Текст книги "Боярыня Морозова. Княгиня Елена Глинская"

Глава XVII

Приход домой в усадьбу Владимира Пушкарева несказанно обрадовал его старого отца.

Иван Михайлович чуть не заплакал от радости, обнимая сына.

– Ох, сынок мой любый, и напугал же ты меня! Ведь я не чаял и в живых тебя видеть… Где ты пропадал, скажи на милость?..

– Не спрашивай, батюшка, – коротко ему ответил Владимир.

– Почему? – удивился старик.

– Зарок даден…

– Зарок?

Иван Михайлович удивлялся все более и более.

– Я поклялся, батюшка, никому не говорить, где я был.

– Стало быть, сынок, был ты не в добром месте, если у тебя взяли клятву не говорить даже отцу, где ты был, – укоризненно промолвил старик Пушкарев.

– Напрасно ты так думаешь, батюшка.

– Да с чего ты, Володюшка, так переменился? Похудел, побледнел… Тебе, верно, недужится? Болит у тебя что-нибудь? – испуганно и участливо расспрашивал сына Иван Михайлович.

– Нет, я здоров.

– Какое здоров! Ты был молодец молодцом, а теперь краше в гроб кладут.

– Устал я, батюшка, мне бы маленько отдохнуть…

– Что ж, отдохни, родной, отдохни. А может, в баньку хочешь? И баня ноне топлена… с дороги-то хорошо попариться…

– Нет, я пойду в опочивальню.

– Ступай, сынок, ступай.

Проводив сына, старик Пушкарев немедленно позвал к себе Власа и обратился к нему с таким вопросом:

– Ты разыскал моего сына?

– Я, государь! – самодовольно ответил ему Влас.

– Где?

– Как где?

– Ну где ты отыскал Владимира? Или не понимаешь, чурбан?

– Понимать-то, государь, я понимаю…

– Ну так что же?

– Говорить про то не можно.

– Не можно? И ты туда же, как Владимир! – с досадой заметил старик Пушкарев.

– Да, государь, не можно.

– Почему?

– Зарок даден…

– Кому? – быстро спросил у молодого парня Иван Михайлович.

– А раскольникам…

Влас опростоволосился, сбился и выдал тайну; таким образом, он нарушил клятву, данную старообрядцам, и приказ своего молодого господина. Но сделал он это неумышленно.

– Так, стало быть, Владимир был у раскольников?

Влас молчал. Он понял, что проговорился, но было уже поздно.

– Что молчишь?

– Зарок, государь, даден.

– Не скажешь, плеть развяжет у тебя язык! – погрозил Власу старший Пушкарев.

– Воля твоя, государь…

– Лучше по доброй воле говори, не то быть тебе нещадно битому.

– И сказал бы, да слышь, государь, клятвы страшусь – поклялся ведь я страшной клятвой…

– Дубина! Клятва, данная раскольникам, не есть клятва – наш поп снимет с тебя клятву…

– Ох, государь, ох, бояринушко, боязно…

– Бойся греха и плетей…

Сколько ни упорствовал Влас, но все-таки пришлось ему рассказать старику Пушкареву о невольном пребывании в скиту у Гурия стрелецкого полковника и о том, как их Аввакум отпустил, взяв клятву не говорить и не выдавать раскольников и место, где находится их скит, не показывать…

– Вот оно что… А я и не знал, что недалеко от моей усадьбы раскольники скит устроили… И сына моего там морили… Ну, это им даром не пройдет! Будут меня помнить! – сердито промолвил Иван Михайлович и стал раздумывать об отместке старообрядцам.

Владимир Пушкарев не оставлял своей охоты за красным зверем и почти всякий день отправлялся в лес со своим неизменным слугой Власом.

Однажды, отойдя на далекое расстояние от Лихоборья, молодой Пушкарев, утомившись, лег под деревом на густую траву, а Влас сел около него.

– А знаешь, Влас, желалось бы мне еще побывать у раскольников, – начал стрелецкий полковник.

– Это в их скиту-то? – с удивлением спросил своего господина охотник.

– Ну да…

– Да что ты, государь?!

– А что?

– Да ведь тебя там уморить хотели…

– Только хотели, а не уморили.

– И уморили бы, если бы тебя не выручил случай.

– Ты хочешь сказать – протопоп Аввакум? Ведь он спас тебя и меня!

– Не он нас спас, боярич.

– А кто же?

– Бог.

– Бог – наше спасение, я это знаю, но только не след забывать и Аввакума. Ему мы обязаны жизнью.

– Это так, боярич, только вот что плохо… – почесывая затылок, промолвил Влас.

– Что?

– Аввакум-то ведь не нашей веры.

– Что ты врешь!

– Раскольник он.

– Так что же, ведь все-таки он сделал нам доброе дело.

– Так-то так.

– Ни я, ни ты этого не должны забывать, – наставительным тоном промолвил молодой Пушкарев.

– Я… я, государь, и то не забываю, – как-то рассеянно пробормотал Влас.

Он не сказал ни слова своему молодому господину, что нарушил клятву, данную раскольникам. Он боялся этим огорчить своего доброго боярича.

– А ты не знаешь, Влас, дорогу в скит? – после некоторого молчания спросил Пушкарев.

– Не знаю. Да где тут знать, когда раскольники из своего скита вели нас с завязанными глазами!

– А хотелось бы мне еще у них побывать…

– Разве за тем, чтобы разорить их логовище, – проворчал сквозь зубы мужик-охотник.

– Ты что ворчишь?

– Так, государь, ничего. Я, мол, про то…

– Про что?

– Не пора ли нам ко дворам? Вон солнышко-то стало спускаться, – проговорил Влас, загораживая рукой глаза.

– Что же, ко дворам, так ко дворам, – согласился с ним молодой Пушкарев.

Они отправились по направленно к усадьбе. Пройдя несколько шагов, они услышали людской говор и лошадиный топот.

– Слышишь, боярич? – не без робости спросил Влас.

– Слышу какой-то говор.

– И лошадиный топот.

– Ну не беда ли опять?

– Какая беда, откуда?

– Не разбойники ли?

– Вона, днем-то!

– Эх, государь, разве злые люди станут разбирать! Им все едино, что день, что ночь.

Говор становился все слышнее и слышнее, и едва наши охотники вышли на поляну, которая попалась им на пути, они увидали на ней красивый шатер.

Около шатра стояли дорожный возок и две-три телеги; кони были отпряжены и пущены на траву.

Несколько дворовых холопов суетились около шатра.

Эти холопы, завидев Пушкарева и Власа, окружили их и загородили им дорогу.

– Что вы за люди? – спросил их Владимир Пушкарев.

– Мы дворовые холопы, – ответил за всех один.

– Откуда?

– Из Москвы.

– Чьи? – продолжал допрашивать стрелецкий полковник.

– Боярыни Морозовой.

– Как ты сказал? – не веря своим ушам, переспросил Пушкарев.

– Боярыни Федосьи Прокофьевны Морозовой.

– А где она сама?

– Да вон, в шатре.

– Может ли быть, неужели? – с удивлением и радостью промолвил Пушкарев.

– Верно говорю, господин.

– Но как же вы и боярыня тут очутились?

– На богомолье боярыня изволит ехать.

– Куда же?

– Да, вишь, тут где-то в лесу обитель есть.

– Ну, ну?

– Вот боярыня-то туда и едет. Да не дозволишь ли, государь, я доложу боярыне Федосье Прокофьевне о твоей милости?

– А ты… ты меня знаешь?

– Как же, государь, не знать! Не раз видал я в Москве у боярыни в терему твою милость.

– Так поди доложи обо мне боярыне! Ты и имя мое знаешь?

– Знаю, государь. Изволь подождать малость, я сейчас.

Холоп ушел в шатер, спустя немного времени вернулся и, обращаясь к стрелецкому полковнику с низким поклоном, проговорил:

– Пожалуй, государь, боярыня просит твою милость к ней в шатер войти!

Сильно забилось сердце у молодого Пушкарева, когда он вошел в шатер боярыни Морозовой, которую он все еще продолжал любить.

В шатре был разостлан персидский ковер, лежало несколько подушек и дорожные ларцы со съестными припасами. Сама Федосья Прокофьевна сидела на дорожном стуле около небольшого, тоже дорожного столика.

Боярыню окружали несколько женщин в черных, как у монахинь, одеяниях и ее прислужницы.

На этот раз вдова-боярыня ласковым взглядом встретила Владимира Пушкарева.

– Боярыня!

– Здравствуй, господин Владимир Иванович, вот где привел Бог нам с тобой встретиться.

– Негаданная встреча, Федосья Прокофьевна…

– Да-да, нежданная, негаданная.

– У моего отца недалеко отсюда усадьба есть, Лихоборьем прозывается, а в этот лес попал я ради охоты, – пояснил Владимир Пушкарев.

– Так-так… Я… рада этой встрече.

– А я-то как рад, боярыня!

– Я в обитель пробираюсь…

– К старообрядцам, в скит?

– А ты, Владимир Иванович, почем знаешь? – с удивлением спросила у Пушкарева боярыня Морозова.

– Холопы твои, государыня, про то мне сказывали. А я в том скиту был…

– Ты был? Зачем же? Помнится мне, ведь ты не наш, а никонианин?

– Не поскучаешь, государыня Федосья Прокофьевна, я расскажу тебе, как попал в скит.

– Чего скучать… Я рада, господин, слушать.

Владимир Пушкарев все подробно рассказал Федосье Прокофьевне: как он попал к раскольникам, как его там силой держали и чуть было не уморили голодом, принуждая принять их закон. Не умолчал стрелецкий полковник и о том, как его освободил из заключения протопоп Аввакум.

Рассказ Пушкарева привел вдову-боярыню в недоумение.

– Неужели, господин, все то, что мне ты рассказал, правда? – с удивлением спросила Федосья Прокофьевна у Владимира Пушкарева, когда тот окончил свой рассказ.

– Врать перед тобой, боярыня, я не буду.

– Наши ревнители древнего благочестия тебя хотели силком втянуть в свой закон?

– Хотели, Федосья Прокофьевна.

– Освободил тебя Аввакум?

– Он, государыня.

– Ему хвала и честь. Я игумена Гурия за это не похвалю. Надо словом увещевать, а не палкой. Душно в шатре-то сидеть… Не пройдешься ли ты, Владимир Иванович, со мной по лесу! – предложила молодому Пушкареву вдова Морозова.

Тот с восторгом принял это предложение.

Федосья Прокофьевна на этот раз была не в скромном одеянии вдовицы, не в черном, а в цветном, парчовом, шитом золотом и жемчугом. Ехала на богомолье она с большой пышностью, как подобало ехать богатой и знатной боярыне. Несколько десятков слуг окружало ее дорожный возок-карету.

Путешествие боярыни Морозовой от Москвы до старообрядческого скита было довольно продолжительное. Да Федосья Прокофьевна особенно и не спешила; она приказывала часто останавливаться и раскладывать шатер.

Облюбует где-нибудь место – и остановится станом.

Боярыне Морозовой шепнули, что на днях на нее обрушится государева опала, и посоветовали ей на время лучше уехать из Москвы.

Она послушалась совета и уехала. Доброжелатели Федосьи Прокофьевны думали, что в ее отсутствие им удастся смягчить «тишайшего» царя Алексея Михайловича и отстранить вдову-боярыню от царева гнева, что им на этот раз и удалось. Государь щадил Федосью Прокофьевну, родственницу своей первой супруги, и не принимал крутых мер к ее «вразумлению». В то время был еще жив Борис Иванович Морозов, ее деверь, и хотя он и не пользовался такой властью, как прежде, но все же царь Алексей Михайлович уважал в нем своего пестуна.

Борис Морозов слезно просил государя за свою невестку-вдову:

– Великий государь, если твое царское величество помнит службишку моего покойного брата Глеба, то хоть ради его памяти не клади своего гнева на Федосью. Прости ее, великий государь!..

При этих словах старик Морозов склонился до земли пред «тишайшим» царем.

– Ты хорошо знаешь, боярин, я и то много мирволил Федосье. Давно бы следовало ее в ссылку. Ведь она въявь идет против моей воли, супротивничает!

– Не клади ты гнева, государь, на глупую бабу!

– Нет, боярин, Федосья не глупая, она хитрая и умная!

– Бабий у нее умишка, великий государь, по глупости подпала она под влияние хитреца и еретика Аввакума! На воле живет, вот и дурит баба. Если бы был жив брат Глеб, ничего этого с ней не было бы.

– Ты правду молвил, Борис Иванович, Морозова живет на воле, что хочет, то и делает. Вот мы волю-то у нее и посократим, заставим жить в подчинении, – проговорил царь Алексей Михайлович недовольным голосом.

– Пообождал бы, великий государь, – упрашивал царя Борис Морозов.

– Долго ждал.

– Дозволь мне к ней сходить, великий государь.

– Что ж, сходи, боярин, уговори ее.

– Уговорю, государь.

– Может, Федосья тебя и послушает, бросит свои заблуждения, опять к святой нашей церкви пристанет?

– Все силы на то употреблю, великий государь!

– Раскается Федосья в своем заблуждении – я буду много рад! Ну а если она останется в закоренелости, то ее постигнет мой царский гнев! Так ей ты и скажи, боярин.

– Скажу, государь.

– Много, мол, я терпел, больше не буду, опалу наложу.

– Как только Федосья приедет, я к ней с твоим государевым словом и пойду.

– А разве ее нет в Москве?

– Сказывают, на богомолье уехала.

– Куда?

– Неведомо.

– Поди, в какую-нибудь раскольничью обитель?

– Может быть, государь.

– Теперь монастырей да скитов раскольничьих много понастроено. Дай срок, доберусь я и до них. Пока я жив, не попущу воевать раскольникам с нашею матерью святой церковью. Я стою на страже церкви и требую, чтобы все ей повиновались и ее признавали. Враги святой церкви – мои враги!

– Словеса твои, государь, истинны, правдивы.

– Так сходи, боярин, к Морозовой и постарайся ее уговорить.

– Постараюсь, великий государь.

В это время Федосья Прокофьевна была в дороге в раскольничий скит, где игуменствовал монах-расстрига Гурий.

Боярин Борис Морозов стал ожидать возвращения с богомолья Федосьи Прокофьевны.

Вернемся к ней и к молодому Пушкареву.

Когда вышли они из шатра, был уже теплый, тихий вечер.

Владимир Пушкарев и боярыня Морозова пошли по лесной дороге. Направо и налево черной, непроницаемой стеной стояли гигантские сосны с развесистыми сучьями. Ни души не попалось нашим путникам на дороге.

Некоторое время шли они молча, занятые каждый своими мечтами.

– Как хорошо в лесу в такую пору, – прерывая молчание, заговорила вдова-боярыня.

– Да, хорошо, – согласился с ней стрелецкий полковник.

– Тихо-тихо, ровно в могиле. Вот когда хорошо умереть…

– Что ты говоришь, Федосья Прокофьевна!

– Кому моя жизнь нужна? Разве одному только сыну Ванюшке.

– Не одному сыну, боярыня, нужна твоя жизнь, а многим.

– Так ли, господин?..

– Нищим, сиротам и бесприютным нужна твоя жизнь. Ведь ты их кормилица. Ты для них что мать родная…

– Спасибо, добрый молодец, спасибо!

– И мне, боярыня, дорога твоя жизнь, куда как дорога, – тихо промолвил молодой Пушкарев.

– Ты все еще меня помнишь? – ласково спросила у него Морозова.

– Не забуду до самой смерти.

– Хороший мой, добрый…

– Боярыня, голубушка…

– Не голубушка я, а смиренная монахиня Феодора.

– Зачем ты приняла постриг, зачем?

– Для спасения души…

– Разве в миру нельзя спастись?

– В миру соблазн… Вот увидала тебя я, про былое я вспомнила, как тебя любила, как, с тобою расставаясь, горько плакала…

– А теперь, боярыня, не любишь? – замирающим голосом спросил Владимир у Федосьи Прокофьевны.

– Теперь? И теперь люблю, только как брата кровного…

– Боярыня!

– Для другой любви я умерла. Скажу откровенно: первые годы моего замужества с боярином Глебом я ведь убежать от него хотела, так постыл был мне старый муж. Приди ты в ту пору, позови меня, я пошла бы с тобой хоть на край света.

– Я приходил к тебе, боярыня…

– Помню… Ты думаешь, в ту пору легко мне было? Сурово приняла тебя я, Владимир Иванович, неласково, свою страсть я поборола, тебя, государь, чуть не прогнала, а у самой на части разрывалось сердце, слезы горячие рекой лились. Осталась я верна старому мужу. К нему привыкла…

– Только привыкла, а не полюбила?

– Тебя я в ту пору любила. Одного тебя! Ох, что я, грешница! Зачем все это говорю? Тебя слушаю, себя в грех ввожу. Былого не вернешь!

– А если бы, боярыня…

– Пора и в шатер, проводи меня.

– Еще бы погуляли.

– Что за гульба, уж ночь. Чай, и тебе, Владимир Иванович, пора к отцу в усадьбу…

Боярыня Морозова поспешно направилась в сопровождении Пушкарева к своему шатру. Здесь она простилась с прежним возлюбленным.

– Прощай, господин, а разговор в лесу забудь, о том прошу, за тебя я стану молиться. Прощай, любый.

Федосья Прокофьевна дрожащею рукой перекрестила Владимира Пушкарева, на глазах у нее видны были слезы.

Не менее встревожен был и стрелецкий полковник. За всю дорогу до усадьбы он не сказал с Власом ни слова; шел молча, задумавшись; только по временам тяжелые вздохи вырывались у него из груди.

Глава XVIII

– Здравствуй, сестра, – проговорил именитый боярин Борис Иванович Морозов, входя в горницу к Федосье Прокофьевне на другой день после ее возвращения из скита.

– Ах, братец-батюшка, вот нагрянул-то, вот рада-то!

Федосья Прокофьевна оставила свое рукоделье (она вышивала жемчугом по бархату церковные воздухи) и поспешила навстречу царскому любимцу.

Борись Морозов, бывший царский дядька и пестун, уважал и любил жену своего брата Глеба и часто подолгу с ней беседовал; он не придерживался старины и любил новшества.

Борис не принадлежал к числу тех бояр, которых успело затронуть западное влияние, он мог похвастаться только природным и твердым умом. Он любил свою сноху; сам встречал Федосью Прокофьевну, когда она приходила к нему в дом, и много часов беседовал с нею «духовные словеса», к которым, как видно, любила обращаться молодая боярыня[5]5
  Профессор И. Тихонравов.


[Закрыть].

В сказании о жизни Морозовой говорится, что именитый боярин Борис Морозов, один из самых разумнейших людей царского синклита, многие часы проводил в беседах с Федосьей Прокофьевной, и когда она к нему приходила, встречал ее любезно и говорил: «Приди, друг мой духовный, приди, радость моя душевная», – а по окончании беседы провожал Морозову такими словами: «Насладился я паче меда и сота словес твоих душеполезных».

Поэтому Федосья Прокофьевна и в молодые свои годы была уже достаточно знакома со Священным Писанием, с постничеством и церковными уставами.

– Что долго, государь-братец, ко мне жаловать не изволил?

– И теперь бы к тебе не пришел, да на племяшу взглянуть захотелось; еще приказ государев надо справить…

– За что, государь-братец, изволишь на меня гневаться?

– Мой гнев – что? Бойся царского гнева!

– Кажись, ни твоего, на царского гнева я не заслужила, против вас моей вины нет.

– Так ли, Фенюшка?

– Так, государь-братец.

– Совсем от нас ты отступилась, – упрекнул боярин Борис Морозов свою невестку.

– Сами вы все от меня отступились, сами бегаете от меня, как чумы. Вот хоть бы ты, государь-братец, не прими в упрек, совсем, говорю, меня изволил позабыть: ни ко мне не жалуешь, ни к себе меня не зовешь.

– А прежде, Федосьюшка, кажись, этого не было?

– Точно, не было.

– Встречал я тебя с любовью и радостью, провожал от себя со скорбью, словеса твои были медоточивые, моей усладой была ты прежде…

– А теперь?

– Теперь, сестра, заблудилась ты! Ищешь правды-истины там, где ее нет и не бывало.

– Так ли, государь-братец?

– Знамо так… Заблудилась ты, Федосья Прокофьевна, сбилась с пути, по ложной дороге пошла.

– Не я, а вы заблудились. Вы – овцы, не имущие пастыря.

– Опомнись! Так ли ты говоришь?

– Так, государь-братец, от своих слов я никогда и ни перед кем не отступлюсь.

– С тобой, сестра, пришел я не о вере спорить, а предостеречь: над тобой нависла туча черная, громовая.

– Что же, без Божьей воли и волос с головы не падет.

– Ох, Фенюшка, родная, послушай меня, старика. Отступись ты от ереси, покорись царской воле! Не губи ты себя, своего сына кровного в печаль великую не вводи.

Сколько ни убеждал Борис Морозов свою невестку, она осталась тверда и непреклонна в своих убеждениях.

Боярин Морозов пожелал, чтобы ему показали сына Федосьи Прокофьевны, его племянника. В горницу вбежал красавец мальчик лет семи, лицом очень похожий на свою мать. На нем была голубая атласная рубашка, шитая крупным жемчугом по вороту, крупные брильянтовые запоны заменяли на рубашке пуговицы, бархатные широкие штаны спрятаны были в сафьянные с серебряными подковками сапожки.

– Здорово, Ваня! – ласково проговорил Борис Иванович, обнимая племянника.

Мальчик поцеловал у него руку.

– В кого ты такой красавец уродился?

– В маму, – бойко ответил маленький Морозов.

– А любишь ты свою маму?

– Люблю, дядя, крепко-крепко люблю…

– А если твою мать уведут у тебя, тогда что?

– Как – уведут? – не поняв, спросил мальчик.

– Да так, разлучат вас…

– Не пугай меня, дядя! С мамой я никогда-никогда не расстанусь…

– Слышишь, Федосьюшка! – значительно посматривая на боярыню, проговорил Борис Иванович.

Та сидела молча, понурив голову.

– Мама, зачем дяденька говорит, что тебя уведут? Ведь ты всегда будешь со мной, всегда? – сквозь слезы спросил у матери боярич, обнимая ее.

– Да-да, Ванюшка, всегда, – с глубоким вздохом ответила Федосья Прокофьевна.

– А дядя говорит…

– Дядя, сынок, добрый, он шутит с тобой… шутит…

– Мама моя, моя… и никому ее не отдам!

Боярич крепко обнял ручонками мать и прижался к ее груди своей кудрявой головкой.

– Не отдавай, Ванюша, не отдавай, – дрожащим голосом промолвил боярин Борис Морозов.

Он был растроган, на глазах у него виднелись слезы.

– И не отдам… ты не смотри, дядя, что я мал… я сильный. Право, сильный.

– Да, ты у нас чудо-богатырь!

– Я не дам родную мать в обиду! Сумею за нее постоять! – хорохорился боярич, все сильнее, все крепче прижимаясь к плакавшей матери.

– Ну-ну, полно, твою маму никто у тебя покуда не отнимает. Ступай к себе, чудо-богатырь, – ласково проговорил Борис Иванович племяннику.

– И ты, дяденька, мою маму в обиду никому не дашь?

– Не дам, Ванюшка, я горой за нее, – улыбался Морозов.

– То-то, дядя, ведь у матушки защитников всего только двое: ты да я, – пресерьезно заметил мальчик.

– Забыл, Ваня, у твоей матери есть еще защитник.

– Кто? – с любопытством спросил мальчик.

– Бог…

– Да, да, дяденька… Бог наш защитник и мою маму защитит! Мама, о чем ты плачешь? Разве тебя кто обидел?

– Ступай, Ванюша, к себе, ступай, родной, – ласково погладив мальчика по головке, проговорил боярин Борис Иванович.

– Дозволь, дяденька, мне еще побыть с тобой и с матушкой! Она плачет – я ее утешу…

– В другое время побудешь с нами, а теперь, Ваня, ступай, мама твоя не будет плакать.

Мальчик нехотя вышел.

– Слышала, Фенюшка, что сын твой говорил? – спросил боярин у невестки, когда мальчик скрылся за дверью.

– Слышала… – сквозь слезы ответила вдова Морозова.

– Неужели еще после слов сыновних будешь упорствовать, в ереси находиться?

– Буду… буду!

– Стало быть, ты не любишь сына?

– Ванюшку я люблю… крепко люблю, а Исуса Христа люблю еще больше, еще сильнее… и душу свою губить ради сына не буду, прямо тебе, братец, скажу.

И убеждения такого умного боярина, каким был Борис Морозов, нисколько не подействовали на Федосью Прокофьевну.

Энергичная последовательница Аввакума готова была принести в жертву своим убеждениям все, даже единственного сына. Морозова помнила те слова, с которыми ее учитель обращался к своим последователям.

«Молю вас всех, страждущих о Христе, – так писал Аввакум, – претерпим зде мало от никониан, да Бога вечно возвеселим; с Ним и мы возрадуемся. Ныне бо в зерцале и гадании, тамо же со Христом лицом к лицу; ныне нам от никониан огнь и дрова, земля и топор, нож и виселица, там же ангельские песни и славословие, хвала и радость, и честь, и вечное возрадование. Яра ныне зима, но сладок там рай; болезненно терпение, но блаженно восприятие. Да не смущается сердце ваше, не устрашится. Всяк верный не развешивай ушей и не раздумывайся, гряди со дерзновением во огонь и с радостью постражди Господа ради, яко добр воин Исус Христос, правости ради древних книг святых».