Текст книги "Наши годы советские"

Часть 2. Школьные годы

Глава 1. Конец сороковых – начало пятидесятых

1 сентября 1947 года. Мама вела меня в школу. Я бы и сам дошел – идти было недалеко: от угла Гродненского переулка по улице Радищева до Салтыкова-Щедрина, и влево – совсем рядышком, пару сотен метров. И это был мой район, который я осваивал уже целый год после переезда с улицы Некрасова.

Пятиэтажное, большое здание школы из красного кирпича располагалось на улице Салтыкова-Щедрина (потом Кирочной), в него упиралась улица Восстания. С верхних этажей школы просматривалась вся перспектива Восстания вплоть до Невского проспекта.

С тыльной стороны школы был двор, а за ним находилась 197 средняя женская школа, лицевой стороной, выходившая на улицу Петра Лаврова (Фурштатскую).

Между школами слева, ближе к улице Чернышевского, лежали груды, неубранного еще кирпича, разрушенного немецкой бомбой здания церкви. Недалеко, на углу улицы Петра Лаврова и Чернышевского, располагался хлебозавод, один из немногих работающих в блокаду. Очевидно, в него немцы целили при бомбежке, но попали и разрушили рядом стоящую церковь.

Вход в школу был с торца здания, а с другой стороны была «черная» лестница и соответственно выход в переулок, который тогда назывался, как я помню, «Переулок Зои и Шуры Космодемьянских». Позже его переименовали почему-то в «Мелитопольский».

Из истории известно, что школа была построена на месте снесенного в 1936 году памятника «Подвигам лейб-гвардии Саперного батальона». Батальон участвовал во всех войнах XIX столетия, которые вела Россия. Но лейб-гвардейцы отличились еще и тем, что воспрепятствовали аресту царской семьи 14 декабря 1825 года восставшими декабристами. Это был один из решающих моментов в тех событиях, закончившихся поражением восставших. За это батальон пользовался особым расположением царской семьи, и, очевидно, непринятием Советской властью.

Разрушенное немцами здание было церковью Святых Косьмы и Дамиана, церковью лейб-гвардии Саперного батальона, а рядом находившийся переулок от улицы Кирочной до Фурштатской назывался «Космодемьянским».

В 1947 году прошло всего три года после снятия блокады Ленинграда, и мы, первоклашки, слушали рассказы дворника Михаила Николаева, дяди Миши, который жил в школе в комнате под «черной» лестницей.

Он рассказывал о том, что в годы войны школа должна была быть опорным пунктом обороны в системе Ленинград-крепость, для чего нужно было всего лишь заложить окна первого этажа мешками с песком и установить там пушки.

Вот в этой школе я был определен в 1Д класс, а этих, первых классов, было 5 и в каждом по 25–30 человек. Столько было нас, первоклашек из поколения конца тридцатых – начала сороковых.

Школа – это был новый этап жизни, а законы улицы оставались у меня в голове. И не удивительно, что в первый же школьный день я умудрился подраться с блондинистым мальчишкой по фамилии Куликов.

Пробегая по школьному коридору, мы столкнулись плечами, что было явным вызовом.

Наши тогдашние драки – поединки начинались с традиционного: «Пойдем стыкнемся!». Дальше у меня была манера, опять-таки приобретенная во дворах – при подобном не пытаться запугать взглядом или разговором, а руководствоваться правилом: пошел драться – бей первым.

Что, вероятно, было неожиданностью для Куликова, и он тут же потерпел поражение, был бит и побежал с поля драки, потеряв при этом свой портфель. Даже не потерял, а бросил. Ну, а потом портфель кто-то подобрал и присвоил. Короче, портфель пропал.

В результате, через несколько часов к нам домой явилась мама Куликова, и у меня отняли мой портфель. Потом мне пришлось пару месяцев ходить в школу с книжками и тетрадками в стопке, перевязанной веревкой. Наверняка, так мама меня воспитывала.

Хотя фамилию Куликов я запомнил, но сам он перестал для меня существовать как личность, и вообще, скоро исчез куда-то.

А в школе началась учеба.

Сначала нужно было научиться сидеть за партой. Обязательной была поза с прямой спиной и заложенными за спину руками. Так мы должны были слушать учительницу, и так начинался каждый урок.

Потом учились писать. Писали в тетрадках со специально линеенными листами – «Прописях», и обязательно только перышком 76. Запрещались перышки 33 и «уточки» (перышки с закругленными кончиками). Ширина линии при этом получалась разной, в зависимости от нажима.

Вообще, письмо по «Прописям» требовало старания и труда – надо было буквы не только вписывать в соответствующие клеточки, но и выписывать их с определенными нажимами. Получалось красиво и четко.

В первое время ученики еле справлялись с задачей, но первоначальные навыки давали реальный результат – писать большинство научилось даже красиво, и понятно для других, за исключением тех, кто писал, по выражению мамы «как курица лапой». Но их было меньшинство. А слова мамины явно относились ко мне в начале учебы. Потом с моим почерком было уже, как и у большинства – нормально. И даже он мне нравился.

Совсем скоро после начала занятий и знакомства с азами арифметики я получил очередной урок по жизни и первую школьную оценку.

А была она – единица!

В тот раз мы, первоклашки, получили первое домашнее задание от нашей учительницы начальных классов Богомоловой Людмилы Николаевны. Задание, по моему разумению состояло в том, что надо было переписать несколько примеров из задачника по арифметике. Типа: три плюс два – равняется. И так далее.

Что я добросовестно сделал и, не смотря на настойчивые подсказки мамы решить примеры, и написать результат сложения. Я же был уверен, что это мы будем делать на уроке, и все оставил в первозданном виде.

А на следующий день был неприятно удивлен, когда при проверке домашнего задания Людмила Николаевна вывела мне, к большому собственному удовольствию, судя по выражению ее лица, жирную единицу.

Хотя единицу, мне казалось, нужно было ставить, прежде всего, ей самой. По моему разумению она должна была, давая задание убедиться в том, что ее хорошо поняли, а потом уже что-то требовать. Я же себя за идиота все-таки не считал. Зато она больше радовалась моей единице, чем я огорчался, тем более что решить примеры не составляло труда даже моему необразованному еще умишку.

Вообще, как мне кажется, Людмила Николаевна была прекрасным прототипом незабвенной «Марьи Ивановны» из анекдотов.

По уличной традиции среди окружающих мальчишек и в школе сразу появились новые друзья. Но, если раньше друзьями-приятелями были по сути все, или почти все мальчишки «нашего двора», то в школе появился ближайший круг ребят, с которыми я предпочитал общаться. И они со мной тоже.

И первым среди таких друзей был Сашка Соколов, с которым мы вместе ходили в школу, встречаясь утром у моего дома, и там же прощаясь после уроков.

Сашка был сыном командира артиллерийского полка, размещенного в Преображенских казармах, и КПП которого находилось как раз на другой стороне улицы Радищева – напротив моей парадной.

Территория полка была большой и на ней в трехэтажном доме жили семьи офицеров и служащих, и среди них Соколовы.

Благодаря Сашке я часто бывал на этой интересной территории. Как приятеля сына командира полка, меня пропускали через КПП в любое дневное время.

В здании, выходившем фасадом на Радищева, на первом этаже в больших во весь этаж помещениях располагался парк артиллерийских орудий. Сюда мы с Сашкой изредка допускались. Здесь интересно было потрогать огромные колеса, зеленые мощные стволы пушек или пройтись мимо их длинного ряда. А еще можно было сходить в находившийся здесь же гараж, повертеться среди ЗИСов, пообщаться с солдатами. Да, мало ли что еще – все было страшно интересно.

А еще на военной территории было большое здание бывшего Офицерского Собрания Преображенского полка с огромным театральным залом и с множеством небольших зал и комнат.

Здесь из мальчишек и девчонок был организован детский хор и, кстати, довольно большой. Конечно, Сашка и я пели в этом хоре, и казалось неплохо. Во всяком случае пели с большим энтузиазмом. Мы стояли рядышком во второй шеренге, впереди стояли совсем малыши, позади – ребята постарше.

В дни праздников в огромном театральном зале Собрания устраивались концерты, непременным участником которых был наш детский хор. Мы – на сцене, а в партере – офицеры и солдаты, недавно прошедшие войну. И наш детский хор пел для них:

 
«Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги,
Да степной бурьян,
Знать не можешь
Доли своей:
Может, крылья сложишь
Посреди степей.
Вьется пыль под сапогами – степями, полями,
А кругом бушует пламя,
Да пули свистят…»
 

Песня «доставала» всех в зале и, конечно, нас – мальчишек и девчонок. Я будто сам шел вместе с солдатами по пыльной разбитой дороге под свист пуль и взрывы снарядов. А что чувствовали сидящие перед нами офицеры и солдаты, пережившие эти дороги войны, закончившейся лишь пару лет тому назад?!

На период нашей дружбы с Сашкой Соколовым приходятся и изменения в жизни страны.

В декабре 1947 года была проведена денежная реформа, а главное, отмена карточной системы на продовольственные и промышленные товары.

А, в первые дни марта, и несколько лет подряд, все с нетерпение ожидали сообщения по радио об очередном снижении государственных цен на «отдельные виды товаров».

Дружба наша с Сашей, к сожалению, продолжалась очень недолго – через несколько месяцев, в 1948 году, он исчез. Я думал, что его отца перевели по службе, и Соколовы уехали.

Через пару лет ушел и полк, а с ним закончилась моя карьера хориста и певца. И это правильно, поскольку в дальнейшем мною было замечено у себя отсутствие музыкального слуха.

Уехал Сашка, и другим школьным другом стал Алик Рухлов – болезненный и слабенький мальчишка. Наше сближение произошло при обстоятельствах, прямо скажем, не лучших для моего нового друга.

Как-то я увидел, а потом стал постоянно наблюдать, что Алика, учившегося в одном со мной класс, преследует мальчишка из параллельного класса, а Алик не способен дать сдачи. Звали мальчишку Яшка (фамилию я его не помню), и этот «гаденыш» жил в доме рядом с Аликом.

Какие между ними были разборки, я не знал, но полагал, что Яшка «отыгрывался» за свои жизненные обиды на более слабом. Положение было явно неправедное, да и рожа этого Яшки не вызывала у меня симпатий. Я вмешался – и Яшка получил от меня по шее.

Жили же Алик и Яшка на улице Рылеева, между улицей Восстания и улицей Маяковского, в районе, где я раньше мало бывал и ребят не знал. И вот, когда я по случаю оказался там, меня окружили несколько мальчишек, а за спиной одного, самого здорового, маячил Яшка.

Вопрос, «Что Яшку обижаешь?» ничего хорошего мне не сулил, и был явно агрессивен. Бегать от противника я не имел привычки, чему научил меня «двор» и улица, и потому без объяснений нанес первый удар, но промахнулся. Однако это спасло от драки с печальными для меня последствиями – мальчишки отступили, и инцидент был исчерпан.

Думаю, заступаться за Яшку у них самих не было большого желания, тем более с риском получить лишний синяк в драке – я же не собирался сдаваться без боя. Это было более чем понятно.

И все-таки эпизод с Яшкой остался на моей совести – побил же я его, хотя он был слабее меня. Правда, при этом освободил Алика от его посягательств. Тогда это было, как мне казалось, более чем справедливо.

Алик стал другом, с которым мы вместе проводили много времени у него или у меня дома, в кино или на улице.

Его мама, Надежда Александровна, одна воспитывала еще и сестренку-близняшку Алика – Таню. В те времена таких семей без отцов было, наверное, много. А однажды Надежда Александровна, увидев мои рисунки, сказала, что во мне умирает карикатурист, и тут я понял – будущее художника мне не светит. И, мне кажется, она была права.

После окончания седьмого класс Алик ушел из школы и поступил в техникум. Видимо Надежде Александровне, растившей двух детей в одиночку, было тяжело потянуть их учебу в школе. Со временем Алик пропал из поля моего зрения.

Другим моим другом на долгие годы стал Толя Григорьев. С первого класса мы учились вместе. Хороший товарищ и друг, с которым я сошелся, но не сразу. Он был на год старше и прожил уже не простую, тяжелую, жизнь – в войну и блокаду потерял родителей, и как сирота был определен в школу из детдома.

Детдом располагался в красивом особняке на Гродненском переулке, в трех минутах ходьбы от моего дома.

Характер у Толи как у детдомовца был соответственно не простой – упертый и бескомпромиссный. К этому нужно добавить небольшой рост и физическую крепость. Он постоянно занимался гантелями, любил спорт и участвовал в любых спортивных играх и соревнованиях.

Правда, к учебе Толя иногда относился без должного внимания, хотя двоечником никогда не был, но пару мог получить «не глядя».

На это незабвенная наша учительница Людмила Николаевна реагировала своеобразным образом – она была, по нашим понятиям, уже старенькая, небольшого росточка, и при очередном Толином «полным отсутствием всякого присутствия», замахиваясь маленьким кулачком на почти одинакового с ней роста Тольку, говорила: «Ты! Из-за угла пыльным мешком ударенный!» и пыталась ладошкой ткнуть его головой о школьную доску, что ей не удавалось – он уворачивался, к восторгу всего класса. Мы были явно не на стороне учительницы, но зато этим «пыльным мешком из-за угла» она оставила след в нашей памяти и истории.

Надо признать, что первые две четверти особое удовольствие, как нам казалось, доставлял Людмиле Николаевне вдвое чаще «ударенный» и плохо учившийся – на двойки, изредка на тройки, и наоборот, Женя Миронов. Может быть, этому причиной были условия, в которых он жил – в полуподвальном помещении «дворницкой» на улице Рылеева. Это рядом с моим домом на углу с улицей Радищева.

До школы мы с ним очень часто бывали вместе, ну, а в школе зимой вместе развлекались на обледенелой булыжной мостовой наших улиц, гоняясь на «Снегурках», примотанных веревками к валенкам, за грузовиками. Цеплялись железным крючком за борт и катились за машиной, рискуя поскользнуться или за что-то зацепиться, а в результате упасть и, не дай бог, хорошенько удариться о лед, или хуже того, булыжник.

Вот так, однажды, уже в зимние каникулы, мы с Женей «отдыхали» и «радовались жизни» рядом с его домом. И тут ему, как, оказалось, сильно повезло – когда он в очередной раз зацепился за машину и катилсяся за ней, его хорошенько тряхнуло на очередном булыжнике – он сделал сальто-мортале в воздухе и грохнулся о землю. Головой!

Парень сколько-то дней провалялся в больнице, а когда пришел в школу к большой досаде, как мне показалось, Людмилы Николаевны перестал давать ей повод обращаться к себе с упоминанием пыльного мешка, перестал получать не только двойки, но и тройки, да и четверки получал редко – он стал отличником. Единственно, что осталось ему от прошлого, так это его корявый почерк, тут ему хороший удар головой о мостовую не помог.

Такой вот реалии жизни я был свидетелем. А Женя Миронов – хороший человек, так и остался для нас, одноклассников, отличником и «феноменом».

В этом же году я сам чуть не стал жертвой случая.

И связан он был с 1 мая.

В Первомайские праздники в Ленинграде почти всегда весьма прохладно, а в тот раз было еще и солнечно.

Я вышел из дома в старом отцовском кителе, и не потому, что нечего было одеть, а для того, чтобы немножко «повыпендриваться» перед друзьями. Он был зеленого цвета и со стоячим воротником, и мне явно велик – пришлось подвернуть рукава, но я чувствовал себя в нем героем. А еще мне было как-то по-особому тепло.

Из уличных громкоговорителей неслась праздничная музыка, и в том числе майская песня, которая мне всегда страшно нравилась:

 
«Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся Советская Земля.
Холодок бежит за ворот,
Шум на улицах сильней.
С добрым утром, милый город,
Сердце Родины моей!
Кипучая! Могучая!
Ни кем непобедимая!
Страна моя! Москва моя!
Ты – самая любимая!..»
 

Настроение, как и положено – весеннее и требующее действий, иначе какой же это праздник. Гурьба мальчишек двинулась на Невский, в толпу. От участия в демонстрации мы почему то уклонялись, зато посмотреть на праздничную, нарядную и шумную толпу было интересно. Ну, а после окончания демонстрации, была надежда попасть в кино, благо кинотеатров здесь было множество.

На Невском проспекте целых девять.

Начиная от площади Восстания, напротив улицы Пушкинской – «Нева». Дальше были «Колизей», «Художественный», «Стереокино», «Октябрь», «Титан», «Знание», «Аврора», и, наконец, на углу Невского и улицы Герцена (ныне Большой Морской) – «Баррикада».

В кино мы не попали – сеансы в этот день были уже после полудня.

Пришлось идти домой, а вечером собрались и пошли на салют.

Салют происходил как всегда над Петропавловкой, и его лучше смотреть с Дворцовой набережной или Дворцового моста, куда можно добраться по Невскому, где праздник как будто и не прекращался.

Так и было в тот раз. Как всегда на проспекте было столько народа, словно здесь собрался весь город, и все двигались на Дворцовую площадь. Дальше, эта бесконечная движущаяся масса в районе Арки Главного Штаба делилась на два потока – один продолжал движение по Невскому, другой сворачивал под Арку.

Вот в этот, второй, я и попал с ребятами, от которых, впрочем, был быстро оттеснен.

Неуправляемая масса несла, и чуть не лишила меня моей молодой и так любимой жизни – около входа под Арку стоял, прижатый к стене, мотоцикл, на руль которого меня пыталась, как на шампур насадить эта людская масса. Как я вывернулся, не помню, но руль, плотно упертый в мой живот, я запомнил на всю оставшуюся жизнь.

И еще я понял, что представляет собой неуправляемая или управляемая толпа, которой ничего не стоит раздавить или растоптать человека, если он попадается ей на пути – эта кашеобразная, растекающаяся, все давящая на своем пути, масса, где отдельный человек ничего не стоит (скорее этого отдельного, проще раздавить или затоптать). И существует она, чтобы нестись в определенном кем-то или чем-то направлении.

Ну, да ладно! Все закончилось для меня благополучно в тот вечер, тем более, что салют я посмотрел, покричал как положено вместе со всеми при каждом залпе, и почти забыл о пережитом кошмаре под Аркой Главного Штаба.

Возвращаясь к учебе, надо сказать, что вообще учеба в школе не требовала от меня чрезмерных усилий.

Во-первых, школу я любил: мне нравились наши учителя, умевшие делать свои предметы интересными, здесь были мои друзья, да и классы, коридоры, столовая и прочее, прочее стали родными.

Во-вторых, я как то приспособил свой дневной режим к школе: утром уроки, после них обед, после, сразу и быстро, выполнялись домашние задания, чтобы ничего потом «не давило» на мою душу, и потом я бежал гулять до позднего вечера.

На уроках большой проблемой были, пожалуй, только диктанты, тем более, что учительница выбирала всегда такие сложные тексты – предложения на пол страницы, сложносочиненные, с причастиями и деепричастиями и прочее, прочее. И все-таки удавалось с ними справляться благодаря урокам все той же учительницы.

Из домашних заданий задерживали, пожалуй, только стихи – ну, не мог я их быстро запомнить. Только повторы, и неоднократные, помогали. Строчка за строчкой, четверостишье за четверостишьем и так далее, и тому подобное. Хорошо, что задавали их учить не так уж часто.

В итоге получалось, что проблем с учебой у меня практически не было. Пару раз, после 4 и 5 классов, удавалось даже получать почетные грамоты.

Был момент, когда услышал о возможности для отличника поехать в Артек – тот, который в Крыму. И все-таки в Артек я не поехал, наверное, нужно было иметь еще что-то кроме грамоты. А так хотелось.

До этого, в 3 классе, классы перетасовали. Алик Рухлов, Толя Григорьев, Женя Миронов и я были определены в «В» класс, где оказался и Юра Зорин, ставший еще одним моим другом.

Юра был спокойный, обстоятельный мальчишка, чего мне, наверняка не доставало и, вероятно, этим привлекал. Думаю, что и я ему был чем-то симпатичен.

Жил Юра недалеко от школы на улице Петра Лаврова, в квартире на втором этаже с видом из окон на зеленый бульвар. В этой квартире я бывал неоднократно и видел его маму и младшего брата. А еще я знал, что его папа был военным, и служил в «большом доме» на Литейном проспекте.

И вот однажды Юра пришел в школу и сказал, что его отец погиб на охоте, и я впервые сопереживал другу и подумал, что отец его наверняка был героической личностью, и гибель его отнюдь не связана с охотой.

Жизнь продолжалась, Юра казался таким же, как и раньше, просто он был сильным мальчишкой, а вот про себя я не знал, каким бы я был на его месте, и еще больше его зауважал.

В доме у Юры была прекрасная библиотека. По сути, после чтения книг из этой библиотеки я начал много читать, и мне это нравилось. В первую очередь я прочитал наших фантастов – Ивана Ефремова («На краю Ойкумены», «Таис Афинская»), Аркадия Адамова («Тайна двух океанов»), Владимира Обручева («В стране Высоких трав», «Земля Санникова»), Леонида Лагина («Покорение Владыки», «Патент АВ», «Старик Хоттабыч»).

И все-таки главным развлечением для нас, школьников, было кино. Мы умудрялись бегать в кино каждую неделю.

Правда здесь для меня было две проблемы: первое – деньги, небольшие, но их нужно было выпрашивать у мамы, что не всегда удавалось, и, второе – купить билеты, отстояв очередь, иногда без большой надежды, что их хватит. А ждать следующего сеанса полтора – два часа было не очень хорошо: ждать и догонять я не любил.

В 1949 году на экраны вышел фильм «Счастливого плавания» – хорошее для меня кино, и песня в нем тоже была хорошая:

 
«Солнышко светит ясное,
Здравствуй, страна прекрасная,
Юные нахимовцы тебе шлют привет!
В мире нет другой Родины такой.
Утро озаряет, точно утренний свет,
Простор голубой,
Земля за кормой,
Гордо реет над нами
Флаг Отчизны родной…»
 

Ко мне вернулись детские мечты – «заявки» на морскую профессию. Не стать ли нахимовцем, а в будущем и военным моряком?

В училище брали сирот и детей военных в 3 класс, но, по-видимому, момент был упущен, или мама воспротивилась, а я не очень настаивал, да и расставаться с друзьями и школой не хотелось – я к ним уже основательно «прилепился». Так что желание стать нахимовцем не сбылось, что не так уж и плохо, поскольку сразу исчезло и забылось.

Весной бабушка Тоня приехала из Мурманска и к дню рождения подарила мне взрослый шикарный велосипед марки ХВЗ (Харьковский велосипедный завод).

Он был великоват для меня – пришлось опускать до минимума и седло, и руль. Освоение проходило на булыжной мостовой улицы Радищева, и когда я пытался остановиться или падал с него, рама больно била меня по ногам и несколько выше, оставляя довольно большие и болезненные следы. Но терпение и упрямство сделали свое дело довольно быстро, и я скоро приручил этого «железного коня» и избавился от лишних синяков.

В первое свое большое путешествие по городу на велосипеде я отправился за веточками вербы по маршруту: улица Радищева, улица Салтыкова-Щедрина, Чернышевского, Литейный мост, набережная Большой Невки, мимо «Островов» (ЦПКиО), и дальше – к поселку Лахта. Там, на берегу Лахтинского разлива, по обе стороны дороги, в канавах росли кусты похожие на вербу.

Приехав на место, я, с большим трудом продравшись между кустами, по грязной и мокрой траве, и стряхнув на себя массу холодных брызг, нарезал пучок веток с серенькими пушистыми глазками.

Грязный, мокрый и полузамерзший привез я это «богатство» домой. Мама поставила пучок в вазочку, сделала мне выволочку за непрезентабельный вид, раздела, одежду повесила у печки на просушку, меня – в одеяло и тоже к ней, горяченькой печке.

Мне было тепло и хорошо. И велосипед был освоен окончательно – дело сделано.

А вскоре состоялся мой второй в жизни привод в милицию.

В хорошую, солнечную погоду я приехал на велосипеде к Юрке Зорину на Петра Лаврова, и мы решили покататься. Взгромоздились на велосипед – я за рулем, Юрка уселся на багажник. Кое-как устроился, и мы поехали.

Но недалеко – до улицы Чернышевской. Тут, рядом с хлебозаводом, нас «тормознул» дядька в синем галифе и сапогах, в кургузом черном пиджачке и серой кепке. И повел в отделение милиции по улице Чайковского, в переулок около Литейного проспекта. Позже – Друскеникский. Откуда только такие названия берутся?

Пока шли, мы все уговаривали дядьку отпустить и «канючили»: «честное слово больше не будем». Хотя я не совсем понимал, что мы больше не должны делать, и в чем мы провинились.

Хорошо, не клялись «честным пионерским», ведь для меня и многих других «честное пионерское» всегда содержало изрядную долю «легкости» и двузначности, и этот типчик мог нас просто неправильно понять, если у него ко всем его «достоинствам» еще и не было хотя бы зачатков чувства юмора.

Ну, да ладно – наше путешествие закончилось в небольшом двухэтажном доме с палисадником – в отделении милиции. Любила, наверное, милиция палисадники. Он присутствовал и на улице Маяковского, в первый мой привод.

И там, на скамейке перед помещением дежурного мы с Юркой провели в «тоске и печали» время до вечера, пока этот тип, как оказалось капитан милиции, где то занимался своими делами.

Тогда нас отпустили, без всяких последствий. Кстати, мы так и не могли сообразить, что же от нас хотел этот доблестный страж порядка. Ждали, что о наших «подвигах» сообщат в школу или хотя бы мамам, но тщетно – что не прибавило уважения к нашей милиции. Зачем надо было держать пацанов несколько часов в отделении?!

К этому времени нам было уже тринадцать-четырнадцать, и с Юрой мы еще не раз катались на велосипеде, а я часто бывал в его доме и пользовался библиотекой.

Вообще читать я любил, и еще в третьем классе пошел и записался в детскую библиотеку, которая находилась в двадцати минутах ходьбы – на Литейном проспекте, напротив Дома Офицеров.

Я начал бегать туда, но быстро потерпел «фиаско» и расстался с ней.

В библиотеке работала старушка-библиотекарша, имевшая дурную, на мой взгляд, привычку, «пытать» таких как я «мелких» читателей: «А что ты читал, мальчик? А, не расскажешь о прочитанном? Как тебе понравилось?» И тому подобное. Мне же, предположим, книжка изначально, по первым страницам, не понравилась, дальше я ее не читал и нес поменять на что-нибудь поинтереснее, а тут такие вопросики. Сказать правду библиотекарше, все равно, что оправдываться в чем-то некрасивом, что не совершал, а врать тем более не хотелось. Лучше бы она что-то посоветовала, а еще лучше, ни о чем не спрашивала. С библиотекой из «этических» соображений пришлось расстаться.

После этого я читал уже то, что давали друзья или я покупал в магазинах; благо детские книги стоили «смешные» деньги, а я умудрялся при этом даже собирать книги из, существовавшей тогда, серии «Школьная библиотека». Что было очень интересно.

А вот и небольшой, далеко неполный перечень книг, оставивших след в памяти:

«Дорогие мои мальчишки», «Швамбрания» Льва Кассиля,

«Как закалялась сталь» Николая Островского,

«Два капитана» Вениамина Каверина,

«Зеленые цепочки» Германа Матвеева,

«Это было под Ровно» Дмитрия Медведева,

«Педагогическая поэма» Антона Макаренко,

«Честь смолоду» Аркадия Первенцева,

«Молодая гвардия» Александра Фадеева.

«Тимур и его команда» Аркадия Гайдара.

Это книги наших, русских и советских писателей.

А вот книги иностранных писателей:

«Спартак» Рафаэлло Джованьоли,

«Робинзон Крузо» Даниэля Дефо,

«Легенда об Уленшпигеле» Шарля де Костер,

«Всадник без головы» Маин Рида,

«Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле,

«Зверобой», «Следопыт», «Последний из Могикан» Фенимора Купера,

«Любовь к жизни», «Морской волк» Джека Лондона,

«Таинственный остров, «80 000 лье под водой» Жюля Верна,

«Девяносто третий год», «Труженики моря» Виктора Гюго.

«Капитан Сорви-голова» Луи Буссенара.

«Питер Мариц – юный бур из Трансваля» Августа Нимана.

«Дорога свободы» Говарда Фаста.

«Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу.

Всех не перечислить. И все это мне очень нравилось.

Школа, друзья, кино, книги. Этим жизнь моя не ограничивалась.

По праздникам, а часто и по воскресениям, папа, мама, Андрей и я, отправлялись к родным или друзьям. А их в городе было довольно много. Особое место занимали «патриархи Ивановской фамилии» – братья моего деда по папе.

Он – дед Андрей, ветеринарный врач, сначала офицер Российской армии, в Гражданскую войну служил в армии Буденного, и в свое время написал книгу-наставление по уходу за лошадьми в Красной армии. Она так и называлась – «Военная лошадь».

Дед умер в 1939 году, а его братья – «дядя Леша» и «дядя Павля», как называл их папа, жили в Ленинграде.

Самый старший – «дядя Леша» с семьей жил в большом доме с огромной аркой на набережной Черной речки, напротив Военно-Морской Академии.

В роду Ивановых старшие всегда имели непререкаемый авторитет и уважение, поэтому на дни рождения или большие праздники все многочисленное Ивановское семейство города собиралось у «дяди Леши» в доме.

Квартира на Черной речке была довольно большая, и пока женщины готовили «стол», а мужчины в большой комнате обсуждали семейные дела, дела городские, страны и мира, игру «Зенита» или «Динамо», я успевал пообщаться с ребятами, которых было пятеро, но, к сожалению, погодков среди них не было.

И я успевал покататься по длинному коридору на трехколесном велосипеде кого-то из младшеньких. Правда, он был ну очень мал для меня, и я с трудом взгромождался на него, упираясь в руль и в подбородок коленями. И все-таки эти заезды развлекали и оканчивались вполне благополучно. Без синяков.

В какой-то момент родственники усаживались за огромный праздничный стол и после хорошей «трапезы» следовало, по русскому обычаю, застольное пение, такое хорошее, искреннее и задушевное.

И среди песен обязательно была одна, которая по рассказам папы имела отношение к нашим семейным предкам, и прежде всего к деду Андрею – русскому офицеру:

 
«Друзья, нальем бокал полнее
И будем мы за счастье пить,
С вином в нас кровь бурлит сильнее,
С вином нам, право, легче жить.
Да, наша жизнь тогда светла,
Когда мы чару пьем до дна,
Так будем пить, друзья, нальем,
А там все в жизни нипочем.
Когда, кто в жизни был обманут,
Не станет он о том тужить —
Пускай любить нас перестанут
Взамен любви мы станем пить.
Все в жизни странно, чрезвычайно,
Сегодня пьем мы и поем,
А завтра может быть случайно
На веки вечные уснем.
Когда умрем мы – эко диво,
Ведь умирали ж прежде нас.
Жизнь так превратна, так бурлива,
Что смерти ждем мы каждый час».
 

Как же прекрасны были эти мои родные люди со своим простым: «жить надо по-человечески». А я любил их и радовался с ними этой жизни, этим встречам.