Текст книги "Остаточные явления"

Остаточные явления
Дмитрий Беловолов

© Дмитрий Беловолов, 2017

ISBN 978-5-4485-0208-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Родился я в день весеннего равноденствия. Тот день пахнул манной кашей, и озорные воробьи собирались в серые группировки, чтобы урвать у неба и земли положенную порцию весны. В детском саду воспитатели рекомендавали моим родителям отдать меня в художественную школу, но из-за стеснительности я отказался. Зато я окончил школу №13. Она отличалась от всех дерзким нравом и способностью вдалбливать любому учащемуся, даже дегенерату, что у него есть все шансы стать личностью. Год отучился в Выборгском авиатехническом колледже. Бросил и поступил в университет профсоюзов на искусствоведческий факультет. После двух с половиной лет обучения мне перекрыли кислород из-за не сдачи зачета по фортепьяно и выперли. Пошел работать на стройку. За 15 лет работы приобрел массу строительных специальностей. Одновременно писал картины. Учителей по живописи не искал, кроме старых и вымерших мастеров. С их подачи написал более 100 живописных полотен. Некоторые из них я здесь и представляю вашему вниманию.

Остаточные явления

Двенадцать лет Питер мокнул на моих глазах. Каким-то чудом наступил август 2007 года.

Для всего этого мне нужны были стальные яйца. Совсем не те яйца перебирал я на ум, лежа в пастели, когда зазвонил телефон. Стал держать ответ перед лейтенантом Федоровым. Так он представился мне в начале нашей отчаянной беседы. Аж ухо вспотело.

Что ему до меня? Он хотел вывести меня на чистую воду. Да где ж ее найдешь?

«Приди, поговорим, Дмитрий, разберемся, что к чему» -говорил он ласково – «по телефону такие дела не делаются». И напоследок заключил в объятья: «Если ты не придешь, то окажешься в федеральном розыске. Так что думай». И я задумался.

Говорил ли мент с Лехой? Откуда он вообще мой номер узнал? Наверно Влад поделился. Последнее, что я слышал от Влада, было: «Я открыл тебе дверь, я ее и закрою». Сказал он это напряженным до усрачки голосом, соблюдая ритм и пунктуацию, с чувством собственного достоинства, которое претерпевало убытки. Мое же достоинство, этим самым было восстановлено. Вот уже лет семь прошло, как я связался со стройкой и меня каждый раз кидают подобные Владу уроды. Достало. Рано или поздно это должно было случиться. Я выдавил фурункул на своей заднице и возможно занес какую-то заразу, но справедливость восторжествовала. Я взял банк, сорвал Джек Пот и оказался в дамках. Пошли все жопу. И когда Леха спросил меня, после дела, на спуске в метро: «Что чувствуешь Димон?» – я ответил – «Свободу!». И Леха вытянул указательным пальцем вверх короткое слово: «Вот!». Так, с этим восклицанием в ушах, я и оказался внизу.

Последствия этой свободы я ощущаю до сих пор, а также чье-то пристальное внимание, как внимание только что зародившейся жизни, которой я стал отцом. Она, как целый мир обрушилась на меня, оголяя свои срамные места, и не понятно было, как она ко мне повернута передом или задом. Я только успевал спрашивать: «По большому или по маленькому? – но ничего не происходило. Запор правил на всю мою голову.

Я позвонил Сереге Бульёну, с которым когда-то работал. У него был опыт в схожем деле. Он выразил сомнение по поводу серьезности последствий этого дела для меня.

– Если бы что-то серьезное и было, то тебя давно бы уже взяли.

– Слушай, у меня кажется мания преследования, Серега.

– А, «манька»! Это да! Такое быть может! Если яйца стальные, то выдержишь.

Позвонил Лехе, узнать – на каком я свете. Леха сообщил, что можно приступать к другому объекту. Какой-то семье пожарников требовался ремонт. При встрече на объекте он сообщил, что Влад угрожал расправой с его семьей и прочее. Леха пригрозил ответным иском и тот замолк. Замолк не только Влад, но и сам Леха. Больше о нашем злоключении я от него не слышал. Добычу он взял себе, а я остался при своей седине и с новой подругой «Манькой». К концу недели я был выжат и высушен, как лимон на солнце. Должно быть, солнце меня только и преследовало, но тогда я был в тени собственных вероломных фантазий, с большими ушами хитроумного зверя. Нужна была разрядка, и закадычный друг пригласил меня на свадьбу. Там я изрядно накачался, но ситуацию бдил. И когда мне позвонил Леха, я был готов во всеоружии. Он спрашивал: где я и с кем, и на какой улице проживаю. Почему-то за столько лет нашего знакомства, на закате, он стал задавать удивительно нужные вопросы, которые обычно задают предрассветным похмельным утром в начале великой дружбы.

– Ну, отдыхай пока, – сказал Леха, и это «пока» не давало заснуть, растревожило и я стал подозревать его в чем-то нехорошем.

Через месяц я стал подозревать всех своих друзей, а еще через месяц весь город. Я залез на самый верх мачты, тонущего корабля и боялся слезть, а славный город Питер плыл предо мной, забрасывая меня ответами на мои глупые вопросы, о том призрачном мире, которому я был создателем.

Сосед Юра, у которого я снимал комнату, от чего-то грозился прибить меня топором. В приватной с ним беседе он поведал мне историю Гоголевского персонажа

– Так вот, – сказал подвыпивший Юра – тебя тоже съели…

– И что же мне с этим делать? —

– Искать новые дороги – ответил Юра и отрубился.

После его навещиваний стало совсем не в моготу. Земля поползла из под ног, а холсты из под рук. В это время я как-то умудрился написать две большие картины: «Разговор» и «Барбарис». Они исполнены в той самой экспрессивной манере, родившейся в эпоху душевного хаоса и смуты, во всем, что я видел и о чем так упорно молчал. Разбередил душу так, что теперь, как взрыхленная земля, принимал любую культуру; любой сорняк приживался и уживался во мне.

Однажды вечером, возвращаясь с работы, перед станцией метрополитена увидел ее, мою картину, – на огромном баннере. На нем зияла кисть руки с дырой, обожженной по краям. Моя картина называлась «След». След от девяти дюймового гвоздя, которым прибили Иисуса. Эту картинку я нарисовал совершенно случайно. Только потом осознал, что натворил. А то, что натворило рекламное агентство, называлось плагиатом. Терпение мое отдавало терпким вкусом ненависти ко всему человечеству.

Наконец-то я не выдержал и сел в автобус, который следовал к тому самому дому, двадцать четыре этажа которого должны все решить. Сел на переднее место, рядом с водителем. После четырех остановок автобус набился пассажирами под завязку. Позади меня разыгрывалась драма. Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся. На проспекте Космонавтов зашел мужской голос. Он стал трясти перед водителем бумажку.

– Вот, шеф, смотри, бумага из больницы. Уже подписана. Отдай нам его.

– Да он уже готов, не видишь – и поддал газу.

Я вжался в кресло, подспудно понимая, что это все обо мне.

А может есть кто-то еще?

Моя остановка. Вышел и побежал к высотному дому. Походу вспоминал номер квартиры. Там жила одна моя знакомая Ира. У нее на лоджии я оставил обрамленный портрет Ленина и свой первый мольберт. Позвонил в домофон, она впустила. Поднялся на семнадцатый этаж, нашел дверь и позвонил. Она открыла, позади нее показалось еще одно милое личико. Неужели она стала лесбиянкой? А когда-то подавала не плохие надежды. Я попросился переночевать, смягчив свою просьбу мягкой игрушкой в подарок, – мне б только не сойти с ума в эту ночь. Но она отказала и я ушел. Вышел на лестничный пролет и зашагал на верх. С каждым шагом, ноги становились тяжелей, а дыхание сдавленным шестидесятью килограммами живого веса. Когда я достиг 22 этажа, потяжелел килограмм на двадцать и на столько же постарел. «Что я делаю?» -повторял я с каждым лестничным пролетом. В висках отбивались барабанной дробью последние шаги до края. Открыл дверь на балкон. А там, на балконе, стальная застава по грудь высотой. С разгоном обломили. Как же без разгона. И тут затряслись ноги. Страх сковал все тело и положил меня на холодный бетон. Я затрясся в агонии. Голова пустая и безмятежная. Стали коченеть конечности. Сердце мое где– то затерялось. Я стал сопротивляться. Двигаться стал. Но тело не слушалось– все также окачуренно лежало. Тогда я разозлился, из меня полился мат и я стал боксировать. С начало в небо, а потом, когда встал с бетона, по сторонам, извергая проклятья на весь мир. И ночь созрела. Показалась Луна. Я нашел себя и воскрес.

Открыл дверь и вышел к лестничному пролету. Спустился вниз, к выходу. Но дверь почему-то не открывалась. Я попал в ловушку и отсюда единственный путь– по воздуху. Поднялся обратно и стал ждать утра. Загадал время вылета. В шесть. Время есть, – все взвесить. Но с каждой секундой, с каждым вздохом жизнь перевешивала. А может то, что я называл жизнью, в моем сумасшедшем мире называлось как-то по– другому? Мир изменил мне тогда, а я миру.

В углу балкона, на красном кирпиче приютился чей-то рисунок-могилка с крестом. Должно быть, я был не единственный, кто думал здесь о конце. У себя в кармане я нашел кусок карандаша. И нарисовал свой первый рисунок, тринадцатилетней давности – человечка, стоящего на краю обрыва. Внизу море и он встречает утро. Когда-то это было моим началом.

Встал. Встряхнулся, поссал на последок вниз и полез через ограду балкона. Постоял на краю с минуту, взвесился и полез обратно. Идите все в жопу! Я хочу жить! Если я в заднице, то задница мне и поможет! Как ошпаренный спустился вниз, открыл входную дверь и вылетел из проклятого дома.

После вчерашнего ночного полета я решил засвидетельствовать свое присутствие на грешной земле – покрестился. Крестился в Казанском, на последние пятьсот рублей. Дальше, чтобы максимально усложнить себе жизнь православного, бросил курить.

Тогда я уже работал сторожем, прикрывал тылы часового салона «Империал». Потихоньку сходил с ума от безделья и укоренившейся бессонницы. Иногда пописывал небольшие картинки. Осознавая свое ответственное предназначение для всего города, стал превращаться в часовой механизм, где стрелки начинали ходить с восьми вечера и заканчивали к восьми утра. Остальное мое существование было вне времени. Тогда мне казалось, что о времени я знаю почти все и лучше не знать о нем вовсе. Наверное, поэтому выбор часов для меня является сложным решением.

Отчего-то вертелась мысль, что мое время прошло, и я нахожусь среди часов неслучайно, чтобы снова их обрести. Или так всегда в ноябре? Чувствуешь себя не на том месте, не там, где можно скинуть шкуру. Место зимовки – важное место; и если таковое не находишь, то ты, как последний лист на ветру, силишься сорваться, пускай даже в пропасть, но найти свою землю.

Прожорливая бессонница подъедала последний кусочек здравого смысла в моем одиноком существовании. Она говорила: «ляг, поспи и все пройдет», а я мечтал заснуть и проснуться с ней. На утро, я вставал с той же мечтой и велюровой подушкой под головой. Потрёпанный ночью я выходил из работного дома и шёл сквозь колодезную тьму к арочному своду, на стене которого большими буквами было написано: «Господи, помоги Казанскому». Кто-то переживает за этого Казанского, раз он удостоился этой стены. Выхожу на пустынный Большой проспект. Иду до метро. Подходят вагоны. На них красные наклейки с черными буквами: «Один против всех». Сажусь в переполненное метро, забиваюсь в угол. «Наверное, здесь, в метро, живут все люди» – думаю я, – и в этом безмолвном потоке выхожу на своей станции. Прихожу домой и ложусь спать. И так, почти каждое утро, с пустыми баками, я выхожу из ночного пике.

Так я сходил с ума, забивал голову всяким дерьмом, читал «Божественную комедию» и что-то сложное из Умберто Эко. Последний меня доканал. Я зашел в аптеку на Среднем проспекте, нехотя мне дали снотворного « Донормил». По пути домой воспользовался последним шансом – заехал к друзьям. Друзья не открыли дверь, хоть и в окнах у них горел свет. Приехав домой, зачем то поставил баночку с зельем на кухонный стол. Юра вскользь отреагировал: «Раньше это нужно было…».

Через день я поехал на смену с баночкой снотворного. Наступила ночь. Но мне не уснуть. Закинул штук 10—11 колес. Ведь все это ради любви. И меня начало потихонечку подминать под крыло. Тогда– то до меня дошло, что значит – « Донормил». Начал выплевывать это дерьмо, но было уже поздно. Ведь все это ради любви. И тут позвонила она. Язык заплетался, в голове туман рассеивался от её ангельского голоса, но я не поддавался. «Ладно, пока любимая». Лег на одеяльце расстеленное на полу, положился на велюровую подушку и уснул.

Утро встретил отрешенно, с новым взглядом на голубизну его неба. За разъяснениями поехал на Прибалтийскую, к Ленке. Ленке ничего рассказывать не стал. У меня на глазах и так всё было написано. Ленка просто сказала: « Ну, Живи» – бросила одеяло на пол, подушку и я лег спать. Спать я не мог. К ней пришли её друзья: Ксюша, с которой я когда– то бухал в студенчестве и случайно уединился в темной комнатке для того, чтобы она спросила меня: « Дима, зачем ты её трахнул», и её муж-художник, который потом пошел дальше и прибил гвоздем свою машенку к Красной площади. А я, так и остался лежать на полу, даже не поздоровавшись с ними.

И вот наконец-то у неё наступили Новогодние каникулы. Самолет из Мюнхена и я её встречаю. Снял номер в « России», на последние, по такому случаю. Переспали, а на утро посадил её в поезд до мамы. Сердце рвалось. Через неделю она вернулась обратно ко мне. Я проводил её на самолет до Мюнхена и она улетела. Сердце рвалось.

С таким беспроигрышным положением вещей нужно было что-то делать. Где-то, лет десять назад я научился играть в шахматы, но против себя. Играя таким образом, напрягаешь соперника своей изобретательностью и если проигрываешь, то не так обидно. Может, настало время, когда нужно поддаться искушению и обрубить ветви буйно растущего древа, на которых сижу я.

Я бросил работу и в тот же день уехал на зимовку к родителям. Незаметно для себя прихватил весь свой «дурдом» и, приехав на родину, заразил собой всю округу. Кругом всё издевалось и посмеивалось. Я блуждал среди двух миров, по холодным и горячим следам своего сумасшествия, возвращающим меня на то же самое место, откуда вышел. Тащил за собой заснеженные идеи ненаписанных мною картин и украдкой выл на луну.

Я ждал. Что-то должно случиться, но это был, всего лишь, очередной снегопад. Меня засыпало и я засыпал, примиряя себя с мыслью, что я что-то делаю не так.

Март выдался беспощадный. Бросало из стороны в сторону, но я держался. Единственной оздоровительной деятельностью, работой для души, была прогулка с псом, таким же чёкнутым, как и я. Черный пудель по кличке Чарлз, всеми называемый Чарли – имел вид взлохмаченный и небритый, по сравнению с собратьями по породе, и отличался от них дерзким нравом. Аж глаза на выкат. За глаза я его называл «Мефисто», но он не откликался. Вместе мы преодолевали многие километры однополярных бесед, – таинственных, как мужская дружба.

В апреле заработал мотор в заднице и я сорвался обратно, в Питер. Леха нашел объект. Опять захудалые штукатурные стены, ободранная краска, все трещит, все ругается матом. Леха предоставил мне жилье в своей коммуналке.

– А сейчас я покажу тебе твою комнату – сказал Леха, встретив меня у своего дома

Шли долго, по длинному коридору коммуналки – сначала налево, потом на право.

– Славика помнишь?

– Какого Славика?

– Ну, этого! – Леха экспрессивно дёрнул ладонью вверх.

– А, этот, он мне, сука, денег должен за объект на Моховой.

– Хе! Он умер. Хе! Хе! Хе! – взвизгнул Леха – Вот, от него только эта комнатушка осталась, заходи.

Я зашел. В глаза кинулись ровные стены и первоклассно поклеенные обои синего цвета в полосочку.

– Вот, это я уже наклеил – сказал Леха с легким, горделивым акцентом, – за одно потолочек побелил. Комнатка была ничего: одно окно, один стул, кресло-кровать в углу и стол. Как в камере смертников – все в единственном числе. Было чистенько и свежо дышало новой жизнью.

– Ты бы видел, что тут раньше было! Он же не просыхал!

– Представляю.

– Эта комната Наташке отошла. Короче, целая история.

– Сколько?

– Шесть

– Нормально.

В который раз я откупоривал свежее место для жизни: с новыми запахами и их соседями, с новым видом из окна, из которого видны те же мусорные контейнеры, что и в прошлой жизни.

– Вот он, смотри– произнес восторженно брат. Он был утянут в симпатичный костюмчик дымчатого цвета. И все вокруг было дымчатым и дышало неизвестной для меня жизнью. Нас окружали зависшие космические корабли громадных размеров, переливались мягкими волнами света на фоне синевато-черного неба усыпанного звездами. Или без них.

Я проснулся ошарашенный. Таких снов мне еще не засылали. Какие формы, какой размах! Похоже, мой брат, точно свалил с земли, а здесь, вместо него вихляется какой-то клон и проповедует истину. Сон этот обнадеживал возможностью выхода, о котором я не мог даже помыслить. Чудесное послевкусие сна расположило на телефонный разговор с братом, чтобы узнать, не откинулся ли он в действительности. Все наши давнишние телефонные разговоры напоминали Нагорную проповедь и этот, возможно, будет не исключением.

– Здорово брат!

– О здорово! Ну как ты там? Слышал, ты в снова в Питер приехал?

– Ну, да.

– И как?

– Питер только отошел от спячки. Так что, все пучком! Скоро сенокос!

– По– крестьянски как-то у тебя!

– Ага, по христиански!

– А Библию, что я тебе давал, читаешь?

– Да, иногда.

– Ну как?

– Действует умиротворяюще.

– Попробуй псалмы. Или знаешь что, попробуй, прочти «Песнь песней».

– Да. Что-то знакомое. Ладно.

– Тебе понравится – и связь оборвалась.

На этот раз, он не стал агитировать меня в пользу своего братства. Когда это происходило, он забирал у меня массу энергии, от спора, которому нет конца и края. И я в результате оказывался по его словам, как раз на этом краю; и помощи мне ждать не от кого, только от его братства. Иными словами я в огромной заднице.

Ко мне зашел Леха. В руках у него был знакомый мне инструмент.

– Ну ты готов? Пошли. О, а это что? – Леха заметил мою картину, лежащую на столе.

– Это, так, ничего.– ограничился я, не став выдавать пытливому Лехе тайный умысел своего « Козла отпущения».

Он нашел для меня объект. Точнее, он нашел для заказчика маляра. То-есть меня. Объект находился где-то в восточной части города, там, где еще не ступала моя нога. Ехали долго и, наконец, приехали. Леха показал объект и убрался. Я познакомился с двумя мужиками, подневольного типа. Их мрачные оковы ввели меня в апатию. Как с ними работать, они же в цепях! Даже словом не перемолвиться и слушали они «Русское радио» – от которого, после пяти минут, у меня повалил пар из ушей, стало совсем не выносимо. Кругом тоска, слезы, розы, любовь, кабриолет, дожди. Объект закончить нужно, как можно быстрей, чтобы не началось очередное безумие. Больше месяца на одном месте я не выдерживаю, срастаюсь в тяжеловесном клинче и начинаются танцы.

После разведки здания, где я батрачил, оказалось, что здесь было какое-то издательство. Вспомнил почему-то Библию. В ней упоминаются какие-то «книжники». «Остерегайтесь книжников» – говорит. Занятные люди. Может поэтому, я так крепко ввязался в бой, и по мере продвижения работы становился все нервозней и неуязвимей. В пятом часу я срывал путы и бежал к выходу, подальше от этого гнета к своей сторонке. Денег почти не было. Возвращался пешком, сквозь любимый мост Петра Великого. От него исходила сила, которой хватало, чтобы прожить еще остаток дня. Своими каменными башнями он высвобождал от накопленного за время работы негатива в моей «башне» и предоставлял шанс плюнуть вниз на все это дерьмо.

Приходя домой, заваривал тарелку Доширака и проглатывал. Ничего лишнего. Кусочек хлеба и один помидор, для цвета, поддержать разбитое сердце.

Мне не давал покоя задиристый вопрос Ксюши, заданный одним погожим осенним днем. «Тебе не надоела такая жизнь?». Я не знал, что ответить. Была ли это вообще жизнь или это нескончаемый осенний день забрасывал меня своею пламенной листвой. Другой жизни у меня не было.

Приближался май, и в голове моей скопилось столько мусора, сколько Питер собрал после дня города. Я с трудом заканчивал объект. Ещё меня беспокоили разодранные кеды, которые я перематывал лейкопластырем, чтобы они окончательно не развалились после очередной прогулки.

Я ничего не писал, друзьям не звонил и с прочими не общался. Однажды вечером я прочел «Песнь песней». Последнее слово в ней —«беги». Оно сработало в мозгу, как сирена. На следующее утро я встал в разобранном состоянии духа. Оглядел комнату, как законченную картину, пытаясь в ней найти пещеристые места, куда не смог проникнуть мой вдохновенный ум. В углу скопились мешки с мусором, в которых пировали мухи. Выбрасывать его на помойку мне не хотелось, по причине своего тридцатилетнего наблюдения, что всю свою жизнь этим делом занимаюсь только я, и никого больше за этим богоугодным делом я не заставал, а это значит – я тяну лямку за всех засранцев мира. Все, с меня довольно, у меня каникулы. Какая ужасающая картина мира ждет моих почитателей! Остается поставить подпись и число под всем этим безобразием, собрать вещички и свалить. Я достал синюю льняную сумку для картин и побросал туда летние рубашки, засунул в нее полевой мольберт и ящик с красками. Было еще немного места и времени для принятия решения. Так я приготовился и пошел на работу. В этот же день закончил объект. В целом, получилось неплохо. Заказчику понравилась моя мазня, и он предложил мне другой объект. Я сразу почувствовал неладное и согласился. Скорей всего, денег за предыдущий объект мне не дождаться. Будут мурыжить до последнего, с выгодной целью держать на привязи пока не завоешь. Так что, выходя из издательства, я точно решил для себя, что сюда я больше не вернусь.

Как я и ожидал, заказчик сказал потерпеть с деньгами, – через недельку будут точно. Так бы я работал, как они платят.

После жиденького аванса в кармане у меня оставалось две с половиной тысячи, которые ждали от меня радикальных действий. Все мое существо тянулось к морю, которое я заслужил, а также предоставлялся случай увидится с родителями. Они уже были там.

А Питер изнывал от жажды, гонимый южными ветрами, в предвкушении премьеры «Спартака». Краснели афиши, и я с бычьей уверенностью шел по улице Восстания, восставший против светофоров города. Забыв про знаки препинания, отбрасываю тень на Введенском, поднимаюсь в коммуналку. Нахожу мух в растерянном состоянии. Беру сумку с приготовленными с утра вещичками и кипятком сливаюсь по лестнице вниз. Открываю дверь весом, а в Питере кончилась весна, а я в черной демисезонней куртке прохожу мимо забора с черной надписью «идет охота на людей». Под сильной ношей разрываюсь от жажды морского бриза. В голове звучит «Runaway Train Never comeback». Почти бегом, тайными тропами, в сторону Московского вокзала. Уже хриплю от близости к площади. Захожу с лева, врезаюсь в Московский вокзал. Поезд Санкт-Петербург-Адлер уже подан. Все ждут. Ждут только меня. Времени брать билет нет и я обращаюсь к проводнику :

– Сколько до Сочи?

– За де штуки уедешь.

Думаю, секунд пять. Это все мои деньги.

– Поехали.

Захожу в душный вагон. «На конец-то он уедет» – слышится с наружи. Успокоившись, сажусь на свою плацкарту. Слушаю город, оставленный мной и над всем этим просыпается мой телефон. Мне так давно никто не звонил, что я забыл, как он звучит. Оказалось, это Ленка. С чего это вдруг? Отзываюсь «Алло», а в трубке плещутся волны и чайки кричат – «до свидание». Поезд двинулся на Юг.

Я не люблю поезда – за их нервозный ход. Со сменами широт настроение то прибывает, то убывает. Любит —не любит– любит. Всю дорогу я, по обыкновению наблюдал за пассажирами, как в зоопарке, а они наблюдали за мной. Из поезда я вышел только один раз, поесть мороженое. Я соблазнился, глядя на одного из моих соседей. Мужик с четко выверенными движениями, военной выправки. Одетый в цвет хаки, однотонно. На руках поблескивали командирские часы. Он ел эскимо и поглядывал в мою сторону, будто проверяя, на месте ли я. С количеством остановок редели плацкарты. Половина вагона покинула меня в Краснодаре. Краснодар мне показался слишком душным. Как раз здесь обитали мои родители. Но нужно держаться выбранной цели. Через пять часов я наконец-то ее достиг. Солнце било в слезящиеся глаза, ошарашенные зрелищем долгожданных вод. Я стал метаться по пустому вагону от нетерпения слиться воедино с волнующей стихией. Во мне проснулось что-то животное, – это был дельфин, ждущий своего начала. Мы подъезжали к Лазаревскому. Неплохое название для городка подумал я и вышел.

В голове моей бился о скалы Эдди Ведер. Я прикоснулся рукой к морю – и это все, что мне нужно было от этого дня– выпустить свое животное на свободу. Я двинулся в сторону города. Побродив с полчаса, я понял – город, что надо. Проходя мимо столовой, меня посетило чувство, когда я сажусь за написание картины. Чувство голода отступило на второй план. Я превратился в недостающий мазок на картине по имени «Детство».

Я был не богат и не беден, В кармане после длительной поездки осталось рублей триста. Нужно было что-то думать с ночлегом и что-нибудь положить в рот. Купил сочинец, запил кефиром – мысли прояснились. Как поется в песне: «Без своих, нам здесь всем хана». Туман рассеялся и жизнь показала мне свои зубы. Телефон разряжен. Зашел в «Евросеть» зарядится.

Позвонил матери. Она негативно отнеслась к моему исчезновению из Питера. Успев ей сказать, что я скоро буду в Краснодаре, связь оборвалась.

– Сколько километров до Краснодара? – задал я вопрос скучающему таксисту.

– Триста, не меньше – ответил он, задумчиво улыбаясь.

Сел в электричку до Туапсе. К одиннадцати вечера прибыл на место. Посмотрел на звездное небо и принял решение идти до Краснодара пешком. Но не тут – то было, не успев пройти и километра, остановился грузовик.

– Куда тебе?

– В Краснодар– ответил я.

– Садись, по пути.

Мужик оказался словоохотливым. Даже проезжая по серпантину, он не умолкал рассказами о прелестях шоферской доли, то и дело отвлекался от дороги, посматривая за одобрением в мою сторону. Только успокоившись молчанием звезд, на меня сыпался мир внебрачной связи с Адлерской любовницей и вечно ждущей женой с тремя детьми. И как ему быть на два фронта, – не знает никто, разве только звезды. Я молчал и слушал, а свет фар проезжавших навстречу автомобилей освещали его темную личность; и в эти секунды, краешком глаза, я пытался уловить черты лица моего ночного спасителя, но он кроме выдающегося носа на сухом лице ничего мне не показывал. Через три часа пути машина неожиданно остановилась.

– Все, приехали. Я сворачиваю. А тебе прямо. Удачи.

Я вылез из нагретого места и двинулся дальше по шоссе. Через километр остановил черный сверкающий «Пассат», на котором я и въехал в город под бархатистый лаундж.

В кармане оставалась сотня, только на звонок родителям. Позвонил.

– Вот, тебе папа хочет чего-то сказать– сказала мать.

– Слушай внимательно. Завтра утром встречаемся в девять утра на вокзале. Берем тебе билет, и ты уезжаешь обратно, в Питер, – сказал отец, будто не мне, а сидящему справа второму пилоту при посадке на раздолбанном самолете, а сзади человек сто пассажиров, сидящих в отключке от невозможности принять весь ужас неизбежного конца.

– Ладно – ответил я обреченно и связь оборвалась.

К утру я отыскал вокзал. В назначенное время подошли мать с отцом. За прошедшую ночь планы их изменились и вместо билета на поезд они взяли три билета на автобус в Сочинское направление.

В автобусе откармливали бутербродами и, когда приехали в Лазаревское, сиротский недоевший налет спал с моего лица.

Поселились в гостинице, где я наконец – то принял долгожданный душ. После, дружно пошли покупать мне обувку. Купили кроссовки. У меня их никогда не было и мать сказала, что это подарок на все дни рождения, которые мы не отмечали вместе. Лет десять не отмечали и, хотя, я не стал за это время упертым спортсменом, Reebok этого стоил.

Наконец– то пришло время приводниться и мы отправились на пляж. Нырнул. Проплыл метров двадцать и почувствовал за собой какое– то яростное движение. Обернулся, а передо мной – огромный дельфиний хвост. Сердце сбилось от увиденного чуда и я поспешил к берегу. Отец только повел плечами и сказал, что это мне все показалось.

Так прошла неделя в родительских объятьях.

Чем больше я вкушал запахи этого города, тем заманчивей становилась мысль остаться. Все здесь было каким-то однодневным, без признаков рутины и нытья, как декорации к фильму про неудачный любовный роман, как растущий в поле одуванчик. И чтобы насладиться его прозрачным соцветием я нашел себе тяжелую работу плиточника.

Заказчик был владельцем прибрежной гостиницы. От меня требовалось поклеить декоративным камнем стены в его ресторане. Пахнул он вкусно, говорил сдержанно. Я согласился на его предложение, и мы ударили по рукам. В этот же день родители сняли на неделю для меня апартаменты с кроватью и маленьким столиком. Заботливая хозяйка показала, где кухня, туалет и душ. Все было на месте, но на душе неспокойно.

Утром пошел дождь. Он смыл моих родителей и следы их пребывания, оставив только лужи на памятных местах. На предложение отца составить им компанию, я ответил отказом. Они облегченно выдохнули и умчались Воркутинским рейсом.

Так я снова оказался в гордом одиночестве, сцеживать тоску в Черное море пока не побелеет. Этим я сразу же и занялся. Пошел гулять по ненастному пляжу в поисках молчаливой девы, которая отрешённо смотрит в море и щёлкает фундук. Я приблизился, чтобы рассмотреть такое чудо природы. Она скромненько сидела на одеяльце, поджав ножки, в черных плюшевых штанишках и салатовой курточке, и действительно, что-то щелкала.

– Можно посидеть с вами рядом? – спросил я осторожно, чтобы не спугнуть. Она качнула головой, при этом одобрительно щелкнув.

– Щелкаете, значит?

Она показала головой на лежащий возле её ног развернутый пакетик и спокойно сказала.

– Угощайтесь.

Солнечные лучи пробились сквозь облачное одеяло, обнажив мягким светом ее лицо. Она была свободна от макияжа, легка и невинна в движениях, за которыми не проглядывалось какой бы то ни было житейской истории с хорошим началом и плохим концом. Для этого она была молода и не так красива. По тембру голоса и по манере произношения я предположил, что она девица с северных широт.

– Откуда вы?

– Отсюда!

– Надолго?

– Она улыбнулась и одарила меня кротким взглядом.

– А вы блондинка из натуральных, с голубыми глазами.