Текст книги "Историческое образование, наука и историки сибирской периферии в годы сталинизма"

Тотальная идеологизированность советской системы и ее первоочередная задача – одержать победу в борьбе за общественное сознание вообще и образ мышления каждого отдельного человека в частности – привели к тому, что между советскими экономическими и социальными науками и международными тенденциями развития этих наук появился незримый, но от того не менее непроницаемый барьер, состоявший не в различиях средств описания реальности, а в различиях самих целей познания окружающего мира.

В силу этих обстоятельств советское академическое сообщество было вынуждено создавать почти с нуля свою собственную научную школу в указанных областях. Развитие некоторых из них, в первую очередь области, связанной с построением математических моделей, вполне соответствовало мировому уровню (не случайно советский ученый Л. В. Канторович стал лауреатом Нобелевской премии по экономике). Тем не менее подавляющая часть социогуманитарного сегмента научного знания в советский период предлагала различные варианты не научного, а политического прочтения мира, облеченные в наукообразную форму. Отсюда и вполне закономерно, что достижения мировой научной мысли для нее актуальны не были[52]52
  См.: Дорога к академическому совершенству: Становление исследовательских университетов / пер. с англ. М., 2012.


[Закрыть].

Первый период существования советской исторической науки и высшего исторического образования укладывается в рамки 1917 – конца 1920-х гг. Это время сосуществования «старой» и новой исторической науки и исторического образования. Этот этап характеризуется значительными потерями в составе профессорско-преподавательского корпуса, утратами книжного, архивного и музейного фондов страны, т. е. в конечном счете он был периодом существования отечественного историко-научного сообщества в экстремальных условиях.

Рубежом окончательного определения отношения власти к наиболее ярким представителям «буржуазной науки» стал 1922 г. Состоялась высылка и отстранение их от формирования национальной исторической науки на Родине. Этот наиболее резкий шаг власти по отношению к историкам означал становление системы политического и идеологического контроля над деятелями исторической науки со стороны партийно-государственных органов. В это же время создаются академические и научные институты (Коммунистическая академия и Институт красной профессуры), формируются исторические общества, национализируются архивные и музейные фонды.

Этот период относительно мирного сосуществования представителей «старой» и «новой» исторической науки характеризовался постепенным усложнением этих взаимоотношений с неуклонным вытеснением представителей «старой исторической науки» с руководящих постов в научных учреждениях и постепенной трансформацией самой советской Академии наук в соответствии с потребностями «коммунистического строительства», закончившейся практическим разгромом научной и политической оппозиции в результате «Академического дела» – уголовного дела, сфабрикованного ОГПУ против группы ученых Академии наук и краеведов в 1929–1931 гг. (так называемое дело Платонова – Тарле).

Происходит и постепенное внедрение марксистской методологии исследования, оформление марксистских учебных заведений и научных учреждений. Появляется господствующая группа историков во главе с М. Н. Покровским, которая берет на себя функцию авангарда советской исторической науки, бойцов с научной и политической оппозицией. Одним из важнейших результатов дискуссий 1920-х гг. становится тенденция к отождествлению таких понятий, как «немарксизм» и «антимарксизм»: труды ученых, ранее оцениваемые как близкие марксизму, в конце 1920-х гг. все чаще относились к категории антимарксистских.

В то же время исторические дискуссии несли в себе нечто большее, нежели набор идеологических догм. Несмотря ни на что, шло накопление научных знаний в тех областях исторической науки, которые ранее либо разрабатывались слабо, либо не разрабатывались вовсе. В ходе дискуссий 1920–1930-х гг., опиравшихся на активно ведущиеся разработки истории России, марксистами были подняты совершенно новые исследовательские пласты, относящиеся в первую очередь к истории общественной мысли и социальных движений в России. Наряду с абсолютизацией формационных критериев историки вовлекали в орбиту споров большой конкретно-исторический материал по истории крестьянского и помещичьего хозяйства, мануфактуры, финансового капитала, роли иностранных инвестиций в формировании социально-экономического и политического облика страны.

Помимо сугубо идеологических процессов, происходят и другие, в которых идеологическая линия нашла свое опосредованное выражение. После революции резко понизился статус исторической науки. В глазах «нового» исторического сообщества произошло падение авторитета истории и ее значимости, она стала частью обществоведения (отражением этого стала в т. ч. и ликвидация сначала юридических, а затем и историко-филологических факультетов в университетах и замена их факультетами общественных наук[53]53
  Постановление Наркомпроса РСФСР № 859 от 12 февраля 1918 г. «Об упразднении юридических факультетов российских университетов» // Сборник декретов и постановлений рабочего и крестьянского правительства по народному образованию. М., 1920. Вып. 2. С. 15–16; Декрет СНК РСФСР «О создании Комиссии по коренной реорганизации преподавания общественных наук в высших школах Республики» // СУ РСФСР. М., 1920. № 93. Ст. 503; Декрет СНК РСФСР от 4 марта 1921 г. «О плане организации факультетов общественных наук российских университетов» // СУ РСФСР. 1921. № 19. Ст. 117.


[Закрыть]). В целом вузовское преподавание истории в 1920-e гг. опиралось на партийные установки, в соответствии с которыми преподавание истории должно было быть отброшено как с точки зрения идей эволюционного развития, так и в целях воспитания национальной гордости и национального чувства. В силу этого история как самостоятельная дисциплина исчезла из учебных планов высшей школы на многие годы.

Новая концепция организации гуманитарного образования в университетах страны виделась большевиками в разработке и распространении идей научного социализма, ознакомлении широких народных масс с переменами в общественно-политическом строе России и с основными принципами советского управления. Система исторического образования дореволюционной России абсолютно не отвечала запросам советской власти – и прежде всего по идеологическим соображениям. Изучение истории во все времена и во всех странах способствовало воспитанию патриотизма. Однако в ходе революции и Гражданской войны идея патриотизма была полностью дискредитирована, уступив место идее пролетарского интернационализма. Во многом этому способствовал и курс на перманентную социалистическую революцию. Власть нуждалась в новых кадрах историков, стоявших на марксистских методологических позициях. Как следствие, к концу 1920-х гг. преподавание истории в школах было вытеснено обществоведением, а исследовательские направления в области истории претерпели существенные изменения, обратившись в сторону революционной, историко-партийной, а на периферии – к краеведческой тематике.

Кроме того, высшее гуманитарное образование до революции носило элитарный характер. Подготовка историков осуществлялась на историко-филологических факультетах университетов, где, как и на юридических, большинство преподавателей являлись «государственниками». Такой же порядок сохранялся некоторое время и после Октября 1917 г. Поэтому в первые годы советской власти были предприняты шаги к разрушению «кастового», замкнутого характера высшего образования.

Наибольшие трансформации произошли в гуманитарном секторе сибирских университетов. Суть преобразований гуманитарного сегмента в начале 1920-х гг. сводилась к тому, чтобы реформировать (а фактически упразднить) классические гуманитарные факультеты (сначала юридические, а затем историко-филологические), создать на их базе единые комплексные гуманитарные или обществоведческие факультеты, для того чтобы полностью подчинить их деятельность только одной прикладной цели – подготовке кадров специалистов для нужд советского государства. Кроме этой явной цели, реформа преследовала и чисто политические – сломить идеологическое противостояние университетской профессуры гуманитарных факультетов.

Советская политика в научно-образовательной сфере формировалась под воздействием двух основных доминант. Первая из них настаивала на выполнении того, что сегодня назвали бы «осуществлением социальной миссии университетов». Советская власть пыталась сделать высшее образование инструментом создания эгалитарного общества. Принимались всевозможные меры, которые должны были сделать университеты доступными для всех социальных слоев (например, ведомственное переподчинение вузов, запрет приема любых экзаменов, при поступлении не требовались аттестаты и по окончании университета не выдавались дипломы, студенты пролетарского происхождения получали всевозможные льготы[54]54
  Декрет СНК РСФСР от 11 декабря 1917 г. «О передаче всех учебных заведений в ведение Наркомпроса» // СУ РСФСР. 1918. № 39. Ст. 507; Декрет СНК РСФСР «О правилах приема в высшее учебное заведение РСФСР» от 2 августа 1918 г. // Декреты советской власти: 11 июля – 9 ноября 1918 г. М., 1964. Т. 3. С. 141; Постановление СНК РСФСР «О преимущественном приеме в высшие учебные заведения представителей пролетариата и беднейшего крестьянства в первоочередном порядке» от 2 августа 1918 г. // Декреты советской власти: 11 июля – 9 ноября 1918 г. М., 1964. Т. 3. С. 137–138; Постановление СНК РСФСР «О рабочих факультетах» от 17 сентября 1920 г. // Известия ВЦИК. 1920. 22 сентября.


[Закрыть] и т. п.). Развились различные формы позитивной дискриминации в пользу недостаточно представленных среди специалистов этнических групп и, соответственно, против этнических групп, имеющих слишком значительное представительство.

Вторая же доминанта была условно «технократической». Государство рассматривало высшее образование и науку как средство обеспечения запросов народного хозяйства и обороны. Соответственно, они должны были существовать в самой тесной связи «с жизнью» или «практикой». Технократический импульс коснулся и содержания программ. Доля лекций сократилась, а практических занятий, наоборот, возросла. Учебные программы были сокращены до трех лет за счет казавшихся излишними для практической деятельности общеобразовательных дисциплин.

Из общих идеологических установок проистекали соответствующая историографическая проблематика и новый язык советской исторической науки. К непременным элементам исторической концепции относилось рассмотрение явлений сквозь призму формационной структуры общества. Стремление к безусловному делению общественного развития на формационные этапы, кроме научных задач, преследовало определенные идеологические цели – доказать, что общественное развитие неумолимо двигалось к пролетарской революции.

В основу взглядов новых советских историков-марксистов закладывались положения исторического материализма, предусматривавшего приоритет материальных условий жизни общества над духовными и зависимость надстроечных явлений от базисных. Связь характера классовой борьбы с уровнем экономического развития общества толкала марксистских историографов к объяснению смены этапов развития исторической науки исходя из смены господствующих экономических укладов. Этот своеобразный экономический детерминизм особенно ярко проявился в творчестве М. Н. Покровского.

Центральным звеном марксистской исторической концепции стало положение о примате классового похода в объяснении как исторического процесса в целом, так и развития представлений о прошлом. В частности, формула об обострении классовой борьбы была крайне удобна не только в силу своей простоты и доступности, но и благодаря заложенной в ней возможности рассматривать явления в динамике. Использование дефиниций «класс» и «классовая борьба» стало еще одним критерием определения соответствия исторических исследований марксизму. Однако признание классового характера науки неизбежно вело к отождествлению объективности с пролетарской позицией, а стремление к объективному подходу в исследовании со стороны немарксистов третировалось как «буржуазный объективизм».

В 1920-е гг. первостепенное внимание уделялось изучению новой истории России. В центре находилось изучение проблем классовой борьбы. Характерной чертой советской историографии стало написание коллективных работ, что позволило создать обобщающие труды по истории СССР, Гражданской войны, рабочего класса и крестьянства. Однако приоритетным направлением исследования отечественной истории нового времени стало изучение истории так называемого освободительного движения (в соответствии с ленинской периодизацией состоявшего из трех этапов: дворянского, разночинского и пролетарского).

Череда губительных реформ и неудачных экспериментов в сфере исторического образования и исторической науки (как и в других гуманитарных отраслях знания) самым негативным образом сказалась на положении истории и историков в первое советское десятилетие. В 1920-е гг. в вузах страны (тем более в Сибири) практически не существовало специальных структур для подготовки историков. Преподавание исторических дисциплин (и в вузах, и в школах) сводилось к обществоведению (история была лишь вспомогательным знанием, которое обслуживало социологические, политэкономические и иные марксистские конструкты), а традиционные исторические исследования перестраивались под революционную и историко-партийную тематику или в лучшем случае ориентировались на этнографические и краеведческие исследования – это было так называемое золотое десятилетие краеведения.

Разрушение привычных научных связей и уклада жизни, революционные потрясения, утрата прежней институциональной устойчивости привели к своеобразному феномену сохранения исторической науки в виде «местного» знания. «Народный» характер краеведения и по широте и активности участия основных его представителей, и по тематике материала помог сохранению и дальнейшей трансляции многих, зачастую главнейших элементов исторического знания. Именно краеведы на местном уровне под знаком сохранения музейных реликвий спасали элементы быта, библиотеки, скульптурные изображения, картины, архивы «дворянских гнезд», церковную утварь и метрические книги от варварского разграбления и уничтожения, сберегая и транслируя хотя бы и в таком виде историко-культурные ценности и знания.

В 1920-е гг. шел процесс перевоспитания на новых социально-политических принципах университетских профессоров, преподавателей и студентов. Перевоспитание шло со стороны партийных, комсомольских, профсоюзных и иных общественных организаций и структур. Создавались политико-идеологические кружки и организации, издавалась специальная литература, газеты, иная периодика. Однако периферийные (в т. ч. и сибирские) историки оказались организационно разобщены. Это приводило к потерям потенциальных возможностей провинциальных ученых в проведении научных исследований.

Идейное противостояние открыто стало проявляться в связи с необходимостью изучения общественных наук, в частности марксизма-ленинизма, осуществлением преимущественного приема в университет детей рабочих и крестьян, что строго регламентировалось разверсткой о приеме в вуз, появлением общественно-политических организаций, развернувших борьбу за утверждение марксистской идеологии во всех сферах жизни коллектива и выступавших против проявлений буржуазной идеологии.

В итоге к концу 1920-х гг. единственным результатом большевистской реформы гуманитарного сегмента высшей школы явилась разрушенная система классического исторического (равно как юридического и филологического) образования. В то же время эта чисто вузовская реформа оказала негативное влияние на всю систему не только высшего, но и среднего специального и школьного образования в стране. Конкретные гуманитарные знания в области юриспруденции, экономики, истории, филологии, философии и других наук были подменены преподаванием общих конструкций и закономерностей развития общества и государства, что не могло дать положительного результата в деле гуманитарного образования, прежде всего в средних школах.

Рассмотрев в ретроспективе опыт реформирования классического гуманитарного образования в 1920-е гг., можно увидеть, что при наличии некоторых изначально рациональных мотивов (практико-ориентированный и прикладной характер образования, приближение выпускаемых специалистов к реальным потребностям народного хозяйства и т. п.), в этой реформе был заложен ряд системных ошибок. Важнейшей из них была подмена классического гуманитарного образования, имеющего стратегическую для государства функцию, идеологически обусловленным обществоведческим знанием. Это предопределило в дальнейшем проблему нехватки квалифицированных гуманитарных кадров в стране (юристов, экономистов, историков и др.).

Лишь позже, к началу 1930-х гг., советское руководство осознает всю пагубность данной реформы, как для средней, так и для высшей школы СССР. Партийное руководство и, в первую очередь, сам И. В. Сталин, стали уделять намного больше внимания историческому образованию в средних учебных заведениях СССР и подготовке для школ специалистов-историков в вузах страны. В известном Постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 15 мая 1934 г. «О преподавании гражданской истории в школах СССР» было сказано: «…преподавание истории в школах СССР поставлено неудовлетворительно. Учебники и само преподавание носят отвлеченный, схематический характер. Вместо преподавания гражданской истории в живой занимательной форме – с изложением важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности, с характеристикой исторических деятелей – учащимся преподносят абстрактное определение общественно-экономических формаций, подменяя, таким образом, связное изложение гражданской истории отвлеченными социологическими схемами»[55]55
  Постановление СНК СССР, ЦК ВКП(б) от 15 мая 1934 г. «О преподавании гражданской истории в школах СССР» // Собрание законодательства. 1934. № 26. Ст. 206.


[Закрыть].

Таким образом, с начала 1930-х до начала 1940-х гг. можно выделить второй период существования советской исторической науки и высшего исторического образования, характеризовавшийся практически полным подчинением науки требованиям партийно-идеологической системы и перманентной ликвидацией любой научной альтернативности марксизму, увязываемой с политической оппозиционностью существующему режиму. Разгром школы академика М. Н. Покровского символизировал только определенную корректировку указанной тенденции, связанную с приведением историко-научных исследований в «истинно марксистское», догматическое русло. Произошло административное пресечение научных поисков и в самом марксизме. Однако удалось преодолеть преобладание над конкретно-историческим материалом социологических схем, закладывавшихся самой же школой Покровского.

Такие изменения были вызваны тем, что история в ее традиционных, «гражданских» рамках теперь как нельзя лучше позволяла внедрить установку на восстановление государственной преемственности (между старой, Российской империей, и новой империей – СССР), все более утверждавшуюся в мировоззрении руководства и в идеологии правящей партии в конце 1920-х – первой половине 1930-х гг. Не отменяя официального культа Великой Октябрьской социалистической революции, требовалось только укрепить легитимность установленного режима всей глубиной национального прошлого (того национального прошлого, от которого так активно и бесповоротно стремились отойти историки-марксисты 1920-х гг.). Историческая наука была призвана обосновать безальтернативность принятого партийным руководством страны курса на «построение социализма в отдельно взятой стране», создав в сознании советских людей картину прошлого в виде соответствующей магистрали отечественной истории и в связи со всеобщей историей. Преподавание истории оказалось подчинено тем же целям, что и стандартизация системы политического просвещения, – обоснованию и популяризации партийной доктрины в образе разработанной руководством «генеральной линии». Преподавателей истории провозглашали теперь «бойцами идеологического фронта»[56]56
  Подр. см.: Гордон А. В. Восстановление исторического образования (1934–2004). С. 274.


[Закрыть].

Метафора войны и фронта была фундаментальной в советской семиосфере (например, «прорыв исторического фронта» и т. п.). Регулярное напоминание советским историкам о том, что история является важным участком идеологического фронта, обеспечивало их социальную и профессиональную мобилизацию. Противостояние внутренним и внешним врагам (таким как «буржуазные историки») обусловливало появление особого типа советского историка, ведущего своего рода арьергардные бои, позволяя тем самым осуществить исторический прорыв в коммунистическое будущее. Это и стало главной социальной функцией советской исторической науки, реализовывавшейся высшим историческим образованием.

В дальнейшем, к концу 1930-х гг., история стала одним из инструментов предвоенной консолидации советского общества. Изменившаяся внутриполитическая обстановка, приводившая к становлению сталинского государства, и внешнеполитическая, диктовавшая необходимость отказа от прежних интернациональных лозунгов, нашла отражение в речи-тосте И. В. Сталина о единстве и суверенности СССР 7 ноября 1937 г. на торжественном обеде у К. Е. Ворошилова. В ней парадоксальным образом был реабилитирован весь московский и имперский период русской истории, то есть пресеченная в 1920-х гг. историческая ретроспектива получила значительное углубление и положительное осмысление, идеологическую поддержку, подтолкнувшую к более глубокому научному изучению новых проблем, привлечению трудов некоторых историков прежней генерации.

Историческое образование на всех уровнях должно было решать проблему патриотического воспитания молодежи в условиях надвигающейся угрозы мировой войны, поскольку страна уже перешла от лозунгов о торжестве мировой революции и интернационализма к национал-государственнической риторике. Патриотизм к началу войны стал пониматься как «чувство постоянной мобилизационной готовности, чувство безграничной, активной любви к своей Родине»[57]57
  Правда. 1941. 2 февраля.


[Закрыть].

Вообще 1930-е гг. стали периодом формирования советского исторического метанарратива. Ведущую роль в конструировании его смысловой базы играл сам И. В. Сталин, а точнее – его высказывания и тексты. При этом вся специфика его роли заключалась в том, что он выступал в качестве толкователя первооснов коммунистической идеологии, так или иначе трактуя Маркса – Энгельса – Ленина (сообразно условиям текущего момента и упрощенно для простоты восприятия). Центральное место в советской исторической картине мира заняла, конечно же, «История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс» [так называемый «Краткий курс истории ВКП(б)»], ставшая сакральным метатекстом советской историографии, обязательным к цитированию и ссылкам. Таким образом складывался советский авторитетный дискурс, легитимирующий советскую социально-политическую реальность посредством выстраивания позитивной исторической мифологии.

Трансформация использования исторического образования в идеологических целях формирующейся советской идеократической системы – от отдельных исторических сюжетов и образов в обществоведческих курсах в первое послеоктябрьское десятилетие к созданию комплекса стабильных учебников по истории в 1930-е гг. (при скрупулезном контроле над их «правильным» содержанием со стороны первых руководителей партии и страны[58]58
  См.: Сталин И. В., Киров С. М., Жданов А. А. Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР (8 августа 1934 года); Они же. Замечания о конспекте учебника новой истории (9 августа 1934 года); Сталин И. В. Об учебнике истории ВКП(б).


[Закрыть]) – сигнализировала об эволюции самой идеологической матрицы в сторону своеобразного сочетания идей пролетарского интернационализма и мировой революции с национально-державным мировоззрением с фактическим доминированием последнего. Это внутреннее напряжение в идеологическом комплексе явилось в конечном счете одной из причин идейно-политической неустойчивости системы, утраты ею четких прогностических ориентиров и целей, характерных для раннего этапа большевизма.

Процесс адаптации историософской базы советского марксизма к конкретным задачам исторического образования по мере продвижения советского государства к режиму единоличной власти И. В. Сталина, который нуждался в массированном идеологическом и пропагандистском обеспечении, в известном смысле опирался на психоментальные особенности российского общества: возник феномен одновременной актуализации общинно-социалистического и авторитарно-монархического идеала, полярных по отношению друг к другу с точки зрения их оценочного восприятия, но сходных (в российских условиях) в смысле преклонения перед харизматической фигурой вождя. Поэтому ревизия положения классического марксизма о недопустимости абсолютных авторитетов в революционной теории и практике, предпринятая в советском марксизме, не вызывала отторжения не только у масс, но и у носителей социалистической теории.

В целом же популяризация социалистической идеологии, которая предполагала тиражирование ряда положений философии марксизма, идеи революционности и классовой борьбы, отрицания религии и др., происходила под знаком праксиологической мобилизации: историки 1920-х гг., взяв у теоретиков пролетариата основные идеи (материалистическое объяснение истории, стадиального развития общества, концепцию классовой борьбы и различных форм ее проявления на определенных этапах общественного развития, концепцию государства и его роли в истории), попытались применить их в своей практической деятельности, нередко игнорируя особенности истории России. Это в полной мере сказалось на процессе формирования корпуса учебных пособий по истории, который зависел от марксистской историософии не меньше, чем от идейно-политической конъюнктуры, испытывая вместе с тем влияние самого исторического сообщества.

В организационных формах исторической науки наиболее важным изменением стало появление двух основных ее направлений: истории партии и истории СССР. При этом именно историко-партийное направление призвано было создать марксистскую версию истории России.

Историко-партийное направление начало создаваться с первых дней существования советской системы и просуществовало до ее конца. Оно приобрело, с одной стороны, явно выраженную функцию поддержания и научного обоснования партийно-идеологических доктрин, а с другой – буфера между партийно-государственными органами и собственно историко-научным сообществом. Стиль, традиции взаимоотношений между государством и историко-партийным направлением вольно или невольно переносились и на взаимоотношения со всем историко-научным сообществом.

Историко-партийная наука целиком отразила тот изначально прагматический, инструменталистский характер, который был заложен в нее создателями советской государственной системы. Этот прагматический характер заключался в создании марксистского видения истории России, подкрепляющего или, по крайней мере, не расходящегося с идеологическими постулатами. Своеобразным отражением этой инструменталистской функции исторической науки стало неравноценное существование историко-партийного и конкретно-исторического направлений советской исторической науки.

Историко-партийное направление уже изначально поддерживалось и выделялось государством как приоритетное и наиболее важное по сравнению с конкретно-историческим. Это предопределило то, что взаимоотношения между этими направлениями были весьма неоднозначными. Уже изначально, от первых дней существования основных историко-партийных институтов, выступлений основателя советской исторической науки М. Н. Покровского, историко-партийное направление носило агрессивный характер по отношению к конкретно-историческому, заявляя о своей приоритетности.

В 1930-х гг. закладывались важнейшие основы для формирования региональной корпорации историков и выработки их корпоративной идентичности. Важное место в этих процессах занимали вопросы, связанные с политикой по отношению к национально-территориальным образованиям. Перед правительством стояла задача глубокой интеграции населения национальных субъектов Советского Союза через комплекс различных мероприятий в единое социально-экономическое и культурное пространство страны. В том числе это осуществлялось и через развитие исторического образования (подготовка национальных кадров историков на местах) и науки (организация исторических исследований и изучение прошлого народов этих регионов).

Это позволяло советскому правительству интегрировать население национальных субъектов в единую культурно-историческую общность советского народа. Ведь история составляла ту сферу государственной идеологии, которая во многом формировала личность советского специалиста (интеллигента). Впоследствии он должен был стать опорой государства в своем регионе через проведение идеологической политики в процессе своей профессиональной деятельности (преподавательской, научной, партийно-государственной, просветительской, культурной, общественной и т. д.). Первое, что необходимо было сделать в этом направлении, – начать подготовку национальных кадров историков на местах через систему педагогических вузов и создать комплексные гуманитарные научные институты в национальных субъектах (НИИ языка, литературы, истории – НИИ ЯЛИ), что и было реализовано на протяжении 1930–1950-х гг.

Таким образом, исторические факультеты и отделения университетов и педагогических вузов, а также НИИ ЯЛИ стали центрами по формированию в Сибири региональной корпорации советских историков. В их недрах формировались и воспитывались новые специалисты, которые через свою педагогическую, научную и культурно-просветительную (а некоторые и через партийно-государственную) деятельность играли важную роль в деле гражданского, патриотического и идейного воспитания населения.

Процесс формирования корпорации региональных историков в Сибири шел по двум магистральным направлениям – «сверху» и «снизу». «Сверху» – через партийно-государственную политику шло создание исторических институций и формирование идеологического облика региональных историков. «Снизу» корпорация складывалась как бы самостоятельно, без влияния извне, под действием внутренних, специфических для периферийного региона объективных и субъективных факторов (прежде всего, особенностей формирования студенческого контингента и профессорско-преподавательского состава).

Третий период существования советской исторической науки и высшего исторического образования, пришедшийся на годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., характеризовался значительными переменами в жизни историко-научного сообщества. Произошли значительные потери в его составе. Многие научные исследовательские институты и учреждения были эвакуированы и подверглись реорганизациям. Помимо утрат источников в экстремальных условиях военного времени, эвакуации, бомбежек и т. п. обстоятельств, такое распределение научных сил по территории страны имело и свое положительное значение в формировании историко-научных кадров, становлении новых исследовательских и образовательных центров на периферии – на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке, в Средней Азии. Произошел взлет исторического самосознания нации, и идеологически была востребована национальная история с культом героических личностей прошлого, прежде всего военачальников, и примерами национально-освободительной борьбы народов с иноземными захватчиками.

С 1945 по 1956 г. длился четвертый (завершающий в рамках нашего повествования) период существования советского высшего исторического образования и исторической науки, когда произошло возвращение историков к «мирному труду». Однако политический фон снова стал весьма неблагоприятным, ибо национальные мотивы, появившиеся в период войны, начали оформляться властью в виде очередных идеологических кампаний. Борьба с «низкопоклонством» перед Западом, космополитизмом, «буржуазным объективизмом», «марризмом», литературными деятелями и т. п. кампании создавали неблагоприятные условия для развития гуманитарных наук, в т. ч. и истории.