Текст книги "Дневник студента-медика"

Практика по реанимации

Было начало июня. Зелёная листва тополей, что росли вокруг больницы, уже не стесняясь заглядывала в больничные палаты. Больным такой вид за окном несомненно нравился – всё лучше, чем голые ветки, безобразно торчащие в разные стороны.

Я, в сопровождении трех моих «разномастных» однокурсниц, прибыл на практику в отделение реанимации нашей ЦРБ. Так уж водится в сельских районных больницах, что реанимация в них представлена всего лишь одной-двумя палатами, часто находящимися поблизости оперблока хирургического отделения. Близость ПИТа к оперблоку обусловлена необходимостью ведения больных после операции. Иными словами, больной от операции и наркоза некоторое время должен «отходить» в реанимации, а не в обычной палате. Но, иногда, в этом нет необходимости. Например, после аппендэктомии больного сразу отправляют в обычную палату.

На нашу беду и на радость персоналу отделения в ПИТе (палата интенсивной терапии) не оказалось ни одного больного.

– Ой, как хорошо, студенты пришли! – воскликнула постовая медсестра хирургии. – Будет кому шарики катать!

«Катать шарики».

Это, если изъясняться простым языком, изготовление тех самых ватных шариков, которыми мажут попу перед уколом, а если сказать по-научному, то «производят обработку инъекционного поля перед инъекцией». Как красиво оказывается можно сказать иногда, правда? Процедура катания шариков сложная и трудоемкая до безумия, но, по мнению тех же самых медсестер отделений, нещадно эксплуатирующих бедных студентов, это самая важная процедура, которая будет необходима всем медицинским работникам в их будущей карьере. Катание шариков – это основа основ не только медицины, но и всего миробытия. Вот! Для того, чтобы скатать шарик, необходимо кисть одной руки сложить в пустотелый кулак, затем, другой рукой от огромного куска ваты оторвать маленький кусочек, положить этот кусочек в пустоту кулака и указательным пальцем другой руки протолкнуть его вглубь кулака. Продвигаясь по такой импровизированной трубке, ватка скручивается, прессуется, приобретая очертания того самого ватного шарика, которым мажут попу. Затем берется следующий кусочек ваты, процедура повторяется. Когда кулак заполняется, то шарики складываются в пакет. И все повторяется по новой. Обычно, приходящие на практику студенты, сидят в холле отделения вокруг журнального столика и катают шарики. За время учёбы я, наверное, накатал вагон этих шариков. Да что уж говорить! И сейчас на работе иногда приходится их катать.

Однажды, когда мы катали шарики в отделении, к нам подошла какая-то больная и, не видя, чем мы занимаемся, спросила:

– А что это вы делаете?

– Пельмени вам на ужин лепим! – ответил я.

Весть о том, что в хирургии на ужин будут пельмени, мгновенно облетела всю больницу. Каково же было разочарование больных, когда на ужин оказалась геркулесовая каша на воде.

– А где же пельмени? – спрашивала меня та же больная.

– Не получились, – отвечал я, – мы же студенты пока что, и ещё не всё умеем.

Вот и в этот раз, увидев, что в ПИТе нет больных, мы разочарованно собрались «лепить пельмени», но, видимо, не судьба. Где-то внизу хлопнули двери приемного покоя, тревожно прозвенел телефон на посту. Медсестра, ответив на телефонный звонок, что-то быстро сказала санитарке, а сама побежала в ординаторскую. Персонал отделения забегал, засуетился, загремели колеса каталки по неровному полу коридора, загудел лифт.

– Мальчика, повесившегося привезли! – крикнул кто-то в этой суматохе. – Одиннадцать лет!

«Одиннадцать лет… – про себя повторил я. – Как такое может быть?». Я посмотрел на девчонок-однокурсниц. Их растерянные лица выражали испуг и любопытство. Несмотря на всю суматоху, всё же наблюдалась слаженность работы персонала – каждый знал, что делать. В их действиях не было растерянности в отличие от нас. Мы реально растерялись. Хотелось чем-то помочь, но чем? Мы студенты и лезть нам куда-то, даже и с целью помочь, было страшно. А вдруг, я сделаю что-то не так? А вдруг, от моей помощи станет только хуже?

Мальчика подняли на лифте, и очень быстро увезли в палату интенсивной терапии. Туда же зашла медсестра, санитарка и реаниматолог.

Из палаты доносились команды доктора, а мы как заворожённые стояли за дверью и прислушивались. Дверь палаты открылась, – медсестра пошла в процедурный кабинет за каким-то препаратом. В открытую дверь анестезиолог-реаниматолог увидел нас.

– Заходите, – сказал он нам. – Сейчас учиться будете.

Мы, сделав испуганно-любопытные лица, по стенке «втекли» в палату.

– Подходите, подходите, – сказал доктор. – Не бойтесь.

Мы подошли. На огромной для его роста кровати лежал мальчик. Глаза его были закрыты, веки дрожали, сам он неистово метался, а руки и ноги его были привязаны бинтами к кровати. В одно предплечье была установлена капельница. Из его рта торчала прозрачная трубка, к которой были присоединены гофрированные шланги, уходящие в недра аппарата ИВЛ. Он дышал. По крайней мере, аппарат искусственной вентиляции лёгких, подавая воздух, заставлял мальчика вдыхать, а выдох, осуществляемый тоже через интубационную трубку, был с каким-то звериным рыком.

По мальчику было видно, что он из неблагополучной семьи: грязные ноги, грязь под ногтями, немытые волосы.

– А почему он мечется по кровати? – набравшись смелости, спросил я.

– Психомоторное возбуждение на фоне недавно перенесенной острой гипоксии головного мозга, – ответил врач.

Он показал на шею мальчика.

– Смотрите. Странгуляционная борозда.

На коже шеи проходила багровая вдавленная борозда от веревки, что сдавливала его детскую шею при повешении.

– Зачем он повесился? Почему? – наперебой начали причитать девчонки.

– Пока не понятно, – ответил врач. – Вот придёт в себя, спросим.

– Он не умрет? – спросили мы.

– Не сегодня, – ответил доктор.

С поста пришла медсестра и принесла несколько ампул противосудорожного препарата. Почему-то доктор сам взял ампулу и «пятикубовый» шприц и быстро набрал пять миллилитров препарата.

Посмотрел на нас:

– Кто сделает? – спросил он и протянул он шприц в нашу сторону.

Девчонки быстро спрятались за моей спиной, отрезав мне путь к отступлению. Отказаться было уже невозможно.

Я взял шприц в руку:

– Прямо так делать, без разведения?

При выполнении внутривенной инъекции, рекомендовано разводить лекарственные препараты, чтобы объем вводимого препарата был не менее десяти миллилитров. Но такой нюанс следует иметь ввиду тогда, когда назначения делаются планово, либо препарат для введения изначально в сухом виде (например, гептрал, лидаза и т.п.).

– Прямо так! – ответил доктор. – Вы же видите, что больной очень тяжёлый, необходимо действовать быстро, решительно, четко и правильно, разводить этот препарат нам некогда и, в данном случае, нет в этом необходимости.

Доктор сказал это быстро и так уверенно, что мне стало не по себе от моего глупого вопроса, а также я ощутил пробежавший по спине холодок, от осознания того, что пока я тут пытаюсь соблюсти технику процедуры, больной умирает, уходит драгоценное время.

– Куда колоть? – спросил я.

– В «резинку», – ответил доктор.

«Фух, уже проще!» – подумал я и подошёл к руке мальчика, в которую была подключена капельница.

Мальчик метался. Его рука, привязанная бинтом к кровати ни на секунду, не прекращала дёргаться. Было видно, как его мышцы напрягаются под тонкой кожей. Руку он пытался подтянуть к туловищу, но бинт на его запястье не позволял этого сделать, тогда рука его падала, обессилев и через мгновение уже снова напрягалась и тянулась к туловищу.

– Я придержу, – сказал доктор, остановив капельницу зажимом, и крепко прижав руку мальчика двумя руками.

Я проткнул резинку капельницы, игла шприца вошла в просвет сосуда.

– Не торопись, – сказал доктор, – сейчас, при ведении этого препарата мы должны четко следить за состоянием больного. Препарат обладает седатирующим и миорелаксирущим действием. Вводи кубик.

Введение препарата тогда превратилось для меня в вечность. Позже я узнал, что для таких целей в отделениях реанимации используется прибор, под названием инфузомат. Это такой прибор, в который вставляется шприц с лекарством, присоединенный к системе для внутривенного вливания, настраивается скорость введения, и постепенно инфузомат, воздействуя на поршень шприца, вводит лекарственные средства в организм. В тот вечер я и оказался тем самым инфузоматом. С каждым миллиметром продвижения поршня шприца, двигательное беспокойство мальчика становилось менее выраженным, его рык при выдохе уже не резал мой слух. Дыхание его успокаивалось. В шприце оставалось около двух-двух с половиной миллилитров лекарства.

– Пока хватит, – сказал доктор, повернулся к аппарату ИВЛ и настроил частоту и объем подачи кислородно-воздушной смеси.

Рука мальчика больше не дергалась.

– Отпусти уже шприц, – сказала мне медсестра. – Только не вытаскивай иглу из резинки. Ещё понадобится.

Я отпустил шприц и выпрямился. Спина моя ныла, руки дрожали. Девчонки-однокурсницы смотрели на меня как на героя.

Реаниматолог уже набирал какое-то другое лекарство в другой шприц.

– Кто? – снова спросил доктор, оглядев нас и протягивая шприц.

Одна из девушек смело взяла шприц и, присоединив его к игле, тоже медленно стала вводить лекарство.

– А это что? – спросил я.

Доктор показал пустую ампулу из-под 2,4-процентного раствора эуфиллина.

– Это же бронхолитик, – сказал я. – С какой целью его вводить?

Препарат, который он набрал в шприц обладал бронхолитическим действием и применялся для купирования приступов удушья.

– Верно, бронхолитик, – подтвердил мои слова доктор. Только помимо расширения бронхов, он расширяет ещё и мелкие сосуды, а значит улучшает приток крови к тканям. В этом случае…

Доктор прервал свою фразу и уставился на меня, ожидая услышать окончание своей мысли уже от меня.

– …мозг испытал гипоксию, поэтому введением эуфиллина мы улучшим мозговое кровообращение? – предположил я.

– Да, но не только это. Ещё эуфиллин обладает слабым мочегонным действием, а у больного сейчас не что иное, как отёк мозга. Посмотрите, – он снова показал на странгуляционную борозду, – видите, веревка сдавила шею ниже перстневидного хряща? При таком расположении веревки, сонные артерии не пережимаются, а вот вены сдавливаются. Что же получается?

Доктор снова вопросительно уставился на меня.

– …получается, что кровь продолжает поступать в мозг, а обратно не возвращается. Возникает повышение давления в венозной системе… – отвечал я неуверенно.

– И? – доктор ждал от меня завершения мысли.

«Блин! Да как я сам-то до такого не додумался?! – подумал я и продолжил:

– … возникает вы́пот жидкости за пределы сосудов…

– И!? – доктор снова перебил меня.

– Развивается отёк головного мозга…

– Правильно! – воскликнул доктор. – Поэтому сейчас вы установите ему мочевой катетер для контроля диуреза!

«Мы же всё это проходили на лекциях! – вспомнил я тогда. – Я ведь это всё знал, но сейчас я отвечал исходя из какой-то логической последовательности, прилагая самый минимум своих знаний анатомии и физиологии. Я и лекцию-то вспомнил уже только тогда, когда уже ответил доктору. Вот уж действительно: „Теория без практики мертва!“. А оказывается реанимация – это не только бездумное выполнение непрямого массажа сердца и искусственной вентиляции лёгких! Оказывается, тут думать надо!»

…

Мальчик вышел из комы к обеду следующего дня. Наверное, пока он находился в коме, у него были какие-то галлюцинации или сновидения, потому что первое, что он сказал, было: «Где мой класс?». Потом у него снова развилось психомоторное возбуждение, он начал кричать что-то, у него вновь появилось гортанное рычание. Нам снова пришлось его фиксировать к кровати, вводить седативные препараты. Через несколько дней, когда все жизненные функции его были стабилизированы, мальчика перевели из ПИТа в детское отделение, где им занялись уже педиатр и психиатр. Мальчик вёл себя неадекватно: иногда он «зависал», а иногда, напротив, становился возбуждённым и агрессивным. В конце концов из отделения он сбежал и дальнейшая его судьба мне неизвестна.

Именно тогда я впервые почувствовал какое-то очерствение собственной души, снижение степени сочувствия к больным людям. А позже, при выполнении медицинских манипуляций, мне уже не приходилось загонять свое сочувствие и сострадание в дальний уголок своей души, я просто делал то, что должен делать. Похоже, что к этим чувствам, практика постепенно добавляла профессионализм?

Роддом

На практических занятиях в роддоме мы должны были сформировать навыки обследования и ведения рожениц, ведение родов. Мне же, после девяти попыток сдачи зачёта по ведению родов при тазовом предлежании, казалось, что больше ничего не страшно. Где-то в глубине души я понимал, что в роддоме мне не работать, а на дому уже никто не рожает. Вероятность того, что мне придется принимать роды во время моей будущей трудовой деятельности, была никакой. Конечно же, в современном мире роды должны происходить в родильных отделениях, а не на дому или в дороге. Пройдя теоретический курс акушерства, стало ясно, что ведение родов достаточно сложный процесс, чреват грозными осложнениями. Причем осложнениями не только для роженицы, но и для ребенка. При ведении родов нужны специфические инструменты, оборудование, да и помощь двух-трёх человек не помешала бы.

…

– Фу-у… – морщили нос девчонки-однокурсницы, когда мы вошли в роддом. – Чем это так воняет?

Пахло хлоркой, стерильным бельём из автоклава, лекарствами и кровью.

– Акушерки плаценты жарят! – пошутил я. – Пробовали когда-нибудь с луком?

– Опять ты со своими шуточками! – сказали мне девчонки.

– Опять вы со своими недовольными физиономиями! – ответил я.

Вдруг, откуда-то из коридора донесся громкий протяжный стон. С какой-то обречённой усталостью и страшной болью стонала женщина. Мы замерли, прислушиваясь. Тишина. Где-то в другом конце коридора кто-то неразборчиво разговаривал, хлопнула дверь, по коридору, с абсолютно невозмутимым лицом прошла акушерка, шлёпая тапочками по полу.

«Показалось», – подумал я и принялся надевать халат.

Через минуту стон повторился. Он был с такой же интонацией и громкостью и доносился из коридора. Создалось впечатление, что женщина сначала хотела закричать, но потом, как будто кто-то заставил её замолчать и стон она завершала уже со сжатыми губами:

– А-а-а-м-м-м…

– Что там происходит? – спросил я проходящую мимо акушерку.

– Где? – спросила она.

– Ну, стонет кто-то…

– А! – весело отреагировала она. – Рожает! Это же роддом, если вдруг не заметил!

И акушерка ушла куда-то по своим делам.

«Ух!, – подумал я, – сейчас роды принимать будем! По-настоящему!»

Я быстро надел халат, колпак, тапочки, натянул маску и прошел в коридор в направлении, откуда я слышал стон.

На старой, многократно окрашенной белой двери, была прибита черная табличка из оргстекла, на которой было написано «Предродовая». Дверь была приоткрыта. Я заглянул в предродовую. В полутёмной комнате на каталке, укрытая простыней, лежала маленькая женщина. Лежала она на спине, большой живот её значительно возвышался, ноги были согнуты в коленях и раздвинуты. Голова запрокинута назад, поэтому лица я её не видел. Руками она вцепилась в края каталки так сильно, что костяшки пальцев были белыми от напряжения. Мне показалось, что она задержала дыхание от боли и вот-вот закричит на выдохе.

– А-а-а-м-м-м…, – снова простонал она.

От того, что теперь я находился ближе к источнику стона, плюс к тому, что я теперь ещё и увидел, мне стало немного не по себе.

– А кто это такой любопытный у нас тут завёлся? – услышал я за спиной. – Юноша! Вы кто?

Я резко обернулся. Передо мной стояла заведующая родильным отделением.

Врач акушер-гинеколог, заведовавшая районным родильным отделением была женщиной вредной, злопамятной, но умной. Все рожавшие женщины района боялись и старались избегать её, а нерожавшие так вовсе, наслушавшись историй о её характере и манере общения, вообще дрожали осиновыми листочками перед поступлением в роддом. А что поделать? Рожать-то надо! Вот и я, прежде чем идти на практику, уже морально приготовился к тому, что придётся общаться со «злой врачихой». А тут вот, на́ тебе, не успел прийти в роддом, сразу же встрял! Сейчас она меня со свету сживёт! О том, что я только что смотрел на женщину, находящуюся в схватках, я уже забыл. Наверное, даже сама роженица, услышав голос заведующей, тут же прекратила схватки, потому что стона я больше не слышал. Назад пути у меня не было. Оставалось только то, что лучшая защита – это нападение:

– Студент Березин! – браво отрапортовал я, глядя в глаза заведующей. – Практические занятия у нас тут сегодня. Вот!

Она, прекрасно зная, что я студент, но привыкшая, что все боятся её строгого вопросительного тона, видимо, не ожидала услышать хоть что-то в ответ, поэтому, сделав полшага назад, изучающим взглядом осмотрела меня с ног до головы.

– Вы мне весьма импонируете, молодой человек, – сказала она.

«Импо…, что я ей делаю???»

– Ну, и что вы там увидели?

– Где?

– В предродовой.

– А! – вспомнил я про роженицу. – Там первый период родов, скорее всего. Женщина в схватках.

– Верно. Давайте посмотрим.

– Там ещё девчонки со мной пришли, – быстро сказал я. – Восемь штук. Можно мы все вместе пройдем?

– Восемь штук? – возмутилась заведующая.

– Человек, – тут же исправился я. – Восемь человек.

– Проходите.

Я посмотрел в сторону входа, где уже переоделись в халаты мои однокурсницы. Они, услышав мой разговор с заведующей, с любопытством выглядывали из дверного проема и выглядели как опята на пеньке – одна выше другой. Я улыбнулся им и махнул рукой, подзывая к себе. Они, как по команде, нестройной гурьбой вышли в коридор.

– Так! – уже на правах договорившегося командовал я, когда они подошли. – Нам разрешили посмотреть первый период родов, сейчас натягиваем маски и проходим вдоль стенки в предродовую.

– Почему только первый период? – сказала заведующая, услышав мои команды, – и второй, и третий посмотрите. Как раз у нее уже почти шейка раскрылась, скоро родит.

Из предродовой снова послышался стон. Мы зашли в предродовую. Заведующая подошла к женщине и с какой-то надменностью сказала:

– Это у нас «пятнадцатилетняя Зизи».

Я заглянул в лицо женщины. Это оказалась молодая девушка, примерно восемнадцати-двадцати лет на вид, но никак не пятнадцати. «Зачем она её так назвала? Кто такая Зизи? – подумал я. – Наверное, героиня какого-нибудь романа или поэмы, типа Бедной Лизы или Онегинской Татьяны».

– Как дела? – спросила заведующая у неё.

Девушка между схватками часто и тяжело дышала, крупные капельки пота были на ее лице.

– Больно… – быстро прошептала она.

Доктор откинула простынь с роженицы, заученными движениями рук обследовала её живот.

Подошли акушерка с медсестрой. Вместе мы перекатили каталку в родовую и помогли роженице перебраться на кровать Рахманова.

Схватки перешли в потуги. Начался второй период родов. Вокруг роженицы началась суета: подкатили столик с инструментами и перевязочным материалом, акушерки возились с пеленками, простынями, салфетками, звенели инструментами. Нас, студентов, чтоб не мешались, отогнали к стене, где мы, как гуси, вытягивали шеи, чтоб хоть что-то разглядеть.

Роженица кричала во время потуг, тяжело и часто дышала между ними. Русая прядь её волос, прилипла к вспотевшему лицу. Лицо ее между потугами выражало дикий страх и ужас в ожидании следующей потуги. Но вот снова наступает потуга, девушка зажмуривает от боли глаза, не замечая, как сквозь плотно сжатые веки льются слезы. До скрежета стискивает зубы, запрокидывает голову и громкий и продолжительный стон непроизвольно возникает у неё. Схватившись за края кровати и немного приподнявшись, она что есть силы тужится, пытаясь освободиться от своего бремени.

– Давай! Тужься! – резко командует акушерка во время потуг.

– Не могу-у-у!!! – кричит в ответ роженица.

– Давай! – снова кричит акушерка. – Головка пошла! Еще немного! Слышишь? Давай! Давай, моя хорошая!

Я увидел, как на свет появляется головка ребенка. Акушерка одной рукой прижала салфетку к промежности, предотвращая её разрыв, а другой рукой помогала головке родиться, поглаживающими движениями сдвигая с нее окружающие ткани роженицы. И вот, головка ребенка, наконец-то пройдя самое узкое место родовых путей, вышла наружу. Акушерка, немного наклонив головку книзу, освободила одно плечико, а затем, быстрым движением вывела ребеночка и положила его на пеленку.

– Мальчик! – сказала она.

Я смотрел на только что родившегося человечка. Мокрый, багрово-розового цвета, он лежал на белой пеленке и молчал. Только какое-то вялые, пассивные движения присутствовали в его маленьком теле. Казалось, что его пытаются разбудить от глубокого сна, а он никак не может проснуться.

Акушерки, при помощи маленькой груши, быстро откачали слизь из ротовой и носовой полости ребенка, приоткрыв ему веки, закапали капли сульфацилл-натрия и одновременно перерезали пуповину.

Маленький ротик маленького человечка приоткрылся и послышалось:

– У-а-а, у-а-а, у-а-а…

– Кричит! – невольно вскрикнул кто-то из девчонок-однокурсниц. – Ура!

Ребенка завернули в пеленку и дали новоиспеченной матери. Мне никогда не удастся описать те эмоции, что испытывала в то время мать ребенка. На лице ее отражалась и боль с радостью, и усталость с ответственностью, и трепетная, безграничная материнская любовь. Несколько минут назад она, скорее всего, даже и не ведала о таком чувстве, а теперь она сама стала матерью. Это счастье.

Еще через несколько минут родился послед. Плаценту разложили на большом прямоугольном эмалированном лотке и всю осмотрели. Важно было увидеть ее целостность, чтобы никаких ее частей не осталось в полости матки.

…

– Ну вот вы и побывали на родах, – сказала заведующая. – А теперь, я буду принимать у вас зачет по увиденному вами.

Мы прошли в кабинет заведующей, где подробно разобрали все интересующие нас вопросы. Наверное, именно тогда я впервые сделал для себя вывод, что не надо ничего бояться. Ни запаха крови и плаценты, ни родов, ни, даже, заведующей родильным отделением.

…

– Что-то хмурый опять, – сказала тетя Люда, когда я пришел домой. – Что-то случилось?

– Не знаете, случайно, кто такая «пятнадцатилетняя Зизи»? – спросил я хозяйку, абсолютно не надеясь услышать ответ.

– Знаю, – весело ответила тетя Люда. – Это так заведующая роддомом всех молодых перворо́док называет! А вообще, это близкая приятельница Пушкина, когда он был в ссылке в Михайловском.

– Заведующая или Зизи приятельница Пушкина?

Третий курс закончился. Впереди были каникулы и последний, четвертый курс.