыми друзьями, а если придет грозное время, то боевыми товарищами. Я вообще не собираюсь замуж!

От ее слов у меня заболело сердце, но я не подал виду, что мне плохо, и сухо ответил:

– Как вам будет угодно, Полина Викторовна.

Проклятая революция! Вначале чуть не лишила меня жизни, сделала калекой на многие годы, а вот теперь отнимаешь сам смысл моего существования – мою любовь. Если ты дева, то старая дева, злая и сварливая. Ходишь по миру, как нищенка, и совращаешь людские сердца. Жадным обещаешь богатство, неудачникам – власть (кто был никем, тот станет всем), сеешь в душах зависть и ненависть, и на этом будет зиждиться царство добра и справедливости? Ой лжешь!

Кто дал тебе право спекулировать на самых благородных порывах юных самоотверженных душ? Старая сводня! Нет, хуже! Содержательница борделя – вот ты кто! Не отдам я тебе Полину! Слышишь: не отдам! Увезу ее в Европу, в Америку, на край света, но уберегу от твоей тлетворной заразы!

Мне отказали. Без тени кокетства, не по правилам любовной игры, а из высоких идейных соображений. Я даже не знал, как вести себя. Раньше я бы написал любовное письмо, и оно бы было встречено получательницей как откровение, ведь она знала, что это единственный доступный мне способ выражения чувств. С Полиной этот номер не проходил. Ладно бы, имелся соперник-мужчина, с которым можно было бы посостязаться. Но как доказать любимой девушке, что ты лучше революции, я не знал.

Забыть о зеленоглазой красавице я был не в силах и вынужденно согласился на роль друга. Мне удалось уговорить Полину остаться в Томске под предлогом, что Общество вспоможения студентам‑сибирякам оплатит ее обучение в университете и выделит стипендию, позволяющую безбедно жить здесь. Когда я принес ей эту новость, то девушка несказанно обрадовалась и в сердцах расцеловала меня. Но тут же смутилась и подозрительно посмотрела.

– Но как у вас получилось включить меня в число стипендиатов, там же столько более нуждающихся и одаренных соискателей?

– Пётр Васильевич Муромский помог, – соврал я.

На самом же деле я просто договорился с казначеем, что буду ежемесячно переводить на счет общества указанную сумму, чтобы она шла в уплату за обучение и на стипендию студентке Игнатовой, а за содействие и молчание дополнительно выплатил ему вознаграждение наличными.

Я стал ухаживать за Полиной. Мы вместе ходили в синематограф и театр, катались на роликовых коньках в скеттинг-ринге[76]76
  Скеттинг-ринг (англ.) – каток для роликовых коньков.


[Закрыть], посещали концерты и художественные выставки. Однажды даже сходили в цирк. Но там нам не понравилось. Шутки клоунов были плоскими, а бедные животные – дрессированные собачки и медведь – столь худы и замучены, что их становилось жаль, и даже трюки, исполненные ими, не очень-то веселили. После я провожал Полину домой, но мы больше не затрагивали запретной темы из области чувств, а говорили о путешествиях, Сибири, политике, литературе, музыке, живописи, о церковном хоровом пении. Вместе с Ниной они снова стали петь в церковном хоре, и часто во время вечерних прогулок Полина рассказывала мне о последних новостях с клироса.

– Сначала я всех дичилась, но сейчас со многими певчими в отличнейших отношениях. С батюшками тоже. Кроме одного дьякона. Он встанет на левом клиросе и глаз с меня не спускает. Я вначале стеснялась, пряталась за спины других певчих. А потом решила ему отомстить. Набралась смелости и давай его смешить: корчить рожи, передразнивать. А он как раз стоял в алтаре перед отцом Василием и читал молитвы. Дьякон кое-как удерживался от смеху, опускал вниз глаза, краснел. После всенощной отец Василий отчитал его за нерадивость.

– И вам его не жаль?

– Кого?

– Дьякона.

– А чего его жалеть? Он сам первый начал заигрывать, вот и получил поделом.

Я улыбнулся и подумал: все-таки какое она еще дитя. В глубине души я надеялся, что посещения церкви пойдут ей на пользу, она повзрослеет и выкинет из головы весь революционный бред. Но, похоже, я переоценил влияние церкви на девичью натуру. Корчить на клиросе рожицы дьякону – до этого мало кто мог бы додуматься.