Текст книги "История России. Смутное время Московского государства. Окончание истории России при первой династии. Начало XVII века."

Но тот поручил своему секретарю уверить их, что никакой опасности нет и что он даже велит строго наказывать распространителей тревожных слухов. Проживавшие в Москве немцы, которые более дружили с поляками, чем с русскими, и успели лучше узнать сих последних, также предупреждали поляков; а один из немцев, тоже накануне рокового дня, пробрался к лжецарю и подал ему записку, в которой уведомлял, что на следующий день назначено исполнение злодейского умысла. Таким образом, с польским проходимцем повторилось почти то же самое, что произошло со знаменитым римским Цезарем. Самозванец, прочитав записку, разорвал ее и бросил. Все эти предостережения, по-видимому, его только раздражали, и он еще более упорствовал в своем ослеплении.

Меж тем заговорщики пользовались всяким удобным случаем и всяким промахом самозванца, чтобы возбуждать народ. Венчание Марины дало особенно обильную пищу неблагоприятным толкам. Русские вообще косо смотрели на иностранцев, посещавших православное богослужение; а тут еще поляки, присутствовавшие на церковных торжествах, вели себя крайне неосторожно; они громко болтали, смеялись, становились задом к алтарю, дремали, прислонясь к святым иконам, или, скучая стоянием, садились прямо на пол, водили с собой в церковь собак и тому подобное. Русские возмущались тем, что царь все это позволяет. Особенно смущал всех брак его с католичкой или некрещеной полькой; ибо, по русским народным понятиям того времени, иноверцы, хотя и христиане, переходя в православие, должны были вновь креститься. Поэтому слухи о том, что царь передался папизму и намерен искоренить православную веру, получали как бы подтверждение в глазах народа. Из среды освященного собора, руководимого угодником лжецаря патриархом Игнатием, в это время выделились два мужа, митрополит Казанский Гермоген и коломенский епископ Иосиф, которые открыто порицали брак царя с иноверкой. Самозванец разгневался и собирался подвергнуть их тяжкому наказанию, но не успел. А народ стал смотреть на них как на истинных пастырей и достойных поборников православия. Главные заговорщики по ночам сходились в доме Василия Шуйского, тут совещались и получали должные наставления о том, как действовать в народе. Мы сказали, что князь Василий Иванович, ведя заговор в широких размерах, умел в то же время вкрасться в доверенность самозванца и сделаться одним из главных советников. А советы его и единомышленных ему бояр преимущественно клонились к тому, чтобы усыпить всякое подозрение со стороны лжецаря, истолковать всякое столкновение русских с поляками или хмельным состоянием, или каким-либо простым недоразумением и уверить его, что поляки и немцы, доносившие о признаках близкого бунта, слишком преувеличивают и только понапрасну беспокоят государя, столь любимого своим народом, такие уверения очень льстили тщеславию Лжедимитрия и достигали своей цели. После князей Шуйских и Голицыных наиболее видным деятелем среди заговорщиков явился думный дворянин Михаил Игнатьевич Татищев, незадолго прощенный лжецарем. Во время Великого поста за столом у сего последнего подали жареную телятину. Князь Василий Шуйский почтительно напомнил, что русские вообще не употребляют телятины, а тем более постом. Когда самозванец стал возражать, Татищев вмешался и противоречил так резко, что тот выгнал его из-за стола и велел сослать в Вятку. Басманов выпросил ему прощение, которое он получил на праздник Пасхи. Это прощение, однако, не смягчило Татищева, который, подобно Шуйскому, сделался теперь одним из ревностных вожаков заговора. Есть известие, что бояре-участники постановили между собой следующий уговор: по свержении самозванца вести управление общим советом и кого из них выберут царем, тот никому не будет мстить за прежние досады.

На вечер ближайшего воскресенья, 18 мая, Марина, ни о чем не думавшая, кроме удовольствий, назначила большой маскарад во дворце и со своими фрейлинами была занята приготовлением костюмов. А супруг ее в этот день предполагал устроить военную потеху: в поле за Сретенскими воротами он велел приготовить деревянный, укрепленный валом городок, который намеревался брать приступом. Несколько пушек уже были отправлены из столицы на место будущей потехи. Этими приготовлениями заговорщики воспользовались как нельзя лучше для своих замыслов. В народе пущен был слух, что расстрига под видом потехи хочет заманить московских бояр в западню, чтобы перебить их, а потом уже беспрепятственно творить свою волю и вводить латинство в Московском государстве. Говорили далее, что двадцать главных бояр, начиная с Мстиславского и Шуйских, были расписаны между польскими начальниками: каждый из сих поляков во время шумной потехи должен был убить назначенного ему боярина. А остальных бояр и лучших московских людей будто бы предполагалось перевязать и отправить пленниками к польскому королю. Как ни мало вероятен был подобный слух, однако он нашел себе веру и произвел большое волнение в умах. При всем народном разочаровании и разных недоумениях, вызванных поведением лжецаря, еще многие москвичи оставались ему преданны и недоверчиво относились к толкам о его самозванстве. Поэтому заговорщики на последнем совещании положили в решительную минуту поднять народ под разными предлогами: одни должны были кричать: «В Кремль! Поляки хотят убить царя!» А другие кричали бы: «Поляки избивают бояр!»

Как ни был беспечен самозванец, однако все труднее и труднее становилось скрывать от него и его главных наперсников существование обширного заговора. Поэтому бояре решили не откладывать далее его исполнения, и, под предлогом предупредить якобы предстоящее их избиение во время военной потехи, они назначили канун сего дня, то есть субботу, раннее утро. Для обороны дворца, кроме немецких алебардщиков, имелось под рукой до 5000 поляков и до 10 000 преданных стрельцов. Ввиду этих сил заговорщики со своей стороны приняли разные меры и военные предосторожности. В пятницу московские лавки, торгующие порохом и свинцом, отказывали полякам в продаже сих предметов под предлогом, что все вышли. Поздним вечером бояре ввели в город осьмнадцать тысяч ратных людей, которые собраны были в окрестностях для похода на Южную Украйну и отправку которых они намеренно задерживали. Эта рать заняла ворота Белого города с приказом никого не пропускать. Наконец те бояре, которые в сей вечер дежурили или пировали во дворце, именем государя отпустили по домам большую часть алебардщиков, так что их осталось на карауле только 30 человек. Вооруженное ядро, на которое опирались заговорщики, составляли дворяне и дети боярские, московские и особенно новгородские; так как у Шуйских продолжались их старые приязненные связи с Великим Новгородом. Дворянам – участникам заговора обещаны были в награду новые поместья и доходные места.

Таковы были приготовления к московской кровавой заутрене, и она беспрепятственно совершилась.

17 мая на рассвете ясного утра конная толпа бояр, дворян и детей боярских, с князем Василием Шуйским во главе, въехала в Кремль и прежде всего остановилась перед Успенским собором, принося горячую молитву об успехе начатого предприятия. В эту минуту раздался звон набатного колокола, сначала у пророка Илии подле Гостиных рядов; за ним пошли звонить во многих церквах и монастырях, как кремлевских, так и городских. По улицам города скакали и бегали отряженные заговорщиками люди, призывая народ. Один кричал, что Кремль горит, другой звал на защиту православной веры, третий на защиту царя или бояр, и все от поляков. Со всех сторон бежал народ, вооруженный чем попало: самопалом, луком, копьем, саблей, рогатиной или топором, кто пешком, кто на коне, а служилые люди в доспехах и полном вооружении. Одна часть народа устремилась в Кремль; а другая стала обступать те дома, которые были заняты поляками, чтобы не дать им возможности собраться вместе или поспешить также в Кремль. Внезапно пробужденные поляки хватали оружие и садились на коней; но чернь везде преграждала им дорогу, ставя поперек улиц рогатки; где не хватало рогаток, она вынимала бревна из мостовой и воздвигала баррикады. Таким образом, ни одному польскому отряду не удалось пробиться в Кремль на защиту лжецаря и его супруги.

Держа в одной руке крест, в другой меч, Василий Шуйский от Успенского собора, не теряя времени, повел собравшуюся около него мятежную толпу прямо на дворец. «Помоги Господи и Пресвятая Богородица на злого еретика и поганую Литву! – восклицал он. – Отцы и братия, постраждите за православную веру!»

Во дворце только что все успокоились после ночи, проведенной в пиршестве и танцах. Самозваный царь, кажется, не успел еще заснуть, когда услыхал звон набата. Он послал спросить, что это значит. «Пожар», – отвечал кто-то из бояр или дворян, остававшихся во дворце. Но когда шум и крики приближавшейся толпы сделались слышны, наперсник самозванца Басманов вышел посмотреть и увидал, что весь двор наполнился вооруженными людьми, которые уже бежали по лестницам и ломились в двери. На его вопрос, что им нужно, послышались ругательства и крики: «Выдай нам плута и обманщика!» Басманов, приказав алебардщикам никого не впускать, бросился назад и закричал Лжедимитрию: «Мятеж! Требуют твоей головы! Спасайся!». В это время кто-то из заговорщиков проскочил сквозь стражу и, увидя самозванца, сказал: «Ну, безвременный царь, проспался ли ты? Что же не выходишь к народу и не даешь ему отчета?» Басманов схватил со стены царский палаш и разрубил голову дерзкому. А Лжедимитрий выбежал в сени, выхватил меч у одного немца-телохранителя и, грозя им мятежникам, кричал: «Я вам не Борис!» Однако выстрелы заставили его уйти назад. Басманов же появился на крыльце и начал уговаривать мятежников. Тут Михайло Татищев, недавно прощенный по его ходатайству, обругал его скверными словами и первый нанес ему удар ножом; другие докончили. Тело его тотчас сбросили с высокого крыльца на показ народу. Мятежники вырубили несколько досок в стене и ворвались в палаты. Оробевшие алебардщики отступили во внутренние покои, заперев за собой двери; но и сии последние скоро пали под ударами топоров. Алебардщикам предложили пощаду под условием выдать оружие; они сдались и тем сохранили свою жизнь.

Между тем Лжедимитрий поспешил в покои Марины, чтобы предупредить ее об опасности. Сам он стал перебегать из комнаты в комнату, спасаясь от искавших его повсюду мятежников. Впопыхах он забыл о потайном ходе в подземелье или не попал в него и, наконец, выпрыгнул в окно с высоты нескольких сажен; причем разбился и вывихнул себе ногу, так что не мог встать.

Марина, полуодетая, в испуге сбежала вниз под своды; но, не найдя там безопасного места, неузнанная, опять пробралась наверх, подвергаясь толчкам и ругательствам. Чернь, неистово грабившая дворец, стала ломать двери и в ее покои. Около нее собрались польские камер-фрейлины, а ее камердинер Осмульский с саблей в руке отстаивал вход, пока не пал, пораженный выстрелами. Его геройская оборона дала время подоспеть боярам, которые избавили польских дам от дальнейших оскорблений и грабежа черни. Благодаря своему небольшому росту и худобе Марина спряталась под юбку своей старой толстой гофмейстерины. На вопрос бояр, куда девался царь, женщины отвечали незнанием, а относительно царицы гофмейстерина сказала, что она успела уйти в дом своего отца, воеводы. Бояре оставили в покое старуху; но молодых полек разделили между собой и отослали в свои дома (где, по словам одного иностранца, будто бы через год они сделались матерями). В эту минуту пришло известие, что самозванец найден, и бояре поспешили уйти.

Стрельцы, стоявшие на карауле у Чертольских (Пречистенских) ворот, услыхали стоны самозванца, находившегося в бессознательном состоянии; подбежали к нему, отлили его водой и положили поблизости на каменный фундамент дворца. Придя в себя, он взмолился о защите; причем обещал отдать им в награду жен и поместья бояр. Стрельцы решились его оборонять, и когда подошли мятежники, то встретили их выстрелами, так что некоторых положили на месте. Толпа остановилась. Тут подошли бояре и, видя упорство караула, закричали: «Пойдем в Стрелецкую слободу; перебьем всех жен и детей этих негодяев, если они не хотят нам выдать плута и обманщика!» Стрельцы смутились и отошли в сторону. Несчастного лжецаря схватили и внесли в нижний этаж дворца. Толпа принялась его бить и издеваться над ним. «Говори, такой-сякой, кто ты родом и кто твой отец?» Самозванец отвечал: пусть спросят его мать или пусть выведут его на Лобное место, и там он все скажет народу.

Очевидно, он хватался за соломинку и думал выиграть несколько лишних минут для своего спасения. Но заговорщики, в особенности Шуйский, понимали всю опасность дальнейшего замедления; ибо народная масса, все еще не разобравшая, в чем дело, и в большинстве думавшая, что она восстала только против поляков, легко могла поддаться испытанному обаянию его слова и стать на защиту лжецаря. Пришел князь Голицын и объявил, что царица-инокиня отрекается от него и называет своим сыном того, кто убитый лежит в Угличе. Тогда из толпы вышли два боярских сына, Иван Воейков и Григорий Валуев, с ружьями. «Что еще толковать с еретиком! Вот я благословлю этого польского свистуна!» С этими словами Валуев и товарищ его выстрелили в самозванца в упор; другие бросились колоть его ножами и рубить саблями. Надвигавший со всех сторон народ во время предшествующей сцены не мог за теснотой проникнуть внутрь дворца и спрашивал, что такое говорит Димитрий; ему отвечали, что тот винится в своем самозванстве. Обезображенный его труп сбросили с крыльца на труп Басманова со словами: «Ты любил его живого, не расставайся и с мертвым!» Потом их обоих потащили на Красную площадь.

Проходя мимо Вознесенского монастыря, толпа остановилась и послала спросить царицу-инокиню Марфу: точно ли убитый ее сын? Говорят, она ответила: «Об этом надобно было спрашивать, пока он еще был жив; а теперь он уже не мой». По другому свидетельству, она прямо объявила, что это не ее сын. Вообще равнодушием, которое в это утро Марфа обнаружила к участи названого Димитрия, она достаточно ясно подтвердила, что этот человек был ей совершенно чужой. По всей вероятности, своим поведением, неуважением к церкви и дружбой с поляками он окончательно ей опротивел, и весьма возможно, что князь Шуйский успел заручиться ее молчаливым согласием на бунт.

Все утро как в Кремле и Китай-городе, так и в других местах, где только находились поляки, кипел бой и совершались дикие сцены убийства и грабежа при беспрерывном звоне колоколов и неистовых криках толпы. Везде поляки, захваченные врасплох, гибли под ударами разъяренной черни и подвергались совершенному ограблению. Одни из них отчаянно защищались, другие вступали в переговоры и соглашались выдать оружие под условием пощады, но большей частью потом были вероломно умерщвляемы. Москвичи в этот день дали полную волю своей злобе, накипевшей против иноземцев, и уподобились кровожадным зверям, согласно со своей славянской природой, добродушной в мирном житейском быту и способной к страшному ожесточению в минуту борьбы и расправы. Между прочим, народная ярость обрушилась на несчастных, ни в чем не повинных польских музыкантов, которых было избито несколько десятков человек. По-видимому, музыка, сопровождавшая пиры и потехи самозванца с поляками, сделалась особенно ненавистна народу. Наибольшее количество поляков погибло на Никитской улице, где была размещена свита Марины. Там же, где они успевали собраться в значительные группы или где были расположены отрядами, как люди хорошо вооруженные, искусные в военном деле и движимые отчаянием, оборонялись успешно. Воевода Сандомирский, занимавший со своей свитой дом Годунова в Кремле по соседству с дворцом, запер у себя все входы и приготовил своих слуг к обороне, но его спасли сами бояре; они не замедлили приставить к нему стрелецкую стражу, которая обороняла его от нападения черни. Сын воеводы староста Саноцкий, стоявший в другом доме, со своей свитой храбро оборонялся от черни, пока не подоспели бояре и также не спасли его. Польские послы Олесницкий и Гонсевский, занимавшие с целым отрядом Посольский двор, изготовились было к отчаянной обороне; но московский народ уважил достоинство послов и оставил их в покое; к тому же для их охраны было прислано 500 стрельцов. Многие поляки из соседних местностей успели пробраться к ним на Посольский двор и тем спаслись.

Особенно ожесточенный бой кипел на окраине города около того дома, где стоял князь Константин Вишневецкий со своими двумя сотнями жолнеров. Они метко отстреливались от штурмующей черни и многих из нее положили на месте. Москвичи притащили пушку; но неискусный пушкарь навел ее так низко, что ядро попало в собственную их толпу и вырвало из нее целую улицу. И тут бой прекратился только тогда, когда явился сам князь Шуйский и уговорил Вишневецкого сдаться, поклявшись в его сохранности. Шуйскому помогали князь Мстиславский, Иван Никитич Романов, Шереметев, князь Ромодановский и некоторые другие бояре, которые, разъезжая по городу, старались везде прекратить кровопролитие и успокоить народ. После полудня наконец им удалось это сделать, и кровь перестала литься. Страшный шум и крики мало-помалу сменились на улицах мертвой тишиной, и только валявшиеся повсюду трупы свидетельствовали о недавней отчаянной резне. Трудно определить количество жертв, по причине самых разноречивых показаний. Приблизительно число убитых поляков простиралось до 2000, да и русских пало по крайней мере половина сего числа. Дня два лежали трупы; псы терзали их; площадные лекаря вырезывали из них жир. Наконец бояре велели убирать мертвых; их относили в загородные убогие дома, там копали ямы и наскоро погребали. В числе убитых поляков оказались и другие иноземцы. Между прочими погибли несколько немецких купцов и ювелиров, которые, по приглашению самозванца, с дорогими товарами прибыли в Москву в надежде на большую прибыль. Иные немецкие купцы успели спастись, но вследствие грабежа черни потеряли свои товары и понесли большие убытки.

Народная масса, поклоняющаяся всякому, особенно чрезвычайному, успеху, как известно, с переменой счастья быстро меняет свои чувства. Еще накануне бояре опасались народной преданности Лжедимитрию; а теперь его обезображенный труп лежал на площади на небольшом столе (около него на земле распростерт был труп Басманова), и неразумная чернь вволю издевалась над ним, как над расстригой и еретиком. Одни положили ему на грудь грязную маску, говоря: «Вот твой бог!» Найденные во дворце маски простолюдины сочли за изображение каких-то богов. Другие совали ему в рот дудку со словами: «Долго мы тебя тешили, теперь сам нас позабавь»; третьи вонзали в него свои ножи или секли его плетьми, приговаривая: «Сгубил ты наше царство и разорил казну!» Но некоторые богобоязливые люди плакали, смотря на такое поругание. По прошествии трех дней, когда весь народ ясно мог убедиться в смерти самозванца, его отвезли за Серпуховские ворота и зарыли в убогом доме. (Басманова выпросили родственники и честно погребли у храма Николы Мокрого.) Но в народе появились слухи о каких-то знамениях над его могилой; а тут еще внезапный мороз повредил полевые всходы. Суеверные люди объяснили такое явление тем, что убитый был чернокнижник и колдун. Известно, что Гришка Отрепьев с самого начала был объявлен чернокнижником, чем и объяснялась его необыкновенная удача. А против колдунов главным средством считался огонь; поэтому спустя несколько дней труп вынули из могилы и сожгли его (по некоторым сказаниям, в той самой подвижной крепости, которая называлась «адом»); а прах развеяли по полю. Некоторые известия прибавляют, что им зарядили пушку и выстрелили в ту сторону, откуда он пришел[8]8
  Никонов. Лет. о мятежах. А. Палицын. «Сказание еже содеяся». Хронограф. «Иное сказание». Новг. летоп. Латух. Степен. кн. Допрос Бучинских (СГГ и Д. Т. II. № 140). Масса, Буссов, Паэрле, Петрей, Велевицкий, Борша, так наз. «Дневник Марины», Дневник польских послов, Плоцкий епископ Лубенский (Opera posthuma historica). La legende de la vie etc. Hist. R. Mon. II. XC. (Письмо нунция Симонетты к кард. Боргезе; тут упоминается, что поляки в Москве при Лжедимитрии насиловали женщин.) «Хвалибога о ложной смерти Лжедимитрия I». (Времен. Об-ва ист. и древн. № 23. Смесь. Тут же и три грамоты Лжедимитрия к Сигизмунду.) Arch, domu Sapiehow. I. № 611. (Письмо двух Стадницких Льву Сапеге с известием о гибели Лжедимитрия и с просьбой освободить их из московского плена.) Сходные в общих чертах, источники часто разногласят в подробностях события 17 мая, а также предшествующих и последующих дней. Приведу следующие примеры. По «Сказанию еже содеяся», по рассказам Массы и Геркмана, дьяк Осипов будто бы обличал самозванца только поутру 17 мая, и Костомаров держится сего показания. Но другие известия, особенно Палицын, ясно и достоверно противоречат тому. По словам Массы, Басманов не ночевал в ту ночь при дворце, а прискакал туда, когда уже раздались звуки набата и заговорщики вломились в дворец, что явно противоречит другим известиям и всем обстоятельствам. Велевицкий, Никон. лет. Лет. о мятежах, Новг. лет. рассказывают, что стрельцы не хотели выдать разбившегося в падении Лжедимитрия прежде, чем спросят его мать; что послали к ней и что, когда она отреклась от самозванца, тогда только допустили его убить. Но достовернее и согласнее с обстоятельствами рассказ «Дневника послов» и Станислава Борши в том виде, как мы передаем его в тексте. О числе убитых Масса говорит, что поляков пало 1500, а москвитян 800; Дневник польских послов определяет число убитых поляков в 1000, «Дневник Марины» в 500, а русских вдвое более; Паэрле – поляков около 600, а москвитян с лишком 1000; Буссов – поляков 2135; Петрей – всех убитых вообще 1702; Де-Ту – поляков 1200, а русских 400; «Сказание еже содеяся» убитых поляков 2062, да раненых 1307. (То же в «Описании церк. – славян. сборников» А.Ф. Бычкова. Ч. 1. С. 157.) Относительно намерения самозванца избить бояр во время потехи говорит большинство русских источников, например: «Еже содеяся», Палицын, «Сказ. о ц. Федоре Ив.», «Иное сказание», Хронограф. Даже иноземец Масса передает положительно слух о таковом намерении. Бучинские при их допросе перед боярами подтверждают то же известие. Они даже сообщают более подробностей; например: кто из поляков какого боярина должен был убить, и вместе с боярами побить дворян, лучших детей боярских, голов и сотников стрелецких и черных людей, которые за них станут. Потом будто бы самозванец намерен был костелы римские ставить, а в русских церквах служение прекратить, и вообще исполнить все то, на чем он присягал папе, кардиналам, арцибискупам и бискупам, а также воеводе Сандомирскому. Это показание Бучинских невероятно и, очевидно, было вынуждено обещанием пощады. Хотя Лжедимитрий был очень легкомыслен, но не до такой степени, на которой начинается уже полная невменяемость. Несомненно только, что сей слух, изобретенный боярами-заговорщиками в их видах, в то время упорно был повторяем; отчего и получил характер некоторой достоверности. Возможно, что самозванец был не прочь при удобном случае отделаться от нескольких личностей, казавшихся наиболее ему подозрительными по наветам поляков, и, может быть, что-нибудь подобное болтал в интимном кругу своих польских приятелей и секретарей, но едва ли серьезно. Что он, по всем данным, нисколько не спешил исполнить свои обещания ввести унию, а тем менее католичество – о том мы говорим выше. К назначенному дню (воскресенью) он, конечно, вместе с Мариной готовился веселиться на придворном маскараде после загородной военной потехи, а не после кровавого побоища, то есть избиения лучших московских людей. Повторяю, это совсем невероятно. Что Шуйский и бояре вошли заранее в соглашение с Марфой, о том она сама говорит в своей окружной грамоте о самозванце: «Яз бояром и дворяном; и всем людям о том объявили прежде всего тайно, а после всем явно» (СГГ и Д. Т. II. С. 146).


[Закрыть].

III
Василий Шуйский и Лжедимитрий II

Воцарение Василия Шуйского и необычная его присяга. – Коронование. – Перенесение мощей царевича Дмитрия. – Пленные поляки. – Возобновление Смуты в Северщине. – Иван Болотников. – Московская крамола. – Поражение мятежников под Москвой и осада их в Калуге. – Илейко Муромец-Лжепетр. – Тульская осада. – Сдача Болотникова и Лжепетра. – Вероятное происхождение второго Лжедимитрия. – Польская и казацкая ему помощь. – Ряд самозванцев. – Тушинские таборы, Рожинский и осада Москвы. – Мнишеки в руках Тушинского вора. – Ян Сапега. – Московские перелеты. – Поведение русских изменников или воров. – Посылка Скопина-Шуйского в Новгород. – Псковский мятеж. – Отпадение многих городов от Василия Шуйского

Когда прекратилась кровавая московская заутреня, тотчас сам собой представился неотложный вопрос о замещении праздного московского престола.

Для решения сего вопроса Боярская дума хотела было разослать по городам призывные грамоты, чтобы собрать Великую земскую думу. Но Василий Шуйский не для того клал свою голову на плаху и поднял народный мятеж, чтобы терпеливо ждать земского избрания и предоставлять свободное поле для интриг своим соперникам, особенно князьям Голицыным. Он спешил ковать железо, пока оно горячо. На третий день, то есть 19 мая, рано поутру собралась шумная толпа около Лобного места, бояре и духовенство вышли к ней и начали было говорить о созвании Великой земской думы для избрания царя, а до того времени предлагали поставить нового патриарха. Но толпа закричала, что царь нужнее патриарха: надобно избрать царя, а он уже сам назначит, кому быть патриархом. Тут некоторые из бояр и дворян стали прямо указывать на князя Шуйского, посредством которого Бог избавил православный народ от еретика и расстриги. Толпа их поддержала и крикнула: «Да будет князь Василий Иванович царем и великим князем всея Руси!» Бояре и духовенство не посмели противоречить и стали поздравлять нового государя. Находившийся налицо в числе бояр Шуйский в сопровождении той же толпы с площади отправился в Успенский собор, чтобы принести благодарение Богу за свое избрание и немедленно принять присягу от бояр и думных людей. Но он не ограничился ее принятием от Боярской думы, а тут же сам дал необычную дотоле у московских самодержцев присягу в том, что без боярского приговора никого не будет осуждать на смертную казнь, и если кто будет осужден, то у невинных его родственников и семьи имущества и животов не отнимать, доносов тайных не слушать и обвинителям давать очную ставку с обвиняемым.

На следующий день по городам посланы были известительные грамоты; в них сообщалось, во-первых, об избавлении от вора, еретика и расстриги Гришки Отрепьева, который хотел разорить Московское государство, искоренить православную веру и побить всех бояр и думных людей, и, во-вторых, об избрании на царство Василия Ивановича «всем освященным собором, боярами, дворянами, детьми боярскими и всякими людьми Московского государства», причем выставлялись его права на российский престол как прямого потомка Александра Невского. К сим грамотам присоединены были не только обычные крестоцеловальные записи, по которым население должно присягать новому государю, но и записи с названной сейчас необычной присягой самого государя. Летописец говорит, будто бояре в Успенском соборе отговаривали от нее Шуйского, «потому что в Московском государстве того не повелося», но он их не послушал. Может быть, некоторые бояре или по родственным связям, или просто для виду отговаривали его; но если вспомнить известие о взаимном условии главных заговорщиков, то можем предполагать, что и эта присяга заранее была вменена в обязанность тому, на кого падет избрание. В ней слишком ясно слышится желание бояр ограничить власть человека, вышедшего из их среды, и оградить себя от возврата жестокой тирании Ивана Грозного и гибельной подозрительности Бориса Годунова. Это самоограничение царской власти, а еще более избрание царя одной Москвой без согласия всей земли (хотя в грамотах говорилось об избрании «всякими людьми Московского государства») возбудили неблагоприятные для Шуйского толки в народе и отчасти содействовали непрочности его престола. Впрочем, такая непрочность скорее объясняется другими трудными обстоятельствами времени, а также личными качествами. Напомним, что избрание Годунова Великой земской думой не упрочило престол за его домом. Во всяком случае, по словам некоторых иностранцев, бояре при Шуйском более имели власти, чем сам царь.

1 июня происходило торжественное царское венчание в Успенском соборе с обычными обрядами. Его совершал митрополит Новогородский Исидор, за отсутствием патриарха. Ставленник самозванца Игнатий был низведен Василием Ивановичем с престола и заключен в Чудов монастырь; а прежний патриарх Иов хотя еще был жив, но совсем ослеп. Поэтому собор епископов 25 мая выбрал нового патриарха, именно казанского митрополита Гермогена, навлекшего на себя немилость самозванца и сосланного им в свою епархию. Ко дню царского венчания нареченный патриарх еще не успел прибыть в Москву. Вопреки обычаю, это венчание не сопровождалось щедрыми наградами и милостями. Шуйский справедливо указывал на то, что безмерная расточительность ложного Димитрия совершенно истощила царскую казну; тем не менее служилый класс остался недоволен и обвинял нового царя в скупости и неблагодарности. Кроме того, Василий Иванович сделал следующую важную ошибку: тех бояр, дьяков и дворян, которые были известны преданностью самозванцу, он поспешил удалить из Москвы, отправить их воеводами в дальние города, например: князя Василия Масальского в Корелу, Михаила Салтыкова в Ивангород, Богдана Бельского в Казань, Афанасия Власьева в Уфу, князя Григория Шаховского в Путивль, Андрея Телятевского в Чернигов. Этой мерой он сам способствовал будущему отпадению от него многих областей. У некоторых дворян он даже отнял поместья и вотчины, чем явно нарушил помянутое обещание: никому не мстить за прежние обиды.

Однако были приняты и некоторые вполне благоразумные меры. Таковой в особенности является перенесение мощей царевича Димитрия Угличского.

Уже вместе с известительными и присяжными грамотами нового царя была разослана городам покаянная грамота от царицы инокини Марфы. Тут она рассказывала, как самозванец прельстил ее признать его своим сыном; а настоящий ее сын, убитый, лежит в Угличе. Когда же пошел слух о том, будто названый царь Димитрий спасся во время погрома 17 мая и убежал из Москвы, царь Василий поспешил торжественно перевезти в столицу тело убиенного царевича. Для сего отправлены были в Углич из духовенства ростовский митрополит Филарет, астраханский архиепископ Феодосий, архимандриты Сергий Спасский и Авраамий Андроньевский, а из бояр князь Иван Михайлович Воротынский, Петр Никитич Шереметев и двое Нагих. Они отписали в Москву, что нашли мощи благоверного царевича Димитрия в целости, только в некоторых местах немного повредились; на нем жемчужное ожерелье, кафтан, камчатная шитая золотом и серебром рубашка и тафтяной, также шитый золотом и серебром убрус в левой руке, а в правой горсть орехов, которыми он тешился, когда его убили. 3 июня привезли мощи в Москву. Царь с инокиней Марфой, со всем освященным собором, с боярами и всем народом встретили их с крестным ходом и колокольным звоном у ворот Белого города и проводили в Архангельский собор, где положили в открытой раке, в приделе Ивана Предтечи. Тут в соборе царица-инокиня перед духовенством и боярами повинилась царю в том, что под угрозами мучительства и смерти так долго терпела обман самозванца и просила ей тот поневольный грех простить. Царь и весь освященный собор Марфу простили и молили Бога, чтобы Он ее душу от такого великого греха освободил. О всем том составлена была особая грамота и разослана в города; в ней сообщалось также, что поставленные в Архангельском соборе мощи святого отрока-мученика проявили обычные в таком случае чудеса, то есть исцеление больных и расслабленных. Новоявленному мученику сочинены были стихиры и каноны и установлены церковные памяти. Сия нововодворенная в Москве святыня, несомненно, подействовала на умы и воображение столичных жителей и вообще немало способствовала успеху последующей обороны москвичей от второго Лжедимитрия.

Меж тем правительство царя Василия Ивановича озабочено было вопросом, что делать с поляками, оставшимися в живых от погрома. Решено было из них до 700 человек, простых и незнатных, отпустить в отечество; а знатных людей с частью их свиты удержать в Москве в качестве заложников на случай отместки со стороны Польши. Точно так же царь и бояре не соглашались отпустить королевских послов Олесницкого и Гон-севского, несмотря на их настойчивые просьбы. Послов со свитой оставили в столице; тогда как других знатных поляков разослали по городам. Князя Вишневецкого с его людьми отправили в Кострому, Стадницких с некоторыми панами в Ростов, а потом в Вологду и Белоозеро, пана Тарла с иными в Тверь, Казановского в Устюг; а Юрия Мнишека с дочерью Мариной, с братом, сыном и со свитой, простиравшейся до 375 человек, послали в Ярославль под прикрытием 300 стрельцов. В городах пленные поляки строго охранялись стражей и жителями под надзором приставов. В то же время Шуйский отправил князя Волконского и дьяка Иванова к польскому королю с известием о своем восшествии на престол, с жалобой на помощь, оказанную Речью Посполитой самозванцу вопреки договорам, и с извинениями в том, что многие поляки, возбудив своим поведением против себя народ, пали жертвой мятежа. В Москве опасались, конечно, жестокой мести со стороны Польши. Но там происходили тогда собственные внутренние смуты: начался известный рокош, или бунт, краковского воеводы Зебжидовского и литовского магната Януша Радзивилла; этот рокош на время отвлек внимание короля от прямого вмешательства в московские дела. Сигизмунд ограничился пока выражением неудовольствия на избиение поляков и задержание польских послов и со своей стороны также задержал русское посольство[9]9
  Никон. Лет. о мн. мятежах. Рукопись Филарета. Хронографы. Арцыбашев. Т. III. Примеч. 830 и 832. Буссов-Бер, Масса, дневники Марины и польских послов, Паэрле, Маржерет, Велевицкий. СГГ и Д. Т. II. № 47 (чин венчания на царство В. Шуйского). Дополн. к Акт. ист. Т. I. № 151 (Соборное послание к Василию Конст. Острожскому о низложении самозванца). Переписка между Россией и Польшей (Чт. Об-ва ист. и древн. 1861, кн. 1). Акты Зап. Рос. Т. IV. № 177 (Допрос польским послам Олесницкому и Гонсевскому). По поводу перенесения мощей царевича Димитрия некоторые иноземцы пытаются набросить на это дело тень обмана. Так, Буссов говорит, будто Шуйский велел умертвить в Угличе девятилетнего поповского сына и положить его на место Димитрия, чтобы иметь свежее или нетленное тело, и что он же подкупил нескольких здоровых людей, которые притворились больными, получившими исцеление у гроба Димитрия. Почти то же повторяют Паэрле, Петрей, Масса, «Дневник Марины» и «Дневник послов»; последний убитого для подмены мальчика называет не поповским, а стрелецким сыном, по имени Ромашка. Мощи царевича не вдруг могли отыскаться в Угличе, потому что кто-то перенес их на другое место, не желая, чтобы Углич «лишился такого сокровища». (Сборник Муханова. Изд. 2. СПб., 1866.) В каком виде найдены были мощи царевича, см. Рукоп. Филарета, грамоту царя Шуйского (СГГ и Д. Т. II. № 147), Житие царевича Димитрия (Рус. ист. б-ка. Т. XIII. С. 892 и 918). Любопытно, что митрополит Филарет Никитич, посланный в Углич за телом царевича, в то время, по-видимому, предназначался занять патриарший престол; но потом возведен в это достоинство Гермоген – так говорили польские послы в Москве в 1608 г. (Акты Зап. Рос. Т. IV. С. 287). О перенесении тела Бориса Годунова в Троицкую лавру см. также «Церковно-исторический месяцеслов Свято-Троицкой Сергиевой лавры». М., 1850. Во время восстания Северской Украйны в Москве был открыт заговор против Шуйского в пользу Ф.И. Мстиславского. По расследовании дела Мстиславский был оправдан; а главный зачинщик Петр Никитич Шереметев послан воеводой в Псков (Маржерет. Подроб. лет. изд. Львовым. СПб., 1799). Относительно ограничительной присяги Василия Шуйского, данной в Успенском соборе и упомянутой в официальных его грамотах, суждения разнообразны. Например, проф. Ключевский в XVIII главе его «Боярской думы» говорит, будто Шуйский присягал на ограничение своей власти Земским собором, а не Боярской думой. Проф. Маркевич в его «Избрании на ц. Мих. Ф. Романова» (ЖМНПр. 1891. Октябрь) не придает большого значения этой присяге и, по-видимому, считает ее добровольной. Разнообразные по сему поводу известия и мнения пытается привести к одному знаменателю г. Рождественский в своей статье: «Царь В.И. Шуйский и боярство» (История. Обозрение. Т. V. СПб., 1892). Но он сам впадает при этом в домыслы и противоречия с фактами, говоря, что ограничительные условия шли не от целого боярского сословия, а только от группы бояр, «которым царь был обязан престолом»; что потом «и следа не остается от каких-либо ограничений, когда Шуйский действует тоже самостоятельно, как и его деспотичные предшественники, Грозный и Годунов», и что никаких притязаний «на ограничение самодержавной власти царя со стороны Боярской думы не было». Вообще некоторые историки (например, Соловьев) слишком много придают значения тому, что Шуйский был возведен на царство только Москвой, без созыва Великой Земской думы, и этим обстоятельством объясняют по преимуществу шатость его престола и его низложение. Но престол Годунова, несмотря на Земскую думу, тоже оказался непрочным. Главная причина непрочности обеих новых династий заключалась в начавшейся смуте и неудачах. Когда выступил на сцену действия доблестный Михаил Скопин, династия Шуйских начала укрепляться; после его смерти, когда дела окончательно ухудшились и произошло клушинское поражение, династия, естественно, не могла удержаться.


[Закрыть].

Народное движение против Шуйского началось там же, где оно разразилось и против Годунова, то есть на Северской Украйне.

Уже спустя несколько дней после кровавой московской заутрени стал распространяться и волновать москвичей слух, будто названый Димитрий вновь спасся от смерти и опять убежал в Литву. Первым виновником сего слуха считается известный клеврет самозванца Михаил Молчанов, который утром 17 мая с двумя поляками взял лучших скакунов из царской конюшни и погнал к литовской границе, распуская на пути слух о спасении Димитрия, а местами принимая на себя его имя. Он укрылся в Самборе у супруги Юрия Мнишека. Главным зачинщиком новой смуты явился князь Григорий Шаховской, которого царь Василий послал воеводой в Путивль, по-видимому не подозревая в нем одного из тайных своих врагов и завистников. Шаховской собрал жителей Путивля и объявил им, что Димитрий жив и пока скрывается от убийц, посланных Шуйским. Если в самой Москве, видевшей труп убитого самозванца, слух о его спасении находил многих доверчивых людей, то естественно, что в областях он принимался с гораздо большим доверием, а в особенности в Северщине: она гордилась тем, что недавно поставила царя на Москве и сохраняла преданность Лжедимитрию, а потому крайне была недовольна известием о его убиении.