Текст книги "Русские верлибры"

Кембриджская четверка

 
Гай живет
в кирпичной пятиэтажке
на Пятого Года.
 
 
Он приземистый малый,
у него бульдожьи брыли.
Сквозь щели в темных зубах
удобно сплевывать
бежевый никотин.
 
 
Он любитель дешевого алкоголя:
пьет виски «лошадь» и виски «собака»,
говорит: оба сорта жуткая пакость.
 
 
Он печатает в газете для экспатов
культурологические эссе
и заметки о собственных драках
в московских клубах.
 
 
Его любовник,
молодой акционист Тахтаджон
из города Намангана
и заодно местный дворник,
по воскресеньям готовит плов
с фиолетовыми головками чеснока
напевая при этом песню
то ли про арык, то ли про урюк.
 

* * *

 
Ким не вылезает
из черной суконной печи
своего костюма,
в которой пылает
золотистое пламя галстука.
 
 
Таков дресс-код
в его гребаном банке.
 
 
Ким снимает студию
в доходном доме стиля «модерн»,
который построил купец Тютюнников
незадолго до банкротства
и позорной ссылки в Сибирь.
 
 
А затем была война, революция, опять война.
Коммуналки тут были, потом НИИ,
потом пришли инвесторы, девелоперы
и наделали этих вот студий
для амбициозных провинциалов.
 
 
Об истории дома и всего района
Ким с радостью вам расскажет,
если вы симпатичная девушка
не старше двадцати двух.
 
 
С ними он знакомится на выставках
в Третьяковке на Крымском Валу,
на Винзаводе и Артплее,
у дверей высших учебных заведений
или просто на остановках.
 

Сразу проверяет студенческий.

Любит, когда в очках.

Ни дня не проводит без секса.

Каждую ночь спит один.

* * *

 
Дон живет
в относительно новом доме
на аллее имени графа Витте.
 
 
У него ухоженная жена,
дети как полагается:
девочка постарше, мальчик помладше.
 
 
Их семейный снимок —
реклама ипотечного кредитования.
 
 
Дон отрастил пузцо,
отпустил себе мучнистые щеки.
 
 
Преподает в Дипломатической академии
спецкурс «Теория и практика предательства».
 
 
Мечтает записаться в спортзал,
уехать в Донбасс,
хоть раз
вернуться домой после двенадцати.
 

* * *

 
Периодически
Гай, Ким и Дон
встречаются в тайной блинной,
пьют кто что с собой принесет
и обсуждают накопившиеся вопросы:
 
 
Ну как вообще дела?
Откуда мы тут взялись?
Куда мы идем?
На кого мы работаем?
Какое у нас задание?
 
 
Гай говорит:
мы – это экспозиция ненаписанного романа.
 
 
Ким говорит:
мы – это конспект первой главы
ненаписанного романа.
 
 
Дон говорит:
мы – это заявка в издательство,
в редакцию Елены Шубиной
на еще не написанный роман
с целью получить аванс,
хоть как-то поправить финансовые дела.
 
 
Но ведь будет же и сюжет!
Не может быть,
чтобы столь колоритные персонажи
не нашли своего сюжета,
занимательного,
коммерчески перспективного —
 
 
с леденящими душу убийствами,
саспенсом, элементами мистики,
бегами, погонями.
 
 
Хотя уже и третья мировая на дворе,
а никакого сюжета нет,
только вот блинную
перенесли глубоко под землю,
чтобы было где уютно сидеть,
пока на город летят томагавки.
 

* * *

 
Иногда Ким,
проводив очередную девицу,
садится за письменный стол,
в молоко окунает перо
и пишет:
 
 
«Дорогой Тони!
Твое молчание сводит меня с ума.
Мы проржавели в этом затоне,
как королевские катера.
Где обещанные коды? Где конкретные имена?
Здесь, между прочим, реально проходят годы:
лето, осень, зима, весна.
Интересно, как в Центре смотрят на это?
Может, и Центра никакого нету?
 
 
Тони, может, тебя убили?
Тебя перевербовали?
А помнишь, как в пабе у старого Билли
на стойке девушки танцевали?
Там была рыжая Молли,
хромоногая Дженни.
 
 
Мне не хватает морской соли
в воздухе нашего пораженья».
 
 
Ким складывает письмо,
кладет его в толстую стопку таких же писем,
снова берет и приписывает гелевой ручкой:
 
 
«Четверо было нас в Кембридже, четверо братьев —
веселых студентов, заносчивых аристократов.
Таблоиды, впрочем, писали, что был и пятый —
таинственный друг, невидимый соглядатай.
 
 
Искали, искали, искали его – куда там?»
 

Видеоблоги

 
Чебурашка
ведет видеоблог
об ушах
об их форме, размере
об их пирсинге, тримминге, груминге
об ушной сере
о способах чистить уши
о сере вообще
о запахе из подмышек миллиардеров
 
 
Дон Хуан
ведет видеоблог
об имени «Анна»
о каждой из его фонем
об обеих «А» и обеих «Н»
о недоступности, бесплотности, невозможности
об ушедшей юности
о воздушном пирожном
в кафешке возле фонтана
 
 
Иисус
ведет видеоблог
о крови, ее составе
о цепких эритроцитах
артериях и сердцах
о законах крови
о резусе положительном
и резусе отрицательном
о моде на красное в этом сезоне
о русском роке
 
 
Макака-резус
ведет видеоблог
об Иисусе
о неизвестных страницах
его биографии
о тройках в четверти
драках на переменах
порнофотках в его айфоне
условном сроке
несчастной маме
 
 
Михаил Михайлович Пришвин
ведет видеоблог
о черной металлургии
о четком граде Череповце
о рекордных домнах
багровых бликах
на ликах рабочих
об их случайном конце
в слепящем расплаве
о том, какой камерой
это лучше всего снимать
 
 
Маня Облигация
ведет видеоблог
о духовности
о противостоянии искусу
о подражании Иисусу
дома и в школе
о том, чей он на самом деле сын
о безнравственности лосин
о свободе воли
 
 
Они сидят бок о бок в одном ангаре
каждый уткнулся в свой ноут
редко когда попадают друг другу в кадр
ни минуты нет времени покемарить
 
 
На входе стоят китайские автоматчики
не дают выйти ни по-большому
ни по маленькому
приходится отходить к стеночке
представьте, каково девочке
 
 
Давно бы уж их уморили там
если б не Иисус
все-таки у него талант
 
 
Когда их приходят сечь
он сам за всех ложится под бич
ухитряется не кричать
пока на его спине от попы до плеч
возникает речная сеть
с виноградником на каждом холме
 
 
Когда их не кормят
он учтиво разносит еду
как в ресторане высшего класса
вот мое мясо, мое вино, пиво
чай, кофе
 
 
Каждую ночь он висит за них на кресте
каждое утро опять в эфире
иногда гвоздь застревает в руке
или в голове какая-то глупая гиря
 
 
Иногда он устает
иногда ему тоже тяжко
 
 
– Ну хоть раз бы меня заменил, Чебурашка
хотя бы раз в год
 

Юрий Смирнов

Секретная история любви
(поэма-ромком)

 
Моя первая женщина
 
 
Была, как положено,
Несколько старше меня.
Взяла меня за руку
Не хочешь поехать ко мне?
Я не хотел.
Я пел в компании женщин
Несколько старше себя,
И все они были лучше
Той,
Что взяла меня за руку.
Но в конце концов,
Мне шестнадцать через два месяца.
Жизнь практически кончена.
Точечно еще может быть радость,
Но сколько там мне осталось.
 
 
Отвлекаясь.
У меня была фобия
В возрасте двенадцати лет.
 
 
Я с ужасом думал —
В двухтысячном мне будет
Двадцать семь.
Зачем.
Зачем мне жить в двадцать семь.
Ходить на работу?
Потом отпустило.
Две штуки семнадцать
Я хочу на работу.
Еще больше – ходить.
Все постыло.
Вернемся.
 
 
Мы жили словно в духовном Вермонте.
Много читали.
Она работала в вычислительном центре,
Приносила романы в свитках
Дырявой бумаги.
Мы пили вермут
И водку
В парке при летном училище.
Мимо бродили ситхи
С лазерными ножами,
Но нас не трогали,
Уважали.
 
 
Но как женщину я ее не рассматривал.
Узкая вся, будто дверь в подвал,
Глаза оленьи, кожа бледно-матовая,
Не схожая с девами местных пород,
 
 
Сделанных словно под карнавал.
Я был не урод.
Не красавец.
Ходил в гимнастерке времен Первой Конной.
Пел неплохо.
Знойные
Бросали взоры повышенной влажности.
Но мне это было абсолютно не важно.
 
 
Первая ночь в жизни мужчины
Имеет обычно негативный оттенок.
А у нас все получилось
Настолько отлично,
Что дрожали стены.
Потом, через год, она мне призналась,
Что меня выбрала
Из десятка мужчин, юношей, мальчиков
Этого вечера,
Из-за почти полной пачки Мальборо.
Мы курили после каждого раунда
Этого секс-слэшера.
И это было не хуже любви.
Когда рассвело, она сказала,
Пора.
Иди.
Я жил в нескольких километрах.
Я шагал
И чувствовал себя ветром,
Тигром
И танковым соединением.
 
 
Я, конечно, влюбился.
Никаких сомнений.
 
 
Знаете, за что я люблю женщин?
На следующий день
В нашем кафе
В центре города
Она сидела с двумя программистами,
Один был похож на льва,
Другой – двойник Михаила Бутова.
Она не сказала мне
Доброе утро.
Я ревновал так неистово,
Кофе пил, жег губы, как смолу в преисподней,
А она мило болтала.
Королева.
Красавица.
Неожиданно модная
В невиданном джинсовом сарафане.
Именно в этой точке мальчик становится мужчиной.
Мальчик плачет над горьким стаканом.
Мужчина подходит.
Говорит
Извините.
Берет за руку.
 
 
Солнце в зените.
Мы на крыше девятиэтажки.
Любим друг друга
Круто и
 
 
Страшно.
Нас все видят.
Бог,
Парочка на соседней крыше,
Он – курсант рыжий,
Она – словно плод сладкий,
Еще – случайная сойка.
Ну и пилоты Як-40,
Заходящего на посадку.
 

 
Лет пятнадцать тому назад,
В аудитории КИСМа,
Института сельскохозяйственного машиностроения,
Я сидел в крайне дурном настроении,
И думал, что я здесь делаю.
Была нелепая неделя.
Меня уволили из гендиров.
И гвардия моя, когда я уходил,
Смотрела мимо и криво.
Так Бонапарт отправлялся на Эльбу,
Забрав гитару и пригоршню компакт-дисков.
И я думал – прозрение ваше близко,
Как и высадка моих верных.
 
 
Уволили в понедельник,
Силы злости хватило на вторник и среду.
 
 
Даже если злость распределить равномерно —
Надолго ее не хватит.
Подышали носом, засыпали кратер
На поверхности Марса,
И вперед, к новым радостям.
Только вот куда – непонятно.
Я почему-то был совсем невнятный,
Будто рыбу достали из плена вод
И назначили птицей.
А оно совсем не летится
И кончается рыбий кислород.
 
 
Как пишут прозаики, счастливые люди,
«Его взгляд упал на свежий номер газеты».
Точно.
Откуда вы знаете.
Так и было.
Взгляд падал.
К среде – как подкошенный.
Выпить, конечно, можно было бы.
Только все, с кем я пил,
Остались защищать Фермопилы,
А Леонид был уволен.
Ну так вот, прочитав двести двадцать
«Ищу работу»
И пятнадцать «Требуются (реализаторы)»,
Я наткнулся на объявление
«Литературная студия „Статор“
Начинает работу на базе КИСМа,
 
 
Если Вы – поэт, или хотите стать поэтом,
Приходите в пятницу и приносите
Свои тексты.
Студию ведет поэт П. Векслер».
Я подумал – чем сидеть в саду
И нюхать соседских ангорских коз,
Приобщусь к прекрасному.
Вдруг в этом что-то найду,
Вдруг отпустит черный вопрос.
 
 
Почему?
 
 
Это теперь я знаю, что ответа нет.
А тогда я надел джинсы,
Рубашку, белую, как рекламный сахар,
Кожаную байкерскую жилетку,
Я уже чуть толстел,
Но был еще в форме
Всю ночь петь, или идти, или трахаться.
Покинул клетку.
Собрал по углам свой мозговой студень
И поехал в эту литературную студию.
 
 
Человек тридцать, уже странно.
Аудитория на седьмом этаже,
Маленькая, как француженка неглиже,
Страшная, как детская рана.
У доски стоит пожилой аид,
И его взгляд мне говорит:
 
 
«Что-то вы, молодой человек,
Бесконечно рано»,
А рот его произносит —
Вот и второй мужчина в нашей
Академии гнозиса.
Ох ты ж, точно!
Одни девы – от матовых школьниц
До прозрачных старушек
 
 
Это совсем не то, что мне нужно,
И ломает планы божественности
П. Векслера к тому же.
Но что делать.
Вечер уже испорчен.
И еще так далеко до бессонной ночи.
Останусь.
 
 
Векслер толкает речь
О станции Вдохновение.
Жесть и невежество в одном флаконе.
Впрочем, девы сидят смиренно.
Не шепчутся,
У каждой тетрадочка заготовлена
С концентрированным бессмертием.
 
 
А у одной нет тетрадочки.
И в глазах той бешеной страсти,
Когда знаешь – через час и тебе дадут слово.
Машу ей гривой игриво – мол, здрасти.
 
 
И она мне четко челкой – я заметила.
Красивая.
По всему видать, из компьютерно-сметных,
Бухгалтерия, банк, страховая компания.
Была замужем, мимолетно.
Носик дерзкий, глазищи умные.
Как писал Жванецкий – а у нее искания.
 
 
Векслер щелкает плеткой,
Рвет в клочья балладу пенсионерки.
Про рябину, склонившуюся над калиной.
Кричит – мадам, вы написали длинно!
Надо писать короче!
 
 
Кстати, надо писать короче.
Прав был поэт П. Векслер.
 
 
В перерыве взял ее за руку.
Имя – Лина.
Она была та,
Кто будет мне нравиться долгие годы.
С ней будет тепло и иногда дико.
Я не знаю, как вы, а я вижу своих
Максимум со второго клика.
 
 
Вот и все на сегодня, говорит П. Векслер,
Все талантливы.
Но талант – это лишь долговой вексель,
Данный богом.
 
 
До встречи через неделю.
Лина ближе к порогу, выходит,
А меня ловит полузнакомая культурная женщина.
Ей надо обсудить мое увольнение.
Я решаю это уравнение вежливости.
Выхожу в коридор
В состоянии радости бешенства.
Я живой.
Я пою «просыпаюсь и боюсь открыть веки»,
Я перепрыгиваю через три ступеньки,
Я догоняю свою новую сказку.
 
 
Быстрая.
Ждет меня в холле.
Будто с подружками задержалась
У огромного зеркала.
Спрашивает, будете на следующей неделе?
Я веселый и шалый,
Улыбаюсь всем телом,
Конечно, буду.
 
 
В воскресенье мне позвонили.
Предложили одну лабуду и халабуду,
Но за хорошие деньги.
Все нормально.
Вспомнил о заседании студии.
Да ну хрен с ней…
Я был еще счастливо женат.
Зачем человеку устраивать ад
 
 
Из невстреч и прочего мыла,
Из мужского обмана
И провинциального женского вуду.
 
 
Да и стихи я писать никогда не буду.
 

 
Человек рожден для стихии.
Быть кораблем, парусом, морем.
Дохлой рыбой.
 
 
Тихий восемьдесят пятый.
Мы играем с ней в морской бой.
Я все время выигрываю,
Я такой хитрый.
Она все время проигрывает,
Потому что хитрее меня.
Я ее одиннадцатилетний бог.
Она моя троюродная сестра
Из города,
Где нет лета и надо бежать
На юг,
Даже если родственники
Кочевники
Оккупанты
Не дошли до моря
 
 
Каких-нибудь
Двести лиг.
А-шесть – ранил,
А-семь – убил.
Я доволен.
Я адмирал.
Я блицкриг.
 
 
Это будет текст,
Трагичный, как белый Бим.
Я предупредил.
 
 
Нам по пятнадцать.
Естественно, лето.
Мы в «Комсомольце»
Смотрим Френсиса Форда Копполу.
Теперь бог – она.
У меня челюсть чечеткой по полу,
Во что превратился
Хитрый северный медвежонок.
Где были мои глаза,
Где были эти ее ноги.
Клуб Коттон.
Ничего не помню.
Джазмены, белые шляпы,
Белое платье ее и нос,
За такой нос отдают полжизни,
Добавляя остаток за переносицу.
Мы целуемся,
На нас косятся
 
 
Всем залом,
Но нас спасает трехпалубный
Трехэтажный мат
Пьяной компании.
А-три, А-четыре, А-пять,
Все трое убитые наглухо.
Двухпалубный крейсер встает,
Б-семь Б-восемь,
Орет.
Эй, лохи!
Я в Афгане раненый,
Я бешен и я несносен!
Его канонерка
Шипит
С ноги их, Роман.
У нас развивается бурный роман,
Губы обнимают язык.
Роман достает тесак
И показывает потенциальным трупам.
На экране томно танцуют румбу
Или чарльстон.
Прекрасный,
Немножечко нервный сон.
 
 
Я влюблен.
Я сломан.
Я слышу
Нам же нельзя друг с другом,
Мы же родичи.
Остаток каникул она бродит
 
 
С подругами мисс июль-89,
А я первый раз в жизни болею,
Воспаление
Легких.
Выписывают через день
После ее поезда
В север.
 
 
Я обманул.
Не будет в тексте никакой драмы.
Для драм еще слишком рано.
Мой терапевт называет это
Психосоматика.
 
 
Заезжала в девяносто восьмом,
Прекрасная, как новгородская церковь,
Муж из совсем южных,
Арслан, Сослан, не помню.
Я был полное некро,
Да и пил тогда, как пожарная помпа,
Тушил пожары
Чтобы было не больно.
Не по ее поводу.
 
 
Потом в тринадцатом
Перед войной
Проездом
На сутки
В саду с матерью пила чай.
Меня звали сквозь стену,
 
 
Но я не отвечал.
В клетках нашей детской игры
Пустое море
Корабли утонули
 
 
Дэ-три.
Где ты.
 

 
Мои первые серьезные отношения с женщиной
Были в возрасте девяти лет.
Мы жили на одной улице,
Учились в одной школе,
Вместе бродили по улицам после уроков,
Я говорил,
Она больше молчала.
Она была умной девочкой.
Умные девочки пахнут особенно.
Медом счастья.
А остальные – совсем по-другому.
Пряным весельем,
Чуть горькой радостью,
Страхом с неуловимым запахом,
Одна девочка в классе,
Ее потом убил отчим,
Пахла болью.
Больницей.
Но разве мы тогда понимали разницу?
Моя пахла медом.
 
 
Она обратила мое внимание на то,
Что несколько зданий в городе
Помечены трафаретом с латинскими буквами.
Я считал это тайными знаками
Ордена мертвых рыцарей.
Рассказывал ей истории
Про призраков в латах.
Она как-то сказала мне
Что расстояние между
Старинными зданиями
Разное.
Всегда разное.
 
 
Что они ночью перемещаются.
Я все измерил шагами.
Получалось, что расстояния одинаковые.
Плюс-минус десять шагов.
Это погрешность.
Это мы проходили
В нашей физико-математической школе.
 
 
Она хохотала.
Ты дурачок.
Конечно, они неподвижны.
Как ты мог мне поверить?
Ходить целыми днями,
Как страус,
И мерить?
 
 
Как ты мог мне поверить?
Как мне можно поверить?
Как можно верить?
Я ответил так,
Как всегда должен отвечать мужчина.
Я поверил в неведомое,
В странное,
В невозможное.
А не тебе.
 
 
И нас вместе больше не было.
Никогда.
 
 
Через двадцать лет,
Вооружившись компьютером
И знаниями в интегральном счислении,
Я установил,
Что здания все-таки перемещались.
 
 
А трафарет повторял марку западных сигарет.
Их больше не выпускают.
 
 
Я, хоть убей, не помню,
Как ее звали.
Где-то лежит альбом из начальной школы,
Но я боюсь заглянуть в него.
Вдруг ее там никогда не было?
 

 
По эскалатору
Станции
Мертвая Голова
Бежит
Девушка
В маленьком
Черном платье
Спотыкается
Падает
Катится по ступенькам
Разбивает голову
Истекает мозгами
Станция констатирует
У нее было
Кружевное
Черное
Молча
Естественно
Интеллигентный город
Тот
Что ждет ее
В джихад-ресторане
Итальянско-Японский
Кавказ
Смотрит смеясь
Что, братан
Не пришла да
Не пришла
Он не набирает
Они договорились
Без этих
Взаимных цепей
Где ты
Как ты
С кем ты
Маленький черный
Телефон спит
С белоснежной тарелкой
Но присматривается
К бокалу
Запрещенная связь
Между
Живым
И мертвой
МТС
Лидер
Звонки
Через границу безумия
Бытия
Скидки
Тарифы
Роуминг
Экономить минуты
 

 
Безветрие пришло, как сон приходит.
Не касаясь.
Ты просто застываешь.
Форма жизни становится лишь
Тихою подземною рекой,
Где берега – ничто,
А воды – кровяная масса.
Безветрие как будто надевает маску.
Беззвучный карнавал.
С одним участником.
 
 
Я вру.
В тот год нас было двое
На станции.
Со мной был лейтенант Кравцов,
Дозиметрист по документам,
По жизни соглядатай и паяц.
Сидел в своем углу,
Паял
Какие-то соединенья.
По воскресеньям уезжал на почту
И привозил мне вскрытые конверты
От тебя.
 
 
В тот год я разлюбил тебя,
Но по инерции писал тебе про счастье,
А ты мне про столичную игру
В подняться-выйти-выжить.
 
 
И жалованье поступало,
И наша пустошная нежить
Нас беспокоила нечасто,
Да и начальство словно позабыло
Про нашу станцию.
Кравцов наладил радио,
Рассказывал —
В правительстве конфликт.
А я читал одну из трех любимых книг
И думал о тебе.
Не ежечасно.
 
 
Потом я снова полюбил тебя.
Так любят свет в наморднике тюремном.
Другого нет.
Кравцов учился где-то там экстерном,
По вечерам бубнил,
Зубрил холодный кодекс.
Я беспрестанно будто бы заболевал.
Ломало тело.
Аспирин и колдрекс.
И мысли о тебе,
Как ветер гнет кусты,
Безумны и пусты.
 
 
Мне кажется, он тоже был влюблен
В тебя
Из наших вскрытых писем.
Он говорил о миссии.
О том, как важно оставаться человеком
 
 
Во кромешном вихре пустоши.
Пугал меня расклеившимся смехом,
Забросил свой паяльник
И конспекты.
Он думал о тебе.
И я.
 
 
Потом пришло безветрие
На сутки
На неделю
На вторую
На третью
Ничто не двигалось и пустошь пахла прелью.
Я засыпал на вахте за турелью,
Но нас ни разу не атаковали.
Ты снилась мне
В иконном сарафане от Кавалли,
Где сто святых
На бирюзовом фоне.
 
 
Кравцов сказал,
Что по гражданской обороне
Безветрие – симптом последнего удара.
Что бомбами сожгли погоду.
Тайфуны, бризы и сирокко.
И радио, пять лет работавшее громко,
Едва шептало:
 
 
«Любимый, где ты.
Спаси меня из-под завала.
Я здесь, и я еще жива».
 
 
Но голос был не твой
И не твои слова.
Кравцов твердил,
Что это постановка.
Спектакль.
И где-то там на станции у них
Заело пленку.
Ну а у нас на станции
Все хорошо.
Мы ждем.
Вдруг шевельнется на окне клеенка
И тот, кто будет жив,
Отправится на почту
За письмами для нас.
 

Файлы мертвых славян
(поэма-слэшер)

 
Украина – город маленький.
Все знают всех.
Все одинаковы.
Прошедшие испытания
Мирным стронцием,
Майским мясом,
Человеческим и свиным.
Племя восстания.
 
 
Против оси времени
Табором тронулись
Люди всегдашней вины,
Меченые божьим знаком.
Стоп.
Старый кассетник.
Не работает кнопка «назад».
Мы перемотаем вперед,
Потому что жить здесь и сейчас
Невозможно прекрасно.
Мы внешне белые,
Мы внутри черно-красные,
Одновременно проимперские
И проевропейские,
Обведенные мелом,
Спасающим от местных ведьм.
Вот идет за окном такая
Волосы – медь,
Пальцы – змеи,
Груди – башни сгоревших танков,
Глаза безумные,
Словно вкладчики мертвого банка.
Хутор с миллионами жителей.
 
 
Территория,
Суровой ниткой сшитая,
Выдернутой из сталинского френча.
Медовая,
Гречневая,
Мадонна,
Грешница.
 
 
Даже враги говорят о ней с нежностью,
Заряжая в 2Б9 кассету
С музыкой черной вечности.
 

 
Ну, допустим, я деревенский дурак.
Черные космы и лицо бабье.
Тычу пальцем в прохожего
Ты – путин и враг
Он прячет стылую рожу
Бежит
Я кричу – шпион штирлиц джеймсбонд абель.
Вечером меня забирает мама,
Когда закрывается овощной рынок.
Я урод.
Я генетическая игра в трыню.
Я не человек.
Я столб с указателем.
Я дорожная веха.
Я смотрю на трассу и не могу уехать.
Я считаю автобусы.
«Полтава – Валгалла».
«Черкассы – Долина Асов».
А вот черный без окон пошел на Николаев,
На него даже наши собаки не лают.
Лав лайв лавэ лава
Течет по улицам моего села,
Испепеляя тела
 
 
Крепконогих красавиц и раннелысых барыг.
Духота
Полдень
Откуда-то Григ
Пер Гюнт
Перегной
Даже самые кислые здесь не будут спать со мной.
Ни одна.
Я деревенский дурак.
В камуфляжных штанах.
 
 
Нет, допустим, я – эти штаны.
Брат привез из ато
Подарил дурачку.
Мать хвалила – ни одной дырочки
Новая вещь.
Брат говорил – а то!
Посмотри, мама, этот вид камуфло
Называется «Белая Ночь».
Валик, надень штаны!
Валику впору, точь-в-точь
На его потекший со временем силуэт.
Гриша молчит,
Вспоминает фонарика бычий свет
И лицо испуганного сепара.
Говорил
Звать Гариком. В смысле, Игорь.
Говорил
Не было же никакого выбора,
Жрать военное или умирать с голоду.
Говорил
 
 
Простите меня по молодости.
Говорил
У меня годовалая дочечка.
А Грише так понравилась «Белая Ночь».
Гриша сказал
Пойдем, кацапчик, прогуляемся в степь.
Черный черный без окон
Везет в Николаев смерть.
 
 
Нет, не штаны.
Скажем так, я – репейник на правой штанине.
Я засохший свидетель
Произошедшего между двумя
Молодыми мужчинами
И одной пистолетной пулей.
Я оторвался от стебля
В ноль тридцать два,
Со мной на штанину прыгнул мой брат,
Но не удержался
И канул в траву.
Тот, что повыше, подвел светленького
Ко рву
И выстрелил в голову, но попал в шею.
Молодой шевелил губами,
Шептал
Кровь эту кровь зашей мне,
Посинел и помер.
Тот, второй, снял его личный номер,
Берцы и штаны камуфло.
Понюхал
Вырвало
 
 
Выругался
Ну что ты за фуфло, Гарик,
Ну зачем же ты обосрался.
Я хотел ответить —
Потому что ты не слишком меткий.
Но кто я, чтобы говорить
О войне,
О тьме ненависти,
О смерти?
Я безмолвный репейник.
Я свидетель, чей рот навсегда запечатан.
Гриша старался не перепачкаться.
Постираю в доместосе
И подарю брату.
Местные говорят
Николаевский дьявол
Предлагает поставить на карту
Не душу,
Не зеленую сотню.
А какую-то личную вещь.
Знаешь, нэ варто.
Не стоит.