Текст книги "Палоло, или Как я путешествовал"

В последний день конгресса нам сообщили, что обратные билеты у нас только на тридцатое ноября, а все разъезжаются двадцать девятого: оставался пустой день, денег уже не было, и вся надежда была на прощальную студенческую ярмарку, на которой каждая группа представляла свои сувениры. Обещана была даже шуточная торговля. Я нацелился обменять остатки своих металлических рублей (дороже, чем по пять франков, у меня бы всё равно их никто не купил), но обнаружил все разменные автоматы в университете заклеенными. Видимо, швейцарцы выгребли оттуда наши русские рубли и всё поняли. Теперь ни один студент не мог поменять свой пятифранковик, зато уж и русским некуда было податься. Конвертация закончилась бесславно. Оставшиеся три рубля я безвозмездно подарил красивой девушке Наде Чифаретти, дочери миллионера из итальянской части Швейцарии. «Какая прелесть», – сказала она, но ничего взамен не дала.

Отступление. Вспоминаю, как в Японии, когда нас туда возили знакомиться с сектой Муна, была процедура братания. Брататься с мунистами мы отказались наотрез: shake hands, make friends – это ещё туда-сюда, но брататься-сестраться с кем попало – увольте. Процедура братания была хороша только тем, что по итогам её все обменивались подарками. Нас предупредили, что вон тот длинный, в очках – сын японского миллионера. У сына миллионера в руках был довольно приличный пакетик из цветной бумаги. Я с другом кинулся к нему и с размаху вручил расписную ложку, запасённую как раз на такой случай.

Он поблагодарил, покивал и предложил братануться. Я отказался и выложил ещё значок, чтобы он, значит, сообразил: пора меняться.

Он кивал и благодарил. Друг выставил миниатюрную бутылочку водки, похищенную в самолёте. Сын японского миллионера расплылся шире ушей и взял бутылочку, но пакетика не выпускал.

– Щас, – сказал я по-английски и стремглав принёс из своего багажа маленькую серебристую царь-пушечку. Ну, думал я, уж царь пушечку-то он всяко возьмёт, уж она-то его прошибёт! Мысленно мы уже делили пакетик. Японец взял царь-пушечку, поклонился, вымолвил стандартное «аригато» и ушёл, унося свой документ о братании в надежде братануть кого-нибудь более сговорчивого.

– Пакетик! – заорали мы ему вслед, не сговариваясь. – Пакетик, сука!!!

В слове «сука» ему послышалось что-то японское, он оглянулся, ещё раз поклонился и исчез из поля зрения.

Вот и Надя Чифаретти тоже.

Вечером, на ярмарке студенческих товаров, я толкнул свои футболки в обмен на аналогичные футболки с польской и немецкой символикой, после чего понял, что остаюсь без гроша. Времени оставалось мало. Я достал мешочек чёрных сухарей, выложил из них серп и молот, рядом поставил оставшуюся бутылку водки и всё это назвал «Русский натюрморт». Какая-то швейцарская чувиха необъятных размеров, завитая мелким бесом, купила у меня этот русский натюрморт за пятнадцать франков, и я на следующий день приобрёл себе Бреля.

При закрытии конгресса ректор, которого я так неучтиво побеспокоил среди его гобеленов, выступил с речью.

– Я не буду долго рассуждать о единстве Европы, – сказал он, отечески улыбаясь. – Я расскажу только один эпизод. Недавно, когда я работал в своём кабинете, ко мне вошёл молодой человек и на плохом английском сказал, что он из России и что ему негде переночевать. И я понял, что Европа стала едина.

– Дрянь ты этакая! – прошипел я на весь ряд. – У кого плохой английский?! У меня плохой английский?! Меня в университете всем иностранцам показывали, дрянь шепелявая! Это у тебя плохой английский! – но теперь, по прошествии времени, я понимаю, что в главном старик был прав. Единство Европы на практике выглядит именно так, как он описал.

Надо ли говорить, что на прощальном банкете при попытке взять бесплатно бутылку лимонада я был тут же отруган, потому что бесплатный лимонад полагался только тем, кто заранее скинулся.

В последний день, когда все наши остатки были подъедены, деньги потрачены, а в столовой уже не кормили, переводчика осенила гениальная мысль. Он решил, что надо обратиться к прессе и дать интервью.

– Какого рожна? – кисло спросил я. – Кому мы нужны?

– Нифига, ты гость из свободной России! – твёрдо сказал переводчик и набрал номер главной фрибурской газеты. Через час в наше бомжеубежище приехал немолодой, но подтянутый швейцарец с фотоаппаратом и изъявил готовность поговорить с нами о происходящем в России.

– В России происходит таво, свобода, – сказал новый русский из Львова, но на большее его не хватило. На протяжении получаса мы с переводчиком заливались соловьями о том, как прекрасна стала наша жизнь с крахом тоталитаризма, а корреспондент тщетно пытался усечь, какое отношение всё это имеет к фрибурским новостям, которые он обязан был поставлять в номер. Наконец он понял, зачем его звали, и пригласил нас всех выпить по кружке пива в ближайший кабачок.

Профессиональная солидарность не позволила мне заказать много, поэтому я съел только жареного цыплёнка и пару порций ветчины; остальные были менее скромны, и несчастному под разговоры о русской свободе пришлось-таки изрядно раскошелиться. Мы успели рассказать ему всю свою жизнь.

– Ничего, – утешал меня переводчик, – он же гонорар получит!

На прощание корреспондент спросил, не нужно ли нам денег. Лицо он имел предоброе. Мы, конечно, отказались, – он нас хорошо накормил.

На обратном пути из Фрибура в Женеву мы уговорили шофёра сделать крюк, ибо до самолёта оставалось время. Мы попросили завезти нас в Монтре, где похоронен Набоков, и долго стояли у его серо-голубого камня. Последние два франка мы потратили на горшочек с цветами, который поставили у могилы (класть букеты в Швейцарии не принято). Никаких вечных красот, описанных у Вик. Ерофеева, я вокруг кладбища не наблюдал. Сеялся серый дождь, озера не было видно, гор – тоже. Погода была самая петербургская.

Я вспоминал, как Набоков давал уроки, и как у него не было денег выбраться из Ниццы, и как он обедал у друзей, и как он ненавидел немцев и французов, и как сначала эти немцы и французы смотрели на него как на дворянина в изгнании, а потом вся русская эмиграция стала им казаться нищенствующим отребьем, которое только засоряет их прекрасные города, – а короли в изгнании шли в таксисты и официанты… Европа двадцатых представилась мне: визг фокстрота, сигарный дым, голые женские плечи, ощущение стремительно надвигающейся гибели и общего безумия, горстка русских за столиком – нахохлившихся, уязвлённых, обсуждающих планы объединения Европы против большевистского ига…

В 1993 году в России случился второй путч, и она перестала быть интересна Европе; вернее, этот интерес перешёл в другое качество. Ни о каких объединениях больше не заговаривали, и студенческих конгрессов такого типа, по моим сведениям, не устраивали. В 1994 году я снова поехал в Европу – уже как безнадёжный и бесповоротный гражданин третьего мира.

12. iii.1997

iностранец

Две швейцарские истории

Хорошо бы демократизировать образ Швейцарии, – посоветовал мне коллега, ныне работающий на Switzerland Tourism и возивший нас в Швейцарию специально для этой цели.

Если демократизировать, я всегда пожалуйста. Большинству населения, в которое до недавнего времени входил и я, Швейцария представляется как огромный, идеально неприступный банк, полный сыра. Но неделя в Альпах, среди романтических вершин, крошечных черепичных гостиниц и чрезвычайно обильной пищи, сегодня стоит почти столько же, сколько неделя в Анталии или Тунисе. Пытаясь максимально приблизить к читателю недавно ещё элитарную страну, куда и новых русских-то пускали через одного, я расскажу пару историй из собственного опыта: всё это могло иметь место только в Швейцарии и нигде более.

Вид швейцарок будил мою прихотливую похоть. Вот уже три дня, как я не знал женщины. Я не изменяю жене, но сам процесс кадрёжки для меня не менее ценен, чем её результат. К тому же я никогда не кадрил швейцарку. Чтобы ликвидировать этот пробел в своём образовании, я склонил музыкального критика Ухова прошвырнуться по берегу Люцернского озера и склеить симпатичную люцерночку хотя бы на предмет поболтать о джазе.

Мы шли по набережной, распаляя друг друга подробностями предстоящего знакомства. Ухов, пять лет назад читавший тут лекции о советском андеграунде, поведал, что, если швейцарка позволила пощекотать пальцем свою ладонь во время рукопожатия, она позволит пощекотать что угодно и чем придётся. Ухов продемонстрировал этот жест, пожимая мне руку, и этим возбудил окончательно.

Внезапно метрах в пяти от набережной, в исключительно прозрачной воде, я увидел вполне целый на вид дамский велосипед – не водный, обычный, красный, с пятью скоростями. В Москве-реке, скорее всего, я не увидел бы его и в трёх метрах от берега. Здесь же он просвечивал со всеми своими бликами.

– Как ты полагаешь, – спросил я Ухова, – откуда здесь мог взяться велосипед?

– Кому-то не достался водный, и он поехал на обычном, – предположил Ухов. – Но велосипед дал течь и утонул.

– Нет, это вряд ли. Скорее всего, этот велосипед послужил орудием убийства.

Некоторое время мы прикидывали, кого и как можно убить дамским велосипедом, но рассудили, что бить им по голове неудобно, а сбить насмерть можно разве что насекомое.

– Скорее всего, его спёрли, но обнаружили неисправность и выкинули, – решил Ухов.

– Спорим, он исправен?

– Спорим. А как ты проверишь?

– А я его сейчас выну.

– Ты что! – принялся урезонивать меня Ухов, человек в высшей степени европейский и законопослушный. – Ты при всех в центре Европы полезешь в воду за велосипедом?

– А что?

– Но, может быть, это наркоман какой-нибудь врезался в воду с передозы! – искал аргументы Ухов. – Может, он весь в СПИДу, этот велосипед.

– СПИД давно смылся, в воде-то.

Я сел на парапет, опустил ноги в воду и мягко сполз. Воды мне было примерно по то самое место, где грудь переходит в брюшко. Ухов некоторое время пометался по берегу, явно пытаясь примирить в себе русского шестидесятника и европейски известного критика. В конце концов шестидесятник победил. Он лёг на живот и выхватил из воды нас обоих – сперва мой трофей, потом меня.

Машина была в идеальном порядке, с ручным тормозом, переключателем скоростей и даже со звонком – только одна педаль погнулась при падении да приспустило переднее колесо, но это вещь поправимая.

– Нет, он точно не ездит, – грустно сказал Ухов, обнаружив, что машину заклинивает на втором повороте педали. – Его потому и выкинули. Вор украл велосипед, понял, что он на замке, и концы в воду.

– На что спорим, что я сейчас на нём поеду?

– На десять франков, – гордо сказал Ухов.

Мы около получаса колдовали над машиной, привлекая внимание фланировавших по набережной швейцарок, – но это было совсем не то внимание, на которое я рассчитывал. Люцернки косились на нас и нашу мокрую машину со смутным испугом. Наконец мы что-то нажали, тормоз расклинило, я взгромоздился на добычу и, вихляясь, проделал на ней метров двести, после чего вернулся к удивлённому Ухову.

– Ездит! – воскликнул он, словно впервые видя велосипед. – И что ты будешь с ним делать? Я бы на твоём месте заявил в полицию, потому что он зарегистрирован.

– Какая, в жопу, полиция?! – взвился я. – Я спас его, рискуя жизнью! (Единственная жизнь, которой я рисковал, – это некстати проплывавший мимо малёк, да ещё Ухов рисковал намокнуть, вытаскивая меня из озера, но я долго работаю в московской прессе и потому привык к гиперболам.)

– Да вон у него номер на заднем крыле!

– Господи, будь у него даже каждая спица пронумерована! Кто нам что скажет? Он лежал в воде, мы шли и вынули!

Мы с удовольствием купили пива на мои выигранные десять франков и поспешили к гостинице – порадовать нашу группу, вернувшуюся из транспортного музея. Восторгу публики не было предела. На какой-то момент мы стали героями дня. На всякий случай, однако, Ухов подвёл меня к портье и заставил рассказать о находке.

– Лучше сразу отдайте его в полицию, ребята, – дружелюбно сказал портье. – Вам маячит вознаграждение. Если он зарегистрирован, вам точно дадут денег.

– Не в деньгах счастье, – ответил я. – Прекрасная машина. Поезжу и отдам! Где, кстати, полиция?

Ближайший участок оказался на другом берегу озера, и, если туда я ещё доехал бы на велосипеде, возвращаться обратно было так стрёмно, что я окончательно передумал реституировать трофей. Портье посмотрел на меня неодобрительно, но я его заверил, что когда-нибудь потом обязательно отдам машину. А пока – нет ли у него насоса?

– Велосипедного – нет.

– Но можно приспособить автомобильный…

Этого он не понял, как я ни объяснял. В этой стране неукоснительно следуют инструкциям. Накачивать велосипед автомобильным насосом здесь не стали бы и под дулом пистолета. Мысль о том, что в крайнем случае можно снять со шланга автомобильную насадку и натянуть резиновую кишку на велосипедный ниппель, показалась бы швейцарцу не менее кощунственной, чем зоофилия.

– Ладно, – сказал Ухов, в котором европеец окончательно отступил на второй план. – Поездишь на таком.

Я сделал несколько кругов по автостоянке возле отеля, с гордым видом прокатился по набережной, на глазах одной прелестной швейцарки круто развернулся, причём велосипед чуть не вернулся в родную стихию, – и еле поспел к ужину. За столом только и было разговору, что о нашем приобретении. Большая часть группы завистливо предрекала нам с велосипедом скорый арест за недонесение и невозвращенчество. Другие, напротив, требовали ни в коем случае не отдавать машину и до возвращения в Москву оставить её в собственности группы, а там посмотрим.

– Классная вещь, – твёрдо сказал Андрей Колесников из «Столицы». – Будет наша.

Велосипед оказался более чем своевременным приобретением, поскольку после второго дня в Швейцарии я почувствовал, что начинаю зажиревать. Здесь надо сделать небольшое лирическое отступление о том, как в Швейцарии кормят. Здесь едят как в последний раз, и это более чем понятно, если учесть страшное окружение этой сугубо нейтральной страны. Поневоле будешь держать в боеготовности всю свою армию и запасаться едой. Близ знаменитого Шильонского замка экскурсовод нам даже показал дверь в скале – там, в выдолбленной нише, с тридцатых годов размещаются оружие и консервы. Консервы нас умилили особенно. Мы представили себе, в какой действующий вулкан превратилась бы эта гора, набитая советской тушёнкой тех же времён: сначала бы её пучило, пучило, а потом вырвало мясом. Но факт остаётся фактом: запасаться едой и потреблять эти запасы швейцарцы умеют. За деньги, на которые в Москве в среднем ресторане едва попьёшь чаю, в любом швейцарском кафе можно наесться на сутки впрок. Порции чудовищны. В каждое блюдо, мнится, вкладывают не только душу, но и всё, что есть в доме. Больше всего моё воображение потряс крестьянский суп, которым нас кормили близ Фрибура: сыр, ветчина, вермишель, картошка, шпинат – всё это сварено вместе, имеет сливочно-белый цвет, потрясающую жирность и подаётся в большой деревянной миске, которую на Руси называют ендова. Такая ендова однова свободно заменяет обед из трёх блюд. Прибавьте к этому фондю, без которого не садятся за стол (сыр, расплавленный с вином, для окунания кусочков хлеба), раклет (тот же расплавленный сыр, но на картошке) – и рыбу, настоящую, речную, как требует зажравшаяся шлюха в известной рекламе «Трёх пескарей». Устоять, как говорится в другой рекламе, невозможно. На третий день я едва таскал ноги. Велосипед вернул меня к жизни.

На следующее утро мы без особенных сожалений покинули гостеприимный Люцерн, где Лев Толстой когда-то терзался бесплодными моральными борениями. У меня вообще много общего со Львом Толстым. Я тоже немного истерзался мыслями о преступности любой собственности, но тоже бесплодно. Не мешала же ему его теория кушать спаржу с бешамелем! Я взял свой велосипед, отвёз на вокзал и сдал в багаж. Он поехал вместе с нами во Фрибур.

По Фрибуру нам предстояло передвигаться в основном на микроавтобусе, куда велосипед еле влез. Здесь от него впервые произошёл дискомфорт: группа вынуждена была потесниться и зароптала. Интересный, кстати, феномен: раньше за границу ехали пустыми, а возвращались навьюченными. Теперь навьюченными едут туда, волоча с собой битком набитые сумки со всем гардеробом – в надежде блистать. Наши девушки везли по вечернему платью на каждый день и по летнему костюму на случай жары, плюс несколько килограммов футболок и брюк, а один особенно крутой припёр целую теннисную экипировку. Всё это громоздилось в проходе, и когда сверху впихнули велосипед, публика уже разлюбила его. Правда, я продолжал одалживать его желающим, но во Фрибуре сплошные горы, не раскатаешься. Вдобавок у меня началась мания преследования. Мне рисовался владелец машины, подбирающийся по ночам под мои окна с припевкой: «Скирлы, скирлы, скирлы… На липовой ноге, на берёзовой клюке! Отдай, старуха, мои деньги, ведь я зарезанный купец!» Ухов распалял моё воображение, напоминая, что велосипед с люцернским номером непременно заинтересует фрибурскую полицию. Полный эффект был достигнут, когда за утренним шведским столом кто-то мне напомнил, что Михась в Швейцарии уже сидит и послаблений ему не предвидится: русскую мафию тут любят как нигде.

К моменту переезда в Монтрё я уже вздрагивал во сне и избегал кататься на своей машине в светлое время суток. К тому же один мальчик из группы – тот самый крутой – во время обязательного почётного круга на моем велосипеде как-то так своротил попой седло, что оно встало почти вертикально, являя собою мечту гомосексуалиста, но на меня действуя очень неутешительно. Заново затянуть болты было несложно, но водителю автобуса никто не мог точно перевести слова «разводной ключ».

Я совсем опечалился, когда представитель авиакомпании Swissair сообщил мне, что перевоз самолётом в Москву будет стоить шестьдесят франков, а у меня к тому времени оставалось двадцать – ровно на летний костюм жене и рюмку водки в аэропорту. Группа изъявила готовность в случае чего скинуться, но в голосах товарищей жила нескрываемая надежда, что скидываться не придётся. При всём при том надо же будет как-то тащить велосипед из Шереметьево – не ехать же на нём шестьдесят километров до моей Мосфильмовской, особенно учитывая дамскость машины и эротическое седло!

В Монтрё к группе присоединилась давняя знакомая одного нашего мальчика, менеджера турфирмы: мальчик знал эту швейцарочку ещё по Москве, где она изучала русскую литературу, была со всеми ровна и доброжелательна, но прославилась тем, что за полгода никому так и не дала. За оставшиеся до возвращения два дня мальчик, назовём его Серёжа, задался целью швейцарку уломать. Она опять была мила и доброжелательна, со мной говорила о Тарковском, с Уховым – о Хиндемитте, но сама мысль о соитии с этим прелестным существом выглядела кощунственно. Швейцарки умеют быть красивы, но абсолютно неэротичны – в этом особенность страны в целом, её женщин и её пейзажей. Вся чувственность у них ушла в сыр.

Тем не менее Серёжа не оставлял своих поползновений и в один из вечеров уговорил-таки свою Джоанну не уходить домой: пойдём походим по набережной, джазовый фестиваль, то-сё… Под это дело мы капитально выпили, уселись все вместе в кафе у озера (на этот раз Женевского) и спросили себе макарон с сыром. Завтра предстояло отъезжать, и все заранее ностальгировали.

– Красиво! – вздохнул Колесников.

– Это вы ещё не видели побережье, – сказала швейцарка с милым акцентом. – Я по нему однажды проехалась, доехала почти до Франции… Граница проходит через городок во-он там… Но теперь у меня нет вело, он сломался, а купить новый я пока не могу.

Прежде чем я успел что-либо сообразить, Колесников уже сделал самый роскошный из жестов доброй воли, которому я был свидетелем со времён разрядки.

– А мы тебе дарим наш велосипед, – сказал Колесников, мгновенно обобществив мою собственность. В первый момент я опешил, ибо на моих глазах распорядились моей вещью. Но потом понял, что сложная ситуация волшебно разрешилась и я, только что противный присвоитель, сделался щедрым дарителем, выручившим швейцарскую студентку.

– О да, конечно! – воскликнул я. – Бери от всей души.

Странно было бы надеяться, что после такого жеста несколько обалдевшая швейцарка пойдёт ночевать ко мне. Но она просияла глазами, и мне вполне хватило морального удовлетворения от того, что нестабильная Россия умудрилась-таки оказать гуманитарную помощь сытой Швейцарии. Не знаю, что произошло ночью между Серёжей и Джоанной: она заночевала у него, но весь интим, если верить его клятвам, ограничился спаньём во всей одежде на неразобранной кровати с предварительной долгой беседой о Дэвиде Линче. Впрочем, если бы Россия оказала Швейцарии и вторую гуманитарную помощь за ночь, я бы не ревновал. Всякая гуманитарная помощь с русской стороны меня одинаково умиляет.

Наутро мы тепло простились, восхищённая Джоанна уселась на мой эротичный велосипед и с явным удовольствием попилила к дому. Её удаляющаяся фигура зажигательно вихлялась на высоко торчащем сиденье, которое вдруг показалось таким, как надо. На прощание она взяла у меня адрес – видимо, чтобы в случае чего обратиться за письменным подтверждением своей невиновности в краже велосипеда. Подтверждаю это здесь. Я сам его достал. Но, судя по тому, что Джоанна мне не пишет, полиция смотрит на её приобретение сквозь пальцы. Судя по тому, что Джоанна не пишет и Серёже, ей вполне хватает велосипеда.