Текст книги "Студенты и совсем взрослые люди"

Солнце проскользило по выгоревшей небесной сфере кипящей каплей масла и зависло над вишнёво-оранжевым запылённым горизонтом. Тася отбросила тяпку в сторону и медленно завалилась на нагретую межу, густо заросшую порозовевшим на солнцепёке тысячелистником, сняла влажную косынку, вытерла едкий пот с горячего лица, с шеи, оглянулась и устало удивилась, сколько же она дел наворотила.

– Мама! – послышался топот сильных ног Зоськи. – Мама! Ну что? Я думала, ты ещё в Киеве! А я с карьера вернулась, купалась с девчонками, потом к колодцу ходила, всё думала, как ты там! А ты здесь… Мамочки… Это когда ж ты вернулась?!

– Да думала, что недавно. Думала – не так давно. А вот видишь… А ведь просто вышла посапать. Знаешь, в охотку…

– Ничего себе, в охотку! Мам, на, я воды тебе принесла, я ж тебя как увидела, так сразу побежала, а потом подумала, вернулась, чайник захватила, ну, короче, вот. На, держи Большую.

«Большой» в семье Добровских называли очень удобную литровую жестяную кружку, передававшуюся по наследству. Тася осторожно взяла тяжёлую кружку, вырывавшуюся из непослушных, трясущихся рук, порадовалась прохладе запотевших стенок, молитвенно прикоснулась запёкшимися губами к ледяному ободку, чуть двинула горлом и даже застонала от удовольствия. Первый, неуловимый, желанный глоток воды скользнул по наждачке сухого языка, заклокотал в горле, застудил клейкие зубы, дал себя распробовать и, наверное, так бы и впитался в солёном рту, но вслед ему потекла-хлынула стылая, бесконечно вкусная колодезная вода. Тася держала большую кружку обеими руками и пила, пила, пила не отрываясь, то мелкими, то крупными глотками, чувствуя, как с каждым глотком наливается приятной, баюкающей, блаженной усталостью уработавшееся до дрожи, до немоты, до конского пота тело.

– Мама! Мама, ты ж осторожно, вода ж холодная ужас просто, ещё не отогрелась, только ж принесла!

– То, что надо. Самое оно. Лучше и не придумаешь. Погоди. Я сейчас, ещё допью. Высохла просто. Ф-ф-фух! Вся мокрая. Аж по спине вода плавом.

– Мама… Мам… – Зоська старалась заглянуть в неуловимые глаза мамы. – Мам, ну, что тебе сказали?

– Садись, – Тася подняла голову и в первый раз глянула прямо дочке в глаза. – Садись-садись на межу. Всё хорошо, но в университете ты учиться не будешь.

– Мама?! Как? Ты что? Как? Мама? Да ты что?! Что тебе там наговорили?!

– А ты послушай…

И наверное, впервые в жизни Тася так по-взрослому стала говорить с дочкой. Не жалея, не боясь, не скрывая и не таясь. Просто как женщина с женщиной, без оглядок и поправок на детство, открывшись так, что Зоська занемела и смотрела на маму во все глаза, словно в первый раз увидела. Так всегда бывает, когда красивым молодой красотой девушкам повезёт узнать, что их матери тоже – желанны, привлекательны и решительны. Не понятно любимы, из детства, привычными отцами обожаемы, а – по-женски – для других, чужих желанны. И что матери, в женской силе и красоте, могут вот так, со спокойной улыбкой, чуть прикрыв длинными ресницами потемневшие глаза, рассказывать о прожитом, испытанном, прочувствованном, недомашнем, но с другими мужчинами.

– Вот так, Зосечка… Мальчик из довоенного. Наш комсорг Валера… – Тася помолчала, потом, крякнув, поднялась с межи, протянула руки к небу, прогнувшись-потянувшись. – Он цену поставил, чтобы я с ним спала. Вот так. А я… – она глянула на притихшую дочку. – А мне противно.

– Мама… – прошептала Зося, всем телом ощущая, как в ней клокочет лютой лютью ненависть к тому чужаку и как тонет в волне ненависти её университетская мечта.

И больно ей было, и бешено, и весело, и нежно. Нежно – к маме. И ни секунды больше не жалела Зоська, не переживала, не дёргалась, не пыталась что-то оплакать по-девичьи, нет уж! – такой уж у неё был папы-мамин характер, что с грохотом разорвала-припечатала она все кружевные-детские мечты и выпалила, в первый раз в жизни при маме коряво выматерившись:

– Ну и хуй с ним. В другой институт поступлю.

– Точно, – Тася, чуть прищурившись, глянула на взъерошенную девочку. – Я знаю, что будет. Мне Захаровна тут хвасталась, что её Света в Ленинград едет. Будет поступать в технологический, будет технологом по всяким молочным делам. А что, если и тебе? Будешь сыры, сметану делать на нашем молокозаводе, как сыры будем в масле кататься. А что? С простыми людьми – оно и жизнь проще жить. А там, глядишь, и сама разберёшься, что и как. И с кем жизнь лучше жить. Ленинград – самый лучший город в Союзе, не то что Киев с его надутыми пурцами. Ленинград, ты только подумай – Ле-нинград. Хочешь?

…Вот так – в секунду – решаются судьбы. Можно годами лелеять надежды, строить планы и людям доверяться, их умные советы слушать, им следовать и верить, можно учиться, книжки читать и готовиться к одной жизни, а тут – бац! – и надо эту непрожитую жизнь поломать – и совсем по-другому решить. А всё потому, что совесть сама подсказывает, где справедливость и где она – правда. Сложная это штука – справедливость. Как её померить? У каждого ведь своя правда. У богатого одна правда, у бедного – своя. У больного и здорового правды разные. И у добряка правда, и у подлеца, да и у лжеца – ведь тоже своя правда. А люди справедливости хотят. Чтобы по справедливости. Ведь и не всегда поровну получается справедливость. А по совести. Что же – совесть у каждого своя? Как и правда – тоже своя? Так, получается? Вроде ведь одно и то же – справедливость правду ведает. Только что-то не так. Справедливость – откуда она берётся? Какой меркой меряется? Жизнь сама подсказывает – когда ребёночку, старику или больному побольше, а себе поменьше, когда любимую женщину укрыть своей одеждой, а самому дрожать, когда промолчать нельзя, больше нету мочи терпеть – вот тогда и понимаешь, откуда берётся эта штука – справедливость. Получается, что она подлости противоположна. Как кривда противоположна правде, так и справедливость – подлости. Так? Да вроде так. Только когда? Да вот тогда, когда всю жизнь живём, себя не зная, пока не приходит секунда – узнать, испытать и решать. Не свою – а ближнего правду ведать. И самому решать, без подсказки. А Бог смотрит. Именно. Ладно, мы ж молодые, пошли жить дальше – жизнь удивительная штука…

– Ленинград?

– Да. И Света едет, да и Коля Зинченко – тоже.

– Колька? Колька мне ничего не говорил! Ах же паразит! Это он точно… Да, ведь Стас – ну, помнишь? – Стас, его старший брат, он же в геологическом в Ленинграде (Зоська еле успела прикусить язык, чтобы не проболтаться о домашнем твисте с братьями Зинченками – не хватало только этого!). Точно! Слушай, ты так классно это придумала! Я к Кольке побегу, порасспрашиваю.

– Да погоди ж ты! Пойдём, ужин сготовим. Куда ж ты? Люди заняты, завтра сходишь, вот ведь неугомонная какая! Отца покормить надо – придёт с дежурства голодный, уставший, бессонный.

– Мам! Ну я быстро! Мам, ну пожалуйста!

– Нет уж, доня. Пошли в дом. Завтра будет день, будет и пища. Ну-ну, не смотри, не смотри. Всё будет хорошо, я так чувствую.

5

– Зося Васильевна? Добровская?

– Да. А откуда вы меня знаете?

– Как откуда? Вы анкету заполняли? За документами пришли? Вас ждут.

– Кто ждёт? Я ведь документы заберу – и всё.

– Вы ещё очень молодая девушка, чтобы я тратила на вас время, пожалуйста, не спорьте, у меня и без вас тысяча дел. Быстро идёмте за мной, вас хотят видеть. Вы идёте? Нет, не сюда, направо. Нет, не на кафедру. Так, успели. Нет, товарищи, товарищ Орленко просил подождать. Нет, Маргарита Константиновна, нет. Валерий Петрович занят. Ждите. Сколько надо, столько и подождёте. Я вас приглашу. Зося Васильевна, проходите, вас ждут. Всё-всё, товарищи. Тихо…

– Здравствуйте.

– Здравствуй, Зося. Проходи, садись.

– Я постою.

– Тебе документы вернули? Ты извини, что я плохо говорю, я от врачей удрал.

– Ещё не вернули.

– Ты так и будешь молчать? Дай-ка я на тебя посмотрю. Так вот какая ты – Зося Добровская. Так что же – давай посмотрим твои документы… Так… Вот – золотая медалистка из Топорова, это, как я понимаю, да – республиканские олимпиады, это рекомендация райкома комсомола, танцевальные конкурсы, областное первенство – и забирать документы? Видишь, сколько я про тебя знаю? Побольше, чем ты в анкете написала, Зося Васильевна Добровская, да? Какой ты факультет выбрала? Филологический? Правильно. Как мама. Жаль, мама не смогла доучиться. Война… Что с людьми творит, как ломает… Так мы же, фронтовики, для того и воевали, сражались на фронтах Великой Отечественной, чтобы вы, молодое поколение, наша надежда и гордость, смогли продолжить наше дело. Так что же ты, молодое поколение, да ещё и с такими задатками – отказываешься? У нас в университете сильнейшая комсомольская организация, такие, как ты, очень нужны для большой и важной работы. И на виду будешь, и дел полно – и старшие товарищи, коммунисты-фронтовики, – мы тоже рядом… Ты подумай, Зося Добровская, от чего ты сгоряча отказываешься. Я не сомневаюсь, что ты великолепно сдашь вступительные экзамены, твоя мама тоже блестяще всё сдавала, когда мы учились вместе. Она тебе рассказывала?

– Рассказывала.

– Очень хорошо, что рассказывала. А рассказывала она, какая дружная у нас была группа? Рассказывала, как мы, лучшие студенты, рекомендации в партию получили? Молчишь? А рассказывала, как перед самой войной в нашем комитете комсомола нас собирали? Тоже не рассказывала? Видишь, как много ты не знаешь, Зося Добровская? А ведь мы с твоей мамой очень дружили. Жаль, что в то героическое время, когда огонь войны поджигал наши города и сёла, когда мы, опалённое огнём сражений, молодое тогда поколение, сражались днём и ночью, когда мы, германисты из университета, делали особо важное дело для нашей великой Победы, теперь уже можно об этом говорить, сколько сделали, сколько сведений добыто, столько важных операций было подготовлено с нашей помощью, сколько расшифровок было сделано… Жаль, что твоей мамы с нами не было… Очень жаль… Но видишь, мы же все – друзья – сразу нашли – и тебя, и твою маму, чтобы встретить, чтобы порадоваться все вместе, что наша дружба прошла через воду и огонь лихолетья, чтобы посмотреть и порадоваться твоим успехам. Твоим успехам, Зося, когда ты поступишь в университет. Так что же, ты хочешь разрушить надежды товарищей твоей мамы?

– Нет, не хочу. Я пришла забрать документы, потому что передумала поступать в университет. Я… Я буду поступать в другой институт.

– В университет – и передумала? Вот ещё шуточки какие! Университет – лучший вуз нашей советской Украины, один из лучших во всем Союзе! Никогда не поверю, что ты, Зося Добровская, можешь так малодушно снизить свою планку, всей молодой жизни старт. Нет, не поверю. Ну, и куда тебе сейчас захотелось, если, конечно, не такой уж это страшный-ужасный секрет?

– Я буду поступать в Ленинграде.

– В Ленинграде? А почему не в Москве, не в Томске, не в Минске, не в Алма-Ате? Да почему не в МГУ, в конце концов?

– Почему? Да потому, что Ленинград – это город революции! Это город…

– Какой? Ну же, что же ты замолкла? Что так смотришь?

– Да потому, что это Город Революции. Город, где нельзя врать! Где не врут, вот! Мама мне всё-всё рассказала! И о вашем разговоре позавчера. Ей плохо было, видели бы вы её глаза!

– Не врут? Глаза?.. Глаза. Да-да, глаза. Погоди, что ты… Погоди, сейчас. Ольга Альбертовна, воды, пожалуйста. И посмотрите там – валидол или что ещё. Да. Нет-нет, ничего. Очень хорошо. Ольга Альбертовна, прикройте дверь поплотнее. Нет-нет, ничего, пусть наша гостья останется. Нет, Ольга Альбертовна, не надо опять скорую. Сколько можно?! Сейчас отпустит, отпустит. Всё, Ольга Альбертовна, всё. Так. Слушайте внимательно. Если вы сейчас тайком, тихонько что-нибудь учудите и через какое-то время сюда войдут люди в белых халатах, Ольга Альбертовна, ну… вы поняли, да? Очень хорошо. Меня ни для кого нет. Всё.

– Я пойду.

– Стой. Стой, раз не хочешь садиться. Значит, вон как разговор повернулся… Ясно, дочка.

– Я вам не дочка.

– Тихо, доня, тихо. Я уже старый, я больной, думаешь, легко – и университетом заниматься, и в республике? Знаю, что говорю. Ты что же, думаешь, у меня всё так в жизни просто, чтобы… Ладно, всё говорю, говорю, всегда говорю. Это недостаток такой, уже профессиональный, да и руководящий такой… Говорить. А ведь я только посмотреть хотел – какая ты. Да попросить тебя – нет-нет, не с документами, бог со всем этим, нет, доня, нет. Попросить хотел, я понимаю, это глупая, это безумная мысль, это… Ведь она из-за тебя там, в Топорове, держится, понимаешь ты? Ты хоть понимаешь, что здесь – здесь! – здесь её совсем другая жизнь ждёт?! Понимаешь? Да что ты понимаешь-то?! Ты жизнь ещё не видела… Я тебя попрошу – ты вернёшься, сейчас тебе отдадут документы, а ты – ты, доня, ты ж маму увидишь, ты ей скажи… Только этим живу… Доня, отдай мне маму.

– Я… Что вы говорите?! Я… Я не могу.

– А ты, ты смоги. Послушай меня. Ладно, ты прости меня, это… так, безумство. Как-то скомкано, глупо, по-детски. Забудь, доня. Ладно, тебе идти уже надо. Погоди. Скажи маме… Скажи маме, что… Нет, ничего не говори. Да, Ольга Альбертовна. Да, лучше. Спасибо. Зайдите. Ольга Альбертовна, проводите Зосю Васильевну и лично, послушайте, лично проследите, чтобы все документы ей вернули полностью. Да. Полностью. Ну, что ж, будем прощаться. Думаю… Ладно. Ступайте, Зося Добровская. Всего хорошего.

– Прощайте.

Зося вышла.

Товарищ Орленко Валерий Петрович сидел в огромном кабинете, рассматривал издевательски дрожавшие руки, две таблетки валидола на полированном столе, весёлую немецкую пастушку и красивую фотографию, с которой ему улыбались его две уже взрослые дочки и дорогая жена Ираида Семёновна…

6

– Ну, куда теперь? Шура, какие предложения, варианты, решения? – Кирилл Давыдов, он же Давид, он же Давыдыч, подтолкнул плечом кругленького Сашку Василькова. Оба сидели на широком подоконнике, залитом солнечным светом, и сонно смотрели вниз, в пустой двор напротив общаги.

Лету оставалось меньше недели сроку, обычная для этого времени года ленинградская дождливая лирика совершенно не укладывалась в общесолнеч-ное настроение постепенно заполнявшихся общежитий ленинградского технологического института. Студенты уже начали потихоньку возвращаться из родительских гнёзд – загоревшие, заботливо закормленные мамами, бабушками и любящими тётушками, непривычно постриженные – чтобы не пугать семейства, некоторым мальчишкам и девчонкам приходилось жертвовать навороченными «коками» и «вавилонами». Те, кто вернулись чуть пораньше, уже беззаботно угостили вечно голодное общежитие привезёнными из дому припасами и теперь сосредоточенно худели, заодно отращивая правильную длину волос.

Худеть – оно, конечно, дело местами увлекательное, нужное и полезное, поскольку позволяло опять влезать в зауженные до комариного писка модные брючки и платья. Но в пустых коридорах общежития не менее пустое брюхо относительно трезвого и небритого студента урчало так, что даже привычный ко всему Лёвчик, пушистый сибиряк комендантши Анны Герасимовны, благоразумно прятался в каптёрках, лишь изредка совершая набеги в соседний корпус, где жила прекрасная половина студенческого человечества. И вот как раз в этот славный августовский полдень, вздёрнув широченный хвост, Лёвчик уверенной рысью отправился собирать обильную дань с запасливых девушек.

– Жрать пошёл, – завистливо прокомментировал кошачий манёвр Сашка, сидевший на разогретом подоконнике. – Хитрая зверюга. Помурлычет, потрётся о ножки, жрать выпросит.

– Тебя если погладит какая-нибудь девочка, ты тоже замурлычешь.

– Давид, я готов мурлыкать. Я люблю мурлыкать сытым. Но голодным мурлыкать – нет. Сколько на твоих?

– Четверть первого. А сколько в твоих?

Сашка методично вывернул карманы, складывая бумажки и копейки в кучки. Звяканье монеток заполняло коридор медной капелью. Худощавый Давид, прикрыв пушистые серые глаза, внимательно следил за подсчётами друга.

– Семь рублей, – прижимистый Сашка аж скривился от расстройства. Родительские деньги куда-то и почему-то испарились быстрее, чем он рассчитывал.

– А копеек сколько, Шура? – Давид ласково положил тяжёлую руку на плечо друга.

– А что копейки, Давид? Что копейки-то?

– Копеек сколько, ты, буржуй? Колись.

– Ну-у-у… Семьдесят девять. А что?

– Ничего, Шура. Три копейки трамвай. Ты представляешь, сколько увлекательнейших поездок по достопримечательностям города-героя Ленинграда мы можем с тобой совершить на наши копейки, Шура?

Сашка благоразумно не стал опровергать это вопиющее «наши», поскольку блестящий умница Давид, вечно голодный, худой, весёлый и безалаберно-безденежный по причине исключительной щедрости, был его лучшим другом и никогда не оставлял Сашку в учебных бедах.

– Ну… это… да.

– Именно. Ты всегда у нас правильно думаешь, Шура, – Давид меланхолично следил за высокими «кошачьими хвостами» в полуденной прозрачности небес. – Особенно талантливо у тебя получается подумать как насчёт картошки дров поджарить. Думайте, Шура, думайте. Где б нам с тобой подкрепить наши смертные тела в интересах дружественных упомянутым телам двух бессмертных душ? Шура? Ты куда смотришь так внимательно, Шура?

– Я его знаю, – Сашка внимательно смотрел в окно.

– Лёвчика? Шура, я не ем кошатину. Лёвчик – наше священное животное, как корова в Индии. Это тотем, если тебе так будет понятнее. Шура, я опасаюсь за твоё душевное здоровье.

– Иди к чёрту, Давид. Вон, гляди, на первом этаже.

– Классная у неё грудь. Вижу, Ленинград благотворно повлиял на твоё чувство прекрасного, Шура.

– Давид, ты куда смотришь? А-а-а… Ну да. Да. Очень. Только он сейчас уйдёт.

– Кто?! Это же девчонка. Я её знаю, она с третьего курса. Такая лапочка.

– Давыдыч, тебе только бы о бабах. Гляди, три окна правее лапочки.

– Ёлки-палки… Едят. Вкушают. Пиршествуют… Котлеты! Погоди… Борщ! Нет, старик, ты подумай! А кто этот обжора, так нагло пользующийся женским гостеприимством? Ты знаешь его?

– Угу. В Харькове на конкурсе познакомились. Их пара второе место взяла, а мы четвёртое.

– Старик, ты о чём-то таком проболтался, о чём я тебя ещё поджарю на медленном огне по всем рецептам святой инквизиции. Но главное сейчас не это. О! Гляди! Уходит. Валим вниз, он нам нужен живым!

Давид и Шура, вдумчиво голодные второкурсники с кафедры физики глубокого холода, ссыпались по лестнице индейскими прыжками через пять-шесть ступенек, но по двору прошли лениво и таким курсом, что как бы и очень даже мимо девчоночьего корпуса. Их расчёт был безупречен. Там-то они радостно и тепло приняли в свои объятия только что очень вкусно пообедавшего «аппаратчика» Кольку Зинченко, первокурсника «пищёвки», кафедры пищевых холодильных установок и аппаратов.

– Привет, старик! Как дела? Сколько лет, сколько зим!

– Зд… Здрастуйте. А ви хто?

Давид внимательно посмотрел на Сашку. Сам Торквемада, будь он свидетелем беседы, вне всякого сомнения, поставил бы Кириллу памятник из чистого золота за такой убийственный взгляд. Но оставим в покое мятежный дух Великого Инквизитора и вернёмся к нашим друзьям.

– Колька! Старик! – заторопился Сашка, понимая, что жертва ускользает. – Харьков, республиканский! Гопак, Киев, второе место. Румба, Днепродзержинск, четвертое. Ну?!

– Республиканский! – восторженно подхватил с ходу врубившийся Кирилл, сияя улыбкой, как Гагарин с Фиделем вместе взятые. – Киев-Днепро-феликс-румба-гопак!

Лицо Кольки медленно сменило выражение с хуторянско-недоверчивого на селянски-хитрое. Будущие физики с нелёгким сердцем отследили эту перемену.

– Точно. Ти… Ти – Васильцев. Гарний танець.

– Васильков. Мы з Мелитополя були, а ви – ви ж так гарно гопака садили, але ж судьи були, ну, це ж ясно якi.

– Товарищи украинцы! – Давид понял, что беседа двух малороссов в Ленинграде может стать не менее обстоятельной, чем в гоголевско-петербургские времена, и решил вмешаться. – Товарищи! Друзья! Сердце обливается мёдом при виде встречи побратимов по гопаку и румбе, я даже и не знал, что мой друг обладает такими талантами, не менее блистательными, чем ваши, Николай, однако со своей стороны смею заметить, что в настоящий момент мы, Николай, твои новые и, прошу заметить, очень хорошие товарищи, имеем честь обратиться к тебе с неотложной просьбой, не терпящей ни секунды промедления!

– Що? – Колька натурально обалдел от Давыдовых витиеватостей, от которых всегда млели сердца аспиранток Техноложки.

– Коля, выручай, – перевёл Сашка. – Вторую неделю на мели. Денег – ноль. Четвёртый день на помадках с килькой. Натурально дохнем, друг.

– Именно, Коля. Можешь выручить? А мы твою помощь, выраженную в калориях, жирах, белках и углеводах, учтём и не забудем. У тебя ж теормех и «там моя могила» впереди.

– Ребята! Извините, но у меня тоже денег мало, я себе рубашку купил, вот, сам жебракую… Как это?

– Побирается он, – хмуро резюмировал Сашка.

Но Кирилл не сдавался.

– Милый мой Коля. Нам не нужны твои капиталы. Кстати, где рубашечку оторвал? Симпатично (Колька красовался в тёмно-синей шёлковой рубашке, по которой полосками шли мелкие карточные масти). Ты лучше подскажи, как бы нам познакомиться с теми прелестными созданиями, которые так щедро и милосердно накормили тебя котлетками?

– И борщом. И пирожками, – Сашка нервно сглотнул.

– З дiвчатами? – «аппаратчик» Колька почесал затылок и тяжело задумался (эта секунда растянулась для «физиков» в нечто неопределенно-длительное в точном соответствии с теорией старика Лоренца). – Можно.

– Шура. Шура, запомни это мгновение. Шура, ликуй! Коля, скажи… Да, кстати, мы невежливы. Я – Кирилл Давыдов, можно Кирилл, можно Давид, можно Давыдыч. Шура, он же Саша, он же Василёк, он же Скупой Рыцарь… Ой! Да не дерись ты, олух! Я ж любя! Чёрт толстый! Вот. Так вот. Я – Кирилл, он – Саша. Мы с Глубокого Холода, с «единицы», второй курс, группа Х-12. Очень приятно, Коля. Коля, давай перейдём к практической реализации нашего соглашения.

– Що? Что? – Коля весь ходил ходуном – с такой энергией Кирилл тряс его руку.

– Познакомь с девочками, Коля, – вмешался Сашка. – Давид, хватит. Отпусти его. И так напали.

– «Пуля дура, штык молодец!», «Солдат таков – встал и готов!» Мы по-суворовски, Шура. Коля, спасай.

– Ну, ладно. Ждите. Там на вахте Розалинда Теймуразовна, вы не очень-то. Скажу, что к двоюродной сестре. Зовут Светлана. Светлана Мельниченко, запоминайте. Первый этаж, комната 112. Если удачно, я рукой махну. Ну… если неудачно, выйду. Если понравитесь, девчонки её подмажут.

– Если понравимся?!

– Если понравитесь. К ним уже пытались лезть какие-то. Девчонки, если что, могут и накостылять. Спортсменки.

– Спортсменки. Первокурсницы… – промурлыкал Кирилл. Его серые глаза загорелись голубым светом. – Иди, Коля. Лети, голубь, лети. Ну что, Шура, попробуем изобразить умные и скромные лица лучших друзей девушек?

На счастье комбинаторов, дверь девчоночьего общежития приотворилась, и навстречу выполз изумлённый своим обжорством Лёвчик. Возвращаясь из женского в мужской мир, кот мужественно волочил брюхо по ступенькам вниз, когда его подхватили под пузо сильные руки. Кот тревожно стиснул челюсти, не желая расставаться с обедом, поэтому даже не мяукнул. Картина была идиллической – два приличных молодых человека посреди чистого двора нежно гладили пушистого котика (для верности держа того довольно крепко).

– Тяжёлый какой. Кил семь, – Сашка покачал на руках обречённо обвисшую зверюгу.

– Шура, – прошипел Кирилл с нежной улыбкой, – эта скотина только что слопала не меньше килограмма вкусной и полезной пищи, которая могла бы стать нашей. Так что он умнее нас, Шура. Обратный пример эволюции. Кот – царь природы. Покоритель женских сердец. Внимание, Шура, не расслабляемся, на нас смотрят.

В окне первого этажа показались три прелестные головки. Первокурсницы скептически рассматривали идиллию внизу. Второкурсники приветствовали их церемонными поклонами. Лёвчик было приоткрыл пасть, желая изъявить свой протест, но вспомнил о добыче, поэтому заткнулся. Получились две улыбки и одна кошачья гримаса.

Девичьи головки исчезли.

– Жестокая ирония судьбы, Шура… – начал было философствовать Кирилл, но тут в окне показался сияющий Колька и несколько раз махнул рукой. – Шура, мы спасены! На штурм Измаила! Ваше мурляйшество, не желаете опять прогуляться к девушкам?

Кот отрицательно замотал головой и жалобно выдавил:

– И-и-и…

– Не хочешь, как хочешь. Ладно, блохастый, вали к тёте Нюре.

Если бы Лёвчик не был обездвижен несколькими котлетами, он бы показал физикам «блохастого». Но, оказавшись на тёплом асфальте, он лишь постарался побыстрее убраться со двора, пока его не решили потискать ещё какие-нибудь умники.

– Ну что, Давид? Победа?

– И враг бежит, бежит, бежит! Вперёд, Шура, нас ждут великие дела!

И они, торжествуя, устремились на прорыв бастиона, где неусыпную оборону держала четырёхглазый аргус Розалинда Теймуразовна.

7

Ещё со времен Крымской войны блестящая знать Британской империи запомнила ошибочность фронтальной атаки лёгкой конницей укреплённых артиллерийских позиций защитников Севастополя. А ведь тоже – ликование, предвкушение, блеск расшитых мундиров, аристократические красавцы на роскошных конях… И точно так же, обманутые мягкостью ужасной Розы (поднявшей на лоб свои знаменитые очки, за что все поколения Техноложки её ласково звали Четырёхглазкой), разлетевшиеся по лестничным пролетам и сияющие улыбками Давыдов и Васильков, войдя в комнату 112, напоролись на четыре пары хитрых девичьих глаз.

– Здравствуйте, коллеги! – Кирилл был сама любезность.

– Здрасьте, – расшаркался Сашка, чуть робея.

– Здравствуйте, коллеги, – Тамара Войкова была самой старшей. Худая, несколько жилисто-пересушенная высокая шатенка, она втайне стеснялась своей чуть лошадиной улыбки, поэтому, несколько раз несчастливо влюбившись, крайне критически относилась к новым кавалерам. – Ну, чем вы нас побалуете?

– А? – сидевший в углу Колька открыл было рот, но четыре девушки одновременно ему улыбнулись и внимательно посмотрели на него. Четыре вежливые улыбки. Он всё понял и замолк камнем.

Физики несколько обалдели. Но Кирилл, надо отдать ему должное, мгновенно ориентировался в подобных непролазных ситуациях, поэтому даже самые заваленные билеты ухитрялся выкрутить на «удовлетворительно».

– Мы, физики с дружественной (ослепительная улыбка) вам, девушки, кафедры глубокого холода, не баловаться к вам пришли, но лишь засвидетельствовать своё почтение и предложить наши знания, умения и таланты (Сашка поперхнулся, но Кирилл незаметно наступил ему на кед) в качестве подтверждения и укрепления (ясная, открытая улыбка) добрососедства и самых благородных намерений.

– Соседства? – Тамара насупилась. Кирилл был неотразим, и её сердце оборванно затрепетало. – Прямо вот так, ничем не проявив себя, и – в соседи? С «самыми благородными намерениями»?

Сашка слегка занервничал при виде глубокой тарелки, накрытой чистеньким полотенцем (содержимое тарелки явно имело котлетную природу. А запах!). Пока Тамара вела дипломатию взглядов с Кириллом, остальные подружки – Катя Сазонова, нехуденькая сибирячка с толстой, в руку, косой, Светлана Мельниченко, кокетливая брюнетка, и рыжая Зоська Добровская – с хитрыми улыбками наслаждались игрой красок на Сашкином лице.

– А чем мы можем себя проявить? – осторожно поинтересовался Кирилл.

– Танцуйте! – Зоська (это она, зараза, придумала это «чистилище») с самым серьёзным лицом следила за Кириллом. – Танцуйте! Покажите нам ленинградский стиль.

– Как насчёт румбы? – с ходу брякнул Кирилл (нет, всё-таки его реакция была феноменальной). Сашка, на манер недавно виденного в Эрмитаже святого Себастьяна, закатил глаза не хуже Лёвчика.

– Румба? Это идея… – Зоська мечтательно прищурилась и потянула издевательскую паузу. – Нет! (Сашка воссиял.) Мы же в Ленинграде, а не в южном городе, не в Одессе. Давайте твист!

Теперь уже на девушек смотрели три пары весьма изумлённых глаз. Ладно, Колькины не в счёт. Сашка основательно занервничал, но взял огонь на себя:

– Эх! Давайте музыку!

– А вот и не «эх»! Не «эх» даже! – запротестовала сибирячка Катя. Светлана и Зося согласно кивнули в ответ. – Не надо вот нам вот этого вот! Вот!

– Я ритм буду бить, – предложила Зоська и, не дав никому опомниться, забарабанила ладонями по пухлому чёрному альманаху «Приключения и путешествия». – Та-тата-та-тата-та-тата!

Делать было нечего. Котлеты пахли. Кастрюля (с гипотетическим борщом) на столе наличествовала. Девчонки были симпатичные, хоть и заразы. Кирилл кивнул Сашке, Сашка кивнул Кириллу, оба пощёлкали пальцами, поймали ритм и затвистовали.

– Э нет! – Зоська остановилась.

Парни в недоумении замерли подобно самым затейливым механизмам Чебышёва. Девочки удивлённо глянули на рыжую.

Зоська решила поднять ставки:

– Так не пойдёт. Так в Ленинграде танцевали три года назад. Это старьё!

– Ничего не старьё! – запротестовал даже Кирилл, а Сашка просто замотал головой.

Борщ стремительно становился отвлечённой категорией. Это было кошмарно.

– Вот что, коллеги. Сделаем так… – Зоська, как главная повариха, была неумолима, несмотря на уже откровенно возмущённые взгляды соседок. – Или вы через пятнадцать минут покажете тут класс, или… или вернётесь, когда сможете показать класс.

– Через двадцать, – Кирилл тоже обазартился. Сашка было открыл рот, но благоразумно его захлопнул с отчётливым стуком. Слишком острый был у Давида локоть. – Двадцать – годится?

– Годится. Дуйте!

Кирилл вытащил обмякшего Сашку в коридор. За дверью ожесточённо заспорили девичьи голоса. Из комнаты, как пробка, вылетел маково-красный Колька.

– Давид, ты это видел?! Да они издеваются! Сейчас я вернусь и всё им выложу, какие они заразы. И рыжей скажу! Коля, твоя стерва охренела! – Сашка был вне себя.

– Коля? «Твоя стерва»? Эта рыженькая – твоя – стерва? – зауважал было Давыдов, но опомнился. – Шура, бегом! У нас десять минут на чудо!

– Какое чудо?! Какое?! – Сашка вцепился в чуб.

Картина кастрюли с борщом плавала перед глазами не хуже аравийского миража.

– Ты от голода тупеешь, Шура. Какое сегодня число? А время – сколько? А вдруг нас ожидает наш «последний довод королей»?

– Убью, Давид! Удавлю! Какой довод?! Какой?! – бушевал голодный Васильков, только что отлучённый от родного бесподобного борща.

– Блондин, сто восемьдесят пять сантиметров костей. Understand? Колька, айда с нами!

И они айдакнули к физикам.

8

«Последний довод королей» мирно сидел посреди кухни и вычищал неплохую щучку, пойманную прямо перед отправлением электрички. Алёшка Филиппов был в самом добром расположении духа: дома всё было хорошо, отец и мама на электричку не провожали, он ещё успел спиннинг бросить – и вот, привёз ребятам угощение.