Текст книги "Песнь Велиала"

Дмитрий Сергеевич Филатов
Песнь Велиала

Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать.

Ветхий Завет

Екклисиаст (гл.1, ст.15)

Глава первая
Перекресток

Москва, психиатрическая клиника имени С.С. Корсакова при Московской Медицинской Академии имени И.М. Сеченова.

Длинные ртутные лампы дневного света под самым потолком светили во всю свою мощь, прогоняя все тени, и без того бесплотные и немощные. Большое, надежно закованное стальным забралом решетки, окно в конце коридора напоминало портал благодатного света, сияющего посреди, и без того белоснежного и светлого, коридора. Сквозь ослепительный свет солнечного весеннего утра в окне, этаком безмолвном и беспристрастном страже между свободной, легкой и головокружительной волей и молчаливым, благодетельным и немым острогом клиники, виднелись деревья и кусок улицы. Весна в этом году очень долго не желала прилетать в Москву на своих легких крыльях, словно набирая силы где-то там, далеко, вне власти морозной, кованой зимы. А потом весна пришла. Прилетела, словно спартанка на тетриппе11
  Тетриппа – колесница, запряженная четверкой лошадей (в один ряд).


[Закрыть], и сразу, с ходу вступила в свои права. Сразу стал таять не по обычаю залежавшийся снег, половодя луга и переполняя реки, сразу мороз переменился на солнечные капели, сразу проталины поползли, словно змеи, по оттаивающей земле… И почти сразу деревья, еще не дождавшись ухода снегов, стали рождать сочные почки и распускать мелкие еще, изумрудно-сочные листочки. Майское солнце светило во весь жар свой, поливая деревья и землю благодатным светом своим и грея теплом. Бездонное голубое небо словно и само низвергало свет с высот своих, и тот плавил последний снег и сверкал, отражаясь в стальных кровлях и стекле окон. Но этого не было у узников этих стен и своих недугов. Точнее, конечно, было, но лишь у тех, кому было разрешено гулять во внутреннем дворе, в коем был очень милый парк, однако, закованный в кандалы больничной ограды.

Надо сказать, что клиника имени С.С. Корсакова, что на улице Россолимо, была весьма хорошей больницей с отличными врачами, передовыми технологиями и, главное, добрым (в большинстве своем) отношением к пациентам. Из-за этого, возможно, и была у больницы хорошая репутация и хороший процент выздоровления больных.

Длинный, чистый коридор с двумя сестринскими постами, на которых дежурили внушительного вида санитары, вероятно, способные в одиночку биться против десятерых, был безупречно белого цвета, с серым кафельным полом и пластиковым кантом по стене. С другой стороны располагались белые металлические двери с зарешеченными окошками в верхней их части. Справа от каждой двери, на стене, располагался номер палаты и настенный планшет со сведениями о пациенте: фамилией, именем, отчеством, диагнозом и фамилией лечащего врача.

Группа облаченных в белые халаты и шапочки людей из семи человек двигалась по коридору, на время останавливаясь у некоторых палат. Это была группа студентов Московской Медицинской Академии во главе с ассистентом Журавлевым – одним из любимых студентами преподавателей, уделявшим много времени на приобщение студентов к практике и много рассказывающем об интересных случаях болезней.

– Так, коллеги, – начал по своему обыкновению Журавлев, остановившись у одной из дверей. – Вот тот случай, ради которого стоит посещать наши с вами занятия. Пациент сорока лет, Гудалов Вячеслав Сергеевич. Хотя сам он в последнее время утверждает, что это его ненастоящее имя. В стационаре прибывает впервые, у нас он без малого три месяца. Личность уникальная, случай из ряда вон выходящий.

Студенты заглянули в иллюминатор в двери. В белой палате у стены стояла больничная кровать, в углу прикрученный к полу столик, на котором лежала Библия и еще несколько книг, и стоял прикрученный же стул. Напротив же окна, весь охваченный солнечным сиянием, был силуэт Гудалова. На истинное изумление всех, он отжимался, стоя на руках в центре палаты. Тело его и ноги были прямые, словно свеча, а мощные руки сгибались почти под прямым углом в локтях. Ростом он был что-то около ста восьмидесяти пяти сантиметров и настолько мощного телосложения, что было даже страшновато. Больничный костюм, будучи пошитым не индивидуально, облегал его рельефную фигуру. Казалось, мышцы его были тверже самих больничных стен, а в сочетании с очень складным, довольно коренастым даже при его росте телосложением, это производило огромное впечатление. Довольно короткие темно-русые волосы, четкий подбородок, прямые губы, крепкий нос чуть с горбинкой от перелома, четкие брови и спокойные, глубокие, очень внимательные, словно бы знающие гораздо больше, чем все остальные, серо-зеленоватые глаза. На предплечьях его были довольно странные татуировки, походящие на колдовские пиктаграммы, на ладонях были вытатуированы христианские кресты; остальные части тела были закрыты. На руках его имелись глубокие рвано-резаные шрамы. Также шрам проходил по левому виску, скуле, щеке и шее. Еще один был на горле.

– Неотложка была вызвана очевидцами, обнаружившими его в невменяемом состоянии в одном из дворов города. Ощутимого сопротивления санитарам бригады Гудалов не оказал. Врачами был констатирован хорео-атетоз22
  Хорео-атетоз – (мед.) неврологический симптом, характеризующийся сочетанием хореического гиперкинеза (беспорядочные, быстрые, непроизвольные движения, напоминающие целенаправленные двигательные акты, гримасы) и атетоза (медленные, червеобразные движения, локализующиеся преимущественно в кистях и стопах).


[Закрыть], стойкий галлюцинаторный бред и мидриаз33
  Мидриаз – (мед) расширение зрачка.


[Закрыть]. Первые тридцать минут на внешние раздражители абсолютно не реагировал. Затем вышел из состояния хорео-атетоза и стал крайне буйным пациентом, к счастью, уже в палате. Буянил он два дня кряду. Сам он и без того атлет, а в состоянии припадка сами представляете. Не иначе, как впятером, да с шокерами, его скрутить было невозможно. Двоим санитарам он сломал руки, еще одному сломал челюсть, три ребра и бедренную кость… – эти слова Журавлев произнес, особенно выделив. – В следующие дни стал, словно слон, спокойным, уравновешенным, не проявлял ни малейшей агрессии. На лицо галлюцинаторный вариант шизофрении катотонической формы, шубообразного течения с истероподобными припадками. Хотя, не типично, что изначально галлюцинации были сразу визуальными, а не вербальными. Пациент проявляет характерный, стойкий религиозно-мифологический высокосистематизированный бред с признаками бреда величия. Атипично то, что при наличии ярчайшей продуктивной симптоматики, его негативная симптоматика крайне скудно выражена. Ни аутизма, ни амбивалентности44
  Амбивалентность – (мед) психиатрический синдром, характеризующийся двойственностью чувств и желаний. Пример: ненависть и одновременная любовь к близкому человеку.


[Закрыть], ни абулии55
  Абулия – (мед) психиатрический синдром, характеризующийся понижением активности, бездеятельностью больного, потерей интереса ко всему.


[Закрыть] у него не отмечается; на лицо лишь некоторая холодность к окружающим, скудность эмоциональных реакций и некоторая полярность суждений. Он очень здраво мыслит, образован, все воспринимает адекватно. Не подходит ни под один психологический тест. Сейчас охотно общается с лечащим врачом, на лицо некоторые улучшения. Очень просит, чтобы его выпустили погулять во внутренний двор.

– Вениамин Иванович, – спросил один из студентов. – А кто его лечащий врач?

– Гудалову повезло. Хотя, могло ли быть иначе в его-то случае? Заведующий отделением, Марк Анатольевич Драгомиров.

– А в чем его лечение на данный момент состоит?

– Вот, коллеги, – ответил Журавлев, прищурившись и поднял палец. – В этом-то и состоит главная аномалия. Было бы неправильным сказать, что Гудалов толерантен66
  Толерантность – (мед) то же, что устойчивость.


[Закрыть] к препаратам нейролептического и транквилизаторного ряда. Больше, они оказывают на него атипичное действие. При трансорбитальном введении нейролептиков с помощью электрофореза, или транскраниальной микрополяризации мозга, или других способах введения происходило любопытное явление. Просто артефакт! Казалось бы, для снятия приступов и обострения целесообразно применять галоперидол или лепонекс в высоких дозах, или другие нейротропные препараты. Но нет. Все бесполезно. Гудалов впадал в состояние стойкой каталепсии77
  Каталепсия – (мед) болезненное состояние, начинающееся внезапно и продолжающееся короткое или длительное время. Характеризуется остановкой произвольных движений, потерей чувствительности. Конечности и туловище способны сохранять приданную им позу (восковидная регидность). Дыхание и пульс замедлены, температура снижена.


[Закрыть] – просто сидел в одной позе.

– Но это же характерный симптом при шизофрении? – спросил один из студентов.

– Да, – усмехнулся преподаватель. – Но не в таком проявлении. Стоило санитарам с инъекцией появиться в палате, больной мгновенно садился и, что-то бормоча, впадал в нечто вроде анабиоза88
  Анабиоз – (биол) «скрытая жизнь». Состояние существования некоторых организмов в неблагоприятных условиях среды. При этом все биологические показатели значительно снижены.


[Закрыть]. А препараты на него не действовали. Во время такой каталепсии температура его тела снижалась до 24,2 градусов, частота дыхания падала до одного в минуту, частота сердечных сокращений – до десяти-пятнадцати. Ни на какие раздражители он не реагировал. Все рефлексы отсутствовали, даже зрачковый и роговичный. А ритмы мозга на электроэнцефалограмме были вообще ни на что не похожи. Просто крайне низкочастотные и малоамплитудные.

– Очень низкий тета-ритм? – спросил кто-то из группы.

– Тета… – словно усмехнувшись, ответил преподаватель. – Далеко не тета. Почти прямая с едва заметными, очень редкими подъемами очень низкой амплитуды. И никакие воздействия на пациента не действовали. Так он сидел неделю-другую, не меняя никаких показателей гомеостаза. Даже глюкоза в крови почти не менялась. А потом, как по приказу, выходил из этого анабиоза, сразу, без последствий. И так повторялось, пока ему не отменили психотропные и нейротропные средства. Сейчас ему делают гипербарическую оксигенацию, проводят сеансы релаксации, дают перорально метаболические препараты – ноотропил. И он чувствует себя лучше. Одним словом, коллеги, уникум. Артефакт. Над ним еще предстоит очень длительная и очень тяжелая работа. Гудалов не подчинен ни обычным правилам, ни принятым моделям. Драгомирову придется искать индивидуальный путь, совершенно индивидуальный. Вот так наши психиатры и работают. И вам, коллеги, тем, кто из вас изберет путь лечащего врача, предстоит масса трудностей. Просто все, чему мы вас учим и что написано в книгах – пустые догмы, а каждый пациент – индивидуум. И он этих догм не знает, а поэтому уникален и исключителен, – Журавлев вздохнул. – Ну что? Давайте, пятнадцатиминутный перерывчик, да? Давайте. В аудитории продолжим.

Ассистент, а следом и студенты, быстро покинули коридор дома скорби, и он вновь наполнился прозрачной тишиной, пронзаемой ослепительными лучами солнца. А во всей больнице жизнь шла своим чередом. И лишь в окне виднелся кусок улицы: лоскут дороги, два обрывка тротуара по бокам, фонарный столб и серая стена какого-то дома вдалеке. Все было как всегда, седьмого мая в десять часов сорок две минуты утра…

– Гриш, вот скажи мне, пожалуйста, – помешивая ложкой черный чай в белой кружке, сказал высокий, накаченный санитар, армянин по национальности, вальяжно развалившийся за столом в комнате сестры-хозяйки, которая где-то ходила по каким-то делам. – Разве справедливо за нашу с тобой работу так мало получать? Ну, в натуре, ни в какие ворота не лезет! Как проклятые, на хрен. А эти психи чертовы че хотят, то и творят. Семена вон вчера один из этих припадошных искусал. Слышал? Ему на руку пять швов наложили. Во народ! Меня там не было…

– Пять швов! – фыркнул Григорий, запивая чаем кусочек сахара. – Ты-то у нас без году неделя здесь. Ничего еще не видел. А я давно вот. Абрашу нашего покалечили ого-го. А он лосенок тот еще был. Тут одного буйного привезли – жуть. Боксер какой-то бывший, что ли, или десантник. Он Абраше сломал несколько ребер, челюсть и бедро, представляешь? Еще двоим по руке сломал. У Вити-то был отрыв локтевого отростка, вывих с разрывом связок и перелом со смещением локтевой кости. Этот козлина у нас до сих пор. Правда, не буянит давно. Но ты поаккуратнее с ним, если что. Он в сто восемнадцатой палате.

– Запомню. Пусть только вякнет у меня, мразь.

– И не вздумай, Авет. Во-первых, не справишься, – предостерег Григорий, интенсивно покачав головой. – Впятером не могли одолеть, только шокеры помогли. А во-вторых, за злоупотребление служебным положением с тебя с живого Драгомиров не слезет.

– Гадость, – бросил Авет, допив чай и небрежно поставив чашку возле пепельницы с еще дымящейся сигаретой. – Несправедливо это все. Все на психов пашем, а они на нас бросаются. Да и режим. Как батраков, блин, гоняют нас. Не присядешь целый день. Как белки в колесе…

– Ноги отваливаются? – послышался из-за двери низкий, чуть хрипловатый голос. – Вы чашки-то не затерли, целый день чай пить? А за курение в вещевой можете и премии лишиться…

В дверях стоял среднего роста мужчина, крепкий, но отнюдь не атлетичный. Лет сорока пяти, одетый в костюм с галстуком и ослепительно белый халат. Аккуратная бородка обрамляла его подбородок, а темно-русые виски уже трогала седина. Карие глаза смотрели на мир строго, очень внимательно, мудро и очень-очень устало. Глубокие морщины изрезали его лицо.

– Марк Анатольевич… – просящее обратился к доктору Григорий, встав из-за стола. – Прощения просим. Мы минутку всего…

– Перекур-то даже в армии священное дело, – добавил Авет. – Мы пока там без дела все равно.

– «Перекур» на рабочем месте – это плохо, – сухо и сурово сказал Драгомиров. – Первый и последний раз прощаю. Курить только в курилке. А еще раз пост так оставите – с работы полетите. Да, а больше всего меня Ваши слова, – доктор указал на Авета. – Расстроили. Про пациентов, я имею в виду. И теперь молитесь, чтобы в Ваше дежурство у больных травм не было. Плодотворного дня.

Этими словами доктор вышел из вещевой и удалился.

– Ни хрена себе, – изумился Авет. – Че это за хрень такая?

– Это наш завотделением, – улыбнулся Григорий, следуя вместе с товарищем к своему посту. – Да нет, он на самом деле мужик хороший. Трудоголик, правда, тот еще. И всех остальных по себе меряет. Он терпеть не может, когда люди халтурят. С живого не слезет, заметив. Так что ты с ним не ссорься лучше. Он мужик-то крутой, а, главное, не плохой по натуре-то.

– Сволочь, – низко чертыхнулся Авет. – Вот всякие гады наверху сидят.

– Да нет, – возразил Григорий. – Если работать на совесть, то Драгомиров мимо глаз это не пропустит. Да он таким-то сам не так давно стал. Меньше года. И понять его тоже можно.

– А что такое?

– Да жена у него год назад умерла. А любили они друг друга по-настоящему. Детей у них не было. Месяца два он весь никакой был, на работу даже не ходил. Говорят, демонологией увлекся, а потом с головой в работу ушел. И так до сих пор. Даже ночевать домой не всегда уходит. Я не знаю, как он так может. Так и до истощения морального недалеко. Но, видимо, ему легче так. Бог весть.

– Ясно, – усмирив гнев, вздохнул Авет. – Ладно, пес с ним. Жалко мужика, жалко. Ну, пошли.

День стремился уже на убыль, хотя солнце все еще ярко сверкало в вышине небес, изливая на изумрудные листочки деревьев благодатный елей света и тепла своего. На круглых больничных часах было уже полчетвертого, когда уверенной громкой поступью доктор Драгомиров шел по коридору к палате пациента Гудалова. Сказав санитарам, что беспокоиться нечего, Марк Анатольевич вошел в палату. То, что санитар рассказал другу о докторе, была правда. Одиннадцать месяцев назад жена Драгомирова погибла, после чего он два месяца почти безостановочно пил. Он пытался покончить с собой, но крюк для люстры в потолке не выдержал, когда самоубийца начал в панике биться руками и ногами. Наверное, малодушие остановило его от повторения попытки. Ибо в Бога Драгомиров не очень-то верил, хотя и не отрицал. Что же до демонологии, так ей он, в принципе, всегда увлекался. А после смерти жены однажды даже пытался вызвать демонов, начертывая печати Соломона для их заклинания. Правда, у него ничего не вышло, и завершился весь ритуал алкогольной комой. К счастью, в тот же вечер, уже без сознания, его обнаружил его друг, доктор того же отделения клиники, Николай Свиридов. Огласке этот случай не подвергся, благодаря порядочности Свиридова. Именно с тех пор Драгомиров и ушел в работу с головой, не давая никому спокойного житья. Работая как ломовая лошадь, заведующий отделением требовал того же от подчиненных. Правда, не было в больнице более знающего, внимательного к больным, заботливого и самоотверженного человека.

– Здравствуйте, Вячеслав Сергеевич, – поздоровался Драгомиров, протягивая руку вставшему с кровати пациенту. По сравнению с врачом, тот казался огромным, грозным вождем варваров, покрытым какими-то мистическими татуировками. – Можно с Вами побеседовать?

– Разумеется, Марк Анатольевич, – отозвался больной. Голос его был полон достоинства, некоего могущества. – Знаете, мне странно, что Вы меня по имени и отчеству зовете, учитывая то, что я говорил Вам, что они не настоящие.

– Я по паспорту Вас зову, – улыбнулся в ответ доктор. Манера его и голос были совсем иными, нежели при общении с санитарами. – Он-то у Вас настоящий.

– В этом мире, Марк Анатольевич, у человека может быть много паспортов, и все настоящие, – загадочно произнес Гудалов и посмотрел в окно.

– Ну и как же Вас звать?

– Настоящего имени я Вам не скажу, – покачал головой Гудалов. – Таковы правила. А имен у меня много было. В степях Монголии меня звали Черным Всадником, на Тибете – Рукой Судьбы, в Европе – Мертвой Ночью… Пожалуй, Берсерк, как нарекли меня в Канаде, наиболее подходит мне. И я хотел Вас попросить. Тут все почти называют меня Тамплиер, а ведь я никакого отношения к ордену Храма Соломона не имею и даже не похожу на его рыцарей. Попросите их, пожалуйста, меня так не называть.

– Хорошо, – кивнул Драгомиров, положив на стол диктофон. – Не возражаете, если я наш разговор запишу?

– Возражаю, конечно, – спокойно ответил Гудалов. – Но разве это имеет значение?

– Безусловно, – ответил доктор и отключил диктофон. – Вы о чем-то еще хотите попросить?

– Если честно, то да, – ответил Тамплиер. – Давайте на «ты» перейдем, так ведь удобнее гораздо.

– Отлично, – поддержал Драгомиров. – Ты общался с Веней из соседней палаты?

– Нет, разумеется. Ведь последние месяца три меня из камеры не выпускают.

– Ну, знаешь, – ответил доктор, покачав головой. – Если бы ты тогда столько санитаров не покалечил – в одиночке бы не сидел. Но у тебя же стабилизируется все, так что скоро, я считаю, на общий режим уже перейдешь.

– Скорее бы, Марк, скорее, – вздохнул Гудалов. – Так воздухом давно не дышал. Переведи ты меня в общую палату, там хоть гулять дают. А что с этим Веней-то?

– У него появились похожие на твои галлюцинации.

– А они разве только у нас с ним? – спросил Тамплиер как-то загадочно. – Знаешь, сколько людей видит и слышит то, что скрыто от большинства? И не все они ложатся в клинику. И уж точно не все больны шизофренией. Хотя, естественно, не все действительно видят демонов. Так о чем мы сегодня беседовать будем?

– Ты упоминал, что ты знаешь несколько языков, – сказал Драгомиров, погладив бороду.

– Да, знаю, – подтвердил больной. – Но вряд ли ты сможешь меня проверить, разве что найдешь языковеда.

– То есть, это редкие языки, – уловил доктор, что-то черкнув в блокноте. – Ну, может быть, я и знаю что-то? Я раньше увлекался этим, как и демонологией. Я читал на старофранцузском, старославянском, кроме известного мне английского, немецкого, французского, итальянского, испанского.

– Это впечатляет, – признался Гудалов. – Я из такового только английский знаю. А еще арамейский, шумерскую клинопись, тайный язык бокоров99
  Бокор – колдун Вуду, религии, произошедшей из смеси католицизма и колдовских учений с острова Гаити.


[Закрыть] Вуду, иероглифы ацтеков и известный едва ли восьми сотням людей в мире древний запретный язык вавилонских магов; еще санскрит, енохиальные ключи.

– Ого, – вздохнул Марк Анатольевич. – А ты и практики Вуду знаешь?

– Разумеется. И не только Вуду. Я владею многими колдовскими практиками. Среди них Вуду, йога, некоторые шаманские ритуалы, некоторые медитации и концентрации Шао-линь, заклинания элементарных магий, каббалы*. Разумеется, всего по чуть-чуть. Я ведь не ведьмак*.

– И ты можешь продемонстрировать? – спросил доктор, заглянув прямо в глаза пациенту.

– Я делал это не раз, – отозвался Тамплиер, посмотрев на дверь. – Входил в глубокий транс, выключая почти полностью организм. Я не желаю стать овощем после дозы ваших лекарств.

– Лично я трактую это как атипичную каталепсию действительно уникального течения.

– Если назначишь мне еще уколы, у тебя будет возможность изучить подробнее эту теорию, – заверил Тамплиер, глубоко вздохнув.

– И где ты этому научился? – задал прямой вопрос Драгомиров, посмотрев в окно в самое бесконечное небо.

– Чему-то в Ордене, чему-то у друзей в других странах.

– Вячеслав, ты никогда не углублялся в подробности, что это за Орден. Какое-то мистическое общество, чьим клириком1010
  Клирик – церковнослужитель.


[Закрыть] или адептом ты являешься?

– Я заметил, – усмехнулся Тамплиер, подняв палец. – Ты очень любишь называть все мистическим. Но в Ордене нет ни адептов, ни клириков, ни магистров. Там все по-другому. Пока, я считаю, нам рано об этом. Довольно обиден тот факт, что я доверяю тебе, все рассказываю, а ты держишь меня, как смертника, в одиночке, – Гудалов махнул рукой. – Хотя, я отчасти понимаю. Довольно страшно выпускать из кандалов человека, которого смогли усмирить только шокерами, тыча исподтишка впятером. Забудь.

– Не волнуйся, – заверил Драгомиров. – Скоро тебя переведут. Так чему же учат в твоем «Ордене»?

– Всему, – ответил Берсерк, покосившись на блокнот врача. – Теории, конечно, правде. И воспитывают физически.

– Так же строго, как в монастыре Шао-линь? – задал наводящий вопрос Драгомиров.

– Нет. Куда более жестче. Обучают всему – от стрельбы из гранатомета до сражения на мечах. Учат убивать одним ударом, спать на морозе, плавать подо льдом, жить в пустыне, неделями не есть, не чувствовать боль, слышать во сне, спать стоя… Не буду дальше перечислять. Я, на самом деле, не очень настроен говорить об этом. Хотя, возможно, скоро расскажу.

– Знаешь, Вячеслав, – резко сменил тему Драгомиров. – Меня вот что всегда интересовало. Татуировки на ладонях – для чего они нужны?

– В основном для экзорцизма1111
  Экзорцизм – изгнание демонов.


[Закрыть], – посмотрев на свою же ладонь, ответил Тамплиер. – Они очень помогают.

– Понятно, – кивнул Марк. – А эти символы на предплечье?

– Это сирийские охранительные печати, – поведал Берсерк и, встав, подошел к окну. – От демонов. Низких уровней, конечно.

– Не возражаешь, если я спрошу тебя кое о чем? – сказал Драгомиров и, нарисовав на листе круглый символ вроде колдовской пиктограммы, показал его пациенту. – Что это?

– Это печать Асмодея* из Лемегетона1212
  Лемегетон – восьмой «малый» ключ царя Соломона. Написанная Соломоном колдовская книга.


[Закрыть] царя Соломона, – нехотя, но сразу ответил Берсерк. – Больше никогда меня не испытывай. И не рисуй их тоже, как бы уничтожен ты не был. Дьявол не может помочь. Не может никого вернуть.

Глаза Марка мелко забегали, и он моментально покрылся потом. Стараясь не выдавать волнения, он продолжил:

– В смысле? Я не очень понял.

– Давай без фальши. Я же не вру тебе. Но, если хочешь, скажу яснее. Тебе повезло тогда, что ты был слишком пьян, чтобы правильно совершить ритуал. Хотя, Астарот*, которого ты вызывал, вряд ли сам явился бы тебе.

Пауза повисла в воздухе, и Тамплиер увидел, как Драгомиров побелел и хотел что-то сказать.

– Не переживай, я никому не скажу, – перебил Берсерк. – И мне этого тоже никто не говорил. Да и сам подумай, разве кто-то знал, кроме тебя, что ты заклинал Астарота?

– Гкм… Откуда ты знаешь? – сухо выдавил Марк.

– Я не очень хорошо владею телепатией, но некоторые мысли людей всегда на виду.

– Телепатия? – уточнил Марк.

– Да. С психокинезом еще хуже. Кстати, ты очень плохо поддаешься внушению и гипнозу, к сожалению, для меня.

Драгомиров хотел что-то ответить, но Берсерк его опередил:

– Запомни навсегда. Как бы ни были сладки соблазны Дьявола, все они – ложь и обман. Мне очень жаль тебя. Но твоя жена пребывает в Царствии Божием, и ей куда лучше, чем нам с тобой.

– Разве от этого легче? К тому же, откуда мы можем знать?

– Знают те, кто верят, – объяснил Тамплиер. – Но, если есть Тьма, есть и Свет. Если есть демоны, есть и ангелы. А демонов я видел. Их может увидеть каждый.

– Знаешь, Вячеслав, – совсем другим голосом сказал Драгомиров. – Иногда ты меня пугаешь. Если на чистоту, то лично у меня многое не сходится, – впервые в своей карьере Марк позволил себе сказать подобное пациенту. – Если бы не твои кататонусы и припадки, то я бы счел тебя симулянтом, хотя и очень талантливым.

– Признаться, я ошибся в тебе, – ответил Берсерк. – Ты способен слышать правду, страшную правду. Но не готов. Я могу это чувствовать. Когда ты будешь способен принять истину, я тебе все расскажу, и, может быть, ты мне и поможешь. До того, я полагаю, нет смысла в наших беседах. Так что, до встречи, Марк. Да, и не забудь перевести меня на общий режим.

Так ошарашено Марк не чувствовал себя уже очень давно. Выходя в коридор, он с прискорбием чувствовал мерзкое осознание того, что вовсе не он владеет ситуацией, что вовсе не он анализирует собеседника, что вовсе не он ведет счет. Остаток дня прошел неблаготворно и безрезультатно. Собраться с мыслями Марк не мог, анализировать пациентов тоже, а только думал о разговоре с Вячеславом Гудаловым по прозвищу Берсерк.

Черная Ауди мягко катила по мокрому асфальту, отражая зеркально-черным кузовом огни дороги. Призрачные фары вперяли свой белый свет в густую даль, туда, где в их свете искрилась пелена дождя. Дождь окутывал плывущую сквозь его плоть машину и огибался впереди бесконечным черным колодцем с серебристыми стенами. Пустые желтые глаза дорожных фонарей сеяли вокруг призрачный дымчатый свет. А где-то впереди мерцали загадочные и нестойкие, как лунный свет над черной гладью воды, огни огромного древнего города. Огни эти, словно светильники пляшущих эльфов, рдели в неизмеримой дали, огибали машину и в конце своего хоровода оставались далеко позади, отражаясь лишь мельком в зеркалах заднего вида… Тысячеглазый город дремал, окутанный черным плащом владыки ночи и сморенный вековой суетой.

На часах Драгомирова был ровно час ночи, и радио вечным бодрым голосом вещало прогноз погоды. Марк был на полпути к дому. Как всегда, он возвращался из клиники далеко за полночь. И «непочатый край работы» был виною этому только с его слов. Белки его глаз давно приобрели мутновато-розоватый оттенок и часто слезились от неосознаваемого желания их закрыть. Но делал Марк это редко и очень боялся это делать. Ибо, закрыв глаза, он сразу видел сны… А во снах его непременно была она, та, которая была для него всем, та, которую теперь ему было не вернуть… А потому Марк редко и мало спал, удаляя вязкую усталость таблетками и сиропом кофеина, чаем и некоторыми препаратами против сна. Там, за его спиной, оставалась работа, бурлящая круговоротом проблем и решений, трудностей и сотнями поломанных, но не всегда безнадежных человеческих судеб. А впереди был его дом. Его просторная и от того еще более пустая квартира, где его никто не ждал, где он не был нужен никому, лишь потому, что никого не было. Там была его кухня, пустая и мертвая, ибо там он никогда теперь не ел. Там были просторные, богатые комнаты, молчащие под слоем пыли. Там была его спальня с помутневшим огромным зеркалом и холодной, и такой неизмеримо огромной кроватью. Спальня была, пожалуй, единственной комнатой, где Марк, хоть отнюдь и нечасто, но обитал.

«Кто он? – думал Драгомиров, вперяя туманный взгляд в колодец дождя впереди. – Откуда он узнал про мое заклинание Астарота? И правда, если бы ему Коля все и рассказал, то про Астарота он не знал. И печать вряд ли бы он Гудалову описал. А самое главное – зачем ему это делать? Нет, не могло этого быть. Неужели, Гудалов и правда телепат? И что с того? Это же не исключает его прогредиентной шизофрении. Напротив, такие пациенты часто проявляют нестандартные и даже паранормальные способности. А что, если все наоборот? Если все так, как говорят больные… Нет, это бред. Просто поспать надо. Надо, а? Врач, а такое несу».

Марк отрешился на несколько секунд, и вдруг что-то гибкое и сильное, как змея, заползло в его душу. Это нечто, таинственное и молчаливое, но непоколебимое в своем сомнении, крепко обвило его сердце. Какая-то странная коварная тень засела в Драгомирове и теперь ни за что не желала оставить того.

«Я знаю, что я ничего не знаю, – повторил Марк про себя знаменитое высказывание Сократа. – Что-то скрытое, что-то могущественное, что-то сакральное все же было скрыто в словах этого «Черного Всадника». Я столько лет с шизофренией работаю. А, главное, насквозь ведь вижу всех своих больных. А этот – что черная дыра. А, может, и вправду он – дверь в царство правды? Может, он о ней что-то знает или узнать сможет? – глаза доктора тускло блеснули давно потухшим огоньком счастья и надежды. И сразу погасли. – Бред, конечно. Он просто болен. Да, надо с новыми силами фармакотерапию к нему применять…»

Светофор зарделся алым огоньком, и черная Ауди остановилась, не доехав и до стоп-линии. Последний большой перекресток на пути в пустой темный дом. Всего-то осталось… Блестящая гладь дороги уходила налево и терялась там в зыбкой, но до боли знакомой дали. Эту дорогу Марк знал, этой дорогой он ходил. Ходил слишком часто, как думалось ему самому. На ней был мокрый асфальт, и фонари с жужжащими лампами, и серые стены камня домов, и слепые глазницы спящих окон. А за спиной оставалась другая дорога. Дорога, на которой не было ни асфальта, ни фонарей, ни окон. Дорога, на которой была лишь тяжелая глыба мрака, и дыра дождя сквозь нее, и зыбкая и страшная круговерть пустоты.

Желтый огонек поворотника мерно мигал, ожидая зеленого света. Но стоило моргнуть перекрестному светофору, как демонический рев и визг разорвал тревожную тишь. Словно раненый пес, взвыв, Ауди мощно рванула с места, юзом развернувшись почти по собственному радиусу. Тонкий слой воды вскипел под колесами, и Марк, не по обыкновению своему, бешено полетел назад в дом скорби.

Ночной дежурный санитар в негодовании даже привстал со своего стула, отложив в сторону журнал «Вокруг света», когда доктор Драгомиров, не снимая своего легкого пальто, с ходу стал отпирать дверь палаты Гудалова. Когда Марк резко вошел в темную палату, гулко закрыв за собой дверь, темный силуэт у окна даже не повернулся к нему.

– Теперь я готов, – нарочито спокойно произнес Марк. – Сейчас, или никогда. Я стою на перекрестке. Расскажи мне правду об этом мире, чтобы я решил, по какой стезе мне идти.

– Если я расскажу тебе все, то выбора у тебя не останется, – предостерег Тамплиер глухо и неспешно, не поворачиваясь к доктору. – Ты будешь обречен на один только путь. А поэтому рассказать все я смогу тебе лишь тогда, когда почувствую в тебе уверенность.

Молчание повисло в воздухе и затянулось на бесконечные секунд двадцать. Марк ничего не мог сказать, вовсе не находя слов.

– Нет, я не думаю, что это уловка врача, не волнуйся, – внезапно, словно из пустоты, ответил Тамплиер. – Я чувствую, ты искренен.

– Ты действительно читаешь мысли… – прошептал Драгомиров.

– Не от рождения, – возразил Берсерк, все еще не поворачиваясь к Марку. – Совсем немного, лишь те, которые на самом виду и лишь у тех, кто не умеет этому сопротивляться.

Внезапно лампа под потолком палаты зажглась – видимо, дежурный все же додумался, что нужно включить свет.