Текст книги "История России. Эпоха Михаила Федоровича Романова. Конец XVI – первая половина XVII века."

Для того чтобы собирать подати и пошлины, надобно было привести в известность наличное имущество жителей после московского разоренья. С этою целью из Москвы рассылались по областям дозорщики, которые проверяли имущество по писцовым и дозорным книгам. Но это дело пока не было упорядочено. Да и само главное население еще не вдруг, а постепенно входило в свою обычную колею при отбывании повинностей и налогов. Последние часто не вносились сполна; иногда встречалось даже открытое сопротивление, в том случае, когда царские воеводы и дьяки пытались выколачивать недочеты посредством правежа.

Вообще почти все в Московском государстве приходилось вновь устраивать или упорядочивать, начиная с самого двора и правительства. Предыдущая Смутная эпоха при частой смене правительств, между прочим, произвела значительную путаницу в отношениях знатных фамилий между собой и к верховной власти. Одни фамилии пришли в упадок, захудали; другие, наоборот, выдвинулись, возвысились. Отсюда происходят беспрерывные местнические столкновения, и молодой государь вместе с Боярской думой постоянно должен был заниматься разбором родовых счетов (давать им «суд и счет»). Мы видели, как вредно отзывались счеты воевод на ратном деле. Но и при дворе по всякому поводу при приеме иностранных послов, при царском обеде, при наряде в рынды и так далее боярин, окольничий, стольник, дворянин бьет челом, что ему с таким-то или ниже такого-то быть «невместно»; причем не слушает царского приказа. По разборе дела нередко таких местников присуждают посадить на известное время в тюрьму или бить батогами и выдать головой противнику. Но подобный местник честь своего рода ставил выше своей личности и терпеливо переносил наказание; а иначе записанное в разряд, назначенное ему место становилось предметом местнических ссылок на будущее время по отношению не только к нему самому, но и к его родственникам и потомству. Иногда только помогало объявленное от имени государя повеление в каком-либо случае «быть без мест», потому что на таковые случаи впоследствии не должны были ссылаться местники. Самые близкие родственники царя не избавлялись от подобных счетов; ибо свежа еще была память об отношениях Романовых к другим знатнейшим родам. Мы видели, что при короновании Михаила Федоровича в июле 1613 года даже тушинский боярин князь Д.Т. Трубецкой не хотел быть меньше дяди государева Ивана Никитича Романова. В том же 1613 году в сентябре (а по сентябрьскому счету уже в 1614 г.) на праздник Рождества Пресвятой Богородицы государь позвал к своему столу князя Ф.И. Мстиславского, И.Н. Романова и князя Б.М. Лыкова, и тут князь Лыков бил челом, что ему «меньше быть» И.Н. Романова «невместно». На этот раз, впрочем, он послушался увещаний государя и «у стола был»; но в следующем апреле месяце на Вербное воскресенье, когда к царскому столу были позваны те же бояре, князь Лыков снова бил челом о том же и соглашался «сидеть ниже» и «к чаше ходить после» Романова только в том случае, если «государь укажет быти ему меньше Ивана Никитича по своему государеву родству» (а не по родовым счетам). Тогда и Романов, в свою очередь, бил челом на Лыкова, что он его своим челобитьем «обесчестил». Дело кончилось тем, что упрямый Лыков все-таки к царскому столу не поехал, и его выдали головой Ивану Никитичу.

Само собой разумеется, что знаменитый князь Д.М. Пожарский хотя и возвысился своими великими заслугами, но, как вышедший из захудалого рода, не мог избежать многих местнических столкновений. Уже при его пожаловании в бояре, как мы видели, думный дворянин Гаврило Пушкин не хотел «стоять у сказки» ему боярства думным дьяком Сыдавным-Васильевым, но покорился распоряжению «быть без мест». А спустя несколько месяцев сам Пожарский отказался стоять у сказки, когда тот же дьяк Сыдавной-Васильев сказывал боярство Борису Михайловичу Салтыкову. Но этот Салтыков был тогда в числе самых властных лиц; он со своим меньшим братом Михаилом бил челом на Пожарского в бесчестии. На приведенные ими ссылки Пожарский ничего не отвечал; однако к сказке не пошел, а уехал домой и сказался больным. «Поговоря с боярами», государь велел, чтобы боярство сказывал дьяк один, а в разряде записать, что сказано в присутствии Пожарского. Очевидно, Михаил Федорович и Боярская дума желали пощадить знаменитого князя. Но Салтыков опять «ударил челом» государю на Пожарского в бесчестье. Дело снова обсуждалось в Боярской думе и кончилось тем, что князя Димитрия Михайловича привели на двор Б.М. Салтыкова и выдали головой.

Сама правительственная власть в первые годы Михайлова царствования, по-видимому, еще не сложилась, не отлилась в твердые, ясно очерченные формы, хотя заметно очевидное стремление к ее восстановлению в прежнем объеме. Рядом с царем остается Великая земская дума, его избравшая, и все важные меры исходят от царя и этой Думы; обыкновенно вместе с царскими грамотами мы видим грамоты того же содержания, издаваемые от имени Земской думы. Таковы грамоты о мерах против Ивашки Заруцкого и воровских казаков, о посылке воевод на литовских людей и черкас, о пятой деньге и других чрезвычайных сборах. Избирательный Земский собор 1613 года помогал в управлении Михаилу до 1615 года включительно. В этом году он был распущен. Но помощь всей земли в управлении государством считалась еще столь необходимой, что вскоре объявлены были новые выборы в Земскую думу; она собралась уже в следующем, 1616 году и продолжала ту же деятельность. За неимением указаний, не можем сказать положительно, но, кажется, та же самая Земская дума 1616 года заседала в Москве и в 1618 году, в трудную эпоху Владиславова нашествия. Ввиду наступавшей опасности и вреда от местничества она утвердила государево предложение, чтобы воеводы и служилые люди «были без мест» до 1620 года; а затем участвовала в самом распорядке обороны. Одним из последних актов этой Думы второго созыва, по-видимому, было торжественное участие в просьбе Филарету Никитичу принять на себя патриарший сан.

Вообще никогда на Руси Великая земская дума не была таким господствующим и постоянным правительственным учреждением, как в шестилетний период от избрания Михаила Федоровича до возвращения из плена Филарета Никитича. Но душой правительства в это время оставалась Боярская дума, которая притом входила и в Земскую думу, как ее главная составная часть. По всем признакам, эта Боярская дума недаром обязала юного государя записью условий при его избрании. По одному свидетельству, близкому по времени, Михаил, «хотя и писался самодержцем, но ничего не мог делать без боярского совета». Другое, почти современное свидетельство с негодованием говорит, что бояре «уловивши» Михаила присягнуть на их вольностях, широко пользовались его юностью, неопытностью и смирением для своих «мздоиманий» и «насилий» над православным людом. Но далее личных корыстных целей члены Боярской думы, очевидно, не пошли и не упрочили за ней господствующего государственного значения. Чему способствовало отсутствие деятельного, энергичного руководителя и соперничество самих членов. Первое место в этой Думе занимал Ф.И. Мстиславский, известный именно противоположными качествами. А затем в ней заседали родственники и свойственники молодого государя, каковы: дядя его Иван Никитич Романов, двоюродный брат (сын тетки Марфы Никитичны) Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, Алексей Юрьевич Сицкий и братья Салтыковы, Борис и Михаил Михайловичи. Из них наиболее искусным дельцом, опытным в государственной политике, является Шереметев, вполне преданный Михаилу, избранию которого, как известно, он много способствовал. Однако наибольшим значением при дворе пользовались тогда братья Салтыковы, благодаря покровительству царской матери, великой старицы Марфы, которой они приходились племянниками. Уже по самому характеру своему не расположенный к самостоятельному и сколько-нибудь решительному образу действия, Михаил до возвращения отца, можно сказать, не выходил из привычного послушания своей матери и продолжал вести почти монастырский образ жизни, часто отправляясь на богомолье в ту или другую обитель. А великая старица, пережившая много горя и разных превратностей, достигши властного положения, не отличалась мягким характером. Ее любимцы, братья Салтыковы, многое позволяли себе, надеясь на ее заступничество, и, вероятно, на них-то более всего намекает летописец, говоря о мздоимцах и насильниках. Мы видели, как Д.М. Пожарский поплатился за свою попытку местничать с Борисом Салтыковым. До какой степени эти братья злоупотребляли своим придворным значением, показывает дело о первой невесте Михаила Федоровича.

Государю было уже за 20 лет, когда великая старица Марфа решила его женить. Она сама выбрала ему невесту: то была дочь скромного дмитровского помещика Ивана Хлопова. Этот Хлопов во время Бориса Годунова состоял приставом при Марфе Ивановне в Клину, куда она была отправлена с сыном после ее возвращения из заонежской Толвуйской ссылки. А великая старица взыскивала своими милостями всех, кто оказывал ей или ее семье услуги в Смутное время. Так, ради нее были награждены землей и обельными грамотами толвуйский священник Ермолай Герасимов с сыном Николаем и толвуйский крестьянин Поздей Тарутин с братьями и детьми. По ее же просьбе таковым же пожалованием награжден Богдан Сабинин за службу и «за кровь тестя его Ивана Сусанина».

Марья Ивановна Хлопова очень полюбилась Михаилу. По обычаю, она была уже взята в «верх», то есть в царский терем, где находилась под обереганием своей бабки Желябужской, родственницы Милюковой и, по-видимому, еще мачехи, то есть жены ее отца. Ее уже нарекли царицей, причем переменили ее имя на Анастасию; к ней назначены придворные чины. Отец ее Иван и дядя Гаврила вызваны в столицу; им указано служить при государе. Но кажется, эти братья Хлоповы, отуманенные внезапным приближением к трону, слишком рано и неосторожно возвысили свой тон; чем и возбудили вражду в братьях Салтыковых, опасавшихся найти в них соперников по влиянию. Однажды государь с приближенными людьми был в Оружейной палате и смотрел оружейную казну. Тут ему показали турецкую саблю и стали очень ее расхваливать. Кравчий Михаил Михайлович Салтыков заметил при сем, «что и на Москве государевы мастера сделают такую же саблю». Государь подал саблю Гавриле Хлопову и спросил его, как он о том думает. Гаврила ответил: «Сделают, только не такую же». Тогда Михаил Салтыков вырвал у него саблю из рук, заметив, что он говорит зря, не зная дела. Гаврила не захотел уступить, и у них произошла перебранка.

Недели две спустя после того у Марьи Ивановны Хлоповой вдруг открылась рвота, и она захворала желудочным припадком. Михаил Салтыков обратился к придворным медикам и спрашивал у них, что это за болезнь и нет ли от нее препятствия чадородию. Медики-иностранцы, доктор Валентин Вильс и лекарь Балсырь, успокаивали, говорили, что болезнь неважная и скоро пройдет. Но Салтыков мешал лечению, искажал слова медиков; уверял, что болезнь опасная, и приводил какой-то подобный случай, окончившийся скорой смертью. Собрали семейный совет; старица Марфа пристала к мнению Салтыкова, что «нареченная невеста к государевой радости непрочна». Михаил Федорович хотя и полюбил Хлопову и очень жалел ее, но остался верен своему характеру и согласился на жестокий приговор. Невесту его удалили из дворца; а вскоре затем ее сослали в Тобольск вместе с родными (1618 г.).

В ту же эпоху самовластия старицы Марфы Ивановны и ближних бояр обрушилось неправедное гонение на одного из главных подвижников освобождения России от поляков и русских изменников; я говорю о троицком архимандрите Дионисии. Автор его жития рассказывает, что, по совершении патриотического подвига, Дионисий в стенах своего монастыря продолжал отличаться необычайным смирением и аскетическим образом жизни. Он был до того кроток и ласков в отношении братии, что обыкновенно отдавал приказания в такой форме: «Если хочешь, брат, то поди и сделай то-то». Разумеется, ленивые и строптивые из братии нередко злоупотребляли его кротостью и смирением. Одни не двигались с места на том основании, что исполнение приказания предоставлялось на их волю; другие заводили с архимандритом разные пререкания и безнаказанно оскорбляли его. Особой дерзостью в этом отношении отличались головщик Логин и уставщик Филарет. Логин кичился своим звучным, красивым голосом; он искусно читал и пел на клиросе, но при сем своевольничал и по своему невежеству сочинял иногда такие распевы, которые совершенно искажали смысл и вызывали смех. Например, он произносил: «Аврааму и смени его до века» (вместо семени). Дионисий делал замечания, но Логин не внимал ему и возненавидел его как своего соперника; ибо архимандрит сам читал и пел так приятно, что народ его заслушивался. На его замечания Логин отвечал бранью и называл дураками сельских попов, которые сами не знают, чему людей учат. «Знал бы ты одно, архимандрит: с мотовилом своим на клиросе, как болван, онемев, стоят». Приятель Логина Филарет гордился тем, что более сорока лет занимал у Троицы должность уставщика; а потому считал себя гораздо опытнее и умнее архимандрита, и даже сочинил собственное учение о человекообразности Божества на том основании, что Бог создал человека по образу и по подобию своему. Напрасно Дионисий обличал его келейным способом, не желая доводить дела до власти царской и патриаршей. Логин и Филарет сами посылали на него жалобы в Москву.

Рядом с этими биографическими чертами правительственные акты того времени показывают, что в заботах о материальном благосостоянии своей обители знаменитый архимандрит не отставал от других настоятелей, которые выхлопатывали разные льготы их монастырям, наиболее прославившимся в Смутную эпоху, каковы Кирилло-Белозерский, Ипатьевский, Соловецкий и прочие. Так, вместе с известным келарем Авраамием Палицыным Дионисий бил челом государю об изъятии всяких монастырских грамот от платежа пошлин, о возобновлении в Москве на Конской площади пошлины, взимаемой с продажных лошадей в пользу Троицкого Сергиева монастыря, о дозволении отыскивать и возвращать в вотчины этого монастыря крестьян, бежавших в течение прошлого десятилетия, то есть почти за все Смутное время; о том, чтобы Троицкий монастырь во всех делах ведался в одном приказе Большого дворца (где тогда начальствовал временщик Борис Мих. Салтыков), и так далее. И все эти просьбы обыкновенно удовлетворялись.

В московское разоренье, когда поляки выжгли столицу, сгорел и Московский печатный двор. В первые же годы Михайлова царствования решено было возобновить печатание богослужебных книг. Но вместе с тем поднят был вопрос об их исправлении или об очищении их от разных искажений и примесей, вносимых в течение веков небрежными и невежественными переписчиками, то есть возобновили труд, начатый еще Максимом Греком. Для сего труда, между прочим, вызвали в Москву троицкого канонарха старца Арсения Глухого, знакомого с греческим языком, и клементьевского священника Ивана Наседку. А эти два лица, в свою очередь, били челом, что особенно испорчена от неразумных писцов по всей Русской земле настольная книга Потребник и что им одним с этой книгой не справиться. Тогда по царскому указу (1616 г. 8 ноября) исправление Потребника поручено было преимущественно троицкому архимандриту Дионисию; а он, кроме названных лиц, в помощь себе должен был выбрать тех из монастырских старцев, «которые подлинно и достохвально извычны книжному учению и граматику, и риторию умеют». Дионисий с обычным рвением и добросовестностью принялся за порученный им труд и довольно скоро его окончил. При исправлении Потребника он и его товарищи, между прочим, уничтожили прибавочные слова «и огнем» в молитве при освящении богоявленской воды («и освяти воду сию Духом Твоим Святым и огнем»). Эта невежественная прибавка из неисправных рукописей успела уже перейти в Потребники, напечатанные при царе Федоре Ивановиче и патриархе Иове. Но уничтожение ее возбудило ропот.

В числе наиболее негодующих оказался помянутый выше головщик Логин, который при царе Василии Шуйском и патриархе Гермогене сам участвовал в печатании церковных уставов и самовольно вносил в них разные искажения. Он вместе с уставщиком Филаретом и ризничим Маркеллом написал в Москву донос на мнимую ересь Дионисия и его сотрудников. Местоблюститель патриаршего престола митрополит Крутицкий Иона, человек недалекий и малосведущий, дал ход доносу; вызвал Дионисия с товарищами и подверг их строгому розыску. Пристрастные судьи потребовали с Дионисия 500 рублей и, не получив их, велели заключить его в оковы, водить его к митрополиту в праздничные дни по улицам и площадям; чем выставляли его на поругание простому народу, в который была пущена молва, что это такие еретики, которые хотят вывести из мира огонь. Великую старицу Марфу не преминули вмешать в это дело, представляя ей исправителей еретиками.

Дионисий с терпением и кротостью переносил посланное ему тяжкое испытание, а печаловался только о своих товарищах. Из них Арсений Глухой не выдержал и подал челобитную боярину Борису Михайловичу Салтыкову, начальнику приказа Большого дворца, который, как мы видели, по просьбе самой братии, ведал Троицкий монастырь. Арсений, хотя и оправдывал поправки, но жаловался на Дионисия (и Ивана Наседку) в том, что он такое важное дело совершал не в Москве на глазах у митрополита, а у себя в монастыре. Обвиняемые были осуждены духовным собором. Дионисий приговорен к ссылке в Кириллов Белозерский монастырь (1618 г.). Но так как в это время случилось нашествие на Москву королевича Владислава и пути не были свободны от неприятельских отрядов, то архимандрита заключили пока в Новоспасском монастыре, причем не только наложили на него епитимию в 1000 поклонов, но подвергали побоям и другим мукам[6]6
  Акты эксп. Т. III № 3–5, 31, 36 и 37 (две грамоты, судная и уставная, для Устюжны Железнопольской, обе от 5 июня 1614 г.), 43, 48, 55 (ушедшие из Москвы бараши), 64, 68, 70, 78. Акты ист. Т. III. № 2, 3, 56, 62, 67 (старцу Дионисию Голицыну отдано сельцо Никольское, взятое у царицы старицы Дарьи, бывшей жены Ивана Грозного, Колтовской, а ей даны другие деревни), 68 (Никита Строганов, проживавший на устье Орла, у какого-то Якова Литвинова отнял его животы, в том числе 100 рублей, которые Литвинов «взял на зяте своем за убитую свою дочерь Усолья Камского на жильце на Семейке Серебреницыне»), 73 и 79. Дополн. к Актам ист. Т. II. № 17. Тут донесение 1614 г. белозерского воеводы Петра Чихачева и дьяка Шостака Копнина относительно сбора посошных денег и хлеба на жалованье стрельцам. Со всего Белозерского уезда «по разводу» приходилось, кроме посада Белоозера, 1219 руб. 22 алтына, а хлеба 1208 четвертей ржи, то же и овса. Но по случаю разорения от Литвы, черкас и русских воров собрали только около половины. С посада Белоозера приходилось 80 руб. 11 алтын, ржи 79 четвертей с осьминой и полчетверти и столько же овса. Посадские дали 50 руб., а хлеба совсем не дали. Когда же воевода с дьяком велели те недоимки править с двух земских старост и с посадских, то «они на правеж не дались, а велели звонить в набат и хотели (воеводу и дьяка) побить». Притом из 200 стрельцов, «прибранных» на Белоозере, сорок человек, получив денежное и хлебное жалованье, сбежали к казакам, несмотря на круговую по них поруку.
  Ответную грамоту на это донесение см. Акты эксп. Т. III. № 43. Посадским людям за сопротивление велено учинить наказание; для сбора четвертных доходов посылается на Белоозеро Никита Беклемишев.
  В следующем, 1615 г. воеводой здесь встречаем Ивана Головина, а дьяком Луку Владиславлева. Из царской грамоты к ним, вызванной донесением Беклемишева, видно следующее. Прежним воеводе и дьяку (Чихачеву и Копнину) велено наблюдать, чтобы дозорщик для сошного письма дворцовые и черные земли, розданные в мелкие поместья и составлявшие малые сохи (360 четей), соединял в одну большую соху в 800 четей. А с патриарших, митрополичьих и монастырских вотчин, «по прежнему окладу», велено собрать четвертных денежных доходов по 175 руб. с сохи на запасы ратным людям. (Белоозеро принадлежало к Галицкой чети.) Но воевода Чихачев и дьяк Копнин не разрешали переписать дозорные книги и рук своих к ним не приложили, по челобитью белозерских помещиков, которые жаловались, что в соху кладено только по 360 четей. Посланный сюда сборщиком Никита Беклемишев утверждает, что это челобитье неправедное, и ссылается на дозорные книги Ивана Шетнева, по которым и в меньшие сохи кладено по 600 четей пашни, а иногда и более. Царская грамота подтверждает новым воеводе и дьяку, чтобы по дозорным книгам Ивана Шетнева означенные поместные и вотчинные земли клались в живущую соху по 800 четей. (Дополн. к Актам ист. Т. II. № 39.) В 1614 г. видим другой случай сопротивления. В Чердынь приехал князь Никита Шаховской для сбора даней, кабацких и таможенных денег. Когда же он хотел поставить на правеж «земских людей» за недоимки, то земский староста Михалко Цанков с товарищи и некоторые посадские не только не дались на правеж, но и прибили самого сборщика князя Шаховского. Царская грамота приказывает чердынскому воеводе Волкову и дьяку Митусову старосту Ванкова и прочих буянов «перед князем Никитою бив батоги нещадно, вкинута в тюрьму на месяц, чтобы иным так вперед не повадно было воровать» (Акты эксп. Т. III. № 48). Любопытна посланная тем же Волкову и Митусову царская грамота, в июле 1615 г., о немедленном сборе «с Чердыни, с посаду и с уезду с осьми сох ратным людем за хлебные запасы» на тот год: «для дальнего привозу и крестьянские легкости», деньгами 1200 руб., и с сохи по полутора рубли за четь «с провозом» (Акты эксп. Т. III. № 72). Это первый известный нам перевод стрелецкой подати хлебом на денежный налог, по 150 руб. с сохи. См. диссертацию П. Милюкова «Государственное хозяйство России и реформа Петра Великого». СПб., 1892. С. 55. Здесь приводится еще пример 1616 г. в Устюжской чети, где на соху приходится по 160 руб. (Со ссылкой на «Приказные дела старых лет». Моск. глав. архив. Мин. ин. дел.) В той же диссертации см. рассуждение о чрезвычайном сборе пятой деньги. Рассмотрев источники и разные мнения о ней, автор склоняется к тому, что это был налог подоходный, а не имущественный (с. 59–63). Олеарий едва ли прав, говоря, что пятая деньга составляет пятую часть имущества (Чт. Об-ва ист. и древн. 1868. Т. IV. С. 261); а вместе с ним и проф. Н.П. Загоскин («История права Московского государства». Т. 1. С. 162). Шуйские акты. № 12 и 31 (Жалобы на дозорщиков и сыщиков). Об указанных местнических спорах см. Дворц. разр. I. Столбцы 96, 97, 109–111, 120–123, 129. СГГ и Д. Т. III. № 18 (приговор по делу Пожарского с Салтыковым).
  Относительно созыва Земского собора 1616 г. имеем царскую грамоту в Пермь великому воеводе Волкову и дьяку Пустошкину. Эта грамота подтверждает прежде посланную с приказанием: «Прислать к Москве для нашего великаго и земскаго дела на совет пермич на совет посадских лутчих и средних трех человек, добрых и разумных и постоятельных людей, тотчас, не мешкая ни часу, а на Москве тем (выборным) людям велену явитись в Посольском приказе думному дьяку нашему Петру Третьякову» (Акты эксп. Т. III. № 77). Этому собору 1616 г. принадлежат соборные приговоры о взыскании денег со Строгановых на ратных людей (Акты эксп. Т. III. № 79–81. В № 79 упоминается финансовая комиссия с участием в ней соборного старца Дионисия и князя Д.М. Пожарского. Различные мнения о земских соборах того времени Беляева, Загоскина, Сергеевича, Чичерина). О том см. Латкина «Земские соборы Древней Руси». СПб., 1885. С. 155–174. Котошихин. Прибавления к Псков. лет. (об ограничении власти Михаила боярами). Псковский летописец во всем обвиняет бояр, расхищавших царские села, «понеже неведомо бо царю, яко земские книги преписания в разорение погибоша». О преобладающем же влиянии Марфы на сына до возвращения Филарета из плена летописец прямо говорит: «Боголюбивая его мати, инока великая старица Марфа, правя под ним и поддержая царство со своим родом» (ПРСРЛ. Т. V. С. 64).
  Какие обширные земельные владения отхватили себе в Смутное время бояре и вообще сильные люди, видно из «Докладной выписки», составленной в 1613 г. вскоре после избрания Михаила. (Отрывок из этой выписки, сообщенный А.П. Барсуковым в Чт. Об-ва ист. и древн. 1895. Т. I.) Доклад этот назывался тогда «Земляным списком», как это свидетельствует «Указная книга Поместного приказа», изданная Сторожевым в «Описании документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве Мин. юстиции». Т. VI. (См. у него о составе этой Указной книги и как она слагалась после пожара 1626 г.) О хищениях боярских также в Псков. первой лет. (ПСРЛ. Т. IV. С. 332) под 1618 г. «Был во Пскове князь Иван Федорович Троекуров, и взял четвертой сноп на государя с монастырей и с церквей изо всякого хлеба на ратные люди, а села государевы розданы боярам в поместия, чем прежде кормили ратных». «Кормленая книга Костромской чети 1613–1627 гг.». Сообщ. Зерцаловым. Изд. Арх. комиссией. СПб., 1894 г. (Введение Лаппо-Данилевского). О вымогательствах и притеснениях населению свидетельствуют, например, грамоты царские бежичанам 1615 г., где говорится, как воеводы, приказные люди, посланники и гонцы незаконно взимали «кормы и многие посулы» (Чт. Об-ва ист. и древн. 1881. Т. III). О дворцовом хозяйстве в первые годы Михаила Федоровича (1613, 1614 гг.) любопытные подробности дают приходо-расходные книги Казенного приказа, изданные Археогр. ком. в Т. IX «Рус. ист. б-ки». Они дают указания на цены всевозможных товаров своего времени, на царских мастеров, их жалованье, награды разным лицам, поднесение подарков царю от торговых людей, иноземных и русских и прочее. Этими книгами, хранящимися в архиве Моск. Оружейной палаты, пользовался И.Е. Забелин для своих трудов «Домашний быт русских царей и цариц».
  О деле Хлоповой СГГ и Д. Т. III. № 63. ПСРЛ 65 и 66 (прямо обвиняет в этом деле Салтыковых и указывает на сопротивление Марфы возвращению Хлоповой). Рихтера «История медицины в России». М., 1820. Т. I. С. 121. Забелина «Домашний быт русских цариц». М., 1869. С. 226–236. В 1616 г. упоминается вологодский воевода Иван Хлопов (Сборник Хилкова. № 47). Об исправлении книг и о деле архимандрита Дионисия: его Житие. М., 1816. Скворцова «Дионисий Зобниковский». Тверь, 1890. Акты Арх. эксп. Т. III. № 166, 228, 329. Статья Казанского «Исправление богослужебных книг при патриархе Филарете» в Чт. Об-ва ист. и древн. 1848. VIII. Рукописные материалы указаны в «Истории Русской церкви» митрополита Макария. Т. IX. Отдел междупатриаршества. «Пожалованья по челобитьям Троицкаго монастыря»: Акты эксп. III. № 1 и 11. Акты ист. III. № 58, 59. Доп. к Актам ист. II № 37. Кирилло-Белозерский монастырь также выхлопотал себе право ведаться в одном приказе Большого дворца у Б.М. Салтыкова. О том грамота 1615 г. в Чт. Об-ва ист. и древн. 1885. II. В известиях Рус. Арх. ин-та в Константинополе (II. Одесса, 1897) в отделе Хроники «Потребник московской печати», напечатанный при Михаиле Федоровиче.


[Закрыть].

II
Филарет Никитич и вторая война с Польшей

Оправдание архимандрита Дионисия. – Искание невесты Михаилу за границей. – Пересмотр дела Хлоповой. – Брак с Евдокией Стрешневой. – Меры экономические. – Новая Земская дума. – Работа писцов и дозорщиков. – Противопожарные меры. – Церковно-обрядовая сторона. – Риза Господня. – Внешние сношения и торговые домогательства иностранцев. – Шведские отношения. – Польские «неправды». – Приготовления к войне. – Наем иноземных полков. – Закупка оружия. – Русские полки иноземного строя. – Выбор Шеина главным воеводой. – Его слова при отпуске. – Объявление войны. – Наказ воеводам. – Чрезвычайные меры по военному обозу и сбору рати. – Поход и поведение Шеина. – Успешное отобрание городов у Литвы. – Дорогобужское сидение Шеина. – Движение к Смоленску. – Слабость смоленского гарнизона

С возвращением Филарета Никитича из плена произошла большая перемена в московской правительственной сфере. Почувствовалась опытная, твердая рука; боярскому самовластью мало-помалу положен предел; преобладавшее и не всегда благое влияние великой старицы Марфы на своего сына уступило место исключительному влиянию отца, облеченного высшим духовным саном. На государственных грамотах нередко стоят рядом два имени: «Государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси с отцом своим с великим государем святейшим патриархом Филаретом Никитичем Московским и всея Русии».

Некоторые неправильно решенные дела были подвергнуты пересмотру. Так, одним из первых распоряжений патриарха Филарета была отмена соборного приговора по отношению к архимандриту Дионисию и его товарищам. Филарет воспользовался пребыванием в Москве иерусалимского патриарха Феофана и обратился к нему с вопросом: есть ли в греческих книгах при молитве водоосвящения прибавка «и огнем». Феофан отвечал отрицательно. Тогда вопрос был вновь предложен на обсуждение духовного собора; причем Дионисию предоставлена свобода обличать своих противников. Его освободили и возвратили на Троицкую архимандрию (1620 г.). Для вящего убеждения сомневающихся Филарет просил отъезжающего Феофана поговорить об этом вопросе с другими восточными патриархами и справиться в старых греческих служебниках. Феофан исполнил сию просьбу и вместе с патриархом Александрийским Герасимом прислал в Москву грамоты, в которых они подтверждали отсутствие в греческих книгах слов «и огнем». Тогда (в 1625 г.) Филарет разослал указ о том, чтобы церковные власти в печатных Потребниках означенные слова замазали чернилами.

Особенное внимание обратил патриарх на дело о ссылке нареченной государевой невесты девицы Хлоповой. Немедля по возвращении Филарета она была переведена со своими родственниками из Тобольска в Верхотурье, а в следующем, 1620 году ее переселили в Нижний, то есть еще ближе к Москве. Но с пересмотром дела о ней патриарх не спешил, потому что имел в это время другие планы насчет женитьбы своего сына.

Как основатель новой русской династии, естественно, Филарет желал придать ей блеска родственным союзом с каким-либо владетельным европейским домом. И вот началось искание невесты для Михаила Федоровича по заграничным дворам. Сначала послали одного московского немца в Дрезден, где он тайно, но безуспешно разведывал о саксонских принцессах. Потом, узнав, что у короля Датского Христиана IV есть две племянницы-девицы, принцессы Шлезвиг-Голштинские, снарядили в 1622 году в Копенгаген посольство с князем Алексеем Львовым и дьяком Жданом Шиповым. Снабженные подробным наказом, что говорить и как поступать, послы обратились к Христиану IV со сватовством старшей его племянницы Доротеи. После многих переговоров с королевскими советниками они наконец получили отказ под тем предлогом, что Доротея уже сговорена за одного немецкого принца. Тогда немедля, в том же 1622 году, московское правительство послало гонца к шведскому королю Густаву Адольфу сватать его свояченицу Екатерину, дочь маркграфа Бранденбургского. Долго тянулись и эти переговоры; но также кончились ничем, потому что со стороны невесты предъявлены были условия: во-первых, оставить ей и ее свите свободное отправление евангелического исповедания, а во-вторых, назначить ей в пожизненное владение особые города и земли. На такие условия московское правительство не могло согласиться, а особенно на первое. Иноземная принцесса, хотя бы и христианка, не только должна была принять православие, но и вновь креститься. (Постановление, чтобы иноверцы, переходящие в православие, подвергались перекрещиванию, было подтверждено на Московском духовном соборе 1620 г.) Кроме весьма затруднительного пункта о перемене исповедания, на неудачи сватовства за границей влияло еще и то обстоятельство, что старые европейские владетельные дома пока недоверчиво относились к прочности новой русской династии, имея перед глазами недавние бури Смутного времени.

Только после сих неудачных попыток Филарет Никитич занялся пересмотром дела о ссылке девицы Хлоповой, к которой Михаил, по-видимому, продолжал питать нежное чувство. Патриарх и царь собрали на семейный совет ближних бояр: Ивана Никитича Романова, князя Ивана Борисовича Черкасского и Федора Ивановича Шереметева. По решению этого совета подвергли допросу Михаила Салтыкова и придворных медиков-иностранцев о болезни царской невесты. Потом призвали к допросу Ивана и Гаврилу Хлоповых, отца и дядю невесты. Наконец отправили в Нижний целую комиссию из разных лиц с Федором Ивановичем Шереметевым во главе для допроса самой девицы Хлоповой, ее бабки и других родственников. Оказалось, что она была совершенно здорова и прежде и после своего пребывания во дворце. Интриги и виновность братьев Салтыковых были выяснены. Тогда они подверглись опале: им было указано немедленно выехать из столицы и жить в своих дальних вотчинах; причем помянули и вообще их неправды и хищения царских земель. Оставалось только воротить во дворец нареченную невесту. Но тут в дело вступилась великая старица Марфа: оскорбленная опалой своих любимых племянников, она с клятвами воспротивилась женитьбе сына на Хлоповой, и тот с обычным своим смирением уступил. Филарет также не настаивал.

Между тем государю шел уже 28-й год, а он все оставался холостым. Отстранив Хлопову, Марфа Ивановна женила сына на княжне Марье Владимировне Долгорукой. Но молодая царица заболела вскоре после свадьбы от неизвестной причины и спустя три месяца с небольшим скончалась (в январе 1625 г.).

Только в следующем году Михаилу Федоровичу удалось, наконец, с благословения родителей, вступить в прочный брак и устроить свое семейное благополучие. По старому обычаю, в Москву собрали несколько десятков красавиц. Но выбор государя остановился не на знатной девице, а на дочери незначительного служилого человека Стрешнева, Евдокии Лукьяновне, «доброзрачной и благоумной отроковице», как выражается русский хронограф. Отец ее Лукьян Степанович Стрешнев, по некоторым известиям, услуживал знатному и влиятельному боярину Федору Ивановичу Шереметеву; а дочь его жила при супруге боярина в качестве почти сенной девушки. Можно предположить, что и самый выбор государя произошел не без участия этой боярской четы. Свадьба была совершена 5 февраля 1626 года со всеми древнерусскими обрядами и церемониями, отличавшимися особой пышностью и многолюдством в царском быту. По особому указу велено было придворным чинам «на государской радости» быть без мест. Но главные роли на этой свадьбе, конечно, играли все те же ближние бояре: посажеными отцом и матерью государя были его дядя Иван Никитич с женой Ульяной Федоровной, тысяцким – князь Иван Борисович Черкасский, большим дружкой – князь Димитрий Мамстрюкович Черкасский; Федор Иванович Шереметев ведал царским сенником или опочивальным чертогом; князь Борис Михайлович Лыков верхом на царском аргамаке с обнаженным мечом ездил у дверей этого чертога в качестве конюшего боярина. В числе дружек с той и другой стороны находим также князя Д.М. Пожарского и М.Б. Шеина; жены их присутствовали на свадебных церемониях в качестве свах; сыновья их также не были обойдены соответственным их возрасту назначением. А в числе участвовавших в процессии «фонарников» встречается Нефед Кузмич, сын знаменитого Минина, скончавшегося в первые годы Михайлова царствования.

Весной царь с молодой супругой предпринял одну из обычных и любимых своих поездок на богомолье, именно в Троицкую лавру. Но на сей раз поездка сопровождалась большим бедствием. В отсутствие государя в столице произошел ужасный пожар; он начался с Варварского крестца в Китай-городе; отсюда загорелись торговые ряды, от них у Троицкого собора (Василия Блаженного) обгорел верх; потом огонь перебросило в Кремль на ближний Вознесенский монастырь, а затем на Чудов, на Государев и Патриарший двор, на приказы, в которых погорели «всякие дела».

Брак царя с Евдокией Стрешневой Бог благословил чадородием. В первые два года родились дочери Ирина и Пелагея (последняя вскоре умерла); а на третий год (1629) в марте, по выражению грамот того времени, «Бог простил царицу»: Евдокия Лукьяновна подарила супругу и России наследника престола, Алексея Михайловича. Его крестил в Чудовом монастыре благовещенский протопоп и духовник государев Максим, в присутствии Михаила Федоровича и Филарета Никитича; восприемником был принимавший всех детей Михаила Федоровича троицкий келарь Александр Булатников, а восприемницей Ирина Никитична, тетка царя и вдова Ивана Ивановича Годунова. Но эта царская и народная радость была отравлена стихийным бедствием. Той же весной опять произошел в Москве огромный пожар; на этот раз, однако, не в центре города: выгорело Чертолье по самую Тверскую улицу; погорели слободы за Белым городом; кроме того, горело на Неглинной, на Покровке и в других местах. Следующим затем летом, по замечанию летописцев, были великие бури с громом, молнией, проливным дождем и таким вихрем, который со многих храмов сорвал главы и кресты[7]7
  «Всероссийские патриархи: Иов, Гермоген, Филарет, Иоасафат I с изображениями». Соч. Н. А. А. (Чт. Об-ва ист. и древн. 1847. № 3). О деле архимандрита Дионисия те же источники и пособия, которые указаны в предыдущем примечании. Любопытна грамота 1633 г. новгородского митрополита Киприана игумену Архангельского монастыря: святейший патриарх Филарет приказал отобрать и прислать к нему уставы, напечатанные при царе Шуйском, «для того, что те уставы печатал вор, бражник Троицкого Сергиева монастыря крылошанин, чернец Логин, без благословения святейшего брата его Ермогена патриарха и всего священного собора» (Акты Арх. эксп. Т. III. № 118). Отобранный устав был сожжен. О том в «Рус. ист. б-ке». Т. III. С. 902 («Опись келейной казны патриарха Филарета»). Митрополит Макарий в своей «Истории Русской церкви» (Т. XI. С. 47) говорит, что в этом случае произошло какое-то недоразумение: некоторые экземпляры устава уцелели, и в предисловии к сей книге сказано, что она благословлена и свидетельствована патриархом Гермогеном. Отпечатанные богослужебные книги рассылались по городам из Печатного книжного приказа, и за них взыскивались деньги с населения. См. относящиеся сюда акты в Чт. Об-ва ист. и древн. (1883. Т. II), с обозначением цен, напр., за шестодневец 1 руб. 10 алтын, Часовник – 8 алт. 2 деньги, Псалтырь следованная – 1 руб. 3 алт. 2 ден., Евангелие напрестольное – 1 руб. 2 алт. и т. д. (Любопытна здесь челобитная тяглых крестьян Чарондской волости, чтобы с них денег не взыскивали, потому что у них в церквах те книги «наметные» уже есть.) Кроме оправдания архимандрита Дионисия, патриарх Филарет также соборне оправдал в 1621 г. вологодского архиепископа Нектария, которого митрополит Иона лишил сана и сослал в Кириллов монастырь. Там его содержали так строго, что не позволили причащаться в епитрахили; на что Филарет обратил особое внимание. (Чт. Об-ва ист. и древн. 1866. Т. III.)
  Перевод девицы Хлоповой из Тобольска в Верхотурье, а потом в Нижний и пересмотр ее дела: Акты ист. Т. III. № 80 и 91. СГГ и Д. Т. III. № 63, 64, 65. ПСРЛ. Т. V. С. 66. Новый летописец. С. 187. Дворц. разр. Т. I. С. 622–639. Девица Хлопова умерла в 1633 г., и «выморочный» после нее двор, принадлежавший прежде Кузьме Минину, был отдан князьям Черкасским, Ив. Ворчу и Як. Куденетовичу (Акты эксп. Т. III. № 218. А в № 215, под 1632 г. говорится о смерти Нефеда Кузьмича Минина, после которого его вотчина село Богородское с деревнями пожалована тому же князю Якову Куд. Черкасскому). Кстати, укажем на № 159, где жалованная грамота кн. Ив. Бор. Черкасскому в 1624 г. на село Павлов Острог с деревнями, на берегу р. Оки. Пожалование это от царя и патриарха состоялось в награду за разорение и гонение от Б. Годунова на кн. Бориса Канбулатовича, княгиню Марфу Никитичну и их сына Ивана Борисовича, который сослан был в казанский пригород Малмыж, сидел там в тюрьме и мучился за Романовых, «терпел лет с пять». Ивану Борисовичу царь делал подарки, считавшиеся наиболее драгоценными, именно мощами, т. е. частицами мощей. См. Дополн. к Дворц. разр. Т. 1. С. 288. О сватовстве Михаила Федоровича за границей проф. Цветаева: «Из истории брачных дел в царской семье московского периода». М., 1884. Гл. IV и V. Со ссылками на документы Моск. Гл. архива Мин. ин. дел., именно дела датские 1621 г. и дела шведские 1622 г. См. также «Памятники дипломатических сношений с державами иностранными». Т. II. № 14 и Ю.Н. Щербачева – Обозрение датского архива по отношению к России в Чт. Об-ва ист. и древн. 1893. Т. 1. Любопытно, что у наших послов в Данию, князя Львова и дьяка Шилова, были отобраны на государя подарки, данные им Христианом IV и состоявшие из серебряных кубков, стоп, рукомойников и пр. (Дополн. к Дворц. разр. Т. I. С. 310–314. Чт. Об-ва ист. и древн. 1882. Т. II.)
  Древн. рос. вивл. Т. XIII. (Обряды первой свадьбы Михаила Федоровича с Марьей Владимировной Долгорукой.) Акты эксп. Т. III. № 156 и 157 (Царская грамота тобольскому архиеп. Киприану и грамота ростов, митрополита Варлаама своему духовенству о бракосочетании царя с княгиней Долгорукой, о помиловании царицы Марьи на ектениях и молении о ее чадородии. Приведена и самая ектенья, по-видимому приспособленная патриархом Филаретом). Дворц. разряды. Письма инокини Дарьи (Колтовской) из Тихвинского монастыря Михаилу Федоровичу с благодарностью за подарки, по случаю брака с княжной Долгорукой (Письма рус. государей. № 181. Духовную этой инокини, 1626 г. см. во Времен. Об-ва ист. и древн. Кн. 9. Смесь). Милорадовича: «Царица Марья Владимировна». Русск. арх. 1897. № 9. (Она будто бы была отравлена.)
  О браке Михаила Федоровича с Евдокией Лукиничной Стрешневой: Изборник Ан. Попова. С. 208. Подробный чин бракосочетания в Древ. рос. вивл. Т. XIII и в СГГ и Д. Т. III. № 72; также в Дворц. разр. Т. I. С. 763–788. Кроме того, есть особая лицевая рукопись с описанием сего бракосочетания. Хранится в Моск. глав. архив Мин. ин. дел. Издана в Москве в 1810 г. Дополн. к Дворц. разр. Т. 1. С. 435–444. (Тут любопытны царские подарки разным лицам и приношения новобрачным. Между прочим «веселым» или скоморохам, а также домрачеям и скрыпотникам дано по 4 арш. английского сукна «за то, что они были о государской радости вверху, тешили его государя».) Церковное распоряжение о молении за царя и царицу см. в Актах эксп., Т. III. № 169, грамоту новг. митрополита Макария игумну Тихвинского монастыря; причем разрешается прислать старцев и слуг из монастырей с образами и дарами, но самому игумену ради «дальнего пути» не велено ездить. Лукьян Стрешнев тут назван просто «дворянином». И.Е. Забелин приводит следующее известие. Постельницы Евдокии Лукьяновны говаривали между собой: «не дорога-де она государыня; знали мы ее, коли она хаживала в жолтиках (т. е. желтых чоботах); ныне-де государыню Бог возвеличил!» («Домашний быт рус. цариц». С. 233). О том, что Евдокия Лукинична была сенной девушкой у Шереметевых, сообщает Стралленберг: Das Nord und Oestliche Theil von Europa und Asia. Stockholm, 1730. С. 211). Другое предание сообщает, будто она была прислужницей какой-то знатной девицы, привезенной на царские смотрины (Рус. вест. 1811. № 1. С. 8). Это предание, облеченное в сентиментальную повесть, под заглавием «Лукьян Степанович Стрешнев» помещено в Достопамят. повеств. о велик, госуд. и знаменит. боярах XVIII в. П. Львова. М., 1821. См. также А.П. Барсукова: «Род Шереметевых». Т. III. С. 55.
  О рождении Алексея Михайловича: Никон. лет. Лет. о мн. мятежах. СГГ и Д. Т. III. № 79. Акты эксп. Т. III № 185 и 186 («Бог простил царицу нашу и великую княгиню Евдокею, и родила нам сына». Разрешается по сему случаю приехать в Москву «с окладными образы» священникам и старцам из тех монастырей, «из которых напред сего ездили»), Дворц. разр. Т. II. С. 40, 50 и 51. Роспись многочисленным подаркам, поднесенным новорожденному царевичу после крестин его родственниками, начиная с деда и бабки и кончая Анастасией Никитичной, супругой кн. Бориса Михайловича Лыкова, потом боярами, боярынями, гостями, иноземными послами и пр. в Дополн. к Дворц. разр. Т. I. С. 562 и след. О троицком келаре Александре Булатникове имеем несколько известий: в Актах Моск. государства. Т. II. № 195, в челобитье Божина Блудова говорится, что когда он от бедности поступил в троицкие монастырские служки, то келарь Александр Булатников хотел его из служек отдать в холопы своему внуку князю Фадею Шаховскому и за его отказ посадил его в тюрьму; тогда он вынужден был дать на себя служилую кабалу князю Шаховскому. Это было в 1629 г. (стало быть, в год рождения Алексея Михайловича), и только в 1641 г. он подал челобитную царю; после чего был освобожден от холопства. О князе Фадее Романовиче Шаховском, т. е. о его службе, см. Древ. рос. вивл. Т. IX. С. 325. Вероятно, он приходился внуком А. Булатникова по своей матери. В том же 1641 г. в мае встречаем в Дворц. разр. Т. II С. 658, следующее: «Послал государь в Троицкий монастырь переписывать после келаря Александра Булатникова» (следуют имена посланных лиц); очевидно, он в этом году оставил сию должность, и после него велено проверить монастырское имущество. Подобно своему предшественнику Авраамию Палицыну, он поступил в Соловецкую обитель, куда удалился по обету. Об этом имеем известие, относящееся к следующему 1642 г., в Актах эксп. Т. III. № 309; именно грамоту царицы Евдокии Лукьяновны соловецкому игумену Маркелу с братией о том, чтобы Булатникову «дали келью добрую, покоили и чтили во всем». «По нашему указу отпущен в Соловецкий монастырь на обещанье, бывшей троицкой келарь, а наших царских детей восприемник Александр Булатников». Список дьякам и мамкам царевича Алексея Михайловича, его братьев и сестер см. Времен. Обва ист. и древн. (Кн. 9. Смесь). У царевича Алексея указаны два дядьки, Б.И. Морозов и Фед. Бор. Далматов-Карпов, и две мамы, Ирина Никитична Годунова, а после нее Ульяна Степановна Собакина. Кроме того, при нем, как наследнике престола, состояло до 20 стольников.


[Закрыть].

Особую заботу Филарета Никитича возбуждало бедственное экономическое состояние государства, которое плохо поправлялось после разорения, претерпенного в Смутную эпоху. Правительственные акты сообщают, что он, вступив на патриарший престол, немедля со всем Освященным собором приходил к государю Михаилу Федоровичу и советовался о прекращении всякого рода беспорядков и злоупотреблений. Податные тягости ложились на народ крайне неравномерно: с одних взыскивают по писцовым книгам, с других – по дозорным; но и дозорщики, посланные в начале Михайлова царствования для описи имущества в местах наиболее разоренных, исполняли свое дело недобросовестно, так что одним приходилось платить подати легко, а другим тяжело. Притом из разоренных украинских и северных городов многие посадские люди, чтобы не платить податей, приехали в Москву и ближние города, где и живут у своих родственников и приятелей; а в это время их сограждане, оставшиеся на родине, бьют челом, чтобы им дали льготы в податях ради их разорения. Иные посадские и уездные люди, отбывая всяких податей, «заложились» (записались в кабалу) за духовными и мирскими землевладельцами. Наконец многие бьют челом, чтобы их оборонили от обид и насилий, которые они терпят со стороны бояр и всяких сильных людей.

Государи, отец и сын, представили все эти жалобы обсуждению Великой земской думы (1619 г.), и она постановила следующие меры, утвержденные царем.

В города, не подвергшиеся разорению, послать писцов, а в разоренные «добрых» дозорщиков, которым дать подробные наказы и которые должны присягнуть в том, что будут дозирать по правде, без посулов. Украинских посадских людей, живущих в Москве и ближних городах, сыскивать и отсылать на их родину, предоставив им разные льготы, смотря по степени разорения. Заложившихся за боярами, духовенством, монастырями и прочими местные власти должны были также сыскивать и высылать на родину, причем с тех, за кем они закладывались, взыскивать происшедшие от того убытки казны, то есть незаплаченные подати. По жалобам на обиды от сильных людей учредить особую сыскную палату (собственно, временную комиссию), с князьями Иваном Борисовичем Черкасским и Даниилом Ивановичем Мезецким во главе. Во всех городах привести в известность количество денежных и хлебных доходов, собираемых в казну по окладу, их приход, расход, недоимки, места, запустевшие от разорения; расписать, какие села и деревни розданы в поместья и вотчины, какие по окладу с них были денежные и хлебные доходы, куда они пошли и что от них в остатке. Этот ряд мероприятий заключался приказом: прислать в Москву выборных «для ведомости и устроения», то есть сведущих людей. Для сего от каждого города следовало выбрать одного или двух из духовенства, двух посадских и по два человека из дворян и детей боярских, вообще людей «добрых и разумных», которые бы умели рассказать обиды, насилия и разорения и посоветовать, как Московское государство поправить и «ратных людей пожаловать». Во всяком городе воевода или губной староста, получив царскую и соборную грамоту с означенными постановлениями, должен был созвать в соборный храм местное духовенство, дворян, детей боярских, гостей, посадских и уездных людей из пригородов и уездов, прочесть им вслух грамоту и тут же произвести выборы сведущих людей, которым вручить списки с рукоприкладством и потом отпустить их в Москву.