Текст книги "1917: русская голгофа. Агония империи и истоки революции"

Глава 4
Второе «пришествие»

«Очередной тяжкий и больной удар»

Вообще если рассматривать положение в стране в конце 1903 – начале 1904 года, то любая война могла стать настоящим подарком для оппозиционеров и революционеров и вообще всех недовольных режимом. Даже оптимистические расчеты показывали, что Россия к войне на столь удаленном театре военных действий не готова. Вооруженные силы на Дальнем Востоке насчитывали не более 100 тысяч солдат и офицеров. Японский флот превосходил российский как по количеству, так и по качеству. Кроме того, Япония располагала в регионе многочисленными базами, в то время как российские корабли базировались в основном в двух (Порт-Артур и Владивосток) удаленных друг от друга и не очень удобных портах. Отправка больших пополнений также не представлялась возможной из-за трудностей со снабжением, а также акклиматизацией. Как показал опыт войны, солдатам требовалось не меньше двух-трех месяцев, только чтобы привыкнуть к суровому и зимой и летом климату и природным условиям Маньчжурии. Совершенно не учитывались такие факторы, как реакция местного маньчжурского и корейского населения и возможное (даже вероятное) вмешательство в конфликт других стран. Пусть и не прямое, опосредованное, но вполне предсказуемое.

Причем не только и не столько поражение в войне представляло главную угрозу режиму, сколько ее возможное затягивание. Консерваторы надеялись: первая за четверть века крупная война сплотит нацию, прекратит раздоры, а военное положение облегчит борьбу с революционерами и бунтовщиками. Ну а победа укрепит авторитет царя и даст свежий карт-бланш правительству. Однако патриотизм, основанный на простых аффектах (именно такой обычно и возникает в начале войн), явление кратковременное и требует постоянной подпитки в виде громких побед и новых аффектов. Большие массы народа действительно могут увлечься и даже впасть в истерику по поводу «гнусного нападения» и «оказания достойного отпора». Но когда аффект проходит, а война превращается в повседневную рутину, люди постепенно возвращаются к привычной жизни, вспоминают о неразрешенных проблемах, которые из-за войны еще и усугубляются. И в итоге аффект может легко поменяться с плюса на минус, превратившись в ненависть к господам, войну начавшим. И не дай бог, проигравшим.

Всё и доказали убедительно последующие события. После первых сообщений о коварном японском нападении, большей частью народа, понятия не имевшей, где именно находится Маньчжурия и что там происходило последние 10 лет, овладел единый порыв. На нас японцы напали! Да как они посмели вообще?! Конечно же дадим им всемирный отпор! В Санкт-Петербурге и других городах прошли огромные патриотические манифестации. Причем шли и пели «Боже, царя храни» даже студенты мятежного университета. Шли рабочие и интеллигенты. Земцы и местные думцы, также нередко стоявшие в оппозиции к царю, тут же завалили его верноподданническими телеграммами. «Война, вызвавшая подъем духа во всех слоях русского народа, раскрывшая всю глубину их преданности государственному благу, должна – мы этому глубоко верим – рассеять множество предубеждений, мешавших широкому размаху творческой мысли, – писал «Вестник Европы». – Общество, добровольно разделяющее правительственную заботу, будет признано созревшим и умственно и нравственно. С такой надеждой легче переносить потери и жертвы, неразрывно связанные с войной».

Правда, патриотизм разделяли все же не все. Так, курсистки Высших женских курсов в Петербурге на сходке единогласно заявили против молебна о даровании победы, который хотел отслужить в здании курсов совет профессоров, а в Баку армянские революционеры бросили бомбу в попов, служивших молебен о победе, убив двух человек и нескольких ранив. «Гонят народ как на бойню, и никакого протеста, – писал террорист Каляев своему товарищу Сазонову. – Всех обуял патриотизм. Повальная эпидемия глупости. На героев зевают, разинувши рот».

Однако всеобщий патриотизм спал довольно быстро из-за череды поражений. В газетах вместо сообщений о громких победах то и дело появлялись сводки о гибели русских кораблей. Наиболее тяжкое впечатление произвел подрыв на мине броненосца «Петропавловск» 13 апреля. Вместе с кораблем погиб командующий Тихоокеанским флотом адмирал Макаров. А в конце апреля уже сухопутная армия потерпела поражение на реке Ялу. Крепость в Порт-Артуре была отрезана от Маньчжурской армии.

Всё это вызвало глубокое недоумение у обывателей. Как же эти «макаки» нас побеждают? Где наша сила? О чем вообще царь думает?!

Лето 1904 года ознаменовалось новыми терактами (17 июня убит финляндский генерал-губернатор И.И. Бобриков, а 29 июля министр внутренних дел В.К. Плеве) и новыми поражениями русской армии. 9 августа японцы начали осаду Порт-Артура, а на следующий день в Желтом море была практически разгромлена Первая тихоокеанская эскадра. Но особенно тяжелое впечатление произвело поражение в «генеральном сражении» под Ляояном. До этого момента многие еще верили, что «макаки» пока побеждают, так как наши «не бросили еще в бой главных сил». Теперь же 170-тысячная армия генерала Куропаткина в ожесточенных боях потеряла 10 % своих солдат и вынуждена была отступить. После этого даже оптимистам стало ясно, что положение катастрофическое. А наиболее дальновидные, в том числе занимавший почетный пост председателя Комитета министров Сергей Витте, уже понимали, что война, по сути, проиграна.

Дальнейшие события только подтвердили эти опасения. 5–17 октября российские войска, несмотря на большой численный перевес, потерпели еще одно крупное поражение на реке Шахэ. На сей раз на далекой, чужой и необжитой земле осталось лежать 20 тысяч мертвых солдат. «Очередной тяжкий и больной удар, – писал «Нижегородский листок». – Противник, которого у нас называли заведомо более слабым и даже недостойным силы русского оружия, способен, как оказалось, не только злобно огрызаться, но и смертельно кусать. И если наши неудачи на море еще можно было объяснить неудачным стечением роковых обстоятельств, то крупные поражения на суше (уже далеко не первые) невольно наводят на более серьезные размышления. Готовились ли мы должно к этой войне? Почему не учли или не знали, не ведали, что этот азиатский соперник так силен и коварен?»

«Война разбудила деревню»

Царские чиновники, в том числе сбежавшие потом в эмиграцию, нередко утверждали, что тяготы и экономические трудности, вызванные войной с Японией, якобы были «преувеличены» и чуть ли не были «выдуманы революционерами». «Россия при этом почти не ощущала экономических и финансовых затруднений в связи с войной, – писал С.С. Ольденбург. – Урожай 1904 г. был обильным, промышленность снова увеличила свое производство. Налоги поступали как в мирное время, а золотой запас Госбанка возрос за год на 150 млн рублей и превышал количество банкнот в обращении. Военные расходы (составившие за первый год войны около 600 млн рублей) были покрыты отчасти свободной наличностью казначейства (бюджетными остатками прошлых лет), отчасти займами»[13]13
  Ольденбург С.С. Указ. соч. С. 260.


[Закрыть].

Однако в этих утверждениях лишь проявлялась типичная пропасть между властью и народом, богатыми и бедными. У тех, кто имел банковские вклады, драгоценности в шкатулках «на черный день» и прочие активы, особых финансовых затруднений действительно не возникло. Фабриканты всегда могли оптимизировать расходы и сократить убытки за счет рабочих и пожить за счет старых запасов. Война, как всегда, ударила по самым малообеспеченным слоям, тем, кто жил от получки до получки.

В январе 1905 года статистическое отделение Московского земства обратилось к своим корреспондентам в деревнях с рядом вопросов, выясняющих влияние войны на промысловую, земледельческую и торговую жизнь населения. В результате был собран уникальный социологический материал с мест. 75 % корреспондентов заявили, что война так или иначе очень тяжело отразилась на жизни. «Отхожие промыслы почти что прекратились, так как рабочих нигде не берут, – сообщалось из Можайского уезда. – Фабричные живут дома без дела». «Число лиц, уходящих на заработки, уменьшилось: нигде не берут, везде уменьшилось производство, – писали из Дмитровского уезда. – Хозяева фабрик, видя большое предложение рабочих рук, строже относятся к фабричным и за всякие пустяки штрафуют и рассчитывают». «Тяжелую годину переживают крестьяне: ушедшие на работу в Москву возвращаются домой, потому, что почти во всех мастерских работы сокращаются или даже прекращаются вовсе, – писал корреспондент из Богородского уезда. – Местные фабрики сокращают производство: фабрика Макаровой в Серпухове не работает по понедельникам и предполагает в скором времени не работать и по субботам». «Война отразилась очень плачевно на местных кустарных промыслах, так что многие хозяева принуждены прекратить свою работу вовсе, – сообщали из Верейского уезда. – Торговля в настоящее время заметно упала, на ярмарках и базарах покупается только крайне необходимое».

Семьи призванных на фронт запасных часто вынуждены были бросать землю, которая тотчас переходила в руки кулаков. Стремительно росло воровство и нищенство. Однако начальство мало обращало внимания на бедственное положение крестьян, выколачивая из них подати с той же энергией, как и в мирное время. «Много горя принесла крестьянам продажа скота и имущества за оброки, – писал корреспондент-священник. – Есть семейства, где кормильца взяли на войну, а последнюю коровушку продали за оброк».

Вместе с тем война вызвала совершенно неожиданное явление – рост интереса крестьян к политике. Она буквально «разбудила деревню», по выражению современников. Если ранее сельские жители мало интересовались деятельностью правительства, царя и внешнеполитическими вопросами, то, начав войну с Японией, царизм невольно способствовал росту политизированности деревни.

«Нельзя обойти молчанием тот факт, который есть прямое отражение войны, – это огромный интерес к чтению газет, – писал священник Цветков из Волоколамского уезда. – Газет по сравнению с прошлым годом у нас выписывается масса, так что нет селения в районе, где бы не выписывалась какая-либо газета. Газеты выписываются обществом и посылают нарочных, которые вереницей дежурят у почтового отделения, дожидаясь прибытия почты». «В настоящее время в нашей местности очень распространилась газета, – вторил ему корреспондент из Клинского уезда. – Когда кто-нибудь придет домой из чайной лавки, обратившейся теперь в клуб, то даже бабы и маленькие ребята спрашивают, что пишут в газетах». «Под влиянием ли проникших в деревню газет, или уж так, вследствие назревшей потребности, народ в эту войну заговорил повсюду о своем образовании, – констатировал священник Смирнов из Тверской губернии. – Он не доволен существующей школой и требует дальнейшего образования»[14]14
  Экономическая газета. 1905. Май.


[Закрыть]. Ну а образованные люди в царской России, как известно, сразу становились оппозиционерами или революционерами!

В конце года правительство приняло еще одно роковое решение о призыве на службу запасных. «Тяжелое время переживал русский народ во время мобилизации 7–12 декабря, – сообщал один дьякон, корреспондент статистического отделения Московского земства. – Как только объявлено было о призыве запасных, великий плач поднялся по матушке России (подлежало призыву, кажется, около 300 уездов)! Начались спешные сборы и прощание с родными и знакомыми. Много было пролито горьких слез при домашнем прощании, но еще более их пролито при проводах на вокзале. Громадное большинство призываемых были женатые и уже отцы семейств. Потрясающую картину плача, скорби и отчаяния представляло провожание 800–900 человек призываемых многочисленной толпой отцов, матерей, жен, детей, братьев и сестер! Плакали все навзрыд: плакало духовенство, плакало черствое начальство, – провожатые и провожаемые! Такого плача и такой скорби я на своем веку еще не видал, хотя мне по роду службы очень часто приходится присутствовать при всех печальных и скорбных событиях у своих прихожан. И если принять во внимание, что везде так провожали, то невольно содрогается сердце от громадности бедствия, обрушившегося на многострадальный русский народ!

А за что?! Из-за какой-то Маньчжурии!»

Ну а 21 декабря в Санкт-Петербург пришла уже не очень неожиданная весть о падении Порт-Артура…

Революционер № 1

Личность попа Гапона до сих пор вызывает массу споров и дискуссий. В советские годы на него повесили двусмысленный ярлык «провокатор», а в постсоветские к этому добавили еще несколько типа «агент полиции», «японский шпион» и т. п. Да и вообще «темная личность». И это неудивительно. Ведь революционеры всегда «ревновали» Гапона к народу, ибо ни Ленин, ни Троцкий, ни кто-либо из эсеров никогда не обладали таким огромным влиянием на народные массы. Ну а поклонники царя, бывшие и теперешние, ненавидели Гапона как человека, фактически лично развязавшего революцию 1905 года.

Григорий Гапон родился в 1870 году селе Белики Полтавской губернии в семье зажиточного крестьянина Аполлона Гапона. В детстве Григорий был очень религиозен и отличался склонностью к мистике, любил слушать рассказы о жизни святых и мечтал тоже совершать чудеса. По совету сельского священника родители решили отдать сына на обучение в духовное училище. Успешно сдав вступительный экзамен, Гапон поступил во второй класс Полтавского духовного училища, по окончании которого поступил в Полтавскую духовную семинарию. Однако Гапон с самого начала был не таким, как все. Сначала увлекся толстовскими идеями, потом повздорил с начальством. В итоге вместо духовного факультета Томского университета по окончании семинарии он пошел работать в земство, а также начал подрабатывать частными уроками.

В 1894 году Гапон женился на купеческой дочери и по ее совету решил принять духовный сан. О своем намерении он рассказал полтавскому епископу Илариону, и тот обещал ему покровительство, сказав, что «ему нужны такие люди». В том же году Гапон получил статус дьякона, а потом и священника в бесприходной церкви Всех Святых при полтавском кладбище. Именно тогда впервые проявился талант Гапона как проповедника и лектора. И снова конфликт. На сей раз попы из соседних приходов стали возмущаться, что Гапон «похищает» у них паству. А тот, в свою очередь, обвинял их в фарисействе и лицемерии. Вообще, церковь в те времена была уже не та, что, скажем, в середине XIX века. Ее раздирали внутренние противоречия, скандалы и многочисленные кланы.

В 1898 году молодая жена Гапона умерла, а он, дабы избавиться от тяжелых мыслей, рванул в столицу, где сумел с помощью своих знакомств поступить в духовную академию. Впрочем, там ему тоже быстро наскучило, Григорий быстро забросил учебу и летом 1899 года уехал подлечиться в Крым. Там гиперактивный Гапон времени тоже даром не терял, познакомившись с художником Василием Верещагиным (тот посоветовал ему сбросить рясу и работать на благо народа) и армянским публицистом Григорием Джаншиевым.

Вернувшись в Петербург, Гапон начал участвовать в благотворительных миссиях, занимавшихся христианской проповедью среди рабочих. В это время в Санкт-Петербурге действовало Общество религиозно-нравственного просвещения, которое в то время возглавлял протоиерей Философ Орнатский, и Гапону было предложено принять участие в его работе. В 1899 году он начал выступать в качестве проповедника в церкви Милующей Божьей Матери в Галерной гавани на Васильевском острове. Проповеди Гапона собирали толпы людей, нередко число слушателей достигало двух тысяч. Галерная гавань была местом обитания питерских нищих, и Гапон нередко проводил целые дни, общаясь с обитателями этого «дна».

В 1900 году Гапон был назначен на должность настоятеля сиротского приюта Святой Ольги, а также законоучителя и священника приюта Синего Креста. Эти приюты содержались на пожертвования людей высшего света, и вскоре молодой священник приобрел популярность не только у нищих, но и в придворных кругах. Особенно большое влияние Гапон имел на придворных дам, которые видели в нем пророка, призванного возвестить новые истины и раскрыть тайный смысл учения Христа.

В 1902 году он составил проект системы благотворительных учреждений, который предусматривал создание трудовых колоний для реабилитации безработных, образцом для которых послужил кронштадтский Дом трудолюбия. Однако вскоре на почве конфликта с попечительским советом Гапон был отстранен от должности настоятеля приюта Синего Креста. Вот тогда-то в нем впервые и проявился талант революционера!

В ходе конфликта Гапон без труда настроил своих многочисленных поклонников против попечительского совета. В адрес высокопоставленных особ стали поступать угрозы, а на улице в них даже бросали камнями и плевали. Попутно Гапон забрал из приюта воспитанницу Александру Уздалёву, которую сделал своей гражданской женой. В том же году он был отчислен с третьего курса академии, однако почти сразу был восстановлен по протекции митрополита Антония, который ему симпатизировал. В 1903 году Гапон успешно окончил академию, написав дипломную работу на тему «Современное положение прихода в православных церквах, греческой и русской», и получил должность священника при тюремной церкви Святого Михаила Черниговского городской пересыльной тюрьмы.

Тогда же Гапон познакомился с начальником Особого отдела департамента полиции Сергеем Зубатовым. Последний прославился созданием подконтрольных полиции рабочих союзов, и священнику было предложено принять участие в этой работе. Цель Зубатова состояла в том, чтобы созданием легальных рабочих организаций ограничить влияние на пролетарскую среду революционеров. Идея была в духе борьбы с пьянством! Мол, рабочих тянут в борьбу не собственно революционные идеи, а желание собраться вместе, излить душу, пообсуждать насущные проблемы, походить с какими-нибудь флагами. Посему надо создать людям некую альтернативу по типу чайных и народных домов.

В 1902 году в столице было основано Общество взаимного вспомоществования рабочих механического производства, а Гапон был привлечен к нему как популярный в рабочей среде священник. Ознакомившись с деятельностью зубатовских организаций, он написал доклад, в котором предлагал основать новое рабочее общество по образцу независимых английских профсоюзов. Главная идея Гапона состояла в том, что зубатовские общества слишком тесно связаны с полицией, что компрометирует их в глазах рабочих и парализует рабочую самодеятельность.

В августе 1903 года Зубатов из-за личной ссоры с министром внутренних дел Вячеславом Плеве был отправлен в отставку и выслан из Петербурга. После этого петербургская зубатовская организация осталась в подвешенном состоянии, и Гапон оказался как бы естественным преемником Зубатова. Осенью того же года Гапон взялся за воссоздание организации в соответствии со своими идеями. С этой целью им был написан новый устав общества, резко ограничивающий вмешательство полиции в его внутренние дела. Фактически Гапон стал единственным посредником между рабочими и администрацией.

Идеи священника, как ни странно, получили одобрение полиции, и 15 февраля 1904 года новый устав общества был утвержден заместителем министра МВД Петром Дурново. Гапона также поддерживали лично директор департамента полиции Петербурга Лопухин и мэр Иван Фуллон. Последний считал, что Собрание является «твердым оплотом против проникновения в рабочую среду превратных социалистических учений». Гапон взял с градоначальника честное слово, что в его Собрании не будут производиться аресты, а про полицейских чинов, пытавшихся проникнуть в стены Собрания, он прямо говорил рабочим: «Гоните их вон!»

«Поставленный руководителем политической полиции на такое ответственное место Гапон почти с самого начала был предоставлен самому себе, без опытного руководителя и контролера, – писал будущий начальник петербургского охранного отделения Александр Герасимов. – О контроле полиции за деятельностью общества давно уже не было и речи. Это было обычное общество с настоящими рабочими во главе. В их среде и Гапон совсем забыл о тех мыслях, которыми руководствовался вначале». Фактически священник создавал свою революционную партию прямо под носом у царя! Причем совершенно легально. При этом по совместительству Гапон с 8 января 1904 года являлся настоятелем церкви Святого Благоверного князя Михаила Черниговского при Санкт-Петербургской городской пересыльной тюрьме.

Формально Собрание занималось организацией взаимной помощи и просветительством, однако на деле это было некое тайное политическое общество. Из числа наиболее преданных рабочих Гапон организовал Тайный комитет, который собирался на его квартире. Ближайшими соратниками попа-революционера были рабочие И.В. Васильев и Н.М. Варнашёв. На собраниях комитета читалась нелегальная литература, изучалась история революционного движения и обсуждались планы будущей борьбы рабочих за свои права. Замысел Гапона состоял в том, чтобы объединить широкие рабочие массы и поднять их на борьбу за свои человеческие права, за свои экономические и политические интересы.

При этом активный и целеустремленный Гапон вербовал все новых и новых сторонников. Осенью 1903 года ему удалось привлечь к работе в Собрании влиятельную группу рабочих с Васильевского острова, известную как «группа Карелина». Ведущую роль в ней играли супруги Алексей Карелин и Вера Карелина. Последним Гапон открыл свой план, состоявший в том, чтобы постепенно объединить рабочих всей страны. «Ежели мы устроим такие клубы, как в Петербурге, в Москве, Харькове, Киеве, Ростове-на-Дону, Иванове, то покроем постепенно такой сетью всю Россию, – говорил он. – Объединим рабочих всей России. Может быть вспышка, всеобщая, экономическая, а мы предъявим требования политические». «Гапон по своему внутреннему существу – не только не провокатор, но, пожалуй, такой страстный революционер, что, может быть, его страстность в этом отношении несколько излишня, – писал в ноябре 1903 года А.Е. Карелин своему знакомому И.И. Павлову. – Он безусловно предан идее освобождения рабочего класса, но так как подпольную партийную деятельность он не находит целесообразной, то он считает неизбежно необходимым открытую организацию рабочих масс по известному плану и надеется на успешность своей задачи, если отдельные группы сознательных рабочих со мкнутся около него и дадут ему свою поддержку. Таким образом он думает организовать, ведя дело возможно осторожнее, рабочее общество, в которое должно войти возможно большее число членов. Насчитывая в обществе несколько десятков, а может быть, и сотен тысяч, можно организовать такую пролетарскую армию, с которой в конце концов правительству и капиталистам придется считаться в силу необходимости… Вот план Гапона, и мы полагаем, что план этот имеет будущность»[15]15
  Павлов И.И. Из воспоминаний о «Рабочем Союзе» и священнике Гапоне // Минувшие годы. СПб., 1908. № 3. С. 26–27.


[Закрыть].

В конце 1903 года рабочие из группы Карелина вступили в Собрание и заняли в нем руководящие посты. А в марте 1904 года Григорием Гапоном и рабочими И.В. Васильевым, Н.М. Варнашёвым, Д.В. Кузиным и А.Е. Карелиным была принята так называемая «программа пяти», ставшая тайной программой организации. Именно она впоследствии практически целиком вошла в состав петиции, с которой рабочие шли к царю 9 января 1905 года. «Распространяйте эти мысли, стремитесь к завоеванию этих требований, но не говорите, откуда они», – напутствовал рабочих Гапон.

С мая 1904 года началось открытие новых отделов Собрания в разных частях города. Затем Гапон попытался распространить деятельность Собрания и на другие города России, совершив поездку в Москву, Киев, Харьков и Полтаву. В Москве по приказу московского генерал-губернатора Сергея Александровича Гапон был арестован и выслан из столицы, и на него был написан донос министру внутренних дел Вячеславу Плеве. Однако того вскоре взорвали, посему рассмотреть донос не успели.

В отличие от большинства революционеров Гапон не являлся интеллектуалом, не читал книг и не любил аргументированных разглагольствований. Его сила была в незаурядном ораторском таланте и практическом складе ума. Известный эсер Б.В. Савинков говорил, что у Гапона было «бьющее в глаза ораторское дарование». Большевик Д.Д. Гиммер указывал на «громадный демагогический талант», а французский журналист Э. Авенар считал, что Гапон обладал «даром народного, всепобеждающего красноречия». Современники поражались, что, будучи неинтересным и невнятным собеседником, перед большой аудиторией вождь рабочих мог без запинки произносить длинные речи, производя сильнейшее впечатление и приковывая к себе всеобщее внимание. Когда он выступал перед толпой, тысячи людей слушали затаив дыхание, сохраняя полнейшую тишину и стараясь уловить каждое слово. Речи Гапона, хотя и не отличались содержательностью, оказывали магическое действие на людей. «Не было более косно язычного человека, чем Гапон, когда он говорил в кругу немногих, – писал журналист П.М. Пильский. – С интеллигентами он говорить не умел совсем. Слова вязли, мысли путались, язык был чужой и смешной. Но никогда я еще не слышал такого истинно блещущего, волнующегося, красивого, нежданного, горевшего оратора, оратора-князя, оратора-бога, оратора-музыки, как он, в те немногие минуты, когда он выступал пред тысячной аудиторией завороженных, возбужденных, околдованных людей-детей, которыми становились они под покоряющим и негасимым обаянием гапоновских речей. И, весь приподнятый этим общим возбуждением, и этой верой, и этим общим, будто молитвенным, настроением, преображался и сам Гапон». «Гапон был, несомненно, недюжинным демагогом, а также человеком, весьма неразборчивым в средствах, его истинные убеждения так и остались неясными, по-видимому, он просто плыл по течению, поддаваясь влиянию своего социалистического окружения, – писал Ольденбург. – Разница с Зубатовым была огромная: тот внушал рабочим, что власть им не враг, а необходимый союзник, тогда как Гапон только пользовался сношениями с властями как ширмой, а вел пропаганду совсем иного рода»[16]16
  Ольденбург С.С. Указ. соч. С. 262–263.


[Закрыть].

Важным моментом был и тот факт, что, в отличие от Ленина с Троцким и других типичных революционеров, Гапон не происходил из интеллигентской среды, воспринимался простым народом как свой, умный и добрый батюшка, который всегда защитит и приласкает. К тому же Гапон не был евреем, армянином и даже мордвином, у него было типичное русское, да еще приятное лицо. В общем, по всему было видно – «свой» человек.

Сам же Гапон говорил, что его устами говорит сам Господь. И это очень точно отражало его взгляды. По всей вероятности, революционный священник считал себя мессией, можно сказать, вторым Иисусом Христом. Даже внешность Гапона чем-то напоминала последнего. Да и сам формат общения и отношений его с рабочими, с простым людом очень напоминал проповеди Иисуса. Мол, идите за мной, люди добрые, и я спасу вас, приведу к лучшей жизни.

Тем временем положение в стране становилось все хуже, и Гапон решил действовать. 28 ноября 1904 года он выдвинул предложение обратиться с петицией к царю. Оно было одобрено большинством голосов, при этом содержание оставлялось на личное усмотрение Гапона.

Этот момент стал переломным в карьере священника. Его верные сторонники повели агитацию за подачу петиции о рабочих нуждах. При этом если раньше речь шла только об экономических требованиях (для чего формально и создавалось «Общество», то теперь руководителям отделов была поставлена четкая задача увязывать насущные нужды рабочих с их политическим бесправием. Мол, все без нас решают! Прав никаких не имеем. В отделах стали массово распространяться либеральные газеты, которые читались на рабочих собраниях. В это время у неугомонного Гапона возник план создать по всей России сеть так называемых «потребительских кооперативов», с помощью которых он намеревался организовать на борьбу рабочих других городов и крестьян. Однако события вскоре приняли неожиданный оборот.

В начале декабря на Путиловском заводе по приказу мастера Тетявкина было уволено четверо рабочих, членов Собрания: Субботин, Сергунин, Уколов и Федоров. В народе тут же распространился слух, что они изгнаны именно за принадлежность к гапоновскому Собранию. Его Нарвский отдел тут же постановил, что трудящиеся уволены незаконно, и сообщил об этом Гапону. А тот заявил своим сотрудникам, что видит в этом вызов, брошенный Собранию со стороны капиталистов.

27 декабря по итогам заседания руководителей отделов Собрания на Васильевском острове было принято решение послать три депутации: одну – к директору завода С.И. Смирнову, другую – к фабричному инспектору С.П. Чижову, третью – к градоначальнику И.А. Фуллону. От заводчиков требовали восстановить всех уволенных рабочих и, наоборот, изгнать мастера Тетявкина. В случае неисполнения – объявить забастовку на Путиловском заводе и предъявить администрации более широкие экономические требования. А далее распространить забастовку еще на несколько предприятий и предъявить еще большие требования и обратить забастовку во всеобщую.

28 декабря рабочие явились к директору завода и фабричному инспектору, но те по глупости своей решили проявить «твердость» и отказали им во всех требованиях. Ишь ты! Война идет, а они бастовать вздумали и 9-часовой рабочий день требовать. Вот выиграем войну, тогда и обсудим! Кроме того, Смирнов еще и не к месту заявил, что Гапон и есть «главный враг рабочих». В последующие дни поп уже лично вел переговоры со Смирновым и Чижовым, требуя пойти на уступки. Стоит отметить, что Гапон не хотел начинать открытую борьбу прямо сейчас, считая, что к ней еще не всё подготовлено. Инспектор Чижов впоследствии утверждал, что тот прямо предложил ему перейти на сторону Собрания, угрожая использовать против него все средства: суд, печать и «раздражение» рабочих. А там, глядишь, могут и убить случайно! «Получив отпор от директора С.И. Смирнова, священник Гапон увидел себя в положении человека, которому уже нельзя останавливаться на полпути: всколыхнутая часть рабочих не простила бы ему несбывшихся ожиданий, и он пустил в ход всё, чтобы поддержать свой авторитет», – вспоминал Чижов.

Гапон до последнего момента надеялся на урегулирование конфликта, надеясь на помощь Фуллона и Витте. «Мне кажется, что наверху успеют понять настоящее положение дела и не дадут развернуться событиям – пойдут на уступки, то есть сделают путиловской администрации внушение, и она удовлетворит наши пока мизерные требования», – говорил он своему окружению. Однако власти побоялись восстановить уволенных рабочих, по всей вероятности опасаясь создать прецедент. Это ж потом вообще никого не уволишь! Каждый раз начнут забастовками пугать! Кроме того, была надежда, что Гапон блефует. Мол, преисполненные патриотизмом трудящиеся не станут подрывать оборонную промышленность в дни суровых испытаний. Ведь как раз накануне – 21 декабря СМИ сообщили о падении Порт-Артура.