Текст книги "Ясно. Новые стихи и письма счастья"

 
Приговоренные к смерти, толстые он и она,
Совокупляются, черти, после бутылки вина.
 
 
Чтобы потешить расстрельную братию,
Всю корпорацию их носфератию
В этот разок!
Чтобы не скучно смотреть надзирателю
Было в глазок.
 
 
Приговоренные к смерти, не изменяясь в лице,
В давке стоят на концерте, в пробке стоят на кольце,
Зная, что участь любого творения —
Смертная казнь через всех растворение
В общей гнильце,
Через паденье коня, аэробуса,
Через укус крокодилуса, клопуса,
Мухи цеце,
Через крушение слуха и голоса,
Через лишение духа и волоса,
Фаллоса, логоса, эроса, локуса,
Да и танатоса в самом конце.
 
 
Приговоренные к смерти спорят о завтрашнем дне.
Тоже, эксперт на эксперте! Он вас застанет на дне!
 
 
Приговоренные к смерти преследуют
Вас и меня.
Приговоренные к смерти обедают,
Приговоренные к смерти не ведают
Часа и дня.
 
 
О, как друг друга они отоваривают —
в кровь, в кость, вкривь, вкось,
К смерти друг друга они приговаривают
и приговаривают: «Небось!»
 
 
Как я порою люблю человечество —
Страшно сказать.
Не за казачество, не за купечество,
Не за понятия «Бог» и «Отечество»,
Но за какое-то, блядь, молодечество,
Еб твою мать.
 

 
Перед каждой весной с пестротой ее витражовой,
Перед каждой зимой с рукавицей ее ежовой
И в начале осеннего дня с тревожной его изжогой,
Да чего там – в начале каждого дня
Я себя чувствую словно в конце болезни тяжелой,
В которой ни шанса не было у меня.
 
 
Мне хочется отдышаться.
В ушах невнятная болтовня.
Ни шанса, я говорю, ни шанса.
Максимум полтора.
В воздухе за окном тревога и сладость.
Покачиваясь, вышагиваю по двору.
Я чувствую жадность.
За ней я чувствую слабость.
Я чувствую силу, которую завтра я наберу.
 
 
Воздух волен.
Статус неопределен.
Чем я был болен?
Должно быть, небытием.
 
 
Прошлое помнится как из книжки.
Последние дни – вообще провал.
Встречные без особой любви говорят мне: «Ишь ты».
Лучше бы я, вероятно, не выживал.
Не то что я лишний.
Не то чтобы злобой личной
Томился тот, а тайной виной – иной:
Так было логичней.
Так было бы элегичней.
Теперь вообще непонятно, как быть со мной.
 
 
И я сам это знаю, гуляя туда-обратно,
По мокрому снегу тропу себе проложив.
Когда бы я умер, было бы все понятно.
Все карты путает то, что я еще жив.
Я чувствую это, как будто вошел без стука
Туда, где не то что целуются – эка штука! —
Но просто идет чужой разговор чужих;
И легкая скука,
Едва приметная скука
Вползает в меня и мухой во мне жужжит.
Весенний вечер.
Свеченье, виолончель.
Я буду вечен.
Осталось понять, зачем.
 
 
Закат над квадратом моим дворовым.
Розовость переливается в рыжину.
Мне сладко, стыдно.
Я жаден, разочарован.
Мне несколько скучно.
Со всем этим я живу.
 

 
За срок, который был мною прожит,
Ни дня не давал дышать без помех
Тот местный дух, который сам ничего не может
И вечно поносит всех.
 
 
Его дежурное «Не положено»,
Нехватка насущного, страх излишнего
Гнались за мною, как взгляд Рогожина
Всюду преследовал князя Мышкина.
 
 
Если я сплю не один, то это разврат.
Если один, то и для разврата я слишком плох.
Я грабитель, если богат,
А если беден, то лох.
 
 
Меня не надо, и каждый, кто не ослеп,
Видит, как я предаю Лубянку и крепость Брестскую.
Если я ем – я ем ворованный русский хлеб.
Если не ем, то я этим хлебом брезгую.
 
 
Сам он работой ни разу не оскоромился,
Даром что я наблюдал его много лет.
Это ниже его достоинства,
Которого, кстати сказать, и нет.
 
 
Иногда, когда он проваливался по шею
И у него случался аврал,
Он разрешал мне делать, что я умею,
И подать за это брал.
 
 
Периодически он мне сулил тюрьму и суму.
Тогда в ответ я давил на жалость.
«Слушай, давай я сдохну?» – я говорил ему,
Но это даже не обсуждалось.
 
 
Без меня его жизнь давно бы стала растительной —
Дуб на юру, ковыль на ветру.
Если возможен и вправду грех непростительный —
Это если я сам умру.
 
 
Смерть неприлична. Забудем про это слово.
Она не дембель, а самострел.
И правда, где он найдет другого,
Который бы это терпел
И сам же об этом пел?
 

 
Потом они скажут: извините.
Все так, как предсказывали вы.
Когда все это было в зените,
Нам ужасно лгали, увы.
 
 
И мы, пребывая в Вальгалле,
Глаза опуская от стыда,
Ответим: ну конечно, вам лгали.
Вам лгали, а нам – никогда.
Потом они скажут: простите.
За что? Вы знаете, за что.
Сами знаете: родители, дети,
Театры, цирки шапито.
 
 
Семейство зависит от мужчины,
От мэтра зависит травести…
Короче, у нас были причины
Именно так себя вести.
 
 
И мы – не без искренней кручины —
В ответ горячо прокричим:
Разумеется, были причины.
Лишь у нас не бывает причин.
 
 
Тогда, уже несколько уверенней,
Проявится ссучившийся друг:
– Вообще это было в духе времени.
У времени был такой дух.
 
 
И мы, оглядевшись воровато,
В ответ залепечем горячо:
– Эпоха, эпоха виновата!
С вас спросу нету, вы чо.
 
 
Тогда, добираясь до крещендо,
Они перейдут на полный глас:
С чего это нам просить прощенья?
С чего это, собственно, у вас?
 
 
С рожденья рахит, пальто из ваты,
Чесотка, болезни головы —
Короче, вы сами виноваты,
Что мы получились таковы.
 
 
И главное, нас столько чморили —
И нас, и непутевую мать, —
Что, когда мы всё это натворили,
Нас можно простить и понять.
 
 
Больные, униженные вечно,
Забывшие письменную речь…
– Конечно, – мы скажем, – конечно!
Конечно, – мы скажем, – конеч…
 
 
Бог с тобой, наша мирная обитель,
Притяжение пейзажей и масс.
Вы только отскребитесь, отскребитесь,
Хоть от мертвых отскребитесь от нас.
 

 
Добрый читатель, что тебе надо,
чтобы не сдохнуть здесь:
Порцию меда, порцию яда, выверенную смесь?
Злой обладатель первых проплешин,
первых руин во рту,
Чем ты вернее будешь утешен в скудном своем быту?
 
 
Можем придумать сказочный остров,
солнца резервуар,
Землю с названьем через апостроф, вроде Кот д’Ивуар:
Так я и вижу где-нибудь в джунглях шкуру того кота —
Там, где мелькает в бликах ажурных теплая смуглота.
 
 
Страсти-мордасти, Пристли и Кристи,
ром, буйабес, кускус,
Грозди угрозы, кисти корысти, яд, пистолет, укус,
Труп генеральши, страсть сенегальши,
выдумка, фальшь, игра —
Все что угодно, лишь бы подальше от твоего угла!
 
 
Или вернее – язвы коснуться, в тайную боль попасть,
В стоны сиротства, гордость паскудства,
бренность, растленность, власть,
Где-нибудь рядом, прямо за шторой,
за угол, корпус Б, —
Высветить бездну, рядом с которой ты еще так себе?
Что же мне выдумать? Как ввязаться
в битву за падший дух?
Муза, сейчас мы убьем двух зайцев,
двух крокодилов, двух
Хищных котов – д’ивуар и просто;
полный стакан – с пустым,
Бездну юродства с духом господства
запросто совместим.
 
 
Значит, представим южное небо, юное, как в раю,
Бухта – мечта капитана Немо, город на букву «ю» —
Чтоб в алфавите искали долго, тщась обнаружить нас.
Я – это все-таки слишком гордо. Ю – это в самый раз.
 
 
Лето, какого не помнят старцы. Золото. Синева.
Птицы, поющие сразу стансы – музыку и слова.
Лука, бамбука, запаха, звука нежные острия.
Фрукты в корзине, а в середине этой картины – я.
 
 
В душном шалмане с запахом дряни, в шуме его густом,
Вечно таская ад свой в кармане —
кстати сказать, пустом, —
С вечной виною – той ли, иною, – и, наконец, еврей;
Так что, как видишь, рядом со мною
ты еще царь зверей.
 
 
Видишь, что правда или неправда
вас не спасают врозь?
Пара кадавров, абракадабра. Надо, чтоб все слилось.
Бездна бессильна, солнце напрасно
греет пустыню вод.
Мало вам счастья – вам для контраста нужно меня.
Ну вот.
 

 
Родись я даже между Меккой и Мединой,
в античном Риме – или Греции, скорей, —
в преславной Фракии, тогда еще единой,
или в общине каннибалов-дикарей,
о, будь я даже персианин,
будь я даже марсианин,
пустыни пасынок иль тундры властелин, —
я был бы всюду христианин,
несомненный христианин,
или, церковно говоря, христиани́н.
 
 
Я был бы выродок, последний из последних,
травимый братьями, а главное – жрецом.
Верховный жрец или иной какой посредник
мне представлялся бы садистом и лжецом.
Я сомневался бы в догматах,
сомневался бы в стигматах,
 
 
не трепетал бы под верховною рукой —
я был бы худшим из буддистов,
анимистов, вудуистов,
а каннибал я был бы просто никакой.
 
 
Изменчив в частностях, но в главном постоянен,
беглец из перечней, реестров и систем,
я был бы именно и только христиáнин,
Поскольку больше я не мог бы быть никем.
Не став ни бедным, ни богатым,
ни казначеем, ни солдатом,
не умея быть ни выше, ни равней,
я был бы выжат в эту нишу,
о которой вечно слышу,
что предательство гнездится только в ней.
 
 
И я бы выучился жить, как надо в нише,
под ником «выродок» и прозвищем «дебил».
Я научился бы сперва держаться тише,
но постепенно бы на это подзабил.
И хоть поверьте, хоть проверьте —
я б перестал бояться смерти,
 
 
поскольку досыта наелся остальным,
я б научился усмехаться,
я перестал бы задыхаться —
я был бы лучший, чем сейчас, христианин.
 
 
Но так как я воспитан здесь, а не в исламе
и приучился не держаться середин,
то в этом климате и даже в этом сраме
я не последний и покуда не один.
И мой Господь смешлив и странен,
и мой народ не оболванен,
хотя над ним и потрудился коновал.
И я не лучший христианин,
и даже худший христианин —
но это лучше, чем хороший каннибал.
 

Ронсаровское

 
Как ребенок мучит кошку,
Кошка – мышку,
Так вы мучили меня —
И внушили понемножку
Мне мыслишку,
Будто я вам не родня.
 
 
Пусть из высшей или низшей,
Ве́щей, нищей —
Но из касты я иной;
Ваши общие законы
Мне знакомы,
Но не властны надо мной.
 
 
Утешение изгоя:
Все другое —
От привычек до словец,
Ни родства, ни растворенья,
Ни старенья
И ни смерти наконец.
 
 
Только так во всякой травле —
Прав, не прав ли, —
Обретается покой:
Кроме как в сверхчеловеки,
У калеки
Нет дороги никакой.
Но гляжу: седеет волос,
Глохнет голос,
Ломит кости ввечеру,
Проступает милость к падшим,
Злоба к младшим —
Если так пойдет, умру.
 
 
Душит участь мировая,
Накрывая,
Как чужая простыня,
И теперь не знаю даже,
На хера же
Вы так мучили меня.
 

«Без этого могу и без того…»

 
Без этого могу и без того.
Вползаю в круг неслышащих, незрячих.
Забыл слова, поскольку большинство
Не значит.
Раздерган звук, перезабыт язык,
Распутица и пересортица.
Мир стал полупрозрачен, он сквозит,
Он портится. К зиме он смотрится
Как вырубленный, хилый березняк,
Ползущий вдоль по всполью.
Я вижу: все не так, но что не так —
Не вспомню.
Чем жил – поумножали на нули,
Не внемля ни мольбе, ни мимикрии.
Ненужным объявили. Извели.
Прикрыли.
И вот, смотря – уже и не смотря —
На все, что столько раз предсказано,
Еще я усмехнусь обрывком рта,
Порадуюсь остатком разума,
Когда и вас, и ваши имена,
И ваши сплющенные рыла
Накроет тьма, которая меня
Давно уже накрыла.
 

«Он клянется, что будет ходить со своим фонарем…»

 
Он клянется, что будет ходить со своим фонарем,
Даже если мы все перемрем,
Он останется лектором, лекарем, поводырем,
Без мяча и ворот вратарем,
Так и будет ходить с фонарем над моим пустырем,
Между знахарем и дикарем,
Новым цирком и бывшим царем,
На окраине мира, пропахшей сплошным ноябрем,
Перегаром и нашатырем,
Черноземом и нетопырем.
 
 
Вот уж где я не буду ходить со своим фонарем.
Фонари мы туда не берем.
Там уместнее будет ходить с кистенем, костылем,
Реагировать, как костолом.
Я не буду заглядывать в бельма раздувшихся харь,
Я не буду возделывать гарь и воспитывать тварь,
Причитать, припевать, пришепетывать, как пономарь.
Не для этого мне мой фонарь.
 
 
Я выучусь петь, плясать, колотить, кусать
И массе других вещей.
А скоро я буду так хорошо писать,
Что брошу писать вообще.
 

Турнирная таблица

 
Второй,
Особо себя не мучая,
Считает все это игрой
Случая.
 
 
Банальный случай, простой авось:
Он явно лучший, но не склалось.
Не сжал клешней, не прельстился бойней —
Злато пышней,
Серебро достойней.
 
 
К тому ж пока он в силе,
Красавец и герой.
Ему не объяснили,
Что второй – всегда второй.
 
 
Третий – немолодой,
Пожилой и тертый, —
Утешается мыслью той,
Что он не четвертый.
 
 
Тянет у стойки
Кислый бурбон.
«Все-таки в тройке», —
Думает он.
 
 
Средний горд, что он не последний,
И будет горд до скончанья дней.
Последний держится всех побе́дней,
Хотя и выглядит победне́й.
 
 
«Я затравлен, я изувечен,
Я свят и грешен,
Я помидор среди огуречин,
Вишня среди черешен!»
 
 
Первому утешаться нечем.
Он безутешен.
 

«В левом углу двора шелудивый пес, плотоядно скалясь…»

В левом углу двора шелудивый пес, плотоядно скалясь, рвет поводок, как выжившая Муму. В правом углу с дрожащей улыбкой старец: «Не ругайся, брат, не ругайся», – шепчет ему.

День-то еще какой – синева и золото, все прощайте, жгут листья, слезу вышибает любой пустяк, все как бы молит с дрожащей улыбкою о пощаде, а впрочем, если нельзя, то пускай уж так.

Старость, угрюма будь, непреклонна будь, нелюдима, брызгай слюной, прикидывайся тупой, грози клюкой молодым, проходящим мимо, глумись надо мной, чтоб не плакать мне над тобой.

Осень, слезлива будь, монотонна будь, опасайся цвета, не помни лета, медленно каменей. Не для того ли я сделал и с жизнью моей все это, чтобы, когда позовут, не жалеть о ней?

Учитесь у родины, зла ее и несчастья, белого неба, серого хлеба, черного льда. Но стать таким, чтоб не жалко было прощаться, может лишь то, что не кончится никогда.

Начало зимы

 
Зима приходит вздохом струнных:
«Всему конец».
Она приводит белорунных
Своих овец,
Своих коней, что ждут ударов,
Как наивысшей похвалы,
Своих волков, своих удавов,
И все они белы, белы.
 
 
Есть в осени позднеконечной,
В ее кострах,
Какой-то гибельный, предвечный,
Сосущий страх:
Когда душа от неуюта,
От воя бездны за стеной
Дрожит, как утлая каюта
Иль теремок берестяной.
 
 
Все мнется, сыплется, и мнится,
Что нам пора,
Что опадут не только листья,
Но и кора,
Дома подломятся в коленях
И лягут грудой кирпичей —
Земля в осколках и поленьях
Предстанет грубой и ничьей.
Но есть и та еще услада
На рубеже,
Что ждать зимы теперь не надо:
Она уже.
Как сладко мне и ей – обоим —
Вливаться в эту колею:
Есть изныванье перед боем
И облегчение в бою.
Свершилось. Все, что обещало
Прийти – пришло.
В конце скрывается начало.
Теперь смешно
Дрожать, как мокрая рубаха,
Глядеть с надеждою во тьму
И нищим подавать из страха —
Не стать бы нищим самому.
Зиме смятенье не пристало.
Ее стезя
Структуры требует, кристалла.
Скулить нельзя,
Но подберемся. Без истерик,
Тверды, как мерзлая земля,
Надвинем шапку, выйдем в скверик:
Какая прелесть! Всё с нуля.
Как все бело, как незнакомо!
И снегири!
Ты говоришь, что это кома?
Не говори.
Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен
Застывший, колкий мир зимы,
Как торжествующий крестьянин.
Пусть торжествует. Он – не мы.
 
 
Мы никогда не торжествуем,
Но нам мила
Зима. Коснемся поцелуем
Ее чела,
Припрячем нож за голенищем,
Тетрадь забросим под кровать,
Накупим дров и будем нищим
Из милосердья подавать.
 

– Чтобы было, как я люблю, – я тебе говорю, – надо еще пройти декабрю, а после январю. Я люблю, чтобы был закат цвета ранней хурмы, и снег оскольчат и ноздреват – то есть распад зимы: время, когда ее псы смирны, волки почти кротки, и растлевающий дух весны душит ее полки. Где былая их правота, грозная белизна? Марширующая пята растаптывала, грузна, золотую гниль октября и черную – ноября, недву– смысленно говоря, что все уже не игра. Даже мнилось, что поделом белая ярость зим: глотки, может быть, подерем, но сердцем не возразим. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск? Солнце над ним водружает крест, плавит его, как воск. Зло, пытавшее на излом, само себя перезлив, побеждается только злом, пытающим на разрыв, и уходящая правота вытеснится иной – одну провожает дрожь живота, другую чую спиной.

Я начал помнить себя как раз в паузе меж времен – время от нас отводило глаз, и этим я был пленен. Я люблю этот дряхлый смех, мокрого блеска резь. Умирающим не до тех, кто остается здесь. Время, шедшее на убой, вязкое, как цемент, было занято лишь собой, и я улучил момент. Жизнь, которую я застал, была кругом неправа – то ли улыбка, то ли оскал полуживого льва. Эти старческие черты, ручьистую болтовню, это отсутствие правоты я ни с чем не сравню. Я наглотался отравы той из мутного хрусталя, я отравлен неправотой позднего февраля.

Но до этого – целый век темноты, мерзлоты. Если б мне любить этот снег, как его любишь ты – ты, ценящая стиль макабр, вскормленная зимой, возвращающаяся в декабрь, словно к себе домой, девочка со звездой во лбу, узница правоты! Даже странно, как я люблю все, что не любишь ты. Но покуда твой звездный час у меня на часах, выколачивает матрас метелица в небесах, и в четыре почти черно, и вовсе черно к пяти, и много, много еще чего должно произойти.

 
Вот девочка-зима из нашего района,
Сводившая с ума меня во время оно.
Соседка по двору с пушистой головой
И в шубке меховой.
Она выходит в сквер, где я ее встречаю,
Выгуливает там собаку чау-чау;
Я медленно брожу от сквера к гаражу,
Но к ней не подхожу.
Я вижу за окном свою Гиперборею,
В стекло уткнувшись лбом, коленом – в батарею,
Гляжу, как на окне кристальные цветы
Растут из темноты.
Мне слышно, как хрустят кристаллы ледяные,
Колючие дворцы и замки нитяные
На лиственных коврах, где прежде завывал
Осенний карнавал.
Мне слышится в ночи шуршанье шуб и шапок
По запертым шкафам, где нафталинный запах;
За створкой наверху подглядывает в щель
Искусственная ель;
Алмазный луч звезды, танцующий на льдине,
Сшивает гладь пруда от края к середине;
Явление зимы мне видно из окна,
И это все она.
Вот комната ее за тюлевою шторой,
На третьем этаже, прохладная, в которой
Средь вышивок, картин, ковров и покрывал
Я сроду не бывал;
Зато внутри гостят ангина и малина,
Качалка, чистота, руина пианино —
И книги, что строчат светлейшие умы
Для чтения зимы.
Когда настанет час – из синих самый синий —
Слияния цветов и размыванья линий,
Щекотный снегопад кисейным полотном
Повиснет за окном —
Ей в сумерках видны ряды теней крылатых,
То пестрый арлекин, то всадник в острых латах,
Которому другой, спасающий принцесс,
Бежит наперерез.
 
 
Тот дом давно снесен, и дряхлый мир, в котором
Мы жили вместе с ней, распался под напором
Подспудных грубых сил, бродивших в глубине
И внятных ей и мне, —
Но девочка-зима, как прежде, ходит в школу
И смотрит на меня сквозь тюлевую штору.
Ту зиму вместе с ней я пробыл на плаву —
И эту проживу.
 

 
Танго
Когда ненастье, склока его и пря
начнут сменяться кружевом декабря,
иная сука скажет: «Какая скука!» —
но это счастье, в сущности говоря.
 
 
Не стало гнили. Всюду звучит: «В ружье!»
Сугробы скрыли лужи, «рено», «пежо».
Снега повисли, словно Господни мысли,
От снежной пыли стало почти свежо.
Когда династья скукожится к ноябрю
и самовластье под крики «Кирдык царю!»
начнет валиться хлебалом в сухие листья,
то это счастье, я тебе говорю!
 
 
Я помню это. Гибельный, но азарт
полчасти света съел на моих глазах.
Прошла минута, я понял, что это смута, —
но было круто, надо тебе сказать.
 
 
Наутро – здрасьте! – всё превратят в содом,
И сладострастье, владеющее скотом,
затопит пойму, но, Господи, я-то помню:
сначала счастье, а прочее всё потом!
 
 
Когда запястье забудет, что значит пульс,
закрою пасть я и накрепко отосплюсь;
смущать, о чадо, этим меня не надо —
всё это счастье, даже и счастье плюс!
 
 
Потом, дорогая всадница, как всегда,
Настанет полная задница и беда,
А все же черни пугать нас другим бы чем бы:
Им это черная пятница, нам – среда.
 

 
Как быстро воскресает навык!
Как просто обретаем мы
Привычный статус черных правок
На белых дистихах зимы.
Вписались в узы узких улиц,
Небес некрашеную жесть…
Как будто мы к тому вернулись,
Что мы и есть.
С какою горькою отрадой
Мы извлекаем пуховик,
А то тулуп широкозадый:
Едва надел – уже привык.
Кому эксцесс, кому расплата,
Обидный крен на пару лет,
А нам – костяк, – писал когда-то
Один поэт.
Как быстро воскресает навык —
Молчи, скрывайся и урчи;
Привычки жучек, мосек, шавок,
Каштанок, взятых в циркачи,
Невнятных встреч, паролей, явок,
Подпольных стычек, тихих драк;
Как быстро воскресает навык
Болезни! Как
По-детски, с жаром незабытым —
Чего-то пишем, всё в уме, —
Сдаешься насморкам, бронхитам,
Конспирологии, чуме,
И что нас выразит другое,
Помимо вечного – «Муму»,
Тюрьма, сума, чума и горе
Ума/уму?
Не так ли воскресает навык
Свиданий с прежнею женой,
Вся память о словах и нравах,
Ажурный морок кружевной:
Душа уныло завывает,
Разрыв провидя наперед, —
Плоть ничего не забывает,
Она не врет.
 
 
Смешней всего бояться смерти,
Которой опыт нам знаком,
Как рифма «черти» и «конверте».
Его всосали с молоком.
И после всех земных удавок
Еще заметим ты и я,
Как быстро к нам вернется навык
Небытия.
 

«Средневозрастный кризис простер надо мной крыло…»

 
Средневозрастный кризис простер надо мной крыло.
Состоит он в том, что
Смотреть вокруг не то чтобы тяжело,
Но тошно.
Утрачивается летучая благодать,
Вкус мира.
Мир цел, как был, но то, что он может дать,—
Все мимо.
 
 
Устал драчун, пресытился сибарит,
Румяный Стива.
Вино не греет, водка не веселит,
Не лечит пиво.
Притом вокруг все чаще теперь зима,
Трущобы.
От этого точно можно сойти с ума.
Еще бы.
 
 
Хлам стройки, снега февральского абразив,
Пустырь промокший —
Я был бы счастлив, все это преобразив,
И мог же, мог же!
Томили меня закаты над ЖБИ,
Где, воленс ноленс,
Меж труб и башен я прозревал бои
Небесных воинств;
 
 
Но шхеры, бухты, контур материка,
Оснастку судна,—
В них можно видеть примерно до сорока,
А дальше трудно.
 
 
Теперь я смотрю на то же, и каждый взгляд
Подобен язве.
Того, чем жить, мне больше нигде не взять.
Придумать разве.
Ни лист, ни куст не ласкают моих очес,
Ни пеночка, ни синичка.
Отныне все, что хочется мне прочесть,
Лишь сам могу сочинить я.
Дикарские орды, смыслу наперекор,
Ревут стозевны.
В осажденной крепости объявляется переход
На внутренние резервы.
 
 
Так узник шильонской ямы, сырой дыры,
Где даже блох нет,
Выдумывает сверкающие миры,
Пока не сдохнет.
Так бледные дети, томясь в работных домах,
Устав терпеть их,
Себе сочиняют саги в пяти томах
О грозных детях;
Так грек шатался средь бела дня с фонарем,
Пресытясь всеми,—
И даже мир, похоже, был сотворен
По той же схеме.
Не то чтобы он задумывался как месть —
Не в мести сила,—
Но в приступе отвращенья к тому, что есть.
Точней, что было.
Отсюда извечный трепет в его царях —
Седых и юных;
Отсюда же привкус крови в его морях,
В его лагунах,
Двуликость видов, двуличие всех вещей,
Траншеи, щели —
И запах тленья, который всегда слышней,
Где цвет пышнее.