Текст книги "Студенты и совсем взрослые люди"

На улице было сыро и тепло. Дождь прекратился, лишь взвесь мелких капель кружилась в воздухе, делая зримыми воздушные потоки, топлёным молоком заливавшие фонари, белыми струями выхлёстывающие из домовых арок, причудливыми белыми лилиями оплетавшие чугунные ограды и населявшие этот большой каменный город призрачными фигурами. Словно «Летучий голландец», повинуясь старинному приглашению молодого царя северной стороны, пришёл на отдых и принёс сказки дальних морей. А буйная команда «Голландца» разошлась по улицам в поисках злачных мест, новых сказок, потерянных душ, заглядывала в окна нижних этажей, подсматривала за чужой жизнью и сплетничала, как могут сплетничать только моряки, сто лет не видевшие землю и женщин.

Вдали послышались лёгкий скрежет и нараставший звон. Из-за угла, рассыпав гроздь крупных малиновых искр, выкатился весело освещённый трамвай.

– Ну, Зося Добровская, пора прощаться. На сегодня хватит слёз. Бегите-бегите, всё будет у вас славно, – он протянул руку, оказавшуюся очень тёплой, даже горячей для такого древнего старца.

– До свидания. Спасибо вам. – Зоська легко побежала вперёд, быстро перебирая ножками, остановилась у трамвая, пропустила вперёд собравшихся людей, потом ещё раз обернулась и звонко воскликнула: – Спасибо вам, Александр Васильеви-и-ич!

Князев помахал ей рукой. Кравшийся сзади субъект отклеился от проёма парадной, метнулся к трамваю, вскочил, потолкался и растворился в толпе. Трамвай звякнул, двери закрылись. Что-то мелодично пропела вагоновожатая. И вагончик покатил-покатил по ленинградским улицам, словно последняя шлюпка на сонном рейде.

Александр Васильевич устало шёл по туманом залитому проспекту, как всегда глубоко задумавшись и не замечая провожавшие его бесплотные фигуры, узнавшие в одиноком старике столь родственную душу.

5

Зоська ехала в плотненько забитом трамвае, чуть улыбалась своему отражению в тёмном стекле и вспоминала прожитый день.

Бывают такие улыбчивые вечера, которые удачно завершают большую работу. Усталые старые плотники садятся рядком, слушая болтовню молодых, прикуривают друг у друга, прикрывая цигарки чуть дрожащими от цельнодневной работы руками, пускают дымок вверх и улыбаются, скрывая гордость своим мастерством. Пахарь вывязивает тёплый лемех из земли, выпрягает сопящего коня, треплет по влажной холке и кормит кормильца своим хлебом из кармана, чуть даже солёным от пота. Но коню это даже вкуснее. Он берёт лакомство с рук хозяина, осторожно, мягкими-мягкими губами, и тычет мордой в плечо: «Уморился? Я тоже». Рыбак гребёт домой, ведя лодку по широкой воде, смотрит на воду да на небо и мечтает, что летает, лишь изредка бросая взгляд на мешок со знатным уловом. Учитель, проверив последнюю тетрадь после контрольной работы, притушивает лампу, снимает надоевшие очки, трёт переносицу, становится каким-то очень доверчивым, совсем не строгим и больше радуется четвёрке балбеса Мишки Гаврилова, чем привычным пятёркам отличницы Лизоньки Садковой. Каждый трудяга любит порадоваться своему труду, да чтобы не просто так, обыденно, чтобы что-то эдакое ещё сделать напоследок, вроде как подпись свою поставить: «Вона как я могу!» И зовут плотники последнего, самого завзятого, а он, уже в темноте, рубит острым своим топором дату на верхнем венце – не напоказ, лишь ласточки увидят да он будет знать. А пастух дойдёт до деревни, раздаст живность да как дёрнет-щёлкнет кнутом, что хлопок разлетится по засыпающей округе – и простонет вдали удивлённая птица.

И душа согреется.

Вот и Зося вспоминала, как бабушка всегда давала ей взбивать яйца, чтобы помазать пирожки с яблоками перед тем, как поставить в разогретую духовку. И очень ей захотелось опять – к печке, к длинным-предлинным сказкам, обязательно страшным, но с добрым-предобрым финалом. Ехала украинская девочка в трамвае по тёмным каменным улицам чужого города Ленинграда и вспоминала бабушкины румяные пирожки – красивые-прекрасивые. Так и разговор с профессором придал необходимую красоту и законченность очень-очень длинному дню.

Зося была очень довольна собой.

И совсем не мешала ей толкотня в трамвае – хоть и было уже поздновато, одиннадцатый час, но народу натолкалось много. Ехали работяги, подзадержавшиеся в пивной, незлобиво подначивая друг друга, бросая взрослые взгляды на рыжую девочку с толстой тетрадью в руках. Были студенты с гитарами, какие-то многочисленные тётки различной степени упитанности и раздражённости. Где-то в другом конце вагона капризный карапуз упрямо лупил ладошкой по стеклу, не слушая увещевания заморенной за целый день мамы. Зося передавала медяки, билеты, отвечала что-то соседям, недослышавшим остановку, пропускала проталкивавшихся пассажиров на выход. Просто ехала, держась за поручень у выхода, вжатая в толпу и чуть улыбаясь своим тёплым мыслям. И не мешала ей ни суета, ни толкотня, ни рука соседа, как бы случайно опускавшаяся на её плечо.

Она улыбнулась этому соседу, улыбнулась в отражение в тёмном окне. Парень тоже ей улыбнулся в ответ, подмигнул по-дружески, потом наклонился к её уху и прошептал ласково и бережно:

– Ну что, проблядушка, молча – на выход.

И несоответствие этого несправедливого, грубого оскорбления и его нежного голоса заставило её оцепенеть. А парень, вполне себе обычный парень, работяга работягой, даже симпатичный, улыбнулся до ушей, как старой знакомой, внимательно просверлил ей взглядом глаза и опять шепнул приказ:

– Тихо, блядь. Молчи. На выход, сучка.

«Зрачки – взрыв! Сердце, моё сердце! Кричишь-мяукаешь, когти когтишь, за что? Спину сводит, пот потёк к трусикам. Тошнит, мамочка! Что же он так смотрит?! Мама-мама!! Живот, боженька, живот! Ноги, где ноги, держаться! Держаться! Страшно, мамочка! Мама! Страшно-то как!! Где все? Почему кругом темно? Почему никто не видит, что мне так плохо?! Я же здесь, рядом! Посмотрите на меня, я же не могу больше! Господи, как плохо! Мамочка! Матiнко моя рiдна! За що, за що ж менi? За що ж мене так?! Люди смеются кругом, разговаривают. О чём они? Они слышат его шёпот? Они слышат?! Почему они не слышат?! Вот же он – вот его рука – тёплая, в сантиметре от моего лица! Мамочка! Какая страшная у него ладонь – такая горячая, такая тёплая, я лицом чувствую тепло его руки – мама! Вот – между пальцами – обломок бритвы! Ай! Что написано? «Е-В-А». Ева? А! Нет, «Нева», вот что это! Меня же так научили в институте, сразу, на черчении научили – карандаши точить лезвиями «Нева», учили «лопаткой» точить, чтобы линии были ровными, чтобы чертежи были красивыми. Господи, мамочка, зачем эта ладонь у моего лица, у моих веснушек, эта тёплая ладонь – зачем она так рядом? Зачем так – рядом – что тепло по лицу! Меня тошнит! Мне плохо! Люди! Почему вы не слышите, как кричу я?! Я же рядом!! Посмотрите! Я же рядом, я живая! Я! Слышите? О чём кричит этот ребёнок? О чём говорят эти тётки?! Я не слышу… Не слышу… Мамочка, я уписаюсь сейчас! Что?! Что он говорит? Он же что-то говорит. Сейчас. Я пойму, я должна понять. Нет! Куда? Сюда? В дверь? Зачем? Нет, я не хочу! Я не хочу, мама! Я не хочу – чтобы лицо слезло. Мама! Мама!»

И стояла Зосечка, онемевшая, застывшая, как кусок воска, вцепившись в поручень, стояла одна-одинёшенька среди толпы и не сводила глаз с ладони с зажатой бритвой, а парень стоял рядом с ней, улыбался, положив руку на плечо, а люди смотрели на эту красивую пару и понимали, что парень о любви говорит, да радовались, как красиво они смотрятся вместе, как же это здорово – когда такая красивая молодость, когда так в любви признаются. И выйдут сейчас эти молодые ребята на улицу, вот, посмотрите, какой вежливый молодой человек, идёт, помогает девушке своей выйти, чтобы не толкнул её никто. А она уставшая такая, бледненькая, конечно, глазки так и блестят – наверное, наговорил ей приятностей каких этот уверенный в себе молодой человек. А может, и беременная. Тоже ведь, от ведь какая бесстыжая – такая молоденькая – и беременная. Совсем обнаглели!

И люди впереди расступились, давая Зосечке выйти, а парень двинулся за ней, страшно больно вцепившись ей в локоть, а правую руку держал возле уха её, вроде бы как в шутку, вроде бы температуру мерил, за лоб держал, только нажми-дёрни – и располосовал бы этот красивый лоб, только не догадается никто и не спасёт никто. А Зоська плыла, пробираясь сквозь исчезавших с её пути людей, глазами искала спасения и не находила. А парень сзади что-то шут-канул, что-то подсказывал, извинялся, что не может три копейки передать.

Дёрнулся трамвай. Скоро остановка. Онемели ноги у Зосечки. В ухо вонь его дыхания:

– Тихо, сучка. Срежу нахуй. Тихо.

И всё. Вот она – дверь. Сейчас распахнётся. И пропала Зоська. Вот дверь. Только спина в синем плаще перед ней. Стоит кто-то, не пускает. Висит на поручне.

– Пропустите нас, молодой человек, – голос парня сзади. Такой уверенный, красивый баритон.

Спина впереди начала поворачиваться. Медленно-медленно, как будто вмёрзла в воздух, будто холодом глубоким облепили всю. И Зоська, почти в обмороке, уже ничего не соображая, изо всех сил наступила шпилькой на ногу впереди стоявшего мужика.

– Ай! – Алёшка Филиппов развернулся, как ужаленный.

Перед ним стояла Зоська Добровская и её кавалер. Сколько он передумал, когда видел их – там, среди людей. Кавалер всё время нашёптывал ей какие-то гадости. Улыбался, что-то говорил ей прямо в ухо, по лицу гладил.

«И что же ты, Алёшка, думал спрятаться, догнать, предложить проводить думал – сказать, на танцы позвать? Далеко проводил? Её же этот ждал уже в трамвае. А гляди ж ты, какое мурло она себе выбрала. Гладкий, уверенный, какой-то шпанёнок. И где только эта хохлушка откопала этого приблатнённого?! Сколько он таких видел – сытых, нагловатых, тех, кто любит похваляться, сколько девочек взял силой… И Зоська – с ним?!

Да как же можно? Ишь, какая наглая, смотрит прямо в глаза…»

А Зоська смотрела на Алёшу Филиппова, смотрела и смотрела.

И вдруг слёзы потекли из её глаз.

Не потекли даже – брызнули.

И понял Алёшка, сердце стукнуло, что что-то не так. Не стала бы она ему так ногу сверлить – больно же как! Посмотрел Алёшка в залитые слезами глаза Зоськи, посмотрел в напрягшегося парня – и всё понял.

Понял – и ничего не сделал…

Только сказал:

– Слушай, жена, ну, с тобой и поссориться уже нельзя. Прости меня, дурака. А что же ты меня своему коллеге не представишь?

И улыбнулся парню.

А тот убрал руку от Зоськиного лица, поняв, что одно дело – девочка, другое дело – муж.

– Зося, ты молоко купила? – продолжил Алёшка беззаботно. И положил свою руку на её плечо. – Пойдём, жена, мы опаздываем, потом с коллегой договоришь.

И смотрела Зоська ему в глаза, заливаясь слезами, только начала мелко дрожать. Глянул Алёшка ей за спину, а блатной медленно отступал-растворялся в толпе, улыбался, только в глазах шакальих: «Ничего, пацанёнок, ничего, ещё свидимся».

Открылась дверь, и Алёшка за шкирку дёрнул Зоську, схватил за руку.

– Бежать можешь?! Побежали!

Ну сколько там получилось – от угла до подъезда? Метров двадцать пять? Тридцать? Только добежали они в два удара сердца.

Рванул Алёшка дверь парадной, втолкнул туда Зоську, закрыл-навалился всем телом. Никого. Слава богу, никого…

Прошло полчаса.

Алёшка сидел на полу, подпирая дверь парадной. Никто так и не зашёл, жильцы тоже не выходили. Зоська сидела на ступеньках напротив, и мягкий свет фонаря падал на её бледное лицо. Она дрожала, будто реанимированная самоубийца. Потом встала, сначала на четвереньки, потом, уцепившись за перила, покачиваясь переползла куда-то под лестницу. Её стошнило.

Алёшка поднялся. Размял затёкшие ноги. Вкус крови ушёл изо рта.

Из тени вышла эта рыжая девочка, белая-белая, словно кровь в ней вымерзла.

Тогда снял он свой плащ и укутал её.

И прижал к себе. И было им девятнадцать лет.

Так они и стояли. И согревали друг друга.

Люди не могут без тепла.

Глава 3
Вечер встреч Яктыка Абрамыча

1

– И знаете, Люсенька, давайте-ка вы ещё нам по сто пятьдесят, лимончику, ну и сообразите, что там двум старым друзьям за встречу да за предстоящее знакомство.

Люсенька, и так час вившаяся вокруг двух охрененных мужиков, вся встрепенулась, кивнула, дробно хихикнула, вздёрнулась так, что чуть вся не выпрыгнула из нарочно маловатой по размеру блузки, и пошла-пошла выруливать между столиков. Она точно знала, сколько глаз обжигало ей зад, поэтому шла сдержанно, чтобы каждая ямочка на попе свой танец танцевала. Ей нравилось нравиться, нравилось желаться, ну и… А чёрт его знает, Люська, вечер-то долгий, а моряк, моряк-то – мамочки мои, какой моряк! Смуглый блондин с голубыми глазами. По повадкам не меньше старпома, никак не штурман, Люся прекрасно научилась отличать чересчур спокойных старпомов от мелко-дробных, чуть суетливых штурманов или ухарски-блядующих помполитов. «Такой молодой! Мама, где ты, мама, ты погляди, мама, на его глаза. Брови аж белые, чуб по старой моде, виски седые – а такой ведь молодой совсем!.. И где это Фил находит таких друзей?! От же ж ты зараза, Люсенька Петровна! Сумела, выхитрила, просекла, увидев двух мужиков, сдававших плащи Аполлинарию Матвеевичу в гардеробе, сразу рванулась, мёдом словно поцеловала – самого Фила и его приятеля! Ай, хорошо!»

Да и кто не знал завсегдатая «Крыши» Фила Сильвера – Ефима Зильберштейна? Любимчик джазового Ленинграда, хорош собой, роскошный еврей. Молодой, высокий, сильный, очень-очень не бедный. А помните, как на прошлое 8 Марта, как он к лабухам поднялся, что на саксе учудил? Да лабухи рыдали от счастья, а какие танцы были!

Часто захаживал Фил в «Европейскую», всё с музыкантами, да ещё и с иностранцами какими-то – пил коньяк, щедро угощал. А если хмелел, то садился в уголок, смотрел на приятелей и светил своей беззащитной, чуть лошадиной улыбкой, летая в цветочных парах «Ани». И всякий раз ухитрялся с такими странными личностями прийти – чёрт его знает, где он таких брал, будто из параллельного мира какого-то. Ну как так получается, что и друзья у Фила были как на подбор, хороши собой? Но не смазливо-мелочной повадкой завсегдатаев Катькиного садика, а мужской уверенной породой. Уж в чём-чём, а в этом взвод официанток «Европы» был единогласен.

– Давай, Винс, пока ребятки наши не подошли, давай выпьем за Жорку, – Сильвер вдруг как-то по-детски сморгнул соринку в глазу, посмотрел на Яктыка исподлобья, словно прощения просил.

Винс тихо кивнул, сжал губы, отчего только сильнее прорезались ямочки на щеках. В прищуренных глазах засинела старая боль. Хотел бы он, многое бы отдал, чтобы Жорка Садыков снова здесь сидел – рядом. А может, и был рядом Жорка. Винс жестом показал «погоди, мол», встал, взял у какого-то солидного мужика за соседним столом чистую чарку, поставил рядом и отлил из своей рюмки. Сосед вздёрнул возмущённо брови, открыл было рот, но Яктык настолько его не замечал, а Фимка так печально долил коньяк из своей, что мужик что-то понял, поразмышлял, посмотрел на свой антрекот, аккуратно закрыл рот и послушно стал дожидаться официантку.

Одинокая чарка, до краёв долитая коньяком, жгла им глаза. Руки не дрожали, нет. Только ждали они, сердца чуть замирали, барахлили, словно ждали штуку какую учудить – так, как только Первый Джордж умел. Сидели в ту секунду два взрослых мужика, сильных и спокойных, и тихонько, не сговариваясь, меряли время. Может, хотели, чтобы рядом встал Жорка – гибкий, ртутно-подвижный, с тоненькими усиками, улыбнулся им своей очаровательной улыбкой: «Ну, привет, старики! Заждались?» Джордж бы расспрашивал, что нынче танцуют, да как живут-могут друзья, да каких девушек любят, да каким словам верят. А что им рассказать было? Что Фима в лучшем джаз-оркестре дудел и лучше не было сакса от Капкана до Ямы? Что Винс мариманил помаленьку и всё грустнел и не решался шагнуть по причалу – туда, куда так давно хотел?

– Вот скажи мне, Фима. Вот объясни, – Винс подцепил ножом ломтик сёмги (сегодня угощал он – Фимка, как младший, догонял). – Скажи, умная ты еврейская морда, вот как так получается – Джорджа урки убили, а он живее нас с тобой?

Фима осторожно поставил пустую рюмку на стол и посмотрел в донельзя уставшие глаза Виктора.

– Боже ты мой, Витя. Да что ты такое себе говоришь? – он помолчал, осторожно похрустывая по-паучьи длинными пальцами. – Смотри. Ты – второй помощник. Ты видел мир. Откуда ты вернулся? Из Гамбурга? А перед этим? Нант? Марсель? Ливерпуль? Ты не замечаешь, как и что ты говоришь, Винс. Да я бы душу бы продал, – зашептал он быстро, горячо, все сильнее грассируя. – Душу бы продал, чтобы в окошко посмотреть на огни этих твоих борделей, увидеть, как люди там по улицам просто ходят, просто живут. Понимаешь, Витька? Просто живут… Жорка… Джордж – он ведь там остался. Там, где тебе семнадцать было. Ему навсегда семнадцать, Витя. А сколько тебе сейчас? Тридцатник стукнул. Ну? Ты в два раза старше Джорджа стал…

– Да и что, Фима! И что?! Да и хрен бы с ним с этим возрастом?! Душа-то, понимаешь? Совесть, она же как – с душой живёт. Что же – совесть стареет? Душа – она может стареть?! Твою ж мать, Фимка! Вот ты всё правильно говоришь – «второй помощник», «карго», Гамбург, всё такое. Да видел бы ты, Фимка, как я по Осло ходил – в первой загранке! Кому рассказать, думал, что вот сейчас зажму уши – и побегу, побегу! Чтобы не слышать, как мастер заорёт, чтобы приказа возвращаться не слышать! Бежал бы, летел просто. Понимаешь?

– А чего ж не побежал, Винс? Ты ж немецкий знаешь, английский знаешь, что же так? – Фимка оперся локтями на столик, подался вперёд, только поблескивал толстыми линзами в модной оправе. – Тебя же никто не держал. Ну?

– Эх, Фима-Фима, дружище, да подумай ты своей рыжей головой – ведь там всё чужое. Ведь мы поигрались в это всё, – Виктор показал на приготовленную стопку пластинок с волосатыми мальчишками на конвертах. – Думали, что вот, умеем танцевать, умеем волну ловить, все стильно, не так, как у здешних, – он презрительно скривился. – Этих домашних сынков. Ну что, шаг только сделай – и мы там. Раз-два и в дамки! Хер там! Погоди, не маши руками, слушай. Вот ты понимаешь – знаешь, что самое глупое во всём этом? Знаешь? Я страшный тебе секрет расскажу. Самое глупое – то, что там всё такое же, как здесь. Свои правила, свои привычки. Старики, дети. Богачи, начальники, бедняки, хорошие люди и жужики. Жизнь такая же, понимаешь? Посытнее, что ли. Да разве сытостью жив будешь, Фимка?

– Погоди. П-п-погоди, что ты несёшь?! Ты сейчас что, к-корку жуёшь? Сёмгу! Откуда р-р-ыбка? Тебе что, за форму твою пайку принесли? Или старпомовские свои положил? Нет же! Слушай, ты выпей, Винс. Что-то я тебя не понимаю сегодня. Сколько мы не виделись? Д-два месяца? Два? Точно, два. Д-д-да что с тобой?

– Извини меня, Фимка, умный ты дудочник. Вот кому там ещё один моряк нужен? Ещё один стиляга? Я тебе потом про стиляг тамошних расскажу – не поверишь. Потом расскажу, не до этого сейчас, – Яктык затянулся так, что пижонский «Кэмел» затрещал. – Мне как тридцатник в море бабахнул, я тогда на вахте был… Шли мы через Скагеррак тяжело, ветер всё время с курса сваливает, сырость, темнотища. И наш «Медногорск» весь глухо стонет. Знаешь, что такое, когда железо стонет? А я, веришь, почувствовал, понимаешь, вдруг почувствовал, что корабль – весь, Фимка, представляешь, весь! – распадается вот-вот, дно разваливается, а внизу, там – падать и падать до балтийского ила. Смотрю я на линолеум в рубке, а внизу воду вижу, словно нету корабля. Страх такой взял. Никому не говорил, Фимка, тебе только, достал ты меня своими гляделками, морда. Пей давай. А, ч-ч-чёрт, пусто. Ладно, на, возьми лимончик пожуй, не смотри так влюблённо… Вот… Понимаешь, мысль ударила: «Вот, Виктор, тебе тридцать. Что ты сделать успел, какой ты след оставил?» Вышел на правое крыло, стою под дождём, смотрю назад, а сзади – по чёрной воде белый след кильватерный – будто мелом кто прочертил. И волны, как собаки голодные, его жуют, жуют, стирают, как тряпкой. Понимаешь, Фимка? Всё, что после меня есть, – белая черта. На воде. И тут же нету ничего. Я – живой, внизу машина стучит, рядом мастер сопит, кроссворд в «Науке и жизни» решает. А у меня мысль: «Что я здесь делаю?!»

Фимка молчал, изучал солянку, не хотел поднять глаза, вспугнуть Винсову исповедь. «Пусть выговорится, устал мужик».

– Ну, вожу я эти пластинки, барыгам сдаю за четвертные, за полтинники. Не бедствую, да, ты это здорово заметил. Гад ты, Фимка, вот ведь нация ваша, всё к деньгам сводит.

– Ты так думаешь, Винс?

– Вот только давай меня за язык не хватать, Фим-ка, знаешь, о чём я. Ну ладно, ладно, извини. Дурак. Дурень. Да где ж эта Люсенька?! – Яктык выпрямился, посмотрел вдаль, высматривая прыткую официанточку. – Ты ж пойми. Ну, есть квартира. Есть моё нестарое тело. Голова на плечах цела. Есть женщина.

– Есть? Вот видишь, а ты мучаешься.

– Шведка, – буркнул Винс и спрятал глаза, чтобы чуть насладиться незаметной похвальбой.

– Швед-ка?! П-п-пог-годи. Врёшь ты всё, Винс.

– Из Сундсвалля. Погоди.

Фимка, совершенно офонарев, смотрел на Винса, достающего из явно заграничного портмоне аккуратную цветную фотку. Чернобровая, загорелая до шоколадности, в голубом бикини.

– Брехун! Брехло! Развёл меня, как в детстве! – Фимка аж расчувствовался. Это ж актриса какая-то, а ты меня, как… как…

Винс молча перевернул фотку. Несколько строчек. Фимка приблизил карточку, прочитал.

– Beloved Victor… Витька!.. И к-к-как тебе с этим жить? Она же… Витька… – Фимка очень любил истории про любовь – а тут такое. Он снял очки, похлопал рыжими ресницами, сразу стал таким добрым – прежним Фимой, любимым мальчиком мамы Марты Израилевны. – Ну как же так? И как ты с этим?

– Как-как… Раз в год, может, получится два раза в год. У неё и муж есть, и два мальчика. Она садится на поезд, потом на самолёт или паром, добирается – до Гамбурга или до Роттердама, если сутки там у нас есть. Несколько часов. Вот…

– А ты как же?

– Знаешь, Фил… – Винс поднял глаза на подкравшуюся Люсечку, улыбнулся навстречу её мягкому, как тёплое масло, взгляду. Подождал, пока расхрабрившаяся женщина нальёт им коньяк (Люська показывала класс – обслуживала по высшему разряду), но не стал провожать взглядом. – Знаешь, Фил. А ведь не люблю я Магду. Всё есть – душа поёт, женщина она замечательная, понимаешь, всё это как в шпионских романах, да. Да закрой ты рот, Фимка, муху поймаешь. Что вылупился? Я сам бы себе не поверил, что так может быть.

Три года назад везли мы песок кварцевый в Сундсвалль. Я тогда третий месяц карго-помощником был, как раз утвердили меня, из пароходства добро пришло, да ещё и оттуда согласие дали, как же, – Винс прищурился недобро, улыбнулся кривовато. – Пришлось. Здорово, да? Винсент – член партии, да не просто, а очень даже правофланговый. Как октябрёнок. Ч-ч-чёрт! А ведь, Фимка, я ж всё сделал, чтобы добиться. Иначе хрен бы кто выпустил бы меня. Крепко смотрели, да и крепко поговорили. Да, точно. Там тоже поговорили. Как без этого…

– Со мной тоже говорили. И сейчас – тоже.

– Что – тоже? «Бурильщики»?

– Да, они. Ну, есть кто-то у меня, «радист». Кто – не знаю. Помощь нужна, может, подскажешь что.

– А. Понял. Ясно. Ладно, потом. Потом научу. Ну как тебе соляночка? Ничего так. Осетрина по делу пошла. Шикарно, старик. Я тебя полвечера слушал? А теперь ты послушай историю нелюбви старшего помощника Винсента…

2

…Разгрузили нас шведы быстро. Они мешки на поддоны грузили, по два на ход, «пауками» быстро – раз-раз, да «вира», да в два хода – мы так и не работаем. Вроде те же люди, и не дураки у нас, а видишь, два крана у нас не считают нужным ставить. То то, то сё. У порта не допросишься. А эти… викинги – им сдельно платят, вроде и не торопятся, а полторы тысячи в сутки делают. Погрузчики японские кранами прямо в трюм – катаются, как тараканы. И прожекторы у них, тальман по делу, сюрвей ловкий… Ну, да это я тебя гружу, не бери в голову, Фимка.

Вот… А они, паразиты, смеются, говорят мне, ты, мол, карго-мастер, пойми, мы привыкли без демерреджа работать, ну, значит, чтобы корабль у стенки не стоял лишнего на погрузке-выгрузке, вот и даём полторы нормы. А нам порт приплачивает, час причала сумасшедшие деньги стоит. Вот так… Просто у них. Поучиться бы, ведь просто всё до невозможности.

А потом получился у нас вечер. И пошли на берег. Помполит было дёрнулся, чтобы на меня повесить бумаги грузовые, не хотел меня, молодого, на берег отпускать, но старпом, Виктор Викторович, пожалел меня, салагу, вежливо так на того цыкнул. А я, веришь, Фимка, в каюте дергаюсь с утюгом, палец обжёг даже, как же – Швеция как-никак. Я ж после Роттердама как пьяный был, все ждал, согласуют ли меня. А тут получилось… Да…

Фимка повернулся чуть вбок к публике, ногу на ногу, рассматривал какую-то компанию в углу, прищур его был нехорош и какой-то болезненный, но Винса слушал так, что уши опухли: «Винс, да что ты говоришь?..»

– Потом пришли мы в бар. Обычный такой, похож на наши рыгаловки, только как-то поуютнее, что ли, и пива там залейся. Больше немецкое. Ну, наши сидят сиднем, инвалюту жмут, потеют, просто смотрят. А там музыка играет, музыкальный автомат, американское старьё. Выбираешь, платишь монетку – играет. Забава. И народ что-то там пытался выбрать, учудить, а хозяин, как нарочно, подгадал, а может, и не хозяин, чёрт его знает, но пластинки там старьё стояли. Представляешь? Наше старьё. Мы уже будто устарели, Фимка. Ну, местные бу-бу-бу, уже другие там, волосатики такие чудны́е.

Вот увидишь, лет через пяток и у нас начнут волосы отращивать такие же да бакенбарды. Смешно, мальчишки… Представляешь, на нас как смотрели наши родители, когда мы коки чудили? Вот и я так себя, будто со стороны, увидел. Вот… И сидят наши, по сторонам зырк-зырк, а сами всё больше думают, кто. Ну, Виктор Семёнович, помполит, он, понятно, при делах. Но кто ещё? Не знали. А ведь и не было ни одного «сотрудничающего», так мастер потом сказал. А сидели, как обосравшиеся коты. Вроде бы и заграница, а ведь все своё с собой принесли – друг на друга посматривали, как на партсобрании.

И тут к автомату женщина подошла. Выглядит классно. Волосатиков рукой убрала, что-то посмеялась, по-шведски быстро так сказала, вроде скороговорки. И веришь, Фимка, а я сижу, глаз отвести не могу. Какая-то она была такая… Ну как тебе объяснить?.. Вроде бы и одна, но не зажатая, открытая какая-то. Просто – классная девчонка. И одета без всякого, а смотрю, все напряглись – водолазка такая, чёрная, да брючки чёрные. Всё в облипку, а фигурка… Туфельки какие-то простые, а глаз отвести нельзя. Стоит перед автоматом этим, что-то там выбирает, потом завела – а там… Как застонет Элвис, да как пошла она – тихонько-тихонько, одна, спиной, а все, представь себе, только на её зад и смотрят. Вроде и ничего не делает, только заводит так… Ну, тут эти шведы сразу расступились, место ей дали, а она всё идёт по кругу, да чётко так вышивает, а партнёра нет. Там был один, здоровый такой, потыкался, но куда ему, бычку. Вот…

А потом, ну надо же так было случиться, Фимка, что глянула она на нас, а сидели мы дурни дурнями – все веселятся, а мы как на поминках, опять же смотрим, кто за кем. Все думаем друг на друга. И тут эта шведка ставит вторую, третью, да всё ближе и ближе к нам. И стоят эти шведы, в ладоши хлопают, а она нас рассматривает, танцует-приплясывает. «Советские, – говорит, – моряки танцевать не умеют». По-английски говорит. И что-то такое, я тогда не очень понимал, что она говорит, с акцентом ещё. И тут, веришь, шарахнуло меня что-то, будто чёрт какой вселился. «Да пропади оно всё пропадом, думаю, что же я как кот кастрированный сижу, пиво грею?» Да и так себе это пиво тамошнее, Фимка, потом поймёшь, о чем я. Вот.

Завёлся я и говорю: «Виктор Викторович, вот ведь как получается, смеются над нами». «Да нет, – отвечает, – не смеются, Виктор, чего хочет женщина, того хочет Бог. А что скажет партийное руководство?» А помполит наш тоже мужик со странностями, у нас вообще на «Медногорске» всё чуть-чуть слишком, посмотрел на неё и говорит: «Буржуазно, конечно, но нельзя, чтобы так уж совсем. Не уходить же? Нельзя». Тогда мастер и сказал, как сейчас помню: «Виктор, вам задание. Как коммунисту. Разберитесь в ситуации. Думаю, партийная организация поддержит». И на парторга. А сам смеётся глазами, того проверяет на вшивость. А Валентин Валентиныч, парторг, зыркнул так всем по глазам, понимал же, что за такие фокусы партбилет положит. Но, Фимка, веришь, такой азарт тогда пробил нас, сидим, плечо в плечо, а аж дрожь по плечам идёт. Вот… Кивнул он мне, «действуй», говорит.

Встал я тогда, иду к автомату этому, а сам думаю, как бы разобраться – не пробовал же никогда. А она следом. Стоит рядом, за спиной, смотрит, что я делаю. И шведы смотрят – что русские эти делают. Интересно же, как в зоопарке. Мы ж такие – сразу видно. А она спрашивает сзади: «Калинка-малинка?» – и смеётся, шутка такая. И шведы гогочут. Ну, знаешь, балалайка, матрёшка, калинка, блядь, малинка. «Ах ты ж, думаю, внучка Карлсона, дам я тебе сейчас малинку!» И тут, веришь, крутнул раз, крутнул второй, стою, смотрю, тяну время. А она рядышком встала, на автомат локтем так оперлась и – пых дымом мне в лицо, зараза! Шведы гогочут… И выбрал.

Яктык аккуратно затушил сигарету, протянул пачку Филу. Опять закурили.

– Вот ни за что не поверишь, Фимка, кого я там нашёл. Всё ожидал, но нашёл я Тёрнера.

– Серьёзно? Айка? «Эйти Эйт»?

– Ага. Спиной закрыл, чтобы она не увидела, крону бросил, взял её за руку – сразу взял, в три шага вывел. А она, наверное, испугалась чуть, да и что ж не испугаться, я рожу такую сделал, специальную. Видать, подумала, вприсядку пойду.

Фимка заржал, закрыл лицо руками.

– Представляю.

– Ни черта ты не представляешь, салага… А я стою, дрожь меня бьёт, думаю: «Нет, мадам, не увидеть тебе никогда, как Джордж в подвале пластинки делал». Айк как рявкнет – а я вокруг неё пошёл триплом. Фил… Она охренела просто. А сама, как послушная девочка, с испугу рукой сильнее держится, вынуждена держаться, я ж её закручиваю. А потом – как взвизгнет тихонько – могла бы, укусила меня…

Яктык прищурился, помолчал. Дорого дались ему эти танцы. Душу отдал. И так бывает.

– А дальше?

– А что – дальше? Шведы челюсти уронили. Наши лыбятся. Я на мастера глянул, а он подмигивает, ладонью по столу ритм прихлопывает. Он же конвои в войну водил. Ему американцы благодарности да кучу пластинок подарили, когда узнали, что джаз любит. Погорел он тогда, заложил кто-то, но пластинок не нашли. Нашему бы Виктор Викторычу океанцы водить, а не малыша нашего. Но… Сам понимаешь, на хер мудака послать – дорогое удовольствие. Хорошо, что из партии не попёрли, прикрыли бы ему загранку. Но про мастера нашего можно сутками говорить. Вот…