Текст книги "Наши годы советские"

Если у меня и оставались бабушкины деньги, то можно было купить мороженное. Оно продавалось недалеко от дома, на углу Некрасова и Восстания или рядом на Баскова.

Оно было молочным и готовилось тут же из мороженой массы. У продавщицы для этого был специальный металлический полу-стаканчик с двойным дном, верхнее было выдвижным с помощью штока, выходящего из стаканчика снизу. В стаканчик закладывался вафельный кружок, потом – мороженая масса из тут же стоящего бидона, сверху масса накрывалась еще одним вафельным кружком, и все это выталкивалось из стаканчика штоком снизу. Получалось вполне симпатичное сооружение – цилиндрик мороженного с двумя круглыми вафлями сверху и снизу.

Оставалось долго и с удовольствием вылизывать то, что было между вафлями, стараясь меньше обмазаться таящей молочной массой. Вафли доедались последними, как приложение – они были менее интересными и не такими вкусными, и иногда превращались в размокшую, непрезентабельную массу.

Рано или поздно бабушкины подарочные деньги заканчивались.

Мои налеты «ради спасения России» на Марка Когана давно прекратились – я чуть повзрослел, да и он стал мне неинтересен, и исчез из поля моих интересов.

А вскоре мы переехали в коммунальную квартиру на улице Радищева, дом 38/20, и совсем недалеко от улицы Некрасова.

Она – квартира, правда, была гораздо больше, и, как оказалось, соседей-съемщиков там было уже семь, а не три.

В квартире восемь комнат, большая кухня, две уборные и ванная за фанерной выгородкой в коридоре с дровяной колонкой для горячей воды.

Здесь жила двоюродная сестра бабушки Тони – тетя Маня. Она была уже старенькая и больная – и за ней нужен был уход. Вот мама и стала этим заниматься. Потому мы и переехали.

Наша 20 метровая комната на втором этаже своими двумя окнами выходила на восток, а напротив – невысокий забор воинской части и большое свободное пространство за ним, площадь и одиночное здание.

Утром комната наполнялась солнечным светом, от которого сразу становилось хорошо и радостно.

В центре комнаты стоял большой круглый стол, над которым висел огромный матерчатый оранжевый абажур с большими красивыми кистями, а рядом стоял уютный диван, на котором мама в целях сохранения от преждевременного продавливания разрешала сидеть только по утрам или по вечерам.

Зато как хорошо было расположиться на нем, подогнув под себя ноги, и послушать радио, по которому часто читали книги или передавали театральные постановки.

А по воскресеньям утром я с нетерпеньем ждал, когда из репродуктора зазвучит:

 
«В шорохе мышином, в скрипе половиц
Медленно и чинно сходим со страниц,
Шелестят кафтаны, чей там смех звенит,
Все мы капитаны. Каждый знаменит.
Нет на свете далей, нет таких морей,
Где бы ни видали наших кораблей
Мы полны отваги, презираем лесть,
Обнажаем шпаги за любовь и честь…»
 

А дальше – как будто с книжных полок на свидание приходили еще неизвестные мне герои книг – Гулливер, Гаттерас, Тартарен из Тараскона, барон Мюнхгаузен, пятнадцатилетний Дик Сенд, капитан Немо, Робинзон Крузо.

Так начиналась любимая детская передача «Клуб знаменитых капитанов».

И я каждый раз переживал с Клубом все новые и новые приключения. Это было завораживающе и интересно, а главное каждое воскресенье и продолжалось эта передача на Ленинградском радио еще очень долго.

С переводом папы в Ленинград по вечерам он устраивал нам с Андреем другие праздники. Мы садились за стол, в комнате была полутьма, светила одна лампочка под оранжевым абажуром. И папа читал нам «Графа Монте-Кристо». Два больших тома – вся история узника замка Иф, Эдмона Дантеса, со всеми его страстями и приключениями переживались нами. Это были чудные вечера.

После «Графа Монте-Кристо» в доме появилась новая книга, уральские сказы Бажова – «Малахитовая шкатулка», заворожившая сказочными героями. Хозяйка Медной горы, Данила-мастер. Были и другие, но эти запомнились надолго. И еще, книга была большая, с красивой черной с зеленым обложкой и с волшебными картинками.

В нашем доме всегда было уютно и тепло, но, когда на улице похолодало, и тут становилось холодно.

Отопление же тогда было дровяное, а в комнате, как и на улице Некрасова, стояла большая, до самого потолка, круглая печь, обитая рифленым железом.

Когда ее нужно было топить, мы с Андреем таскали дрова из сарайчика во дворе. Иногда я это делал, таская дрова в охапке, но чаще приходилось складывать их в мешок, взваливать его на спину и сгибаясь под тяжестью тащить на второй этаж.

Вообще, большой двор нашего дома, впрочем, и всех домов в округе и городе, был заполнен такими сарайчиками, и даже в два этажа.

Хотя нести дрова в мешке было для меня явно обременительно, но, зато какое было удовольствие греться около печки, как хорошо было прислониться к ее рифленой металлической поверхности, тепленькой или даже горячей.

Дома мне всегда было уютно, но не хватало движения, и поэтому большую часть дня я проводил во дворе и на улице. Куда вырывался, как только появлялась возможность, и мама позволяла.

Мостовая улицы Радищева была мощеной булыжниками так, что у тротуаров было несколько выше, а в центре ниже, и здесь образовывалась нечто похожее на небольшую канаву.

В нескольких шагах от дома, на углу с улицей Рылеева, там, где она упирается в Радищева, по центру, располагалась огромная круглая бетонная тумба высотой около полуметра. По слухам, оставшаяся от довоенного проекта метро.

Играть на ее ровной верхней поверхности было удобно, но для водителей тогдашних немногочисленных машин в темное время суток иногда тумба становилась засадой с печальными последствиями после столкновения с ней.

На противоположной от нас стороне улицы находились здания бывших казарм Преображенского полка, и даже целый городок с домом бывшего Офицерского собрания. Этот дом и был как раз тем зданием, которое было напротив окон нашей комнаты.

В казармах и городке в то время квартировал артиллерийский полк, один из тех, которые оказались в Ленинграде, переведенным с фронта после боев и победы над фашистской Германией.

В небольшом дворе и ближайшем районе, включавшем два квартала между улицей Радищева и Восстания, Гродненским переулком и улицей Салтыкова-Щедрина (Кирочной) было много ребят и девочек, и я чувствовал себя там своим. Это была единая дворовая команда.

С утра и до позднего вечера, с небольшим перерывом чтобы поесть, нас улица учила и воспитывала, и это не несло тогда негативного оттенка, хотя игры наши были иногда своеобразны, но зато нам они были интересны и занимали большую часть времени.

Если собиралось трое-четверо, то играли в «маялку» или «пристенок».

Для «маялки» изготавливался «снаряд», для чего вырезалось несколько кружков толстой материи диаметром 5–6 сантиметров, они накладывались один на другой, в центр укладывался небольшой кружок свинца, все скреплялось вместе, материя разлохмачивалась, и – «снаряд» готов.

Игра заключалась в том, что маялку нужно было с помощью стопы ноги подбрасывать и не давать упасть на землю как можно дольше – кто дольше, тот и выигрывает. Играли не на деньги, которых не было, а как правило на «щелбаны». По лбу. Это было не больно, проигравший – и есть проигравший!

Игра в «пристенок» была уже на деньги.

Первый играющий брал монету между большим и указательным пальцами и ударял ее ребром о стенку дома – монета падала на землю. Следующий игрок ударял своей монетой о стену, но на высоте не ниже колена, с таким расчетом, чтобы она упала как можно ближе к первой. Если расстояние между монетами не больше, чем расстояние между большим пальцем и мизинцем, то игрок выигрывал монету, если нет, то первый получал право своей монетой добиться положительного результата в свою очередь и завладеть монетой соперника.

Правда, игра в «пристенок» была редкостью, как правило, из-за отсутствия денег.

Когда на улице собиралось больше ребят и среди них нередко девчонки, вариантов игр было больше, начиная с игры в прятки или в «штандер».

Слово то, какое?! Красиво звучит. А игра – игра простенькая.

Играющие собираются в небольшой кружок, мячик подбрасывается как можно выше, водящий должен поймать его, остальные разбегаются, водящий ловит мяч и кричит «Штандер!» При этом убегающие должны остановиться, как вкопанные с риском быть «засаленными», то-есть в них может попасть мячом водящий со своего места. Иногда было больно получить этим резиновым снарядом по телу.

Были и другие игры типа «казаки-разбойники» или «наши-фашисты». Война глубоко вклинилась в наше сознание.

Дворы в нашем квартале с огромным количеством дровяных сараев очень подходили для таких игр.

И все-таки больше мы играли в лапту или в «круговую лапту» – самую распространенную игру в смешанном составе с девчонками, которые при этом отрывались от своих «скакалок-веревочек» или «классиков».

На булыжной мостовой улицы Радищева играть было, конечно, сложно и чревато разбитыми коленками, и носами, но увлекательно.

Толпа ребят носилась по площадке на расстоянии нескольких метров, между водящими, с упоением и воплями, при этом особых проблем попасть резиновым мячом в кого-то из этой толпы не было, тем интереснее было раз за разом уворачиваться от него.

И, конечно, для мальчишек самой любимой игрой был футбол.

На улице, по булыжной мостовой мы, ребята ближайших дворов, «отрывались пополной», играя при всяком удобном случае, когда появлялся мяч или нечто подобное, и если собиралось несколько человек для двух команд.

Когда не было настоящего мяча, что бывало достаточно часто, играли тряпичным. Это был, конечно, не мяч, а одно недоразумение, но мы были готовы носиться по улице, чтобы запихнуть это чудовище между двух больших булыжников, которые изображали ворота той или другой команды.

Сколько же было радости, когда появлялся настоящий кирзовый мяч – то еще создание, состоящее из покрышки и камеры.

Камера засовывалась через узкое отверстие внутрь покрышки и надувалась ртом добровольца. Насос был редкостью. Надувающий проявлял недюжинные способности. Щеки его раздувались при этом до предела. Хорошо помню – сам делал это неоднократно. После того как камера относительно надута, надо было сложить ее длинную пипку-трубку, через которую камера надувалась, вдвое, как следует завязать, умудрившись не выпустить воздух, запихнуть пипку внутрь покрышки, и зашнуровать отверстие шнуром из жесткой кожи, после чего можно было получать удовольствие и радость от игры.

Кирзовый мяч был, прямо скажем, не подарок – жесткий и, как правило, недостаточно надутый. При этом бывали случаи, когда шнуровка попадала на оголенную часть ноги между ботинком, носком и закатанной брючиной, что было очень больно. Но все это было ерундой и не могло остановить процесс захватывающей игры.

А мы не только играли, но и болели за «Зенит».

И был это 1947 год!

Некоторые, правда, болели за ленинградское «Динамо». Была такая команда, так же игравшая в первой группе чемпионата СССР. Я болел за «Зенит», во-первых, за него болел папа, во-вторых, «Динамо» считалась милицейской командой, а это было для ребят в те времена не лучшей рекламой.

Стадион, на котором тогда играли ленинградские команды, был стадион «Динамо» на Крестовском острове.

У пропускных ворот задолго до матча скапливались толпы народа, жаждущие попасть на него, а через высокий металлический забор вокруг стадиона пытались перебраться безбилетники, и не потому, что это были «халявщики», а потому что на всех желающих попасть на матч билетов не хватало.

И тут вступала в дело милиция, стаскивая с забора «зайцев-болельщиков», оправдывая, может и несправедливый, но свой не лучший имидж.

А футбол! Футбол на пределе нервного срыва.

Не было зрелища более эмоционального, и главное, никто не мешал смотреть и «болеть» – не было мелькающих перед физиономией транспарантов и флагов, поле и игроки были хорошо видны с любой точки довольно небольших зрительских трибун. Эмоции выплескивались в виде гула трибун, отдельных криков и свистов, а иногда, и, частенько: «судью на мыло!»

В «Зените» тогда играл вратарь Леонид Иванов – любимец ленинградских болельщиков. А среди игроков запомнился мне еще один любимец – правый крайний нападающий Левин-Коган. Он, кажется, играл больше своей совершенно лысой головой, а не ногами. К бурному восторгу зрителей.

И что еще было важно в том «болении» – все игроки были наши – жители Ленинграда. Да, другого и не могло быть в принципе.

В истории «Зенита» был ведь еще и легендарный кубок 1944 года.

В последующие годы в чемпионате СССР «Зенит» играл ни шатко, ни валко, но это ничуть не уменьшало к нему любви и уважения ленинградских болельщиков. Каждое его поражение воспринималось болельщиками как нечто личное и весьма болезненное.

Почему-то особенно запомнилось одно поражение от извечных соперников по турнирной таблице – «Торпедо» Москвы. Какая-то «несправедливость» или что-то еще в этом матче было; с тех пор «Торпедо» стало для меня «нехорошим», и каждая встреча «Зенита» с ним вызывала особые, настороженные чувства. И не только у меня.

Много позже, через несколько лет, «Зенит» уже на новом большом стадионе имени Кирова, тоже на Крестовском острове, проиграл торпедовцам с разгромным счетом (кажется 5:1), и дело закончилось небывалой потасовкой болельщиков с милицией. В результате были покалеченные с обеих сторон, арестованные и даже осужденные на несколько лет тюрьмы болельщики.

В нашей семье «боление» и спорт занимали значительное место.

Папа в юности играл в футбол, о чем свидетельствовали фотографии, где он снят с друзьями в одной команде на футбольном поле. Дело было в одном из пригородов Ленинграда.

И Андрей тоже стал играть в юношеской команде «Спартака».

Мое «боление» футболом не ограничивалось.

Папа иногда брал меня и Андрея на другие соревнования.

Однажды нам повезло смотреть с галерки ДК Горького поединок двух наших знаменитых боксеров – Николая Королева, в расцвете сил, и молодого Альгирдаса Шоцикаса.

Королев, кряжистый, небольшого роста для тяжеловеса, с лысой головой, поражал своей манерой вести бой – он держал руки, как мне казалось, очень низко перед собой, зато его удары были, судя по всему, тяжеленными и, казалось, он никогда не промахивался. Поэтому он несколько лет был чемпионом Советского Союза.

Шоцикас, молодой, вихрастый, сравнительно недавно заявивший о себе, сражался азартно, но частенько в том бою, молотил по воздуху.

И мы стали свидетелями победы Королева.

Тогда я не мог предположить, что сам всерьез займусь спортом.

А пока. Пока я несколько раз участвовал в совсем других боя; и «играх».

Какое-то время в «игре», за которую мне уже позже становилось стыдно. В ней я выступал этакой наживкой – «страдальцем».

Суть заключалась в следующем.

У Андрея был школьный приятель – Генка Соколов, парнишка маленького роста, но задиристый и драчливый. Мне кажется, что он был из числа тех мужичков маленького роста, которые страдают комплексом неполноценности, отсюда обладают непомерными амбициями и повышенной активностью. А, кроме того, он занимался боксом и придумал эту самую «игру» – развлечение. В духе тех самых комплексующих.

В ней я должен был изображать «маленького обижаемого». Генка – защитника всех «маленьких и обижаемых». Андрей – зрителя и, на всякий «пожарный», для страховки Генки.

Итак: я шел по улице, по Радищева, Генка и Андрей шли на отдалении сзади. Моя задача – при встрече с мальчишкой старше и выше меня чем-то его хорошенько «задеть» – обозвать, подразнить или сделать еще что-то в этом роде.

Естественно «обиженный» возмущался и начинал меня бить – «волтузить». Тут подходил «защитник» – Генка с вопросом: «А чего маленьких обижаешь?» И шла разборка, в которой страдал уже мой визави, ведь Генка действительно занимался боксом и брал наглостью и напором.

Эти игры продолжались недолго – пока я сам не стал проигравшей стороной. После того как обозванный мной мальчишка, увлекшись, одним из ударов свернул мне скулу еще до того, как мой «защитничек» подошел выяснять отношения. Было больно и не очень здорово.

Хорошо, до травмпункта на улице Некрасова было недалеко. Здесь челюсть мне вставили на место, и отпустили домой. Челюсть еще долго болела, напоминая о моем участии в этих постыдных играх, которые тут же прекратились, ввиду моего категорического отказа.

Генка, я надеюсь, тоже должен был понять всю эту глупость и гнусность таких «игр».

Ну, а другие дворовые игры продолжались. И, как правило, до глубокого вечера, пока последних припозднившихся ребят не загоняли домой родители.

В полночь дворники запирали ворота и парадные на замки. Для того, чтобы опоздавшие к этому времени жители могли попасть домой, нужно было долго звонить дворнику, а чаще стучать в двери или ворота и, тогда, наконец, выходил заспанный и злющий дворник и впускал страждущих в их дом.

Дворника можно было понять, когда опаздывающих было один или два, это еще терпимо, а когда их много и идут они половину ночи?!

Благо его семье выделялась комната тут же в доме, недалеко от входа.

А летом, утром рано, пока все жители еще спали, дворник вставал, вытаскивал на улицу водяной шланг и поливал участок улицы перед домом и двор. И так каждое утро.

Газа в городе не было, и горожане готовили еду на примусах, керосинках или керогазах.

Мне изредка приходилось бегать за керосином в лавку, которая находилась на углу улицы Восстания и Саперного переулка – пять ступенек вниз.

Эти походы с бидоном, лавкой, как правило, не ограничивались, ведь рядом находился кинотеатр «Луч», в витрине которого всегда было с десяток фото из фильма того дня. А главное по дороге было много своих ребят, с которыми нужно было о чем-то не спеша поговорить. Поход за керосином затягивался и заканчивался иногда легкой «выволочкой» от мамы.

А дальше было интересно посмотреть, как и что происходит на большой квартирной кухне.

На ней было семь столов, по числу хозяек. Столы с трудом умещались в комнате с окнами на двор и с дверью на черный ход. Хозяйки, правда, не всегда были все вместе – они как-то умудрялись готовить по очереди, чтобы не мешать друг другу.

Вся наша квартира была дружеским товариществом.

Я же на кухне появлялся не часто, и то только, чтобы посмотреть. И было на что. Сначала на то, на чем готовили.

Интересным устройством и самым ходовым был примус, который отличался тем, что перед зажиганием огня нужно было специальной рукояткой подкачать воздух внутрь латунного баллона, потом в горелку сверху с помощью небольшого крана пускался керосин под давлением из баллона и поджигался. Раздавался небольшой хлопок и он горел с шипением.

А дальше было завораживающее зрелище – на огонь можно смотреть до бесконечности.

В керосинке, как в керосиновой лампе, горел матерчатый фитиль, что было неинтересно, тем более, что все это было закрыто высоким, закрытым корпусом.

Наконец, керогаз был новинкой и совершенством техники, совмещая матерчатый фитиль в горелке и давление горючей смеси, и мог заинтересовать только хитрой конструкцией.

В городе же в этот год самым посещаемым местом для меня и местных мальчишек был «Музей Обороны Ленинграда» и его окрестности.

Музей находился недалеко. Надо было пройти пешком по улице Рылеева, перейти Литейный, дальше – по Пестеля, и тут справа огромная территория музея.

Он занимал площадь между улицей Пестеля и Гангутским переулком, между Фонтанкой и Соляным переулком, и все это называлось Соляным городком.

Здесь были танки, наши и фашистские, самолеты и даже большие дальнобойные немецкие орудия, обстреливавшие Ленинград в блокаду.

В огромном зале самого большого и красивого здания в центре городка была красивая диорама боев на Пулковских высотах. Здесь же гора черных касок и трофейного оружия, а под потолком подвешен самолет.

В другом зале у импровизированного причала располагался торпедный катер, здесь же мины и торпеды.

Дальше – разрушенная при артобстреле стена дома с панорамой города и вагон трамвая, искореженный взрывом и иссеченный осколками.

А вдоль стен – замена, награды, форма, оружие и много всего другого.

Все это – война и блокада города.

Среди такого великолепия можно было бродить нескончаемые часы, пока не устанешь, что мы, ребятня, и делали.

И как же было жаль, что музей вскоре закрыли.

И все же музей, он и есть музей – у нас еще были наши улицы, мощенные булыжником, и дворы, забитые дровяными сараями.

Конечно, на улице было интересней, и, хотя существовало выражение «уличное или дворовое воспитание», для меня оно носило совсем не отрицательный оттенок. Ну, не было среди нас – «дворовых», ни воров, ни попрошаек, ни, тем долее, бандитов.

Но, а время шло, заканчивался определенный период моего детства и мои «дворовые Университеты», моя вольная жизнь.

Пришел сентябрь 1947 года. Пора идти в школу.

И ведомый мамой, я пошел. Идти было совсем недалеко – до пересечения улицы Салтыкова-Щедрина и Восстания. Мужская средняя школа Дзержинского района города Ленинграда № 183. Здесь мне пришлось постигать азы наук – от чистописания до математики, физики и иностранного языка.