Текст книги "Виктор Суворов: исповедь перебежчика"

– Абсолютно ничего!

– Вот и я о том. Это же…

– …благородное дело – ударить агрессора по рукам…

– Я утверждаю: Гитлер – фашист, и атаковать его – дело святое, а вот подписать с ним Договор о дружбе – действительно позор. Как и поставлять ему ванадий, вольфрам, молибден, марганец, медь, олово, никель…

– …нефть, газ…

– Насчет газа не в курсе, а нефть – точно, хлеб тоже – да все! Гитлер душит Европу, строит концлагеря, а мы его усердно снабжаем (это стыд!), так вот, я спасаю честь своего народа, и плюньте мне в лицо те, кто с этим не согласен!

Российская пропаганда твердит: «Мы освободили Европу от коричневой чумы!», и я не спорю, но тут же ее идеологи добавляют: «А на Гитлера-то мы нападать не хотели – у нас договор был, который блюли». – «Ребята, – отрезвляю их, – обождите. Что получается? Какие же вы тогда освободители?». Я спрашиваю: «Вы что же, хотели Европу каким-то своим методом освободить? Особым, без нападения на Гитлера?».

Повторяю: с этими мыслями, как ни крути, жить было невозможно и молчать не мог, а меня до сих пор подначивают: «Подумаешь, открытие – это на поверхности все лежало». С другой стороны, то и дело доносится: «Это британская разведка придумала», но давайте выберем что-то одно. Если все на поверхности, в чем же тогда заслуга и мудрость британской разведки? В том, что она русские книги смогла прочитать? Действительно, «Ледокол» открываешь – там на открытых источниках все построено, ничего из секретных архивов нет. Я просто цитирую: это товарищ Ленин сказал, это – товарищ Сталин, а вот это – товарищ Жуков. Вот слова Василевского, Рокоссовского – пожалуйста, изучайте…

– Темы Великой Отечественной войны мы еще, без условно, коснемся, а покуда расставим точки над «i» в мотивах твоего ухода к англичанам…

– С удовольствием, но можно тебя прерву? Мы с вопроса о деньгах соскочили, так вот, приходишь ты к замрезидента, который всем этим ведает, и говоришь: «Алексей Владимирович, мне нужно…»

– «…пару копеек…»

– «…пару штук». – «Ага. Ну, бери». В конце месяца я сажусь и пишу: «Вот это на Ивана, это на бензин, это на ремонт машины» – и все это подтверждается. Да, крохоборство возможно…

– Но крохоборство…

– Вот именно, а теперь, предположим, работаем мы с человеком (может, еще до меня завербованным), и он нам что-то передает…

– Схемы оборонных заводов?

– Нет.

– Армейские новинки?

– Не-а – то, что у нас называлось «цельнотянутой технологией» (оттуда она цельнотянутая!). Как правило, интересовала нас только какая-то мелкая штучка, а почему утверждаю, что едва ли не все нефтедоллары шли на разведку? Тебе вот, скажем, не терпится знать, сколько в Великобритании танков. Берешь справочник (это открытые данные) и читаешь: шестьсот «Чифтенов» у них было. Какой на этом танке двигатель? Дизель «роллс-ройс». Все написано: бери – не хочу, но если это в Москву пошлешь, там смеяться будут: «Вьюноша, нам это не надо».

Планы НАТО? Какие, к чертям, у них планы, если освободители мы, то есть, если атомную или, допустим, химическую войну затеваем, все только от нас зависит – мы нажимаем на кнопки, а если вторглись в Афганистан, они реагировать будут. Иными словами, их планы нас мало интересуют, потому что им неизвестны наши. Узнать численность вооруженных сил США – чепуха…

– …все на поверхности…

– …а теперь представь наш военно-промышленный комплекс. В него входят, к примеру, Министерство авиационной промышленности, Министерство среднего машиностроения (уж так красиво назвали, а занималось оно ядерным оружием), и сидят там конструкторские бюро: Янгеля, Королева, Уткина…

– …Челомея…

– …Миль с Камовым вертолеты свои совершенствуют. Все хорошо, все чудесно, однако… Разработчики ведут такую-то тему – например, сверхзвуковой стратегический бомбардировщик-ракетоносец Ту-160, на это им выделяют бюджет (и в рублях, и в валюте), и они прикидывают: «Ага, это мы сделаем, это тоже, а вот такой-то лак, чтобы что-то покрасить, пожалуй, нет»…

– Секрет не ясен…

– …и никаких догадок и близко. Сразу заявочку составляют: нужен такой-то лак, и за него можем заплатить столько-то. Разработчики, таким образом, распределяют валютный бюджет – энное количество миллионов долларов – по-своему…

– …разведка принимает заказ…

– Как это происходит, я, по-моему, нигде не описывал, но тебе расскажу: процедура занятная. Поскольку Союза уже не существует и никому это больше не нужно, приоткрыть тайну можно. Министерство авиационной промышленности пишет: нам нужны такие, такие и такие-то вещи, такие, такие и такие-то цены можем за них заплатить. Изготовители танков свою подают заявку, артиллеристы – свою, все это верстается, и раз в год мы получаем увесистую «телефонную книгу», где много всего интересного.

Я прихожу к первому шифровальщику: «Боря, дайка мне эту книженцию» – и начинаю ее листать. Допустим, открываю раздел «Медицина» и читаю: методика переливания крови в арктических условиях. Хм, в арктических условиях никто из моих друзей этим не занимается, да и мне как-то не с руки… Дальше читаю: авиационная навигация…

«Общаясь между собой, мы говорили: “Нужно прикрыть нашу «жопу» в Вашингтоне”. Или: “Наша «жопа» в Париже со своими обязанностями справляется”»

– Все это запросы на то, что нужно стране?

– Да, и, как посчитаешь, совершенно жуткие миллионы под это идут – книжечка-то на семьсот страниц.

Ну что – начинаем работать, и вдруг приходит первому шифровальщику телеграмма. Он свой талмуд открывает на странице, предположим, двести пятьдесят седьмой и пункт четвертый вычеркивает: уже есть! Дальше: на странице такой-то требуют вписать то-то – дополнение вносит. К концу года книга полностью вся исчеркана – живого места на ней нет, – но действует до 31 декабря: накануне Нового года новая поступает. От старой она, в принципе, мало чем отличается, только рукописные правки в нее внесены, заново все сверстано, отпечатано, и снова идет работа. Мы не знаем, кто и где что-то добыл, но в книге оно отражается, а дальше уже дело техники. Разумеется, у меня какие-то есть контакты, и по этой книжечке я представляю примерно, что, собственно, нам нужно. Выхожу на этого Шурика и говорю…

– …«Дорогой Шурик!»…

– Вообще-то, мы другим словом его называли. Сказать, каким?

– Непременно…

– Пусть прозвучит это как-то брутально, но мы этих господ не уважали. Меня вот порой упрекают: «Филби в СССР убежал, а ты – сюда», а я отвечаю: «Стойте, ребята, давайте не путать. По-вашему, я предатель, изменник, но изменил я строю тоталитарному, рабовладельческому, а эти ребята – все-таки процветающему. Они, как ни крути, свободу и демократию предали, поэтому между нами маленькая разница существует, и прошу это иметь в виду». Да, какие-то недостатки здесь есть, но жить можно…

– …и даже неплохо…

– …тем не менее, находились желающие, которые этот строй предавали. Вернее, продавали, потому что таких, кто делал это на идеологической основе, я не встречал. Готовя из нас разведчиков, нам втемяшивали: «Мы вербуем людей потому, что они страшно любят нашу страну и ждут не дождутся приближения коммунизма, – это главное, а материальная заинтересованность – дело второе», но на практике второе оказалось нашим всем.

– Главным?

– Точнее, единственным.

– Как же вы этих людей именовали?

– Мы называли их «жопа» – прошу прощения. Когда между собой общались, я, допустим, говорил: «Нужно прикрыть нашу “жопу” в Вашингтоне». Или: «Наша “жопа” в Париже со своими обязанностями справляется». Или: «Этот документ добыт через “жопу”» – то есть агентурным путем. Еще раз прости, но так было – мы их не очень жаловали.

– Сколько такая «жопа» могла заработать в год?

– Много.

– Много – это миллион, два, три?

– Конечно. Допустим, какая-то «жопа» нам сообщала: «Есть реактивный двигатель» (или нечто такое, что в Союзе нам позарез нужно). Ну, скажем, делаем мы «Буран» – многоразовый космический корабль, но полетит он, только если будет добыт необходимый клей. Дело в том, что снизу этот «Буран» жаропрочной обложен плиткой, а она приклеена, потому что никак иначе ее туда не присобачишь. Этот клей должен выдерживать температуру в две-три тысячи градусов: если вдруг эта плитка отвалится…

– …конец «Бурану»…

– …и американскому «Шаттлу», заметь, тоже. В нем, если помнишь, кусок термоизоляционной обшивки отвалился, и все посыпалось – семь астронавтов погибли, и вот из-за этого клея у нас вся космическая программа стоит: дайте рецепт! (Указываются при этом вся его спецификация и сумма, в принципе, бездонная). Сразу заявляю: не я его раздобыл, но мне известно, кто по этому клею работал…

– …и кто его нюхал…

– Да-да (Улыбается.), и в результате чего «Буран» таки полетел.

– Человек, который приносил долгожданный рецепт, получал миллионы?

– Естественно, а происходило это обычно так… По первой статье я записывал расходы на агентуру – то, на сколько мы с ним встретились, погуляли… Ну, может, если он приехал откуда-то, я его отель оплатил, что-то такое… Мелочевка…

– Но была и зарплата?

– Да, отчисления шли ежемесячно – мы платили исправно, а потом я забрасывал удочку: «Нужно достать такую-то штуку, и раскошелиться мы готовы на такую-то сумму. Ты это сможешь?» – «Смогу», и тогда мы несем деньги в банк. Женева – это же был центр всего. Не потому, что такие мы умные, а оттого, что какого-то ценного кадра где-нибудь в Южной Африке вербанули, с которой нет никакого контакта, и что дальше, куда денежки направлять? В «Union de Banques Suisses» или «Credit Suisse».

– В швейцарские банки, да?

– Только в швейцарские – то есть вербуем, например, в Аргентине, а бабки идут сюда. У нас миллион долларов назывался «кирпич». Сейчас, может, кто-то воскликнет: «Подумаешь, миллион»…

– …а тогда это были огромные деньги…

– Огромные, и вот вызывает меня замрезидента и говорит: «Ну-ка, возьми полкирпичика и снеси по назначению».

– «Жопа» просит кирпича!

– (Смеется и хлопает в ладоши.). Браво! (Ну я же сразу просек: человек с интеллектом!) Вот и несешь… Обрати, кстати, внимание: мой приговор – без конфискации имущества, то есть претензий по крохоборству ко мне не было.

Из книги Виктора Суворова «Аквариум».

«Мы улыбаемся друг другу. Самое главное сейчас – успокоить его, открыть перед ним карты или сделать вид, что все карты раскрыты. Человек боится только неизвестности. Когда ситуация ясна, человек ничего не боится. А если не боится, то и глупостей не наделает.

– Я не собираюсь вас вовлекать ни в какие аферы. В этой ситуации я говорю “я”, а не “мы”. Я говорю от своего имени, а не от имени организации. Не знаю почему, но это действует на завербованных агентов гораздо лучше. Видимо, “мы”, “организация” человека пугают. Ему хочется верить, что о его предательстве знают во всем мире он и еще только один человек. Только один. Этого не может быть. За моей спиной сверхмощная структура, но мне запрещено говорить “мы”. За это меня карали в Военно-дипломатической академии.

– Я готов платить за ваш прибор. Он нужен мне. Но я не настаиваю.

– Отчего вы решили, что я пришел работать на вас?

– Мне так кажется. Отчего же нет? Полная безопасность. Хорошие цены.

– Вы действительно готовы платить сто двадцать тысяч долларов?

– Да. Шестьдесят тысяч немедленно. За то, что вы меня не боитесь. Еще шестьдесят тысяч, как только я проверю, что прибор действительно действует.

– Когда вы сможете в этом убедиться?

– Через два дня.

– Где гарантия, что вы вернете и вторую половину денег?

– Вы очень ценный для меня человек. Я думаю получить от вас не только этот прибор. Зачем мне вас обманывать на первой же встрече?

Он смотрит на меня, слегка улыбаясь. Он понимает, что я прав. А я смотрю на него, на своего первого агента, завербованного за рубежом. Безопасность своей прекрасной страны он продает за тридцать сребреников. Это мне совсем не нравится. Я работаю в добывании оттого, что нет у меня другого выхода. Такова судьба. Если не здесь, то в другом месте система нашла бы для меня жестокую работу, и, если я откажусь, меня система сожрет. Я подневольный, но ты, сука, добровольно рвешься нам помогать. Если бы ты встретился мне, когда я был в спецназе, я бы тебе, гад, зубы напильником спилил. Я вдруг вспоминаю, что агентам положено улыбаться. И я улыбаюсь ему.

– Вы не европеец?

– Нет.

– Я думаю, что нам не надо встречаться в вашей стране, но не нужно и в Швейцарии. Что вы думаете по поводу Австрии?

– Отличная идея.

– Через два дня я встречу вас в Австрии. Вот тут.

Я протягиваю ему карточку с адресом и рисунком отеля.

– Все ваши расходы я оплачу. В том числе и на ночной клуб.

Он улыбается, но в значении улыбки я не уверен: доволен, не доволен? Я знаю, как читать значение сотен всяких улыбок, но тут, в полумраке, я не уверен.

– Прибор с вами?

– Да, в багажнике машины.

– Вы поедете в рощу вслед за мной, и там я заберу ваш прибор.

– Не хотите ли вы меня убить?

– Будьте благоразумны. Мне прибор нужен. На хрена мне ваша жизнь?

“Ты мне живой нужен, – добавляю я уже про себя. – Я на первом приборе останавливаться не намерен. Зачем же тебя убивать? Я тебе готов платить миллион. Давай только товар”.

– Если вы готовы платить так много, значит, ваша военная промышленность на этом экономит. Так?

– Совершенно правильно.

– За первый прибор вы платите сто двадцать тысяч, а экономите себе миллионы.

– Правильно.

– В будущем вы мне заплатите миллион, а себе сэкономите сто миллионов. Двести. Триста.

– Именно так.

– Это эксплуатация! Так работать я не желаю. Я не продам свой прибор за сто двадцать тысяч.

– Тогда продайте его на Западе за пять пятьсот. Если у вас его купят. Если вы найдете покупателя, который заплатит вам больше, чем я, – дело ваше. Я не настаиваю. А я тем временем куплю почти такой же прибор в Бельгии или в США.

Это уже блеф. На крупную фирму не пролезешь. Ребра поломают. Нет у меня другого выхода к приемникам отраженного лазерного луча, но я спокойно улыбаюсь. Не хочешь – не надо, но ты не монополист. Я в другом месте куплю.

– Счет, пожалуйста!

Он смотрит мне в глаза. Долго смотрит. Потом улыбается. Сейчас свет падает на его лицо, и поэтому я уверен, что улыбка не таит ничего плохого. И я вновь улыбаюсь ему.

Он достает сверток из багажника и передает мне.

– Нет-нет, – машу я руками. – Мне лучше его не касаться. Несите в мою машину. (В случае чего можно будет сказать, что ты нечаянно забыл сверток в моей машине. Никакого шпионажа. Просто забывчивость.)

Он садится в мою машину (это, конечно, не моя, а взятая для меня напрокат теми, кто меня обеспечивает).

Двери изнутри запереть. Такова инструкция. Аппарат – под сиденье. Я расстегиваю жилет. Это специальный жилет. Для транспортировки денег. В его руки я вкладываю шесть тугих пачек.

– Проверяйте. Если через два дня вы привезете техническую документацию, я заплачу остающиеся шестьдесят тысяч и еще сто двадцать тысяч за документацию.

Он кивает головой.

Я жму ему руку.

Он идет к своей машине. Я, рванув с места, исчезаю в темноте».

«Что против меня еще не придумано? Могли бы венерических болезней подбросить (типа, у Суворова нос давно провалился), приписать скотоложство во время дипломатических приемов с козой английского резидента… С подставленной… Если я алкан и все остальное, давай спросим: “А кто же тогда тот дурак, который такого мерзавца держал на работе?”»

– Оппоненты пишут, что Владимир Резун, то есть ты, был плохим офицером, пьяницей, гомосексуалистом и вдобавок агентом британской разведки…

– Даже так?

– Да, хотя знающие тебя люди утверждают, что происходило как раз наоборот – почти по Высоцкому: «…был чекист…»

Вдвоем:

– «…майор разведки и отличный семьянин»…

Из книги Виктора Суворова «Аквариум».

«Валя Фомичева – женщина особая. На таких оборачиваются, таким вслед смотрят. Она небольшая совсем, стрижена, как мальчишка. Глаза огромные, чарующие. Улыбка чуть капризная. В уголках рта что-то блудливое витает, но это только если присмотреться внимательно. Что-то в ней дьявольское есть, несомненно, но не скажешь что. Может быть, вся красота ее дьявольская. Зачем ты, Володя, себе такую жену выбрал? Красивая женщина – чужая жена. Кто на нее в посольстве только не смотрит! Все смотрят. И в городе тоже. Особенно южные мужчины, французы да итальянцы, высокие, плотные, с легкою сединой. Им эта стройная фигурка покоя не дает. Едем в машине, останавливаемся на перекрестке, взгляды упрекающе меня сверлят: зачем тебе, плюгавый, такая красивая женщина?

А она вовсе и не моя. Я ее домой везу, ибо муж ее уже на конвейере, уже показания дает. Из него еще тут, в Вене, вырвут нужные признания, а потом он в Аквариум попадет, в огромное стеклянное здание на Хорошевском шоссе.

Валя, его жена, об этом пока не догадывается. Ушел в ночь, в обеспечение. Ее это не волнует, привыкла. Она мне о новых блестящих плащах рассказывает, вся Вена такие сейчас носит. Плащи золотом отливают, и вправду красивые. Ей такой плащ очень пойдет. Как Снежная королева, будешь ломать наш покой своим холодным, надменным взглядом. Сколько власти в ее сжатых узких ладонях! Несомненно, она повелевает любым, кто встретится на ее пути. Если сжать ее, раздавишь, как хрустальную вазу. С такой женщиной можно провести только одну ночь, а после этого – бросать и уходить, пусть будет огорчена. В противном случае – закабалит, подчинит, согнет, поставит на колени: я знаю таких, в моей жизни была точно такая женщина. Тоже совсем маленькая и хрупкая. На нее тоже оборачивались. Я ушел от нее сам. Не ждал, когда прогонит, когда обманет, когда поставит на колени.

Глуп ты, капитан, что за такой пошел. Наверняка знаю, что она смеялась тебе в лицо, а ты, ревнивец, следил за ней из-за угла, а потом, повинуясь мимолетному капризу, она согласилась стать твоей женой. Ты и сейчас, на конвейере, только о ней думаешь. Тебе один вопрос покоя не дает: кто ее нынче домой везет? Успокойся, капитан, это я, Витя Суворов. Не нужна она мне, обхожу таких стороной. Да и не в Вене этими вещами заниматься. Слишком строго мы друг друга судим, слишком пристально друг за другом следим.

– Суворов, ты почему никогда мне не улыбаешься?

– Разве я один?

– Да. Мне все улыбаются. Боишься меня?

– Нет.

– Боишься, Суворов. Но я заставлю тебя улыбаться.

– Угрожаешь?

– Обещаю.

Остаток пути мы молчим. Я знаю, что это не провокация ГРУ. Такие женщины только так и говорят. Да и не может сейчас ГРУ следить за мной. Операции ГРУ отточены и изящны. Операции ГРУ отличаются от операций любых других разведок простотой.

ГРУ никогда не гоняется за двумя зайцами одновременно. И оттого ГРУ столь успешно.

– Надеюсь, Суворов, ты не бросишь меня возле дома. Я красивая женщина, меня на лестнице изнасиловать могут, отвечать ты будешь.

– В Вене этого не бывает.

– Все равно, я боюсь одна.

В этой жизни она ничего не боится, я знаю таких женщин: зверь в юбке.

В лифте мы одни, она смеется:

– Ты уверен, что Володя ночью не вернется?

– Он на задании.

– А ты не боишься меня одну оставлять? Меня украсть могут.

Лифт плавно остановился, я открываю перед ней дверь. Она квартирную ключом отпирает.

– Ты что сегодня ночью делаешь?

– Сплю.

– С кем же ты спишь, Суворов?

– Один.

– И я одна, – вздыхает она.

Она переступает порог и вдруг оборачивается ко мне. Глаза жгучие. Лицо чистенькой девочки-отличницы. Это самая коварная порода женщин. Ненавижу таких».

…Танечку свою я встретил в разведывательном отделе штаба Приволжского военного округа. Ей девятнадцать стукнуло – я ее захватил…

– Она тоже разведчица?

– Ну а как же? Татьяна сохранила верность не только мне, но и в каком-то роде системе, в которой она, совсем девчонка, работала. Ступила Танюшка на эту стезю юной, а в двадцать шесть лет оказалась со мной в Великобритании. Живем мы с тех пор душа в душу – у нас двое прекрасных детей, двое внуков. Враги мои могут говорить что угодно, но она прошла со мной через все (могла бы, естественно, не идти, но…). Я предложил ей бежать, и она согласилась, сказала: «Да!». Так было, а если я алкан и все остальное, что на меня навешивают, давай спросим: «А кто же тогда тот дурак…»

– …который держал тебя на работе…

– «…такого мерзавца?». Допустим, я и вор, и деньги присваивал, и пьянствовал… Меня когда спрашивают: «А что против тебя еще не придумано? Уже вроде все возможности очернения исчерпаны», – я отвечаю: «Ребята, это неисчерпаемо. Могли бы венерических болезней подбросить (типа, у Суворова давно нос провалился), приписать скотоложство во время дипломатических приемов»…

– …с козой английского резидента…

– Ага. С подставленной – вот это была бы уже полная чаша. Допустим, я и впрямь такой полудурок и прочее – кто же меня в академию-то забрал? Ну, хорошо: давай согласимся с ярлыками, которые мне навесили, – тогда получается, что у меня была «лапа».

Ой, недавно читал, полковник КГБ пишет: «Он в одиннадцать лет в Суворовское училище поступил» – и между строк: такой, дескать, молокосос, а уже пристроили – ну, прямо коррупция! Я говорю: «Отлично, но надо же было указать в той книженции: а остальные поступали во сколько? В пятнадцать-шестнадцать? И что же я между ними делал? Меня по особой программе учили или как? И когда они все курс обучения в восемнадцать лет завершили, меня что же – по второму разу оставили?».

Всезнающие оппоненты «свет проливают»: Воронежское суворовское военное училище расформировали, а меня папочка (так и написано: «папочка») в Калининское суворовское перевел. Я радуюсь: «Здорово! Мой папочка – отставной майор из Черкасс: ну конечно, он переместил меня прямо в Калинин…»

– …по огромному блату…

– «…а чтобы не скучно было, отправил туда следом три роты воронежских кадетов да профессорско-преподавательский состав с семьями, причем всех обеспечил квартирами».

Из книги Виктора Суворова «Аквариум».

«Мне плохо.

Мне совсем плохо.

Подобного со мной никогда не случалось. Плохо себя чувствуют только слабые люди. Это они придумали себе тысячи болезней и предаются им, попусту теряя время.

Это слабые люди придумали для себя головную боль, приступы слабости, обмороки, угрызения совести. Ничего этого нет. Все эти беды – только в воображении слабых. Я себя к сильным не отношу. Я – нормальный. А нормальный человек не имеет ни головных болей, ни сердечных приступов, ни нервных расстройств.

Я никогда не болел, никогда не скулил и никогда не просил ничьей помощи. Но сегодня мне плохо. Тоска невыносимая. Смертная тоска. Человечка бы зарезать!

Я сижу в маленькой пивной. В углу. Как волк затравленный. Скатерть, на которой лежат мои локти, клетчатая, красная с белым. Чистая скатерть. Кружка пивная большая. Точеная. Пиво по цвету коньяку сродни. Наверное, и вкуса несравненного, но не чувствую я вкуса. На граненом боку пивной кружки два льва на задних лапках стоят, передними щит держат. Красивый щит и львы красивые. Язычки розовые наружу. Я всяких кошек люблю: и леопардов, и пантер, и домашних котов, черных и сереньких, и тех львов, что на пивных кружках, тоже люблю. Красивый зверь кот. Даже домашний. Чистый. Сильный. От собаки кот независимостью отличается, а сколько в котах гибкости! Отчего люди котам не поклоняются?

Люди в зале веселые. Они, наверное, все друг друга знают. Все друг другу улыбаются. Напротив меня четверо здоровенных мужиков: шляпы с перышками, штаны кожаные по колено на лямочках. Мужики зело здоровы. Бороды рыжие. Кружкам пустым на их столе уже и места нет. Смеются. Чего зубы скалите? Так бы кружкой и запустил в смеющиеся рыла. Хрен с ним, что четверо вас, что кулачищи у вас почти как у моего командира полка – как пивные кружки кулачищи.

Может, броситься на них? Да пусть они меня тут и убьют. Пусть проломят мне череп табуреткой дубовой или австрийской кружкой резной. Так ведь не убьют же. Выкинут из зала и полицию вызовут. А может, на полицейского броситься? Или Брежнев скоро в Вену приезжает с Картером наивным встречаться – может, на Брежнева броситься? Тут уж точно убьют.

Только разве интересно умирать от руки полицейского или от рук тайных брежневских охранников? Другое дело, когда тебя убивают добрые и сильные люди, как эти напротив.

А они все смеются.

Никогда никому не завидовал, а тут вдруг зависть черная гадюкой подколодной в душу тихонько заползла. Ах, мне бы такие штаны по колено да шляпу с пером! А кружка с пивом у меня уже есть. Что еще человеку для полного счастья надо?

А они хохочут, закатываются. Один закашлялся, а хохот его так и душит. Другой встает, кружка полная в руке, пена через край. Тоже хохочет, а я ему в глаза смотрю. Что в моих глазах – не знаю, только, встретившись взглядом со мной, здоровенный австрияк, всей компании голова, смолк сразу, улыбку погасил. Мне тоже в глаза смотрит. Пристально и внимательно. Глаза у него ясные. Чистые глаза. Смотрит на меня. Губы сжал. Голову набок наклонил.

То ли от моего взгляда холодом смертельным веяло, то ли сообразил он, что я себя сейчас хороню. Что он про меня думал, не знаю, но, встретившись взглядом со мной, этот матерый мужичище потускнел как-то. Хохочут все вокруг него, хмель в счастливых головах играет, а он угрюмый сидит, в пол смотрит. Мне его даже жалко стало. Зачем я человеку своим взглядом весь вечер испортил?

Долго ли, коротко ли, встали они, к выходу идут. Тот, который самый большой, последним. У самой двери останавливается, исподлобья на меня смотрит, а потом вдруг всей тушей своей гигантской к моему столу двинулся. Грозный, как разгневанный танк. Челюсть моя так и заныла в предчувствии зубодробительного удара. Страха во мне никакого. Бей, австрияк, вечер я тебе крепко испортил. У нас за это неизменно по морде бьют. Традиция такая.

Подходит. Весь свет мне исполинским своим животом загородил. Бей, австрияк! Я сопротивляться не буду. Бей, не милуй! Рука его тяжелая, пудовая, на мое плечо левое легла и слегка сжала его. Сильная рука, но теплая, добрая, совсем не свинцовая. И по той руке вроде как человеческое участие потекло. Своей правой рукой стиснул я руку его. Сжал благодарно. В глаза ему не смотрю. Не знаю почему. Я голову над столом склонил, а он к выходу пошел, неуклюжий, не оборачиваясь. Чужой человек. Другой планеты существо. А ведь тоже человек. Добрый. Добрее меня. Стократ добрее».

«Мама, если ты эту книгу читаешь, привет!»

– «За измену СССР, – сказал ты, – угрызений совести у меня нет: это была преступная сатанинская власть». Представляю, что творилось в Аквариуме, когда стало известно, что ты ушел к англичанам, а что пришлось пережить родным, которые за «железным занавесом» оставались? Я тебя вновь процитирую: «Если бы каждый из нас за родственников боялся, так бы мы и остались рабами. Я понимаю: нанес огромный ущерб, и никак перед своими родными… – Дальше пауза. – Я… Я прощения просил, хотя знаю, что это простить нельзя – нельзя, ну и все…». Говорят, узнав о предательстве внука, твой дед Василий покончил с собой, оставив записку: «Иуда. Проклинаю» – это очередной миф или правда?

– Чтобы разобраться, нужно поехать в город Черкассы, могилу деда найти и посмотреть на дату его смерти – так вот, Василий Андреевич до этого не дожил. Ну и еще: мой дед Василий Андреевич – у меня его фотография есть (Достает и показывает.), датированная октябрем 1917 года, – был призван в действующую армию в 1913 или 1914 году, воевал. Во время Брусиловского прорыва в июле 1916-го был ранен и попал в плен, а плен в то время был совершенно «жестокой» вещью. Все офицеры, солдаты в погонах, кто награды имел – с наградами. В увольнение отпускали редко, и, отправляясь туда, офицер должен был написать: «Я, такой-то, офицерской честью клянусь, что не убегу» (возвращаясь, он перечеркивал эту расписку и, в принципе, уже мог бежать). Солдата же в город просто так не пускали – он оставлял заложников, то есть служивый должен был быть в авторитете и иметь к тому же друзей, которые за него бы ручались: мол, Василий Андреевич Резунов (не Резун – видишь, на фотографии так: это был русский человек) идет в увольнение, и, если сбежит, мы, три заложника, которые за него добровольно остались, понесем кару – по пять суток карцера должны будем отсидеть.

– Виктор, скажи, а когда ты ушел, сердце у тебя разрывалось? Ты думал, что будет с мамой, с братом – он тоже ведь офицер?

– Не думал, а знал… (Пауза.). Впрочем, об этом мы еще потолкуем…

Вернувшись из плена и посмотрев, что здесь творится, осознав, что товарищ Ленин сдал Украину кайзеру… Сейчас вот, я слышал, памятники ему очень у вас «полюбили»…

– …и потихоньку носы на них отбивают…

– Ну, дай-то Бог! В общем, увидев, что там свирепствуют банды (Котовского, всяких других головорезов), он пошел добровольцем в Революционно-повстанческую армию Украины (РПАУ), которой командовал великий народный полководец Нестор Иванович Махно. Потом эту армию разгромили, но деда никто не сдал: все или разбрелись кто куда, или же затаились…

Когда с ним разбирались – он проходил фильтрацию, – Василий Андреевич признался, что был в плену и только-только вернулся. Для острастки его выпороли шомполами, но о том, что он в армии Махно воевал, никто не пронюхал (тогда, кстати, дед окончание фамилии и отрезал – стал Резуном, и первый сын у него Иван Резунов, а уж потом появился отец мой Богдан Резун). Словом, советскую власть дед знал по шомполам красным – это первое, а во-вторых, он страшный голодомор пережил, поэтому такую записку никак написать не мог.

…Есть восемнадцатисерийный фильм моего друга Володи Синельникова «Последний миф», и там свидетельство моего отца. Перед войной молодой Богдан Резун возвращается домой радостный: «Меня приняли в комсомол!», а Василий Андреевич (он был немногословным) ему сказал: «Богдан, тут, по низам, шпана, а там, по верху, бандюки» – вот так он описал эту власть в одном предложении. Протрубив в селе двадцать семь лет кузнецом, дед хорошо знал, что такое колхоз имени Шевченко в Солонянском районе Днепропетровской области (там был председатель – я его помню! – по фамилии Загубыгорилка: видишь, Бог шельму метит…).

Повторяю: Василий Андреевич знал эту «народную» власть снизу доверху…

– …от шпаны до бандюков…

– …и если нравится кому-то придумывать обо мне эту мерзость – пожалуйста, но очень уж это глупо.

Ты спрашиваешь: разрывалось ли у меня сердце? Еще и как! Мама, если ты эту книгу читаешь, привет! Матери моей сейчас девяносто один год, она жива… (Зовет.). Мам!..

У меня тогда был один выход – самоубийство, и поэтому… Первое время здесь выдалось жутким и страшным. У всех ребят из КГБ, которые сюда, в Великобританию, убежали, проблемы с женами (все развелись!) и с алкоголем (не говорю, что все злоупотребляют, но многие). Из ГРУ я один тут такой, исключительный…