Текст книги "Последняя любовь Гагарина. Сделано в сСсср"

74

Но занимать ему не приходится, так как едва ли не второй раз подряд за короткое время судьба одаривает Гагарина с немыслимой щедростью.

Олег уже забыл, что отправлял на конкурс вкладыши из сигаретных пачек, копившихся у него на туалетном столике. Он же рачительный коллекционер крышек, пробок и этикеток. И принимает участие в бесплатных лотереях и ненавязчивых викторинах.

И вот теперь, когда это особенно важно, оно взяло да и выстрелило. Раз в год и вилы стреляют. Олег выигрывает романтическую поездку в Париж. На полном обеспечении! Да ещё и на две персоны!! В дорогостоящем отеле с видом на Эйфелеву башню. Ну надо же!

Ему удаётся преподнести эту поездку как нечто само собой разумеющееся – «ну подумаешь – укол, укололся и пошёл», «мало ли в Бразилии донов Педро»… Хотя его распирает от неожиданно открывшейся возможности обновить только полученный, девственно чистый загранпаспорт.

Гагарин столько лет мечтал о путешествиях, о солёных брызгах моря, особенно красивых под белым парусом яхты, а тут оно всё само в руки идёт. Правда, пока не в экзотических восточных широтах, но – Париж!.. Париж ведь стоит мессы!

– Я так люблю П-париж, – разволновалась впечатлительная Дана, – раньше я бывала там чаще, чем в Рязани… Хотя в Рязани я вообще никогда не б-бывала… Ну, не смейся… Я заикаюсь, потому что взволнована… Очень… сейчас это п-пройдёт. А ты сам-то б-был в Париже?

Гагарин многозначительно пожимает плечами (он умеет).

– Где угодно, но только не там.

Дана молча кивает, понимая его по-своему.

Часть третья
СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ

75

Париж стоит мессы. Тем более если у тебя здесь «всё включено». Всё оплачено, и есть приятно растяжимый счёт на личные расходы. Самый удобный обменный пункт, принимающий рубли по льготному (на фоне других) курсу, расположен в переулочках по левому борту собора Парижской Богоматери. Однако Олег так никогда и не узнает об этом.

Впрочем, как и Дана. Зато они оба будут точно знать, что значит танцевать танго в огромном номере роскошного отеля, где для них зарезервирован лучший номер с огромным балконом, на котором можно играть в футбол, если не бояться, что мяч улетит сквозь ажурную решетку стиля «арт нуво»…

Ну и как можно жрать икру ложками, запивая самым дорогим шампанским, они теперь тоже хорошо знают. Точнее, Олег знает, потому что Дану богатствами не удивить.

Профессия реаниматолога опасна тем, что снижает порог чувствительности. Притупляет нервные окончания. Постоянная близость смерти и страданий, перепачканные испражнениями и искореженные немощью тела делают врача нечувствительным – сначала к чужой боли (потому что невозможно всё это страдание всерьёз и надолго принимать близко к сердцу), а потом и к своей собственной.

Но – ладно бы боль, на которой Гагарин собаку съел, но и все остальные чувства притупляются тоже. В том числе и удивление. Вот и сейчас, попав в сказку, Гагарин ничему не удивился.

76

Олег воспринимает все с ним происходящее как вполне естественное и логичное. Он свято верит в справедливость и в воздаяние по делам нашим, вот и считает слепое везение (вот уже дважды за короткий срок) закономерной наградой за скромный образ жизни. Ну, и за спасённые тела и души, разумеется, тоже.

– А ты думал, в сказку попал? – любит приговаривать Гена Денисенко.

Обычно Олег отнекивается и отшучивается, но сегодня, сейчас, он понимает, что находится внутри сказки. Невозможность происходящего его совершенно не беспокоит. Ведь обещали романтику – ну так вот вам она, пожалуйста.

Поездка в Париж оказывается точной копией грёз и мечтаний, рекламным роликом к несуществующему фильму. Всё здесь соответствует картинке из глянцевого журнала. Никаких срывов и досадных недоразумений. Даже неловкий прыщ не вскочит. Даже погода не подведёт: если влюблённым нужно гулять – включается прогулочная погода, если молодым важно уединиться в будуаре – включается романтичная гроза, усиливающая приток страсти к главным пульсовым жилам.

Гранд-отель, стоящий недалеко от Лувра, в самом начале Rue Rivoli, смотрящий на кованые решетки садов Тюильри, освещен именами испанских грандов и итальянских королей. Когда даже ванная комната устроена под будуар с отдельным столиком-бюро для затейливых косметических процедур.

Да и ванна на бронзовых ножках-лапках, стоящая посредине комнаты, – сама по себе произведение искусства. В фойе и лобби обильные золотые барельефы и мозаичные панно, хрустальные люстры с миллионами подвесок. Многоярусный пальмовый сад… Ходишь, незаметно для других крутишь головой, впитываешь. Печать истории, респектабельная патина…

Первый раз реклама не подвела и впустила внутрь идеального мира. Соответствие заявленному жанру целиком лежало на Дане, которая и стала для Олега проводником во вселенную глянцевых ценностей.

Сам-то он – дурачина-деревенщина, из шахтёрской шахты к звёздам поднявшийся, какой с него спрос? Любой хрен с пуговицами, оказавшийся под присмотром такой штучки, как Дана, легко превратится в потомственного аристократа с изысканными и немного ленивыми (замедленными) манерами.

Ибо она так непередаваемо восхитительна. Олегу так до конца и не верится, что он обладает такой красотой. И что имеет на неё право.

77

– Знаешь, – говорит ему Дана, – я росла очень тихой и замкнутой. Сам понимаешь – заикание… субтильность моя… то, что сейчас кажется моим достоинством, – эти глаза, фигура, острый аккуратный носик… эти брови, видишь? Всё это казалось мне в детстве таким ужасным, таким неприятным… я казалась себе гадким утёнком… а ещё это заикание… ты даже не представляешь себе, что это такое. Знаешь, заики существуют в совершенно другом мире, это какие-то особенные люди, которые чувствуют и действуют иначе… если бы ты знал, сколько сил и энергии я и моя мама приложили для того, чтобы меня отучили от этого, как мне тогда казалось, порока…

И она кивает Гагарину, мол, соглашайся. Олег убеждает её, что лёгкие подёргивания некоторых слов, случающиеся и сегодня, но с каждым днём всё более и более редкие (из чего он тихо выводил, что становится Дане всё ближе и ближе), только украшают речь, делают её ещё своеобразнее и страннее.

Олег и вправду кайфует от того, как она говорит, от плавной её походки, от острых локтей и этого, почти всегда насмешливого, выражения глаз…

– Знаешь, – говорит Дана, играя в задумчивость, – среди моих предков были турки… Ну, турецкая кровь… а турецкие женщины считаются самыми красивыми в мире… нет, не спорь, не польские, как про это писали в советских журналах «Работница» и «Крестьянка» – только лишь на основании того, что Польская Народная Республика была тогда нашим стратегическим партнёром по Варшавскому блоку… а именно турецкие… глазастые, с тонкими выгнутыми бровями… Когда твоё лицо покрывается всякими тряпками, то, в-волей или нев-в-волей, у тебя вырастают глаза на пол-лба… Поэтому у турчанок такие большие глаза, глаза, как озёра… мне папа говорил: хоть газетой залепи… И я стеснялась этих больших глаз, казавшихся мне нелепыми и непропорциональными…

78

Но когда Олег спрашивает Дану, кто по материнской или по отцовской линии у неё в роду турки, она смущается, словно её подлавливают на маленькой лжи. И румянец проступает на щеках и ресницы начинают летать вверх-вниз, точно хотят улететь подальше от места позора.

Дабы сгладить неловкость ситуации, Олег вспоминает вслух, при Дане, что ведь он тоже вынужден носить на лице всякие тряпичные маски – во время выполнения своего непосредственного профессионального долга. На операции… (А глаза у Гагарина и впрямь выразительные, можно сказать, магнетические: когда смотрит на тебя не мигая, то и ты мигать перестаёшь – Дана сколько раз на себе этот эффект проверяла, смотришь не отрываясь).

– В меня даже медсестра (тут Гагарин не к месту вспоминает приставучую Аню) влюбилась – как раз из-за глаз, сверкающих над зелёной хирургической маской. Она еще так меня и спросила, мол, Олег Евгеньевич, вероятно, вы Скорпион? А я Скорпионов на дух не переношу…

Еще бы, его последняя неудачная «любофф» оказалась Скорпионом… Тут он задумался, что несет. Зачем же все это Дане сообщать?! Но Дана живо поддержала разговор:

– Так ведь глаза – главное оружие Скорпиона, – словно по-написанному отозвалась она. – Взгляд Скорпиона обладает удивительной силой и потаённым эротизмом…

– Нет, Дана, – отзывается Гагарин, всем видом давая понять, что все, им сообщенное, светский треп и не более, – к Скорпионам не имею никакого отношения. Я классический Водолей. Февральские мы…

79

– Так ты Водолей? – почему-то обрадовалась Дана.

А Олег подумал, ну вот, проговорился… ну, что не олигарх, ибо врач в России богатеем быть не может. Пришлось вилять, мол, медицинский институт, ошибки молодости…

Но видит понимание в глазах подруги и следит вслед за трассирующим следом её мысленной мысли. Она, возможно, думает о правильном вложении ума и капитала в медицинский бизнес, ибо люди болели и будут болеть. Значит, без работы не останешься. И взгляд её теплеет, согревается полным пониманием, если не восхищением.

– Водолей… Хороший знак…

– Конечно, хороший… – Олег любит, когда его хвалят. Недолюбленный он. – Самый лучший знак.

– А у меня младшая сестра Водолей…

– Понятно, – Олег не знал, что у Даны есть сестра, вообще, что есть семья, что было какое-то прошлое (они его никогда не обсуждали, как и про мужа… про мужа и вовсе табу наложено).

– Водолеи характеризуются тем, что живут внутри ситуации, которую сами себе создают.

– Это как?

– Ну, ты сам себе придумываешь мир, а потом его начинаешь обустраивать. И никто не в состоянии тебя из этого мира выпнуть.

– А может, не нужно?

– Нужно-нужно.

– Это ж почему?

– Потому что твоё в-водолейство, помноженное на специ-фику твоей профессии, даёт в остатке гремучую смесь из бесчувственности и бесчувствия.

80

– Разве бесчувственный – это про меня?

– Я не про это, Олег. Иногда мне кажется, что ничто не способно пробить ту броню, которую ты на себя надел…

– Даже ты?

– Даже я… А что я? Сколько мы… с тобой… вместе…

– И сколько ещё будем? Лучше не загадывать.

– Тоже верно. Но я не об этом.

– О чём ты, Дана? Говори уже скорее…

– Можно образно?

– Ты же знаешь, тебе всё можно. Для того в Париж и приехали, чтобы… тут…

– Знаешь, человек, вынужденный защищаться, надевает броню. Вот как ты. Профессия, все дела, бла-бла-бла. Потом эта кожура становится всё тверже и твёрже. Всё толще и толще. Знаешь, попадаются такие грецкие орехи, у которых живого ядра уже не осталось… Постепенно нарастая, кожура пожирает сердцевину, ничего не оставляя… Понимаешь?

Олег молча кивает. Отворачивает лицо. Смотрит в окно. В окне – самый красивый город мира. Самый красивый, тем более что других он не видел.

Вот когда включается незаметная разница. Вот то, что невозможно скрыть никакими ухищрениями – разницу в опыте. Каждый день Олег видит мучения и человеческие страдания, он видит смерть и боль. Это наполняет его внутренним содержанием, которое не передать. Не объяснить. Но которое, тем не менее, существует, определяя всё его существование.

Дана порхает по жизни. Она много видела, много знает. У неё куча времени. Его она могла бы тратить на постоянное самосовершенствование. Она и тратит. Ведь такая ухоженность и красота… они не бывают стихийным явлением природы. Особенно, когда первая молодость прошла.

Именно эту сделанность, не выпирающую, не броскую, но внятную и такую привлекательную, Олег ценит в Дане больше всего.

Как же объяснить этой лёгкой (но отнюдь не легкомысленной) женщине, что он, может, только жить начинает? Что, встретив её, он словно пробудился от долгого-долгого сна и что именно встреча с нею… О, эта встреча…

Тут Олег теряет нить размышления, и на него наваливаются звуки и запахи большого и богатого города, роскоши и комфорта, расслабленности и неги, которые источает спутница…

Олег смотрит на Дану, и у него начинает вставать. Дана видит это и реагирует самым достойным способом – подходит к нему, сбрасывая по дороге халат, и садится на Олега, словно бы он – старомодный проигрыватель для виниловых пластинок, а она такая виниловая пластинка и есть.

81

И окончательное признание снова откладывается: как можно своими руками убить хрустальную гармонию единения, лучезарный ансамбль смычка и скрипки, соединившихся в порыве извлечения музыки из душ и тел.

Дана такая ладная, красивая… Но если приблизиться к ней на более чем близкое расстояние, если послушать её интимный шелест в половине четвёртого (неважно, утра ли, ночи), обильные признания…

Окажется, что и богатые тоже умеют плакать. Окажется, что богатые только и делают, что рыдают, забыв о богатствах, работе и «взрослых» делах.

Позолота статуса слезает, само слово «состоятельный» более не засоряет зрение и, наконец, можно увидеть человека. Вне понтов и пафоса. Можно разглядеть органику, уже не завязанную на извне привнесённое, и почувствовать себя археологом, раскопавшим среди бесконечного количества слоёв хрупкую красоту подлинного существования.

Для Олега такими раскопками оказываются рассказы Даны про одинокое детство, заброшенность и трудное становление. Дана избегает говорить о настоящем. Не потому, что скользко. Оно её, видимо, не устраивает. Никак не устраивает.

Рождённая любить, для любви, Дана плывёт по нынешней жизни без особого напряжения, но и без вдохновительных усилий. Для себя плыть надоело, а (пока не случился Олег) плыть для кого-то ещё… Видимо, не получалось. Или не было такой возможности.

Что ж, Гагарин прекрасно понимает Дану. Устроен похоже. Возможно, оттого они и сошлись, думает он, глядя на спящую красавицу. И чем дольше он смотрит на это чудо, сопящее в подушку, тем отчётливее понимает, что не только он так устроен, не только она, но и все нормальные люди должны жить не для себя.

На пороге сорокалетия Олега Евгеньевича Гагарина посещают «правильные» мысли.

Олигарх очнётся неизвестно когда, когда никого не будет рядом. Он проснётся в один момент, хмурый и немного усталый от долгого лежания, он придёт в себя, но никому не скажет об этом. Он хитрый и расчетливый – сколько же он был без сознания? Что произошло, пока он спал? Котируются ли, продолжают ли котироваться его акции? Сначала нужно «навести справки», разузнать на каком он свете, а потом и предпринимать осмысленные шаги. А пока лучше отлеживаться здесь, где никто не ищет, где все думают, что он ничего не слышит и не видит, где его не будут преследовать, а если кто-то вздумает обманывать, то он и сможет вывести обманщика на чистую воду, из длительного путешествия по которой он только что вышел…

82

И чем больше Олег смотрит на Дану, чем дольше существует рядом, в облаке её тепла, запаха, тем отчётливее проступают, начинают проступать отсутствующие величины. Умолчания зияют, выпирают на первый план.

Конечно, Олег думает о её муже, легкомысленно (а потому что ничего особенного, ну подумаешь, в Париж с подружкой. Причёску навести, ага, туфельки подобрать в цвет нового авто) отпустившем её, мужнину жену, с каким-то там врачом-реаниматологом. Мужичина ты, простофиля…

И вот уже Олег видит себя сооружённым из неповоротливого гранита, чем-то вроде памятной фигуры, стоящей на привокзальной площади, двумя четвертями вырвавшейся из неотёсанной глыбы, да так и застывшей без постамента.

Не мудрствуя лукаво, скульптор очертил фигуру и лицо каменного Гагарина несколькими движениями; схематичный и грубый, стоит зачем-то такой каменный гость и пугает площадь.

Таким пугалом и чувствует себя Олег, кончиками пальцев прикасаясь к Даниному лицу. Трогая её, насколько возможно, тактично и бережно, дабы не спугнуть это её состояние, этот счастливый покой спящего тела. Но Дана всё чувствует, улыбается во сне и переворачивается на другой бок. Гагарин радуется перемене участи, ибо со спины Дана не менее прекрасна. Особенно возле поясницы, там, где…

Неловкий мужик-деревенщина. Хорошая возможность посмотреть на себя со стороны, узнать себя через другого. Давно уже не открывались Гагарину такие гносеологические возможности.

83

– И всё-таки, Дана, почему тогда, в ресторане, ты подошла ко мне?

– Ешь свой континентальный завтрак. Что может быть приятнее ещё горячего круассана со свежевыжатым апельсиновым соком?

– Эта мысль не даёт мне покоя. Я не знаю, что бы со мной случилось, если бы ты тогда прошла мимо… Если бы я тогда не оказался в этом благословенном месте… Где мы и встретились… Точнее, где ты нашла меня…

– Ммм… Но ведь нашла же.

– Это и странно…

– Странно? Согласись, что это правильно, что я тебя нашла. И совершенно закономерно, что ты в тот вечер пришёл в этот ресторан. Люди нашего круга обречены на это маленькое гетто внутри большого города. Необходимость комфорта толкает нас в сторону себе подобных. Так что мы были обречены друг на друга.

– Ну да, ну да…

84

– И всё-таки, Дана, почему ты подошла именно ко мне, а не к кому-нибудь ещё?

– Гагарин, не занудничай, ты меня спрашиваешь об этом едва ли не каждый день…

– И всё-таки, всё-таки…

– Нет, всё-таки тебе не идёт быть занудой.

– Ещё кофе, мадам?

– Да, спасибо. Я тебе уже говорила, что обозналась. Если помнишь, я тогда была в подпитии… – Дана делает многозначительную паузу.

– Конечно, помню.

– И мне показалось, что это сидит мой муж, понимаешь? Мой муж.

– Понимаю. Почему же ты тогда так сильно удивилась?

– Потому что по всем законам логики, формальной или не очень, его не должно было там оказаться. Ну никак.

– Ещё раз и сначала… Пожалуйста…

– На самом деле, Олежка, всё очень просто. Он серьезно болен и сейчас находится в больнице. В реанимации. И он действительно очень, ну просто очень похож на тебя, веришь?

– Ну конечно, я тебе верю, Дана…

– А ты думал, что это такой способ закадрить тебя? Такой способ познакомиться?

– Ну, не знаю.

– Думаешь-думаешь. Скажи, ты правда так думаешь?

– Ну, не знаю. Ну, хорошо, ну, может быть.

– Фу, Гагарин, это же так пошло, так банально. Я думала, что ты обо мне чуть лучшего мнения.

– Чуть лучшего? Возможно, даже и не чуть.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что чем больше я тебя узнаю, тем лучше мое мнение о тебе.

– То есть я расту в твоих глазах?

– Ну разумеется, растёшь.

– Правда, Гагарин?

– Ну конечно.

– И какой у меня сейчас рост?

– Ты практически сравнялась с Эйфелевой башней. Если ты сейчас встанешь, вы окажетесь примерно одного роста.

И Дана вскакивает с плетёного кресла и действительно оказывается одного роста с железной конструкцией, торчащей в распахнутом окне.

85

Наблюдая чужой жизненный уклад, ты понимаешь новое о себе. Гагарин первый раз оказывается за границей, он дотошный наблюдатель за другими людьми, постоянно включает «стоп-кадры», чтобы запечатлеть новое лицо, случайный взгляд, завести очередной файл для ещё одного впечатления.

Его внутренний автомобиль имеет здесь левостороннее движение, нужна постоянная собранность, нужно держать осанку. И вовсе не из-за Даны, хотя она со своими привычками («Гагарин, ты что, сам вымыл голову? Ну ты даёшь, а в салон тебе лень спуститься?») не дает расслабиться. Он естественен и неестественен одновременно.

Это игра такая – быть собой на самой последней границе искренности, выворачиваться наизнанку, дабы лучше понять то, что внутри – как если ты на пляже и подставляешь тело свету, солнце припекает, и ты начинаешь четче чувствовать обычно сокрытое.

Казаться собой, придумывать себя, извлекая из темноты и немоты, вот что интересно. Стоп-кадр сменяет стоп-кадр, слюдяные пластинки впечатлений копятся в невидимых папках.

Подстраиваясь под других, ты узнаешь собственные возможности, прогулка по Большим Бульварам в одиночестве (Дана окучивает бутики в районе Монпарнаса) приравнивается к кругосветке.

У Гагарина ласковый прищур и глаз-алмаз. Он уже давно мечтает об управляемой уединённости. Событий и сообщений такое множество, что устаёшь и хочется, наконец, принять органичные формы поведения и наблюдения. Глазеть по сторонам и не смущаться пристального интереса к частностям.

86

Да, Гагарин вуаер. Не то чтобы подглядывать, но наблюдать, наблюдать… Истовая страсть закрытого и таинственного человека, не способного раскрыться никогда и ни с кем.

Что поделать, так бывает сплошь и рядом: люди прячутся в тени собственных тел, собственных лиц, стремительные наблюдатели чужого, поглощатели впечатлений.

Гагарин с детства привык полноценно жить только внутри кокона своей черепной коробки. Это только там у него всё бурлит и пенится, оказываясь искромётным, ярким… Но стоит перейти эту границу…

Не стоит переходить эту границу, Гагарин точно знает, что не поймут, поймут неправильно, не оценят. «Как сердцу высказать себя?» Да никак, «молчи, скрывайся и таи», продолжай вести наблюдения, накапливать разницу между собой и ними.

Возможно, Олег и реаниматологом стал только потому, что с детства захлебывался тайной властью над людьми, которая царила в его голове.

Другой человек тем и интересен, что не может принадлежать тебе. Даже если ты этого хочешь и он сам тебе принадлежать не против. А всё равно не получится, не «срастётся», благими намерениями дорога к тишине выложена. К непониманию. Даже стараться не стоит, «все буквы те же, а слова другие…».

А когда распластанное на реанимационном столе безмолвствует, ты можешь впитывать его до бесконечности, ты можешь владеть им безраздельно, так как знаешь о нём самое главное – то, как ему помочь можно. Уже без всякой придури и извне наносного, нанесённого, то есть самую суть.

Потому что иначе как объяснить возникновение этой самой реаниматологии в его жизни? Как? Не одним же только упрямством, не одной же только силой воли идти напролом логике всеобщих приоритетов.

Хорошо известно, что реаниматологи – чужие на празднике медицинской жизни, троюродные и внучатые племянники. И дело не только в деньгах. Не только в статусе. Вот хирург – это понятно, хирург – он же главный, хрен оспоришь. Скульптор, творец…

Гагарин вздыхает, потому что уже давно смирился со второстепенностью своей специальности. Зато она, специальность эта, даёт ему возможность безбоязненно предаваться страсти соглядатайства.

Ведь не грех, если ты смотришь на человека и для чего-то пытаешься его понять? Любопытство не порок, а люди – самое интересное, что может быть. Будь его воля, будь такие возможности, Олег наблюдал бы за людьми постоянно, проникал к ним под кожу, подслушивал мысленные мысли.

Олег мечтает о совершенной видеоаппаратуре, которой можно напичкать, ну, например, ординаторскую. Подслушивать разговоры, ведомые в твоё отсутствие, что слаще?!

Ведь понятно, что когда тебя нет, все только и делают, что говорят о тебе да о тебе. Как будто бы других тем не существует.

87

А Дана, между тем, состоит из разных неправильностей. Во-первых, как выяснилось, она заикается (никогда бы не подумал, «гвозди бы делать из этих людей»), во-вторых, еще через пару дней выясняется, что Дана левша. Тоже переученная.

Такая, выходит, деланная-переделанная. Ни слова в простоте, ни сантиметра естественного происхождения. Олег думает, что не хотел бы попасться Дане на узкой тропинке (в смысле, вести совместные дела, бизнес) и тем более на язык. Остра, нетерпима, балована до чрезвычайности…

Но, с другой стороны, терпит же его, дурака-деревенщину, искренне увлечена (такого не скроешь), без напряжения стелется под него, ложится и раздвигает ноги не только в буквальном смысле.

А ведь ничего ж не надо – ей-то от него уж точно! Это Дана – пропуск в то самое высшее общество, о котором все мечтают как бы в него – раз-раз – и попасть. Может, Гагарину того и не надо, однако же…

С Даной такое попадание происходит автоматически, по мановению волшебной палочки: одно её присутствие делает картинку мира яркой и объёмной. «Дико эксклюзивной». Оттого и потянулся, пошёл следом, словно бы примеривая очередной костюм, сшитый точно по фигуре. Ну, и обстоятельства помогли, везуха необыкновенная, раньше думал, что такое только в кино случается.

Дана, конечно, та ещё штучка. Тот ещё фрукт. Многослойный, многоголовый, многофункциональный. Таких можно (нужно) уважать. Прочно стоит на ногах. Знает, чего хочет. Самоуверенна, как Пиночет или Черчилль. Ну и манеры…

Ну и интеллект, любо-дорого посмотреть. Особенно на людях, когда меняется до неузнаваемости. Особенно после интимного уединения, где сочится искренностью, понятная до последнего завитка желания. И Гагарин обожает наблюдать в ней эти перемены, разные агрегатные состояния, когда она словно бы демонстрирует ему, какой она может быть, если захочет. И какой она является на самом деле, когда никто не видит. Когда только он. Когда только для него.

Как бы говоря: а ведь это дорогого стоит, понимаешь? Конечно, он понимает, чего уж тут…

88

Она открылась ему не сразу. Он перестал бояться её мнимого высокомерия после рассказов о детстве. Увидел в женщине подростка. Поразился.

Они говорили как бы ни о чём. На самом деле – отлавливая жемчужины совпадений, параллельности судеб. Гагарин же не говорил ей «самого главного» о себе, что он ну немного не тот, за кого она его принимает…

Не говорил, так как сжился с новым образом, стал новым человеком. Другим. Кажется, полностью свободным. Хотя, впрочем, какая свобода, если не обо всём говорить можно. Но Олег про это забыл. Причем искренне. Вытеснил, как у психоаналитиков принято говорить.

Ему нравилось, как Дана слушает. Например, про кризис среднего возраста и о детстве, они там, в детстве, и нашлись окончательно, родом из одной страны, из одного времени, странное и незаметное поколение Барселонской олимпиады, которая поманила приворотными огнями, да забросила в два разных кармана эпохи. О чем Дана не знала, но это уже вроде было и не важно.

Связанные одной цепью, они сошлись словно бы для того, чтоб сказку сделать былью. Так оно, в конечном счёте, и произошло. Или произойдёт. Окончательно размягчившийся Гагарин снова, уже на трезвую голову, делится с Даной своим самым сокровенным воспоминанием о лучшем дне своей жизни, который (если и дальше всё пойдёт как по маслу (у Гагарина эйфория) возможно будет и повторить.

Поживём, увидим.

89

Она росла обычной девочкой из панельной пятиэтажки. Во дворе – детский сад и молочная кухня. «Приемный пункт стеклотары». Пыльные ясени у дороги, где галантерея и бакалея. И средняя школа через дорогу. С резкими запахами в углах столовой и в раздевалке спортивного зала.

На старые фотографии смотришь с отвращением, они такие мутные, нечёткие, чёрно-белые, как позапрошлая жизнь. Сплошные перекосы. Всё выглядит нелепо. Прыщи, очки одноклассников, косички одноклассниц. У неё не было подруг.

Учитель физики (классный руководитель) по кличке Колобок любил до неё дотрагиваться. Вызывая девочек к доске, он требовал, чтобы они писали решение задач повыше, а сам заглядывал под юбки.

Девочки потом плакали от унижения, мальчики сжимали куцые кулаки, призывая друг друга побить Колобка, но на самом деле всех это устраивало (парней он почти не вызывал), а некоторым девочкам это даже нравилось.

Они сами руки тянули, вызывались пойти отвечать. Чтобы там, у доски, растянуть эластичные тела в знаки греческого алфавита.

Класс был чётко поделен на сферы влияния, тон задавали коротконогие крепышки, неосознанно понимавшие, что школьное безвременье – их звёздный час. Что больше ничего не светит.

Что будет потом? Неудачное замужество, сопливые дети, мужья ограниченного пользования в тренировочных штанах с пузырями на коленках…

А тут судьба ещё не вошла в колею, разлившись словно после паводка, и можно даже выбирать варианты. Их, разумеется, немного. Но ощущение выбора бодрит. Бодрит и тревожит. Как половое созревание, с которым его часто путают.

Ну так вот, крепышки, осознающие просветительскую миссию, чётко знающие – как надо, чтобы «всё как у людей», рано созревшие подглядывалки за соседями по лестничной клетке и давалки ценных советов.

Стихийные идеологини усреднённости, крепышки боролись за сферы влияния, за души ни в чём не твердые. Одна из них, черноокая Распопова, постоянно пыталась приучить к благам цивилизации (её, распоповской, цивилизации) дикарку Дану.

Когда в семье есть старшие братья и сёстры, их жены-мужья, многочисленная родня, трущаяся друг о друга нервными окончаниями, – проще простого осознаёшь «что такое хорошо и что такое плохо».

Распопова знала, как нужно себя вести (с мальчиками и учителями – первых задирать или игнорировать, вторым угождать и беззастенчиво льстить), что нужно надевать на уроки физкультуры и трудового обучения.

– У каждой девочки обязательно должна быть чёрная майка и чёрные чешки, – говорила она безапелляционно.

Сама Распопова очень любила в одежде тёмные цвета, любила сливаться с осенними сумерками на выходе из школы, любила быть как все.

Она и была как все, проводник затурканного коллективного бессознательного, главной доблестью считавшего правило «не высовывайся!». Распопова постоянно высовывалась, но только когда не видели старшие. Объясняла Дане про то, что чёрная майка – основа всех основ.

Дана дико комплексовала, так как ничего подобного у неё не было. Как назло, не подбиралось. Ни чешек, ни дешевой хлопчатобумажной майки, просила ведь маму, купи-купи, обязательная форма, но у мамы свои представления о прекрасном, кризисы среднего возраста и постоянная занятость на производстве. Ну-ну.

Хотелось плакать. Несправедливость зашкаливала. Начинала расти грудь. Пошли месячные. Мальчики проходили мимо. Никто не давал списывать.

В каждом классе есть такие особые ребята, практически незаметные на уроках и, тем более, на общих фотографиях. Себе на уме, тихони, исчезающие потом в неизвестном направлении. Начинающие существовать только после школы. Только постфактум?

Дина, заикающаяся левша со скобками на зубах, веснушек – как ромашек на лужайке (ангелы расцеловали, а что толку?), эксклюзивный экспонат кунсткамеры, разумеется, не для этих широт предназначенный.

– Знаешь, мы все не для этой жизни, – говорил ей долговязый учитель рисования, единственная школьная отрада и невоплотившаяся первая любовь, – мы все идём из золотого века…

И Дана пыталась представить золотой век, обошедший её, закончившийся до её рождения. Она почти смирилась с ролью гадкого утёнка, не желая для себя ничего особенного, особого. Однако внутри бродило столько сил, столько воли, что Дана менялась, продолжала развиваться незаметно для себя. Постепенно обгоняя последних и первых. Правда, уже потом, в другой жизни, сжатая пружина распрямлялась постепенно. Постепенно приходило ощущение правоты и уверенности. Теперь всего этого в ней плескалось в избытке.