Текст книги "Дети, не игравшие в войну"

Возле комендатуры было несколько эсэсовцев и офицеров вермахта. Среди них и герр Вальтер. Санька узнал его сразу. Немцы о чём-то переговаривались, показывая то на пленных солдат, то на дорогу, то на комендатуру.

Некоторое время всё так и было – словно застывшая картинка. Немцы, комендатура, деревенские бабы, пленные красноармейцы… Но в следующий миг всё переменилось. От группы пленных отделился один солдат. Будто не спеша, подошёл совсем близко к охранявшим их группу автоматчикам. Затем сжался в комок и резко, отталкивая ближайшего немца, бросился бежать в сторону густых кустов акации, за которыми был обрыв, а там уж и река… И если успеть прыгнуть в обрыв, то по реке очень быстро можно добраться до леса. И всего-то и надо было – выиграть несколько секунд у ничего не ожидающих немцев. Но прогремевший в тишине пистолетный выстрел не дал ему этих секунд. Послышался женский крик, немецкие ругательства, пришедшие в себя часовые добивали окровавленного бойца из автоматов, словно стараясь оправдаться перед высоким начальством. А начальство… Начальство в лице какого-то высокопоставленного офицера СС пожимало герру Вальтеру руку на крыльце комендатуры. Санька это видел отлично. Улыбающийся Герр Вальтер, всё ещё держащий в руке пистолет, и поздравляющий его эсэсовец. И ещё Сенька видел лицо бойца, убитого немцами. Измученное, окровавленное, но, как показалось пареньку, застыло на нём ощущение надежды, желания во что бы то ни стало воспользоваться данным судьбою шансом и жить…

Где-то позади остались и немцы, и пленные, и комендатура. Автоматически, не разбирая дороги, Санька брёл к своему заветному месту у реки. А там, сидя на старой коряге, он несколько раз прокручивал в своей голове увиденное. Перед глазами стояла улыбающаяся физиономия немца, окровавленное лицо красноармейца, дымящийся пистолет…

«А мамка-то думает, что немец хороший, что помогает выжить, тушёнкой кормит…» – промелькнула в голове у Саньки, словно заноза в палец, ясная и чёткая мысль. Он принял решение. Вынув из своего тайника найденный пистолет, он положил его в карман штанов, пригладил, чтобы не было видно, и пошёл домой, будто ничего не случилось.

Открыв калитку, Санька увидел немца. Герр Вальтер был уже дома. Разложив перед собой на табурете разные щёточки и железки, он чистил свой пистолет. Увидев вошедшего Саньку, он улыбнулся, словно старому другу.

– Hallo, Alex! – и весело подмигнул пареньку, продолжая прочищать масляной тряпочкой канал ствола пистолета.

– Ах ты гад! – только и сказал Санька.

И, достав пистолет, резко передёрнул затвор и одну за другой выпустил три пули в грудь немца. Он так и умер – с застывшей улыбкой, заливая кровью разложенные на табуретке детали.

– Сынок! Что же ты наделал, сынок? – услышал он голос мамки.

– Он гад, мама, гад, – тихо ответил Санька. – Он нашего солдата убил.

– Знаю, сынок, – вздохнула мать, положив руку на плечо сына. – Пойдём в лес скорее.

Станция Рудаково

Поезда, поезда! Летят, спешат… Из конца в конец огромной страны несут они чьи-то жизни, судьбы… кого-то разлучая, а кого-то сталкивая и смешивая, будто незримый художник на огромной своей палитре.

До войны станция Рудаково была лишь маленькой точкой, почти неприметной среди сплетавшихся на карте в замысловатое кружево железных дорог. Многие поезда пролетали её, даже не останавливаясь, а маленький домик прощально глядел им вослед парой потемневших от копоти окошек, мерцавших в ночных сумерках печально, будто жалуясь на одинокую судьбу свою. Так было… Но вот настал тот злополучный июнь, и всего за месяц неприметная станция вдруг превратилась в важнейший железнодорожный узел со свойственной такой ситуации суматохой и шумом. Теперь она уже пропускала через себя эшелон за эшелоном, наполняя мир паровозными гудками, лязгом стальных колёс и людским гомоном, не смолкающим здесь ни на минуту. А люди шли. Из захваченного врагом Смоленска, из окрестных сёл. Шли день и ночь, пытаясь уйти, убежать от надвигающейся на их мир беды. Кто пешком, кто на автомобиле, пробивались они к заветным поездам, набиваясь в тесные вагоны, надеялись спастись от страшной, неумолимой опасности, поглощавшей их жизни безжалостно и ненасытно.

Начальником станции в то безумное время был Андрей Семёнович Тарасов. Начинавший служить на железной дороге ещё при царе, он, как никто иной, знал своё дело. Не подходящий для фронта по возрасту – на радость службе тыла, – он был практически незаменим на этом посту, потому и поезда прибывали и уходили из Рудаково с завидной регулярностью.

Четыре огромных чёрных телефона в его кабинете трещали без умолку, словно автоматы на передовой, а Андрей Семёнович пытался отбиваться от них, что-то крича в трубку то одному, то другому аппарату. Порой он выбегал из кабинета, чтобы отдать кое-какие распоряжения, и затем вновь продолжался этот нескончаемый треск телефонных очередей. Последнее указание – «обеспечить прохождение военного состава» – он получил по особому телефону, прямым кабелем соединённому со штабом фронта. Потому горячее «И куда я его дену?» он крикнул, уже повесив трубку, а после вышел из кабинета давать указания.

– Петрович, уводи с третьего пути товарняк, ставь его в хвост на второй, – приказал он машинисту, но вдруг, почувствовав одышку и тяжесть в груди, задержался на крыльце конторы, чтобы хоть на минуту вдохнуть свежего воздуха.

Телефоны неумолимым своим треском требовали начальника к себе, а он чуть расстегнув ворот рубахи, старался вдох за вдохом прогнать не ко времени возникший приступ, уже второй за сегодняшний день.

Паровоз на третьем пути вздохнул, лязгнул цепочкой товарных вагонов, по случаю эвакуации переоборудованных для людей, и медленно подался назад.

Но внезапно скопившиеся на станции люди решили, что приготовленный для них поезд уже отправляется, собираясь бросить их тут, беззащитных перед лицом страшной опасности. И тысячи беженцев общим строем завыли, запричитали и, сбиваясь в бесформенную толпу, кинулись осаждать тронувшийся поезд.

– А ну стоять! Что вы делаете?! – закричал Тарасов и, уже несмотря на боль в груди, кинулся наперерез толпе.

Упал, хватая ртом воздух. Дальше было как в замедленном фильме. Вот женщина с перепуганным ребёнком, в синем платке, повязанном вокруг пояса. Вот высокий худощавый мужчина с женой и дочерью, увешанный чемоданами и коробками, как новогодняя ёлка. Вот девочка, толкающая впереди себя инвалидную коляску с сидящим в ней стариком… И ещё многие, многие бежали мимо лежащего на земле человека, пытающегося просипеть, прохрипеть, несмотря на боль в груди, что-то важное.

В эту же минуту тупой жуткий гул послышался с неба. Сначала тихо, потом громче и громче. Обезумевшая толпа не сразу услышала этот приближающийся демонический зов. Но когда три огромных ревущих железных ангела смерти с чёрными крестами полетели с пронзительным воплем из бездны голубого неба вниз, взрывая землю под ногами людей маленькими фонтанчиками свинцовых капель, было уже поздно. Где-то раздалось: «Воздух!». Крики и плач сливались в общий хор, а люди уже не разбирали, куда бежать и где искать спасения. Они то пытались догнать удаляющийся поезд, то прятались под вагоны, стоящие на других путях, а то и просто носились по станции, стараясь убежать от смертоносного ливня, обрушивающегося волна за волной с каждым новым заходом стальных чёрных птиц. Оттуда, с высоты, маленькие беспомощные фигурки людей виделись им беспорядочно снующими муравьями. И по этим муравьям неслась очередь за очередью из могучих пулемётов свинцовая смерть. И люди падали. Падали окровавленные в грязь, падали мёртвые, и падали, чтобы не умереть. А потом началось самое страшное. С громким уханьем посыпались на станцию бомбы. На людей, на железную дорогу, на поезда, разбрасывая по сторонам вагоны, будто детские игрушки. Мимо Тарасова вновь пробежала та женщина в синем платке. Только платок теперь был с бордовыми пятнами.

– Миша, Миша!.. – кричала женщина, не обращая внимания ни на пули, ни на раны на своём теле.

Новая очередь. И женщина упала. Упала тихо. И лежала, не издавая ни звука. А чёрные птицы продолжали поливать землю смертью из своих пулемётов, снова и снова заходя в пике над горящей станцией.

Всё кончилось внезапно. Расстреляв весь боезапас, самолёты улетели. Тарасов поднялся на ноги и побрёл к конторе, напоминавшей теперь слепую старуху, с укоризной смотрящую на мир разбитыми глазами-окнами.

В конторе в темноте узкой щели, образованной огромным сейфом и стеной, Тарасов заметил маленькое, сжавшееся в комочек существо.

Он протянул свою руку туда, в темноту, и произнёс как можно ласковее:

– Выходи, всё кончилось.

Существо зашевелилось и посмотрело на Андрея Семёновича:

– Они улетели?

– Да, улетели, – кивнул Тарасов и попытался взять малыша за руку.

Малыш не сопротивлялся и позволил вывести себя на свет. Это был мальчик. Тот самый, которого искала женщина в синем платке.

– Ты Миша? – спросил Тарасов и почему-то оглядел мальчика с ног до головы.

– Да, Миша, – ответил тот. – А откуда вы знаете? Вы видели мою маму?

Только сейчас Тарасов понял, что допустил ошибку.

– Да, маму видел, она искала тебя. Но где она сейчас, не знаю, – соврал он. – Ты не ранен?

– Нет, не ранен, – отрицательно помотал головой Миша.

– Есть хочешь? – уже по-деловому спросил Тарасов, вспоминая, что в его кабинете лежит сумка с парой бутербродов.

Миша снова замотал головой, но в глазах его Тарасов прочитал обратное.

– Пойдём! – мужчина протянул мальчику руку, и тот, вцепившись в большую и сильную кисть начальника станции, покорно пошёл за ним.

Кабинет Тарасова, как и всё здание, был усыпан битым стеклом, на стенах виднелись следы от пуль и осколков. Но старая сумка с бутербродами лежала на стуле там, где оставил её Тарасов перед началом работы.

Открыв замок, он отдал мальчику бутерброды, и тот, вцепившись обеими руками в один, тут же его съел. Принявшись было за второй, он внезапно остановился и положил его обратно на газету.

– Ну, что же ты? – вопросительно посмотрел на него Тарасов.

– А ты? – совсем по-взрослому ответил малыш и поглядел на начальника станции совсем недетскими глазами.

– Да я ничего… я уже ел, – попытался его успокоить Андрей Семёнович.

– Не ел. Тебе во время налёта некогда было, – рассудительно ответил малыш.

– Я потом поем, дома, – выкрутился Тарасов, пододвигая бутерброд ближе к мальчику.

Аргумент был принят, и этот бутерброд тоже был съеден.

– Тебя как зовут? – спросил Миша, разглядывая Тарасова.

– Называй меня дядя Андрей, – представился тот и протянул малышу руку. Миша ответил мягким детским рукопожатием, но что-то было в нём недетское – сухое и осторожное.

– Пойдём искать мою маму? – сказал Миша и потянул дядю Андрея за руку в сторону улицы.

– Постой, – испугался Тарасов. – Понимаешь, Миша… твоя мама… она… – он мялся, не зная, как сообщить мальчику о гибели матери, о том, что теперь он, Миша, остался в этом мире совсем один.

– Маму… убили? – недоверчиво спросил мальчик, чуть наклоняя голову набок.

– Нет, нет, не убили, – вдруг выпалил Тарасов. – Просто она… потерялась. Потерялась, и найти её будет непросто.

– А правда её не убили? – с детской искренней надеждой и наивностью переспросил Миша.

– Правда-правда… Только пока тебе придётся пожить у меня. Пока мама не найдётся. Хорошо? – затараторил Тарасов и понял, что сейчас это было самое главное, самое правильное решение.

– Хорошо, – согласился Миша. – Только обещай, что мы всё время будем искать маму.

Тарасов молча кивнул и отвернулся к стене. Скулы на его лице вздулись, пальцы то сжимались в кулак, то разжимались. Нехорошо было показываться мальчику в таком состоянии.

– Что с тобой, дядя Андрей? – спросил Миша, стараясь заглянуть начальнику станции через плечо.

– Да так, ничего, – попытался ответить тот, стараясь скрыть дрожь в голосе.

Взгляд его устремился в развороченный взрывом оконный проём, через который было видно, как страшная коса смерти перерезала и перемешала всё, что могла: трупы людей, искорёженные рельсы, горящие вагоны… Перемешала и разбросала всё это по миру, превратив в одночасье станцию в воплощение какого-то жуткого кошмарного сна.

– Ты, вот что… – Тарасов протянул руку малышу. – Пойдём домой. Сейчас придём, тётя Шура нам чаю поставит.

– Пойдём, – Миша протянул руку дяде Андрею, и они оба вышли из разбитой самолётами конторы.

Тарасов вёл мальчика так, чтобы обойти то страшное место, где лежала сражённая пулемётной очередью его мама. Но всё равно кругом, куда бы ни упал взгляд, были мёртвые тела, лежащие в беспорядке в том самом месте, где настигла их смерть. Шли молча. Молчал Тарасов, думая о том, как сообщить в штаб фронта о налёте на станцию. Молчал и Миша, о чём-то размышляя и стараясь хоть как-то упорядочить увиденное сегодня в своей детской голове.

– Дядя Андрей, а зачем они так… – наконец просил он, после того как станция осталась далеко позади.

– Кто? – не понял Тарасов.

– Немцы. Зачем они нас из самолётов…

– Видно, сами хотят жить на нашей земле, – попытался объяснить мальчику смысл войны Андрей Семёнович, но так и не смог.

– А мы их победим? – спросил Миша.

– Конечно победим, – ответил Тарасов и поглядел в глаза мальчику.

И были в этом взгляде и битва под Сталинградом, и освобождение Будапешта и красный флаг над Берлином. Но всё было ещё там, впереди, в будущем. А пока шёл август сорок первого. И все тяжкие испытания войны ещё только начинались.

Весной тепло…

Если бы у сирены было лицо… вернее, рожа, Стёпка непременно бы набил её. Сильно. Так, чтобы больше ей не хотелось выть, разрушая хрупкий мирок утреннего сна, в котором всегда тепло, спокойно и нет войны. Нет очередей за хлебом, нет бесконечных бомбёжек и постоянного ощущения незавершённости и несовершенства этого мира.

Там, во сне, всегда мир, всегда есть еда и – главное – все живы. Отец, брат Колька… Воспоминание о близких окончательно вернуло Стёпку к реальности. Он сбросил с себя тяжёлую отцовскую шубу, лежавшую поверх ватного одеяла, в которое мальчуган кутался холодной ночью. Толстые стены старинного доходного дома насквозь промёрзли за долгую ленинградскую зиму, и кажется, в комнате было почти так же холодно, как на улице. Одна радость – ветра нет. Мать с вечера на дежурстве в госпитале. А он один в пустой холодной квартире. Страшно.

Вой сирены не прекращался, заставляя быстро подняться с кровати и скинуть на пол ещё тёплые шубу и одеяло. Стёпка, накинув пальтишко, прыгнул в боты и захватил по пути шапку. И вот она – привычная дорога в убежище. Только ох как хотелось набить кому-нибудь морду. Или сирене, что своим воем поднимет людей с постели ни свет ни заря, словно это она виновата в бесконечных налётах. Или немецкому лётчику, который старательно заводил двигатель самолёта, прогревал его, поднимал машину в воздух и грамотно, с типичной немецкой аккуратностью, доставлял бомбы к его, Стёпкиному дому. А может, Гитлеру? Кому?.. Стёпка не успел додумать эту мысль. Мир изменился. Что-то мягко коснулось затылка, приятно убаюкивая подростка прямо на лестничной клетке, где уже никого не было. Соседи или в убежище, или на крыше – гасят «зажигалки». А он, Стёпка, лежит здесь, между восемнадцатой и девятнадцатой квартирами, с закрытыми глазами и с неестественно подвёрнутой левой ногой. Лежит, как упал – возле серой ледяной лужи.

Тупая боль в затылке стала сильнее. А вместе с ней добралась и сирена, и противный голос из репродукторов: «Граждане, воздушная тревога». И голос, и сирена своим нытьём помогли открыть глаза и попытаться встать на ноги. Больно. Огонь полыхнул снизу, от стопы, и волна боли заставила снова опуститься на пол. Понадобилось ещё несколько долгих секунд, прежде чем Стёпка стал хоть что-то соображать. Отдышался. Пошевелил пальцами ноги.

«Шевелятся, значит, перелома нет. Это уже лучше», – мальчуган потянулся к перилам.

Подниматься на ноги, придерживаясь за витые чугунные столбики, оказалось намного легче. «Так вот для чего они нужны. А я-то думал, что это буржуйские излишества», – мысленно улыбнулся Стёпка.

На нормальную улыбку ртом не было ни времени, ни сил. Шаг, второй… Только сейчас мальчуган заметил, что боль в ноге выла примерно так же, как эта сирена. Да ещё где-то неподалёку стали умирать дома, издавая перед смертью тяжёлые вздохи, от которых дрожали окна во всём квартале. Казалось, это их товарищи, другие дома, прощаются с теми, с кем простояли рядом столько лет. Третий… четвёртый… Ступеньки… Снова ухнуло, и от этого уханья шаг получился неосторожный. Боль опять прожгла тело, заставив с силой вцепиться в чугунное плетение перил. Пятый, шестой…

«Только надо ступать осторожнее, – думал мальчуган. – Тогда болит не так сильно и не придётся делать остановки».

Ещё несколько шагов, и Стёпка на четвёртом этаже. Огляделся. Тихо. Дверь в пятнадцатую квартиру приоткрыта. Бомбы рвутся совсем рядом. От их грохота всё дрожит, и если бы не бумажные крестики, что наклеены на каждом стекле по диагонали, окна давно бы уж разлетелись на тысячи осколков.

«Может, там и разлетелись, – вдруг подумал Стёпка. – И лежит там сейчас раненый. И ему нужна помощь».

Больших усилий стоило оторвать руки от спасительных перил и попытаться ковылять самостоятельно, сжимая зубы, чтобы не позволить боли завладеть телом. И снова шаг, второй, третий… Но уже сам, без перил. Инстинкт подсказал, что идти, держась за стену, будет легче. В квартире было тихо, если не считать позвякиваний оконных стёкол и посуды на кухне.

– Кто-нибудь дома?! – позвал Стёпка.

– Да! – отозвался кто-то из дальней комнаты.

Голос был тихий, и мальчику показалось, что он принадлежал женщине.

Только войдя в комнату, Стёпка увидел странное существо, сидящее в самом углу в кресле и укутанное в несколько шуб и одеял.

– Здравствуйте, – сказал вошедший. – Меня Степан зовут.

– Привет. А я Рита, – ответило существо, выглядывая из кокона одеял с явным любопытством.

– Ты почему не пошла в убежище? – спросил Стёпка.

– Не могу я, – тихо ответила Рита, снова прячась в ворох одеял.

Однако Стёпка уже разглядел, что Рита – это девочка лет двенадцати. Всего на мгновение он увидел её глаза – большие, добрые и необыкновенно спокойные. И этот взгляд заставил его забыть о больной ноге, о бомбёжке и даже о голоде.

– Почему не можешь? – спросил он, продолжая рассматривать новую знакомую.

– Я вообще не могу ходить, – так же спокойно и тихо ответила Рита. – С рождения.

– Совсем? – Степан и сам понял, что вопрос прозвучал глупо, но девочка ответила на него с таким же спокойствием, как и прежде.

– Совсем, – затем спохватилась, и от этого в голосе её появились оттенки волнения. – Да ты проходи, садись, – она указала на тахту, стоящую напротив её кресла. – Садись подальше от окна. Если бомба упадёт рядом, меньше вероятности, что тебя поранит осколком. Мне так тётя Лена говорит.

– Какая тётя Лена? – автоматически спросил Стёпка, делая шаг к указанному месту и стараясь скрыть хромоту.

– Моя тётя. Она тоже здесь живёт, – голос Риты почему-то едва заметно дрогнул. – Она как сирену эту услышит, так меня на это кресло сажает, кутает в шубы от случайных осколков, а сама идёт в убежище. Меня ей не унести.

Стёпка слушал рассказ Риты и постепенно погружался в тот странный мир, где невозможно убежать в бомбоубежище, где вместо толстых стен – шубы и одеяла, накинутые второпях тёткой.

– А если в наш дом попадёт бомба? – озвучил он давно мучивший его вопрос. – Ты не боишься?

– А что делать? – ответила девочка, и мальчугану показалось, что она усмехнулась.

Лицо её плохо различалось в утренних сумерках, а света от пожаров не хватало, чтобы рассмотреть в деталях дальний угол комнаты. И это её спокойное «что делать» прозвучало из тёмного угла не обречённо, не затравленно… В голосе ребёнка чувствовалась какая-то ирония и даже радость жизни. И что-то ещё, ему, четырнадцатилетнему Стёпке, непонятное. В голосе Риты было много чего, но только не страх, не цыплячий ужас.

– Я привыкла, – заговорила она так, словно речь идёт о шумном соседе или близко расположенном аэродроме.

– А твоя тётка не боится оставлять тебя здесь одну? – больше для поддержания беседы, чем от любопытства спросил Стёпка.

А чего спрашивать! Ведь видно же – не боится.

– Она Гогу и Дашу уводит, – вздохнула Рита. – Они маленькие.

– Это твои брат и сестра?

В голове у мальчугана шла настоящая война. Рушились только что созданные им самим представления о мире, вместо них появлялись новые, исходящие от его новой знакомой.

– Гога – брат. А Даша – соседкина. Тётя Капа умерла ещё в январе, вот мы девочку и взяли.

Рита употребила слово «мы», сказав «мы взяли», словно подчёркивая, что и на ней, явно беспомощной, сидящей тут в кресле, укутанной одеялами и шубами, лежит часть ответственности за жизнь другого человека, ещё более беспомощного в перевёрнутом войной мире.

– Так ты тут всю жизнь живёшь? – удивился Стёпка вдруг пришедшей в голову мысли.

Ведь он переехал сюда больше двух лет назад. С того самого времени, как отца, офицера РККА, перевели в Ленинград. И никогда даже не слышал о том, что прямо под его квартирой живёт девочка, которая не умеет ходить.

– Да, всю, – кивнула та. – А когда мама… – тут она осеклась, и впервые за всё время разговора Стёпка увидел в своей собеседнице маленькое беспомощное создание, не имеющее сил даже спрятаться от бомбёжки.

Несколько секунд они молчали, слушая непривычную тишину, а потом Рита словно очнулась ото сна:

– …Тётя Лена с Гогой переехали к нам, – она едва заметно споткнулась на слове «к нам», но всё же в её голосе мальчику послышались нотки настойчивости.

«„К нам“ – это значит, она по-прежнему продолжает считать маму живущей где-то рядом и лишь на время ушедшей», – подумал Стёпка и вспомнил, как сдерживала слёзы его мать, получив похоронку на отца. Держалась, держалась да вдруг упала на кровать как подкошенная, словно взорвалось что-то в её груди, и прорыдала несколько часов подряд, обнимая рыдающего Стёпку. Странно, но он только что поймал себя на мысли, что не в состоянии представить себе эту девочку плачущей. Вот себя может, а её нет.

– Почему так тихо? – спросила вдруг Рита. – Может, они улетели?

– Не знаю. Сейчас посмотрю, – прихрамывая, мальчуган подошёл к окну и осторожно, из-за стены, чтобы не попасть под случайный осколок, выглянул.

Минут пять он не двигался и ничего не говорил. Лишь смотрел и слушал. Там, за окном, где за уходящей вдаль Невой открывалась часть горизонта, небо было алым, словно алый парус в той повести про Ассоль, что читала ему мать, когда он был совсем маленький. И не было ни взрывов, ни гудения бомбардировщиков, ни нудной, как зубная боль, сирены. Ничего этого не было. Только Нева, Васильевский остров, алое, как парус, небо и тишина.

– Ну что там? – спросила со своего кресла девочка.

– Иди сюда, посмотри, – автоматически произнёс Стёпка и осёкся.

– Не могу, – спокойно ответила Рита.

Сжав зубы, чтобы не чувствовать боли, парень подошёл к креслу, в котором сидела Рита, сбросил укрывавшее её тряпьё, взял на руки и, чуть не крича от боли, дошёл до окна.

– Ты должна это видеть, – он усадил девочку на подоконник.

И теперь она, так же как и Стёпка, молча смотрела в алое утреннее небо.

Прошло минут десять или пятнадцать, прежде чем она заговорила.

– Это весна-красна к нам идёт.

– Почему весна-красна? – переспросил Стёпка, хотя сразу понял, почему у Риты в воображении появился такой образ.

– Потому что сегодня первое марта, – ответила она. – Весна пришла.

– А почему «красна»?

– Так небо всё красное! Видишь?

– А это наши побеждают! – улыбнулся Стёпка. – Красная армия всех победит.

– Значит, скоро будет тепло, – тихо сказала Рита. – Весной тепло.