Текст книги "Покаяние"

Покаяние
Дмитрий Юрьевич Цыбулин

© Дмитрий Юрьевич Цыбулин, 2024

ISBN 978-5-4490-5355-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«А город в пуху тополином…»

 
А город в пуху тополином.
Так было и в прошлом году.
И так же в окне не любимом
Я видел слепую мечту.
И так же я ждал одиноко,
Хотел перемен и любви.
Но всё это стало далёким
И издали шепчет: «Живи…»
Я жил и не жил… доживаю.
Что в новом, – такое же окно.
И нету конца и ни краю
Тоске и мечтам. И вино
Я пить буду так же и, то же,
И смысла опять не найду…
Спаси меня, Господи Боже,
Хотя бы в грядущем году!
 

ПОСЛЕДНИЙ СОН ПОЭТА

 
Ночь-полночь. Закрыты двери.
Сказка злая спать легла.
За окном поют метели.
Смерть глядит из-за угла.
 
 
Всё так просто, не весомо.
Память чья-то – всё забыть.
Мы с Тобой давно знакомы:
Ты и я – седая нить.
 
 
Мы, однажды, не вернёмся,
Не проснёмся в час утра.
Ты с пути весной собьёшься,
Я уйду в осенний мрак.
 
 
Так и будет ночь тянуться,
Закрывая сном глаза.
Так и годы пронесутся,
И с морщин спадёт слеза.
 
 
И в колодец месяц спрячет
Свой наряд тоскливых дум.
И остынет чай горячий
В том кафе, что на углу.
 
 
Лица, очи, руки, раны…
Сердце бьёт в последний раз.
Скроют рваные туманы
Незаконченный рассказ.
 
 
Небо видит, небо знает:
Всё свершится, как во сне.
Смерть пока ещё играет
На подпиленной струне.
 
 
Что же, Муза, не проснёмся?
Вместе мы не можем жить.
Значит, завтра не вернёмся:
Ты и я – седая нить.
 

«Лениво желтеет листва за окошком…»

 
Лениво желтеет листва за окошком,
Студёные ветры ночами не спят.
У чашки мяукнет ленивая кошка,
К весне принесёт в одеяло котят.
 
 
Так осень печальный мотив напевает,
И дни без причин и следствий пройдут.
Вороны откуда-то к нам прилетают,
И гнёзда к зиме на деревьях совьют.
 
 
И тянется длинная нудная нота,
Тоскою вплетая закатный огонь.
А завтра опять я пойду на работу,
В привычку вводя повседневную вонь.
 
 
А завтра похмелье и смех неуместный,
И чувство утраты секунд дорогих.
Так жизнь пролетит незаметно и пресно:
Я буду своим среди стаи чужих.
 
 
Работа и дом, перо и страница,
И в зеркале утром не бритый подлец.
Так жизнь, не спеша, продолжает кружиться,
Не помня начала, не зная конец.
 

«Новым днём небеса открывались…»

 
Новым днём небеса открывались:
Серый мир, мутный взор, тошнота.
Вот и кончилось всё, что осталось.
Бродит пыль по пустым городам.
 
 
Нет возврата в былые системы,
Нет исхода с трагических дат.
Исчерпал все военные темы,
Не дававший присягу, солдат.
 
 
Знало сердце томленья и муки,
Помнил разум мечты и печаль.
С бодуна вспоминаю разлуки,
Напиваюсь с сознаньем, что жаль:
 
 
Жаль, что всё безвозвратно исчезло;
Жаль, что всё это выпало мне.
Вновь сажусь я в холодное кресло,
Вновь курю и топлюся в вине.
 
 
И зима, что меня не любила,
Скоро снова подаст на развод.
В новом дне есть бессилье и сила,
В новой ночи – шифрованный код.
 
 
Нет исхода, – уж сказано кем-то;
Нет возврата, – уж кто-то сказал.
Догорит и умрёт сигарета,
Опустеет налитый бокал.
 

ВЬЮГА

 
Нет весёлых песен
В моём словаре,
Не гуляет ветер
В моей голове.
Говорить и плакать,
Жить, умирать?
Броситься бы в драку,
Да бить – не гадать.
Было раньше лето,
Да, было, выпало.
Нет опять ответа.
Дороги замело.
И стоит не весел
Мёртвый старый клён.
Нет весёлых песен,
И в горле комом стон.
Эх, судьба-подруга,
Куда ж ты завела?
Нам бродить по кругу,
Да не для нас дома.
Нет обратно ходу —
Дороги замело.
Камнем брошусь в воду,
Да речка, как стекло.
Эх, было раньше лето,
Да осень, да зима.
Но наша песня спета.
Знаешь всё сама.
 
 
На лесной поляне
Вьюгой заметён.
Жизнь, как поле брани,
Смерть – всего лишь сон.
 

РОМАНС

 
И мой удел – за кухонным столом
В полуночь посиделки с тишиною;
И стих пером, что было под крылом
У лебедя, что был когда-то мною.
 
 
Не улетел я в тёплые края:
Зимую здесь, весну встречаю скупо.
Прошли года, прошла и жизнь моя
На кухне с тишиною… Ну и глупо!
 
 
Иду бесцельно, ощущая цель;
Иду, шатаясь, ни чего не видя.
В двенадцать лет я прочно сел на мель,
Когда коснулся поэтичной нити;
 
 
Когда наивно верил в приведенье
Своей судьбы, размытой, словно сон;
Когда не знал, что будут сожаленья:
Стихи в костёр и на ладонь патрон.
 
 
Полуночь тянется, заглатывая год.
Стол кухонный сменил шестую скатерть.
У ног тихонько ляжет старый кот,
И я с гитарой побреду на паперть.
 

«В полусне, в полупьяном сюжете…»

 
В полусне, в полупьяном сюжете,
За навешанным мокрым бельём
Я на кухне опять Музу встретил,
Притворённую завтрашним днём.
 
 
Всё бесстыжая вилась круг шеи,
Всё шептала наигранно лесть.
Говорила, с похмелья болеет;
Обещала в бутылку не лезть.
 
 
А потом, вдруг, прищурилась хитро,
Сигарету из пачки взяла,
И напомнила, всё ж таки, выдра,
Всю тоску, что она мне дала!
 
 
И хотел я прогнать эту стерву:
За волосья за дверь выгнать вон.
Но сказала она: « Ты не первый.
Был и Пушкин, и Блок, и Байрон.
 
 
Все хотели и высечь, и выгнать.
После пили, просили, – вернись!»
Музе я улыбнулся наивно,
Закусил и сказал: «Отвяжись!»
 

ПАДШИЙ

 
Прах на главу. В тряпьё одевшись,
Уйду в безумный монастырь.
Мой Дух усталый, обгоревший,
Былой когда-то богатырь,
 
 
Давно уж слабостью отравлен.
Он спрятал пыл свой в липком сне,
Он сам собою был оставлен
В тоскливо выпитом вине.
 
 
Глядясь в колодец суетливый
С той, изначальной высоты,
Он, вероломно не счастливый,
Желал испить гнилой воды.
 
 
Его прельщали звуки стонов,
Манила вниз чужая грязь.
Он тихо слез с родного трона
И начал падать, не стыдясь.
 
 
Он падал долго, отрешённо,
Закрыв глаза салфеткой грёз.
И пал, паденьем восхищённый,
Не чуя боли, крови, слёз.
 
 
Он начал видеть зло и голод,
Безумство плоти, низость душ.
Но грел его в начале холод
И веселила брани чушь.
 
 
Он понял, что такое больно,
Любовь и ненависть познал.
В пути встречал смертей довольно,
Довольно часто он страдал.
 
 
Глаза его тускнели взором,
Война разбила руки в кровь.
Он стал слепым убийцей, вором,
Христа рапявший вновь и вновь!
 
 
Но годы шли своим этапом.
Тоска и совесть жгли его.
Он становился слишком слабым,
И вспомнил Бога своего.
 
 
И подняв взгляд к родной выси,
Он слабо замахал крылом,
Что б оторваться от земли
И полететь в далёкий дом.
 
 
Но вдруг… напрасные старанья!
И запоздало пришёл страх.
Он, словно агнец на закланье,
С бессильным скрежетом в зубах
 
 
Свалился на бок, чертыхнулся.
И понял: крылья тяжелы,
Он с ними в омут окунулся,
Он ими чествовал столы!
 
 
А грязь, меж тем, его сосала,
В трясину липкую влекла,
Гнала и в угол загоняла,
Былую силу отняла.
 
 
И не подняться больше Духу
С колен, избегнув эшафот.
К мольбам его и небо глухо,
И грех его пожал свой плод.
 
 
Отныне он – обычный житель
Болотных чувств и горьких дум;
Обычный воин в дикой свите,
Забытой Господом в аду.
 
 
Но Дух искал домой дорогу
В игре вина, в безликих снах.
И обманулся, понемногу
Сошёл с ума. Теперь – монах.
 
 
Глодали ветры и пороки
Его распятую судьбу.
Болоту отдавал все соки,
Уж представлял себя в гробу…
 
 
Но и сейчас ещё ютится
В глубинах Духа вера в сон,
Где всё обратно возвратится,
Где будет на вершине он.
 

«В светлом дне, заколдованном тьмою…»

 
В светлом дне, заколдованном тьмою,
С перевязью на пьяных глазах,
Я ощупывал время рукою
И наткнулся на собственный страх.
 
 
Страх был липким и скользким на ощупь,
Хладной грязью меж пальцев проник.
Только было в нём что-то такое,
Что несло мне спасенье. Я сник.
 
 
Было тихо и сыро, и душно.
Где-то капала чёрная слизь —
Это ложь выходила наружу…
Я всё понял! Светила зажглись
 
 
И пустили свой свет через ночи,
Сквозь хмельную мою перевязь.
И я понял, кто дух мой морочит,
И увидел я всю свою грязь!
 
 
И увидел, как солнце заходит
Навсегда, может быть, для меня…
Не любовь, так уж страх пусть возродит
Мою жизнь для Грядущего Дня!
 

«Последние Дни за окном…»

 
Последние Дни за окном.
Как жалко! Всё жить бы и жить!
Но в горле предательский ком,
Душа волком начала выть.
 
 
И в сердце впиваются звонко
Слова, что читались до дыр.
Мне кажется всё это тонким,
Как стены соседних квартир,
 
 
За коими молятся дети
О взрослых проблемах войны.
Последние Дни на планете
Прощаются с воплем страны.
 
 
Прощаюсь и я, не прощая
Свою правоту, свою ложь.
Мечта не достойная Рая
Ржавеет, как ломаный грош.
 
 
Что было, что есть и что будет:
Ошибка в расчётах людей.
Нас время иное забудет:
И детский, и плачь матерей;
 
 
И песни, и радость, и горе, —
Всё канет в безликую грязь, —
И дикое злобное Море,
Которым здесь правила мразь…
 
 
Последние Дни догорают
(Я чувствую эту жару).
Мне ветер лишь траур сыграет,
Мой пепел развеет к утру.
 

«Ты, Муза, вновь малюешь мою память…»

 
Ты, Муза, вновь малюешь мою память,
Стремясь украсить то, что было сном.
Тебе, как в кайф, меня больнее ранить
И брать мою хребтину на излом.
 
 
А что потом, когда остынем, Муза,
И крышкой гроба хлопнем за собой?
Нам на могилу лягут сплетни грузом,
И нас покроют новою молвой.
 
 
И нагадают нам, что мы изгои,
Что мы сменили тысячи дорог,
Что мы с тобой друг друга точно стоим, —
Друг друга мы пускали в оборот.
 

АТБАСАРУ

 
Я люблю этот маленький город:
Эти степи, деревья, дома.
И, пускай, Атбасар ещё молод,
Пусть, его панорама пуста,
Пусть помойки здесь есть, пусть, развал…
Я люблю этот маленький город,
Он поэта во мне воспитал!
 

«Жизнь прошла и оборвалась…»

 
Жизнь прошла и оборвалась,
Как тать.
Мне бы сил, хотя бы малость,
Что б встать.
Только нету боле песен,
Чист и нотный стан.
Завелася в Музе плесень.
Я налил стакан.
Всё пустилось под сурдинку,
Всё свелось к нулю.
В поле я найду былинку,
Музе подарю.
Может, Муза спохватится,
Травкой прорастёт,
Вспомнит все живые лица
Прежде, чем умрёт.
И звезда падучим шлейфом
Мне напишет стих,
И запляшет снова Нимфа
На листах пустых.
Но смеётся Муза злая:
«Ты не смог!»
Я здесь тихо умираю,
Да не в срок.
 

ПОИСКИ СЕБЯ

 
В холодной мерзости гранёного стакана
Топил я жизнь, не смея рассказать,
Что я явился в этой жизни слишком рано,
Но слишком поздно мне её менять.
 
 
И пролетали месяцы и годы.
Хмельная кругом покатилась голова.
Вокруг меня красавцы и уроды
Ковали правдой ложные слова.
 
 
Куда б ни шёл я, пьяный от несчастья,
Везде о жизни врали мертвецы;
Везде бросали порванные снасти,
Ловили души в адские щипцы.
 
 
Чего искал я в этом лютом мире?
Какая правда может выжить в нём?!
И я запил, закрывшися в квартире,
Порою, забываясь вещим сном.
 
 
И было страшно утром на рассвете,
И были слёзы, – вечер приходил.
И ночью (то ли явно, то ли бредя)
В молитвах я прощения просил.
 
 
Я точно знал, что есть иная правда,
Что глупость истины и гениев умней…
Он обещал прийти ко мне на завтра,
Спустя так много страшных этих дней.
 
 
И Он пришёл! Я вышел из квартиры
И огляделся: мир уж догорал
И прожигал в иных сердцах он дыры,
Иные – Бог для славы призывал…
 
 
Я научился видеть сквозь обманы.
И там, за ними, я сумел понять,
Что мне явилась правда слишком рано,
Но слишком поздно мне её менять.
 

«Я ненавижу Вашу «справедливость»!..»

 
Я ненавижу Вашу «справедливость»!
Я сам так жил, но больше не могу.
Вся Ваша жизнь – лишь только суетливость.
А совесть закопали Вы в гробу.
 
 
Что будут ведать о былом потомки,
О Вашей жизни, наглой и глухой?
Когда лишь только бренные обломки
Напомнят внукам день тот роковой!
 

«У поэта нет родного края…»

 
У поэта нет родного края,
Он всегда в изгнаньи и в беде:
Каждый день живёт и умирает,
Умирая, жизнь даёт себе.
 
 
У поэта нет родных и близких:
Сей удел обычных и господ.
Кто поймёт безумные записки?
Кто простит мятежный этот род?
 
 
У поэта ни кола, ни дома, —
Вечный странник дырявых чердаков.
Изгнан он из Рая и Содома.
Посетитель своих вещих снов.
 
 
У поэта нет любви к искусству,
Ненавидит Муза и его:
Месяцами в подсознанье пусто,
Или жжёт немыслимый огонь.
 
 
У поэта нет строки бесстрастной
(Хоть на это многим наплевать):
Ему так важно знать, что знать не важно,
И в важность это знанье превращать.
 
 
У поэта нет признанья мира,
Этот мир поэт не признаёт.
Между ними бродит злая лира,
Не щадя, обоих словом бьёт.
 
 
У поэта нет обычных песен,
Только боль и правда, только ложь.
Но огонь пожрёт немую плесень
Этих строк, вчера бросавших в дрожь.
 
 
У поэта нет обычной славы:
Его слава – сплетни и хула.
У простых людей простые нравы:
Ныне – ангел, завтра – демон зла.
 
 
У поэта нет надгробных строчек.
Он – пропавший без вести солдат.
Лишь поставят в ведьмином урочье
Сгнивший крест без имени и дат.
 

ПОХОРОНЫ

 
В сером небе замолкнут вороны,
Мелкий дождь будет хныкать в степи.
Разойдётся толпа во все стороны,
И старушка отшепчется: «Спи…»
 
 
Будут хлюпать в грязи молчаливые
И с лопат будут глину счищать.
И родные все лица унылые
Про себя будут мёртвых прощать.
 
 
И с ближайшей могилы, с берёзы
Отлетят два пожухлых листа,
Упадут незаметно, как слёзы
В изголовье иконы Христа,
 
 
И останутся там веки вечные:
В гробовой темноте под землёй.
Кто-то выскажет речи сердечные
И умолкнет, нарушив покой.
 
 
Подойдут, попрощаются группами.
И закроется гроб на века…
За сосновыми досками грубыми
Не услышу я стук молотка.
 

БРОДЯГА

 
Ах, если бы ночь, или день, или утро,
Иль вечер багряный мне дал бы свой кров.
Я снова бы встал, не лукавствуя мудро,
Собрался б в дорогу. Вот, путь мой готов.
 
 
Проверю часы, укладу чемоданы…
И выброшу всё, закрыв дверь на ключ.
Пусть снова на сердце откроются раны,
Пусть снова на голову льётся из туч,
 
 
Пусть ветер бросает в глаза пыль и мусор
(Мне всё ж этот путь он покажет с лихвой),
Пусть вновь издевается гордая Муза
Над нищим поэтом, над голой душой.
 
 
И степи из далей, из высоты горы:
Мне всё это мило, мне всё это дом.
Я помню ещё все ничтожные ссоры,
Которые сердце сжигали огнём.
 
 
Я помню свой сон, расточительно долгий.
Я помню их лица и ложь на устах.
Но память свою я оставлю на полке,
Где пыль, предвещавшая мне этот крах.
 
 
Пусть хлюпает слякоть, скользит под ногами,
Пусть солнце мне выжжет на коже узор.
Идти мне милее своими путями,
Чем снова топтать этот хоженый двор.
 

«Cняты маски. Уходит ночь…»

 
Cняты маски. Уходит ночь.
И бал торжественный растаял.
По одному уходят прочь
Безликие оттенки мая.
 
 
Сон был не в руку. Пустота.
Рассвет неспешно двигал тучи.
На кухне капала вода.
Бодун ещё немного мучил.
 
 
И надо встать. Как раб, трудиться,
Что б не хватило на мечту,
Что б закусить и похмелиться,
И снова поплестись к труду.
 
 
День будет сер. Соврал синоптик:
Нам это солнце только жжёт.
Мы лишь кусаем свои локти
И слепо верим, – счастье ждёт.
 
 
Но это ложь. Опять уснём,
Наденем маски для веселья.
Не нам играть с чужим огнём,
Не нам испить чужое зелье.
 

«Пустые окна. Затхлость. Тишина…»

 
Пустые окна. Затхлость. Тишина.
Холодный ветер еле слышно воет.
И хочется испить опять вина,
Что бы вины не видеть за собою.
 
 
И хочется уйти, оставив всё
(Ведь ничего, почти что, не осталось).
Гнилое небо светится ещё,
Раз солнце по утру сегодня встало,
 
 
Как встал к стене казнённый человек.
 

СОЖАЛЕНИЕ

 
Слова, слова (без дела и движенья),
Одни слова. Как я устал от них!
Как я страданья выпросил в моленьях,
Читая небу горький этот стих!
 
 
Как я бежал с безумною толпою,
Ложь нацепив, как подлое ярмо.
Слова опять смеются надо мною,
Жестоко измываются на зло.
 
 
Слова неслись, дела не поспевали.
Слова Христа распяли в сотый раз.
Слова стыда из уст моих слетали.
Слова, – не верю больше в вас!
 
 
Слова? Слова пусты, как всюду.
Я – лишь один, один – лишь цифра всех.
И я, как все, опять беспечно буду
Провозглашать весельем этот грех.
 
 
И где мне взять хоть дольку чистой правды?
Подняться б высь, очистить хилый дух.
Не утолить мне Музой эту жажду,
Она стреляет, досчитав до двух.
 
 
И я прошу словами это небо,
Прошу душою Бога в сотый раз:
«Дай на сегодня нам не много хлеба!
Прости греховных и безумных нас!»
 

«Май омертвел свинцовым небом…»

 
Май омертвел свинцовым небом.
Распался атом бытия.
Как надоело жить мне хлебом,
Топтать подошвой грязь за заря!
 
 
Как надоели будни смерти
В чужом краю, в чужих домах!
В душе моей скребутся черти:
Я проиграл им этот страх.
 
 
Я проиграл слепые роли,
Наивно веруя в людей.
Хватает мне своей юдоли
Средь этих хмурых майских дней.
 
 
Хватает мне разбитых окон,
Вагонов ржавых, серых стен.
Мне этот мир выходит боком
В эпоху страшных перемен.
 
 
Мне этот мир добавил боли,
Со вздохом первым, с криком уст.
Я проиграл слепые роли,
И город мой остался пуст.
 

«Застыла осень в предвкушеньи…»

 
Застыла осень в предвкушеньи
Дождей грядущих и ветров.
Среди торжественных сомнений
Осталась строчка из стихов,
 
 
Ни кем не писанных доселе,
Горящих листьями в костре…
Поэт ли я на самом деле,
Или кликуша на хвосте?
 
 
Ответит осень мне дождями,
Шептаньем листьев из-под ног.
Мы все поэты меж словами,
Уже отжившими свой срок.
 
 
Стихи – лишь точка отправленья,
Рисунок рваных облаков.
Поэт в изгнаньи и в сомненьи,
Рождённый в совести оков.
 

«Давно отцвела сирень…»

 
Давно отцвела сирень
За покосившимся забором.
Я доживаю свою лень,
Глотая прошлые раздоры.
 
 
Я доживаю, словно лето
(Ещё так юн, но уже хмур).
У анатома жду совета
Во время мёртвых процедур.
 
 
А за чужим окном летели
Мои года, как летний пух;
Как жаркий ветер и метели;
Мелькнувший ночью, злобный дух.
 
 
А за чужим окном чужие
Дома, деревья, люди… мир.
И ветви яблони нагие
Сгорят в печах чужих квартир.
 
 
И город мой, чужой на веки,
Опутан сетью проводов.
И я в сетях у человеков,
Нашедших свой родимый кров.
 
 
А мне досталась доля злая:
Чужая лень и чей-то двор,
Отцветшая сирень чужая
И покосившийся забор.
 

«Мне осталось не много удачи …»

 
Мне осталось не много удачи —
Один шанс на один миллион.
Всё по жизни сложилось иначе,
Чем предсказывал мне вещий сон.
 
 
Не бежать, не остаться не смею:
Там и там я предатель себя.
В опадающих листьях аллея
Мне поможет, о прошлом скорбя.
 
 
Мне помогу минуты молчанья,
Когда видишь отчётливо мир;
Когда вместо «прощай», «до свиданья»;
Когда струны натянутых лир
 
 
Зазвучали, запели о главном:
О тебе, обо мне, о веках.
Я, быть может, погибну бесславно
От похмелья в полыньих кустах.
 
 
Мало времени, много ошибок.
Слишком больно любить, не любя.
По мне плачет и царство, и дыба:
Там и там я предатель себя.
 
 
Там и там – я спешу, спотыкаясь,
В лабиринте эмоций чужих.
Есть дорога, я знаю, другая
(Между строк мне показывал стих):
 
 
Через тернии мрака и света,
Сквозь обман миллиарда морей;
Без заумных, но глупых советов,
Ошибавшихся вечно людей.
 

«Ничего. Молчит бумага…»

 
Ничего. Молчит бумага.
Лень выписывает круг.
Словно взятием рейхстага,
Я задабривал досуг.
 
 
А вокруг все суетятся,
Ложь плетут в усладу дня.
Над пророками смяться
Призывают все меня.
 
 
И смеюсь я, сквозь печали,
Сквозь обман своей души.
А пророки точно знали
Цену этой горькой лжи.
 
 
А пророки не судачат
И не судят обо мне;
Молча молятся и плачут
О заблудшимся сыне.
 
 
Плачет небо на престолы,
На обманутых господ,
На не кормленных и голых,
На простой честной народ.
 
 
Плачу я, хмельной, в овраге
Над несбывшейся мечтой;
Над молчащею бумагой,
Бормотавшею, порой,
 
 
Непонятно и не связно,
Бредом почерк теребя…
Не хочу остаться грязным
Лжепророком ноября!
 

0212

 
В те времена, когда мальчишкой
Я лир коснулся, вдохновясь,
Мне ночью снились мои книжки,
В стихах являлась с миром связь.
 
 
Но был один (тогда – не ясный)
Неизлечимо вещий сон:
Могильно серые контрасты
И смерти сумеречный сон.
 
 
Мне снились странные явленья:
Ещё не сбывшаяся быль…
То – был мой мир. Он – отраженье
Кривых зеркал, разбитых в пыль.
 
 
Мне не забыть фатальной даты
(Моя ли смерть – её венец?) —
0212 – как утрата,
Предчувствий бешеных конец?
 

«Я сложу из печали кораблик…»

 
Я сложу из печали кораблик,
Из написанных строчек стихов:
Что б в последнем метельном феврале
Он поплыл по реке вещих снов;
 
 
Что б забыли, когда-нибудь, люди
О простом и несчастном творце…
Кто поймёт мои сны, кто осудит, —
Сохранит всё Пандора в ларце.
 
 
Будет плыть по слезам и насмешкам
Ни кому не привычная быль:
Пока мир не сгорит головешкой,
Пока град не рассыплется в пыль,
 
 
Пока холм не покроет ковылью
Краткий миг бесконечных веков.
Я сложу свои рваные крылья
И кораблик из строчек стихов.
 

«В полночном зное перегара…»

 
В полночном зное перегара
Кто мне подаст стакан воды?
Пульс отсчитал уже удары
Моей двоюродной беды.
 
 
Под потолком (дано не мытым)
Уже я видел чью-то тень.
И в окнах, инеем покрытых,
Рождался новый уже день.
 
 
Уже земля в холодной коме
Предчувствует удар лопат.
Уже печально в чуждом доме,
Где я беспечно ждал растрат.
 
 
Уже ты слёзы проливала
О том, что будет впереди.
Мне жизнь былая нагадала
Молчанье в каменной груди.
 

«Весна, наверно, не придёт…»

 
Весна, наверно, не придёт
Ручьями, песнями и громом.
И в марте не завоет кот.
И путник не отыщет крова.
 
 
И холод степи будет вечен,
Как сон в двух метрах под землёй.
Но разум верит человечий
В рождённых майскою зарёй.
 
 
И, кажется, уже при двери
Сирень и яблоня в цвету.
И за февральскою метелью
Капель нам возродит мечту.
 
 
Уже чернеет снег под нами,
Уже цветным раскрашен сон.
Вороны кажутся скворцами,
Пришедшими к нам на поклон.
 
 
И мнится вечер под луною,
Костёр из прошлогодних дней,
Тропинки с травкой молодою,
Несёт кораблики ручей…
 
 
Но сон прошёл. Соврала Муза.
Весна на завтра – это миф.
Поэт вздохнёт, почешет пузо,
Нальёт себе аперитив.
 
 
А взор ещё горит и просит,
И мнится в инее роса,
И всё мерещится в морозе
Та, первомайская гроза.
 

«Давно не беленые стены…»

 
Давно не беленые стены.
Жара и мухи над столом.
Степенно лень бежит по венам,
Дряхлеет сердце день за днём.
 
 
А за углом уж полночь дремлет —
Старуха с ссохшейся клюкой.
Война глодает чьи-то земли,
А здесь пока ещё покой.
 
 
А здесь: тоска и бездорожье;
Остывший чай и шёпот туч;
И правда, сложенная ложью,
Как в светлом царстве тёмный луч.
 
 
Ни муз, ни сказок. Безысходность.
Бракосочтение с бедой.
Поэт-скупец пришёл в негодность,
Закрыл глаза ночною мглой
 
 
И видит сон о вдохновеньи,
О юной умершей любви.
Как будто нет в аортах лени,
Сгущающей поток крови.
 
 
Сон будет краток – бесконечность,
А после – миг – и всё пройдёт.
Когда на полную по встречке,
А впереди старуха ждёт;
 
 
Когда остывший чай отравлен
Годами, прожитыми вскользь…
Поэт почти что обезглавлен
Строкой по жизни наискось.
 
 
Что впереди, что за плечами?
Безумный бег в слепую даль.
Но вместо золотой медали,
Нам дали утром в лужах сталь.
 
 
Что сделано, что будем делать?
Кто виноват, кто не причём?..
Лень потихоньку точит тело,
Дряхлеет сердце день за днём.