Текст книги "Иллюстратор (сборник)"

Костромина внимательно слушала, поглядывая на него, как показалось Тимофею, с некоторым даже восхищением, и Тимофей подумал, что между ними существуют какие-то особые, не только рабочие отношения.

– Я хочу избавиться от актерской манеры адресоваться двадцатому ряду. Пусть говорят как в жизни, бормочут, заикаются, ищут слова… Вы сможете обеспечить всех такими вот маленькими микрофончиками?

Тимофей пожал плечами:

– Начальство даст деньги, обеспечу.

Про эскизы Кангро не сказал ни слова. Выходит, принял. Он не визионер, а литературщик, решил Тимофей и влез в работу. Макеты, планировки, расчеты, фурки, половики, тюли, световые головы. Генераторы дыма. Добыть! Дым нужен легкий и тяжелый. Тимофей решил, что на клубящемся в сценическом зеркале дыму в начале спектакля возникнет киноизображение наивной мечты великого актера о России, шагающей семимильными шагами к социалистическому счастью. Проекция фрагментов цветных веселеньких советских фильмов. Чтоб скакали кони, сверкали сабли и развевались красные знамена. А близ финала – иное изображение, тоже на дыме: тяжелая черно-белая кинохроника, жестокая правда о советской реальности двадцатых годов прошлого века. Расстрелы, реквизиции, умирающие от ран и истощения скелеты, обтянутые тухлой кожей. А где взять хороший цифровой проектор? Как найти и купить копии киноматериалов? Словом, забот тысячи, и Тимофей спал по три-четыре часа в сутки. Ел где придется, дома почти не бывал, а когда приходил, наваливал коту полную миску сухого корма, наливал в другую миску воды, вычищал кювету, быстро что-то съедал и валился на тахту, иногда даже не раздеваясь.

В тот год конец мая в Петербурге был жарким и сухим. Окна квартиры смотрели на юг, тесное ее пространство прогревалось, будто сауна. Однажды Тимофей заметил, что Кейс перестал его встречать, а его еда и питье не тронуты. Находил он Кейса в темных тайных местах: то под тахтой, то под шкафом. Кот был вялым, печальным и глядел в глаза как-то виновато. Потом стало заметно, что живот его раздулся. По-солдатски коротко стриженый могучий ветеринар сказал: почки. В почках и уретре – камни и песок. Моча не изливается. Рыжие больше, чем другие, подвержены этой смертельной хвори. Операция вряд ли поможет, помрет ваш кот. И кот умер. Однажды Тимофей нашел лежащее посреди комнаты на боку, ставшее вдруг плоским, бездыханное, жалкое тельце и заорал в голос. Душная квартира была горяча и пуста. Слезы сами собой лились из глаз. Уложил кошачье тело в обувную коробку. А дальше? В помойный бак? Невозможно. Тело друга. Закопать на кладбище, где хоронят людей? Машина не заводилась. Вернулся домой, нашел в Интернете контору, которая занимается захоронением домашних животных.

Явились два амбала, неумело изображавших сочувствие, забрали кошачий гроб, получили тысячу рублей и ушли. Тимофей представил, как они тут же, в соседнем дворе, только чтоб он не увидел, кидают кошачье тело в мусорный бак, в ближайшем магазине покупают холодное пиво и усаживаются распивать в тени Юсуповского сада. Вяло, разомлев от жары, веселятся, ожидая следующего вызова по мобильнику, радуются, какая им досталась клевая, денежная и непыльная работенка и какие все вокруг лохи…

Нужно было возвращаться в театр. Пошел раскаленными улицами пешком. По дороге потерял сознание, упал. Театральные люди нашли его только на третий день в коридоре зачуханной казенной больнички, оплатили приличную клинику с отдельной палатой и хорошим уходом. Тихо текло время, неизвестное Тимофею, он был без сознания. Инсульт.

* * *

– Ну как он? Очухался?

Лежащий медленно открывал глаза, моргал. Фокусировал зрение, сверху что-то громоздилось, нависало. Разглядел. Недобритая дряблая шея. Подбородок, выбритый почище. Бородавка. Волосы из ноздрей. Сивые. Светлые глаза, веки, обведенные красноватой каемкой. Дряблые мешки под глазами. Тонкие сжатые губы.

Дрогнули губы, шевельнулись.

– Ухты, смотрит! – Рот остался приоткрытым.

Откуда-то возник желтый прокуренный большой палец и подоткнул кверху зубной протез.

Лежащий почувствовал, как его взяли за руку, пожали.

– Вы меня видите? Слышите? – спросил рот. – Если слышите и видите, пожмите мне руку.

Тот пожал. Пожал еле-еле, сил не было.

– Пусть скажет что-нибудь, – произнес голос кого-то невидимого.

Тимофей напрягся, вспоминая, как это делается. Что-то в голове его завращалось и забегало. А та голова, что торчала над ним, вдруг поехала ввысь, скукоживаясь, за ней потянулось вверх длинным конусом тело в зеленой медицинской робе. Как в кино – плавный и быстрый отъезд от крупного плана на дальний.

Звучания слов никак не вспомнить, не составить, однако видятся, ясно проступают накарябанными посреди белого листа бумаги, будто неуверенной детской рукой, письмена: где это я? Я – кто? И вдруг неожиданно для самого себя он проскрипел склочным кошачьим голосом нечто вроде «мяу».

– Вы нас понимаете?

Тимофей прикрыл и открыл глаза, слабо шевельнул пальцами.

Откуда-то возникла картонка с листом бумаги, в руку ему вставили карандаш.

– Попробуйте писать.

Непослушной бессильной рукой накарябал два слова. Первое – говорить. Второе – нет.

– Ну что ж, – сказала маленькая дальняя голова в вышине, – дело, кажется, пошло на поправку. Поздравляю. А говорить, даст бог, скоро научитесь.

– Ну, пошли свечку поставим, – сказал некто невидимый.

Голова исчезла, он услышал шаги и стук двери. Что со мной? Где я? Больница? Да, вроде больница. Вот шланг, на его конце – что-то воткнутое в мою левую руку, прибинтованное. Шланг тянется далеко вверх, к стеклянному сосуду, а тот парит высоко, на полпути к небу. Но это не небо, а потолок, но почему-то очень высоко, таких высоких не бывает, этот же чуть ли не в десяти метрах надо мной. Я – Тимофей Михалев, догадался он и попробовал это произнести, назвать себя. И снова получилось нечто вроде «мяу». Озадаченный и обессиленный, он забылся, уснул…

Позже уменьшение себя и вздутие всего окружающего повторялись не раз. Обычно эти аберрации посещали его по утрам, когда только начинал просыпаться, или вечерами, когда погружался в ночной сон. Иногда он подумывал, что так начинается старческое погружение в детство. Он ведь не знал, как это бывает у других.

Вскоре ему разрешили вставать. Он смог ходить, слегка приволакивая правую ногу, но говорить пока так и не научился. Доктора советовали ему записывать на бумаге отдельные слова, свои мысли и пытаться прочесть их вслух. От этих советов, да и ото всей медицинской лабуды, казался он себе конченым человеком. Немощный инвалид, а вся прошлая жизнь – бессмыслица, пустота. Театр, блин! Вспоминал Кангро: что-то он там про смерть лопотал, какая она замечательная. Не раз Тимофей стоял у открытого окна в торце больничного коридора и прикидывал, что будет, если прыгнуть, полететь, раскинув руки, и плюхнуться, окунуться в густую яркую листву клена, что рос в пяти метрах от стены. Но не дотянуть до клена, придется разбиться об асфальт. А это претит. Некрасиво. Да и на подоконник не взобраться.

В конце июля оказался он в отдельном номере загородного санатория и здесь встретил свой круглый день рождения – шестьдесят лет. Алик привез ему афишу «Путешественника», где художником спектакля значился он, Тимофей Михалев. Прилепили ее скотчем к стене. Явился и подарок: ноутбук. Театральные люди скинулись. Тимофей нехотя послушался сомнительной медицинской рекомендации и однажды сделал первую запись.

12 августа. Проба. Завтрак. Был. Сырники. Проба. Проба. Компьютер не забыл. Все наладил. Есть Интернет. Телевизор. Реклама лекарства: помощь вашим суставам в наше трудное время. Потом война. С грузинами воюют. Война. Вслух не сказать, получается «ой-а-а». Трудное время. Суставам надо помогать. В зеркало. Бледный. Опух. Думы. Кто это там, в зеркале? Спросить. У кого? У себя. А кто я? На плакате: художник Тимофей Михалев. Это я? Плакат неправильный. Кто его делал. Не понимает про золотое сечение и шрифты. Надо самому делать. Но не было. Меня не было. Но я был, раз я есть. Или есть теперь кто-то другой? Еще раз зеркало. Обрюзг. Посмотреть вокруг. Вижу. Комната. Плакат. Компьютер. Монитор. За окном – дерева. Газон. Велосипедист проехал. Далеко – музыка. Слышу. Вижу, слышу. Видеокамера? Я – видеокамера. Организм. Нога плохо ходит. Слова вспоминаю. Сказать не умею. Что это такое – я?

13 августа. Завтрак. Сырники. Попытался сказать. С третьего раза получилось: «ы-и-ы». Написал. У себя. Сырники: «ы-и-и». Еще раз, лучше: «хих-и-хи». Двадцать раз. Согласные не сказать. Где пишу «х», там просто хриплю. Устал. Лег. Заснул. Проснулся. Нужно записать. Когда засыпал, открыл на мгновение глаза, опять видел странно. Или такие сны? Все вокруг – огромное. Страшно. Не первый раз. Что это значит? Детство? Может, из-за войны? Хочется стать маленьким, спрятаться. Нет, не так. Уменьшение себя и увеличение всего остального пришло раньше, еще не знал про войну. В больнице. В говорении – небольшой успех. Когда проснулся, смог выдавить «с»: «сих-и-хи».

Опять смотрел ТВ про войну. Убивают. Бандиты. Солдаты. Танки. Ракеты. Не хочу, чтоб меня убили. Лучше просто помереть, тихо уйти. Жить? А кому я нужен? Работы теперь у меня нет, женщины нет. Для чего жить? Кто я без этого всего? Организм, блин. Дряблое тело. Брюхо отвисло.

14 августа. Они там все про войну. Будто маленькая Грузия напала на русских и на осетин. Как будто грузины сумасшедшие. Кто поверит? Но дело не в этом. Прошлой ночью произошло событие. Я стал кое-что понимать. Удивительно! В полусне опять увидел, будто я очень маленький. Сперва комната, как раньше, поплыла и стала расти. Сделалась размером с парадную залу дворца. Как там его, ну, в Царском. Потом вдруг – улица, вижу снизу, почти с уровня асфальта. Видео мое пробирается вдоль стены, по узкому сухому месту, потому что там, где не я, – настоящий потоп, а с небес ломится вода-летний ливень. (Буду называть смотрящего – я. Ведь это мои видения, это я делаюсь на время маленьким?) Иногда плюхают рядом ноги, бегут. Человеческие, только великанские. Дальше рассекают огромные авто, из-под колес выстреливает вода. Впереди вверху – летающая тарелка, черное ржавое жерло водосточной трубы. Я – туда, под него. Справа бьется о железо, гремит, рушится вниз вода, слева не льется. Скукожился, где не льется, но брызги летят. На мгновение все мутнеет. Потом мой загадочный глаз как бы промаргивается. Смотрю вверх. Интересно. Длинный темный тоннель, в нем водопад. Вдруг песня. Мужской голос, веселый: «Ты правишь в открытое море, / Где с бурей не справиться нам. / В такую шальную погоду / Нельзя доверяться волнам». Выглянул. Вижу ноги, огромные мокрые ботинки. Шлепают по воде. Останавливаются. Задираю голову. Кто-то высоко-высоко надо мной. Мокрые джинсы, рубашка, все вместе торчит конусом, постепенно сужаясь к небу. Маленькая голова наверху обращена ко мне. Кажется, смотрит на меня. Приближается, увеличиваясь. Этот кто-то присаживается на корточки. Ко мне тянутся большие руки. Подхватывают, тащат наверх: этот распрямляется во весь рост. Дождь хлещет. Огромное лицо, разглядывает меня сблизи, его глаза смотрят мне в глаза. И тут я, маленький, узнаю сам себя, только очень большого. Большие руки вертят меня так и сяк. Потом большой я запихивает я маленького себе за пазуху. Там тепло и сыро, но дождь не достает. И мы пошли…

То есть мне кем-то было показано, как я нашел кота, который стал Кейсом, жил вместе со мной, а потом умер. Причем показано с точки зрения кота. Как будто этот кот – еще один, уменьшенный Тимофей Михалев. Кажется, я на пороге открытия какого-то загадочного явления. Но погожу с выводами. Нужно убедиться досконально.

16 августа. Был у врача, рассказал. В общих чертах, конечно. Санаторная врачиха: полная, круглое гладкое лицо, ухоженные пальцы в кольцах. Смотрит равнодушно и с недоверием, поддакивает, не спорит, иногда выдавливает пустое слово. Наверное, не понимает, что значит выражение «точка зрения», и думает, что я сошел с ума.

18 августа. Телевизор. Утро. Сериал, там Мальвина. С кем-то целуется, спорит, обсуждает любовные дела подруг, скрывается от кого-то. На себя не похожа, стала старше, пополнела, не сразу узнал. Выключил. Слишком разволновался, сердце зачастило. В голове напряг. Сегодня опять ел сырники со сметаной и сказал «сырники» почти хорошо. Только «р» получилось картаво, по-еврейски. Или по-французски? Пытаюсь говорить другие слова. Кое-что получается.

20 августа. Вдруг невзначай почти свободно заговорил. В столовой со мной за столом две тетки, грузные, старые. (А сам-то я кто – юный мальчик?) Тетки эти привыкли, что я всегда молчу. Вначале я им написал на бумажке, что не могу говорить. Они же трещат без умолку. А я молчу. Наверное, привыкли и решили, что я еще и глух. Трещат. Даже поесть забывают. А я вправду их никогда не слушал, отключался. Их болтовня для меня вроде фонового шума. Тут вдруг услыхал: все время стреляют, убивают, взрывают. Насторожился. Опять про грузинскую войну? Продолжение монолога, без паузы: одного у них не отнимешь, белье там как постираешь, сохнет очень быстро. Сочетание войны и сушки белья меня удивило. Тем более что стирка и сушка белья были прежде моей постоянной домашней заботой и головной болью. Показалось, что было это давно, в прежней моей одинокой жизни. Вдруг из меня вылетело: «Это вы о чем?» Они воззрились на меня. Немой заговорил! Наверное, тут же решили, что я раньше придуривался. Повторил вопрос. И одна ответила: «Это мы об Израиле, там после стирки все моментально сохнет. Жарко».

Кажется, я могу говорить. Проверил у себя в комнате, наговорил много слов в микрофон, записал в компьютер, прослушал. Говорю все, но как-то замедленно, неуверенно. «Р» все еще с французским оттенком.

25 августа. Еще одно видение. Сверху. Я на огромном книжном шкафу. Далеко внизу – тахта, на ней – мужчина и женщина. Голые. Темно, но я кот, я вижу в темноте. Мужчина – другой я – лежит на спине лицом кверху. Она сидит на нем. Двигается вверх и вниз, ее руки упираются в его плечи. Женские стоны. Скрип. Мне это, как в первый раз (а был ли он, этот первый?), почему-то кажется ужасным, отвратительным, потому что знаю – она врет, играет, артистка. Но глаз не отвести, притягивает. Они делают то, чего меня сами лишили. Чувствую: нужно что-то предпринять! Знаю, что нельзя, но ничего не могу с собой поделать. Чувствую – встал на все четыре лапы, напружинился. Медлю, верчу задом, рассчитываю траекторию. Прыжок, полет. Плюхаюсь на маленький свободный пятачок тахты: бэмс! Огромная Мальвина что-то выкрикивает, вскакивает на тахте в рост, с размаху бьет меня ногой, сбрасывает с тахты, спрыгивает на пол, еще удар – вылетаю за дверь. Дверь захлопывается. Голоса неразборчивые, громкие. Хочу кричать – она тебя обманет, выгони ее. Ору дурным кошачьим голосом. Членораздельно не умею. Я – кот, слова мне не положены.

Видение кончилось. Как я (большой, настоящий) догадался о желании кота кричать? О его знании будущего? И еще я понял, что кто-то осудил кота за гневные мысли и этот прыжок. Кейсу было ясно указано, что так поступать нельзя. Кем? И почему нельзя, ведь это – она тебя обманет – потом подтвердилось? Кот хотел меня предупредить, но тогда не вышло, я его не понял. И как я теперешний узнал про это? Слова не звучали, не было никакой надписи, вроде киношных субтитров. Получается, что я большой вживаюсь, как актер, в образ своего персонажа, в запись впечатлений, желаний и чувств маленького кота, покойного Кейса. В запись его сознания и души. И иногда понимаю их. Принимаю и расшифровываю информацию, когда-то отправленную ему. Становлюсь Кейсом. Как бы проживаю чужую жизнь, вроде героя из пьесы Батуры. Это мое открытие.

Кстати, его (своих) передних лап я не видел ни разу, хотя любой кот их наверняка видит.

А вот мое научное (ха-ха) умозаключение: после инсульта у меня в мозгу случайно открылся какой-то специальный центр, который в обычной жизни существует, но всегда наглухо закрыт. У всех так? Центр этот понимал и запоминал, записывал в памяти все, что чувствовал и видел кот. Тайно и без слов общался с котом. И вот вывод: кот – не животное или не совсем животное, а частично такой же, как и мы, человек. Или какое-то иное, неведомое существо. Только маленькое и немое. Вспомнил свою давнюю мимолетную мысль, что Кейс – человек бывший, согрешивший в прошлой жизни, а в новой он просто вставлен в меховую кошачью шкурку. Такое ему наказание. Я ведь часто смотрел ему в глаза, а он мне. И я иногда спрашивал его: чего ты, кот, печалишься? Глаза у него были печальные. Может, он печалился, потому что был когда-то человеком, а стал котом и не умел ничего сказать. Или мне сочувствовал. А может быть, хотел, чтобы его любили и понимали. И больше ничего. Любить-то я его любил, но как-то так, свысока. А ему нужно было на равных. А понять кота – как его поймешь?

31 августа. Еще одно эротическое зрелище. Мизансцена та же, что и в прошлый раз. Кот, оказывается, видел, как Мальвина мне изменяла на нашей постели. С кем? С Кангро! Я (кот) так же, как прежде, вопреки запрету, спикировал на них, хуже – на мужскую голую спину, с когтями выпущенными, и так же был изгнан ударами ноги в коридор. Только бил меня на этот раз Кангро. Бил сильно, и я летел, кувыркаясь. Из-под захлопнутой за мной двери донесся отвратительный запах йода. На этот раз новый бессловесный приказ, который я осознал, пребывая в кошачьей шкуре, приказ – так больше никогда не делать – был самым строгим.

3 сентября. Я на полке над столом. Большой я возится с компьютером. Я (маленький) знаю, что это – примитивная грубая техника. Ну, что тут поделать, эти большие отстали, безнадежно отстали от тех, кто меня сюда послал. И нечего ему думать, что послан я за грехи. Глупости! Нет, я – наблюдатель и хранитель. Отправлен сюда не со злом, а с добром. На земле миллионы котов, и все они посланы, чтобы оберегать своих хозяев, учить их жить в мире. Однако тут произошла какая-то ошибка. Сбой программы. Мы-то понимаем больших, но они нас не понимают. Мы – неудачные учителя. Тот, кого зовут Тимофеем, должен научиться понимать, любить и прощать. Только и всего. Я смотрю на него и умоляю: «Ну посмотри же на меня, посмотри, разгляди, какой я хороший, преданный, красивый». Стоп, красоту исключаем. Дело не в ней. Вон Мальвина какая красотка. И что? Смотри, гляди мне в глаза! Люби! Он вдруг начинает озираться. Потом замечает меня. В глаза! Мы долго глядим в глаза друг другу, он привстает, стул падает, его рука тянется меня погладить, треплет мои уши. Хватит. Я спрыгиваю и нарочито гордо удаляюсь.

10 сентября. Я (большой) дома. Решил записать, пока не забыл, все остальное, что узнал от маленького в последние санаторные дни. Глюки мои прекратились, в Кейса больше не переселяюсь. А жаль. Тоскую без него. И почему-то кажется мне, что я виноват перед ним. В чем? Пишу от его лица, чтобы не путаться в словах и неизвестности.

«Открыто окно. На подоконник вдруг прилетел голубь. Бросаюсь к нему: поймать! Он – вниз, еле-еле успеваю затормозить. А то летел бы следом. Разбился бы. Нельзя! Знаю-я должен умереть от болезни.

Заболел. Внутри что-то ноет, скребет, мочиться больно. Есть не могу. Пухнет живот. Нет сил, лежу. Тимофея все нет. Когда приходит, почти не замечает меня и падает спать. Хочу умереть. Страшно умирать? Страшно. Тому тоже было страшно. Его посылали сюда прежде. Две тысячи лет назад. Неудачно, человеческое большинство осталось злобным и глупым, как он ни старался. Хоть и позволил распять себя на кресте. Душа моя скорбит смертельно, пусть минует меня чаша сия. Не минует. Постоянно больно. Устал. Лучше умереть. Тяжело расставаться. С чем? С тем, что люблю. Со своим телом. С Тимофеем. С нашим жильем. Тимофей говорит: тесная квартира. А для меня что-то огромное. Но замкнутое. Никогда не выходил наружу. Я всегда заперт…

Лежу на боку, не могу подняться, вроде как засыпаю. Боль отступает. Как хорошо…»

Вот примерно то, что транслировал мне Кейс. Странные претензии – он сравнивает себя и других людей кошачьей национальности с Иисусом Христом. Какое он имеет на это право? Или это мои собственные измышления, мой бред, и тогда я достоин, как колдун и богохульник, сожжения на костре инквизиции. В церковь я не хожу, представления мои о религии самые поверхностные, но не могу поверить, что там, за гробом, ничего нет. и не мои ли глюки о том свидетельствуют? Иначе – зачем вся наша жизнь?

* * *

Тимофей понемногу поправлялся. Вспоминая свои странные видения, иногда подумывал, что, вероятно, были они симптомами болезни, не более того. Хотя кто знает… Стал выходить на улицу, слегка прихрамывая, опираясь на суковатую палку. Появлялся и в театре. В реквизите поменяли его палку на старинную трость ручной работы. Костромина затевала очередной спектакль, хотела ставить глуповатую, однако сулившую коммерческий успех переводную пьесу с традиционными мужем, неверной женой и любовником в шкафу. И с его прыжком с пятнадцатого этажа. Сомневалась, но все же доверила Тимофею разработку декораций. Работал он в основном дома. К нему приходили помощники, забирали его рисунки и чертежи, относили в театр.

Перед Рождеством три дня бесновалась метель, город тонул в сугробах непривычно чистого снега и автомобильных пробках. На четвертый день небо вдруг расчистилось, и ударило оранжевым низкое, будто закатное, декабрьское солнце. От людей и деревьев потянулись длинные синие тени. После магазина и небольшой прогулки вокруг квартала Тимофей шел домой. Шел осторожно, опираясь на черную трость, вживался в образ медленного мудрого старика. С крыш капало, на карнизах росли сосульки. Повсюду на стенах были развешаны объявления. Предупреждали они, что, мол, будьте осторожны, возможен сход льда и снега с крыш, падение сосулей. Тимофей видел неплохо и мог прочесть эти тексты издали. Но вдруг представил себе такого же, как он сам, старика, да только подслеповатого. Тот сидел дома месяц, болел, да вдруг решил прогуляться. Идет и видит бумажку на стене, роется в карманах, находит и надевает очки, приближается вплотную, чтобы прочесть, очки запотевают, видно плохо, трудно разбирает тест. Долго стоит на одном месте. Вот тут на него и валится с крыши эта самая глыба льда или сосуля. Веселая история!

Размышляя о неизбывном идиотизме изобретателей листовок, Тимофей медленно поднимался к себе на четвертый этаж. Постоял, отдыхая, между вторым и третьим и двинулся дальше. Поворачивая на площадке третьего, глянул вверх. Окно. Темный силуэт. Женский. Сигарета. Дымок. Женщина сидит на подоконнике. Рядом – чемодан. Спрыгнула с подоконника. Картина смутно знакомая, похожая на нечто уже бывшее. Театр, проходная? Мальвина? Двинулся вверх. Мальвина.

– Привет, – сказала она, придавив сигарету о стекло.

– Здравствуй, – сказал Тимофей.

– Пустишь пожить?

– Чего ради?

– А мне жить негде, – сказала она так непосредственно и просто, будто весь мир, и этот самый Тимофей, и все, все, все обязаны заниматься ее благоустройством.

– Буржуй выгнал?

– Я сама ушла. А ты – самый лучший.

Тимофей усмехнулся:

– Раньше не знала?

– Дура была. Не понимала.

– А теперь поздновато. Видишь, я какой. И не мужик.

– Ничего. Я тебя научу. Я тебя вылечу. Если захочешь, конечно.

Тимофей вспомнил кота: «Она тебя обманет». Потом – его же: «Прощать». Пожал плечами и представил, что живет не один, а с ним рядом женщина, плохая или хорошая, неважно, главное, что рядом. И если опять хватит какой-нибудь кондрашка, то будет она его обихаживать. Будет ли? Мальвина. Лиса Алиса. Кто знает?

– Ну, черт с тобой, – сказал он. – Поживи.

И они стали подниматься к его квартире.

– А у меня теперь машина есть. А как твоя? – спросила она.

– Развалилась.

– Я буду тебя возить. В театр. В больницу, если нужно. За город, будем гулять на свежем воздухе, на конях кататься, – торопливо говорила она. – Буду на рынок ездить. Свежие овощи, полезно. Авокадо. Ты любишь авокадо? Рыба. Хочешь, я сейчас поеду, привезу, что скажешь. Красное вино. Тебе можно?

Он вставил ключ в замочную скважину.

– А еще, – добавила она, – заведем кота, как раньше.

– Вот этого не надо, – сказал Тимофей. – Ни за что. Про кота забудь. Тебя коты не касаются.