Текст книги "Тонкая зелёная линия"

2

– Вот что для тебя эта верность? Нет, ты скажи! Отвечай сейчас как на духу – что для тебя эта верность, лейтенант? Погодите, Зосечка, не подсказывайте, пусть это будет вашему мужу маленький экзамен – вот так просто взять и ответить. Это ж не экзамен по научному коммунизму, лейтенант, здесь все свои, все погранцы, у кого жёны есть, а кому и не повезло, так что же? Ну, придумай ответ на такой простой вопрос, ты же умный физик, так? – бывший самый молодой подполковник Дальневосточного погранокруга, а теперь самый старый младший лейтенант Санечка Козин фирменно-красиво «слетел с катушек».

Совершенно неожиданно застольно-необязательный трёп перешёл в разговор, натянувший нервы товарищей офицеров до предела. Во влажной духоте ресторана «Восток» бледные лица красиво пьяных спорщиков покрылись холодной испариной, однажды известной каждому честному самоубийце. Они стремительно трезвели, как и положено мужчинам, осознающим гибельность скоро произнесённой правды. Такая правда губит самую железобетонную репутацию с неумолимостью разрывной пули в черепе.

– Верность, говоришь, подполковник? – поджарый блондин Алёшка Филиппов в своём ленинградском чёрном костюме и белой водолазке «под Высоцкого» был в тот вечер чрезвычайно хорош собой. (Зося давно заметила длинные взгляды «королев “Востока”», сидевших за столиками в центре кабака, и тщательно бесила скучавших красавиц, положив рыжую голову на плечо мужа.) – Думаешь, раз подполковник, можно на фу-фу взять?! Не-е-ет, ты погоди, сядь! Я долго тебя слушал, подполковник Саша, теперь ты меня послушай.

Верность? Верность – какая? Которая?! Мы с тобой о «белоцерковниках» говорим, о мужчине и женщине, о семье или о Родине? Ты же, подполковник, спрашиваешь одно, а думаешь другое. С тобой только в преф играть. Не кипятись, подполковник, я отвечу тебе, – Алёшка сделал затяжку, прищурив тёмно-серые глаза, которые Зосе вдруг показались синими-синими. – «Белоцерковники» ведь тоже люди. Ещё как люди. Подневольные. Для нас, для офицеров-«любителей», для «пиджак»-лейтенантов (так ты говоришь? Так вы, кадровые, нас, штатских лейтёх между собой называете, да? Ну, подполковник, ну конечно)… О чём я? Так, стоп. Пэ-Эн-Ша, у младшего подполковника закончилось горючее.

Очеретня очень не хотел, чтобы его заметили, но пришлось шевелиться. Медленно и как-то очень плавно он взял принесённый графинчик и аккуратно разлил по семи стопкам. Крупнокалиберный Мыш нещадно курил и тщетно пытался соорудить на онемевшем лице ковбойский прищур, адресованный «восточным красавицам». Серов сидел по обыкновению как-то сбоку стола, нагло подсматривая и подслушивая. Юля Серова забыла опустить брови и во все глаза разглядывала хищно-вдохновенное лицо бывшего подполковника Козина.

– Отлично, Вася. Так вот, Саша, я так думаю, что «белоцерковники» – люди куда больше подневольные, чем мы, «любители». Мы, кто раньше, кто позже, по домам разъедемся, если, конечно, нас по нашей же воле не заарканят куда-нибудь подальше, – Алёшка бросил взгляд на Очеретню. – А они вовсе не хотели сюда ехать. Но что они другое умеют делать? Знаю, что они офицеры, знаю, что присяга, а ведь люди они. С семьями и детьми. Обросли хозяйством каким-никаким. Мне тебе объяснять, что такое из Белой Церкви рвануть сюда, к чертям собачьим? Жёны – их жёны растолкуют. Согласен? А тут ещё каждый день перестрелки через Амур по два магазина на бойца. Боевыми. Так? И что, посреди «мира во всём мире» голову подставлять? Для нас, двухгодичников, это приключение, а для кадровых – это лямка. Знаю, у тебя другая психология, подполковник, но что же ты к людям своей меркой примеряешься?!

– Добренький ты, лейтенант, – Санечка медленно разгладил чуть дрожавшими ладонями скатерть по краю стола. – Значит, присяга побоку, своя шкура ближе к телу – так? Тут, видите ли, стреляют. Так? Что же ты, физик, так не думаешь? Рванёшь отсюда, когда начнётся? А что? Приключение ведь. Так? Нет, ты подумай, неделя до приказа, а тут – «гремя бронёй, сверкая блеском стали», но только с другой стороны – оттуда? А если день после приказа? Как ты будешь?

– Подполковник, ты полегче. Неделя или час до приказа – ещё не запас. Через день? День спустя я уже дома буду: Хабаровск – Иркутск – Ленинград – влёгкую. И буду думать… Нет, подполковник, не так. Не думать! Буду знать, Саша, что ты опять идёшь на китайскую сторону. Потому что это ты дедушку Мао до изжоги довёл, не я. Так я говорю, Володя? (Крупнокалиберный Мыш уронил голову в знак согласия). Это твоя профессия, подполковник. А моя профессия другая. И присягу я не нарушаю. И не нарушу. Да, чёрт! Козин, чёрт нас всех подери!

– Не надо, – Зося взяла с блюда бутерброд с красной икрой и протянула мужу.

– Что – «не надо»? Что – «не надо»?! – Алёша вскинулся. – Не буду. Не хочу я икру, Жози. Что значит – «не надо»?

– Не надо чёрта, – улыбнулась Зося. – Чёрта – не надо.

– А, – Алёша подумал, потянулся вилкой и зацепил кусок расслабленно дрожавшего заливного, положил на тарелку. – Да. Чёрта нам не надо. Чёрт. О чём я?

– О присяге, – отчётливо подсказал Серов.

– Да, о присяге. О верности. О вере. Что есть вера, подполковник, ты это хотел от меня услышать? Я думаю, что любая верность, любая вера – это деятельная любовь, подполковник. Понимаешь? Любовь, выраженная в действии. Даже в будущем, потенциальном. Понимаешь?

– Выраженная в потенциальном действии?

– Да, Юля. Да. Как потенциальная энергия. Она не осуществлена, но накоплена. Обусловлена состоянием системы человеческой души. Как энергия термодинамической системы. Человек обусловлен, обуславливает, обуславливается клятвой, словом своим. Присягой, если угодно. Дав присягу… Чёрт, я начинаю говорить красивые банальности, Шура!

Завёл ты меня до невозможности! Что есть вера без накопленного, пусть будущего действия – действия души? Если приходит час – когда надо, когда «добровольцы – шаг вперёд» – так? Когда Христос – мог он сказать: «Извините, ха-ха, шутка получилась со всем этим пророчеством, мне как-то не хочется на крестные муки»? Мог? Мог. Сказал? Нет. Каждому такой выбор делать. Мне тебе объяснять, что такое «коммунисты, вперёд»?

– «Партия – это единый ураган голосов, спрессованных, тихих и тонких». – Зося чётким шёпотом уронила ступеньки слов в накуренный, бархатный воздух.

– Да. Когда нельзя по-другому. Это есть осознанная предопределённость. Когда человек сам себя ставит в такие условия, когда он уже не может по-другому, даже если смалодушничает и начнёт заднего давать. Так, подполковник? Ты же сам себя постоянно ставишь в такие условия, чтобы заднего не дать, если что? Так, Саша? Ну, что сверкаешь глазами, брови хмуришь? Ты тоже уязвимый, из таких же мяса, костей и нервов.

– Из нервов, да, – младший лейтенант Санечка опрокинул в себя рюмку, как живую воду. – Из нервов. Умный у вас муж, Зося. Только вот что я тебе скажу, лейтенант. Нет, ты не обижайся, тут все свои, всё поймут и понимают уже сейчас, что я говорю и скажу. Так ведь, ребята? (Мыш ещё раз согласно уронил голову, кое-как поднял её, уронил ещё раз, потом всё-таки подпёр щеку кулаком и принялся разглядывать ноги какой-то девушки за соседним столиком, не обращая внимания на её зверевшего спутника.) Ну… Так вот, лейтенант. Ты эти все свои – наши – наши, извини, конечно, наши слова – говоришь очень правильно. Только вот есть одна такая штука.

– Какая? – взволнованный голос Юли разморозил паузу в затянувшихся льдом глазах младшего подполковника.

– Какая? – Санечка словно впервые увидел Юлю, посмотрел на неё глазами разбуженного ребёнка. – Ах ты, девочка… Извини, лейтенант, – он как бы между прочим бросил словесный медяк подслушивавшему Серову. – Понимаете, Юля, штука эта простая. Смерть. Не потенциальная. Не обещанная, обусловленная, спрятанная в будущем действии. – так, лейтенант, ты говоришь? Нет, а самая простая и ощутимая. Которая некрасивая и очень плохо пахнет. Что, старик, думаешь, мы тогда просто так спьяну рванули к нашим приятелям-хунвейбинам?

– Нет, – Алёшка выпрямился, сжал губы и смотрел на Козина как-то очень тёмно.

Зося подняла голову с плеча мужа.

– Ребята, – она осторожно погладила нагретое дрожавшее плечо. – Ребята, какие же вы хорошие.

Вдруг одна из соседок, весь вечер грациозно-приглашающе струившая фигуру, не выдержала и подошла к пограничникам, безошибочно угадав военных в штатском. Киношным жестом провинциальной сердцеедки она держала сигаретку двумя пальцами.

– Господа офицеры, – слащаво промяукала она, подчеркнуто не замечая Юлю и Зосю. И медленно, мягко наклонилась к широкоплечему, смуглому Очеретне. – Угостите даму огоньком, защитник Родины.

Очеретня слегка вздрогнул, как породистый конь, почуявший волю, мгновенно «срисовал» вопрошавшую, взял со стола коробок, зажёг спичку и ответил не менее утончённо:

– Сударыня, я буду счастлив. (Сударыня закурила сигаретку и заструилась ещё более томно, снова обдав Васю душистой волной разогрето-томящегося женского тепла. Вася, неделю назад проводивший беременную жену на Дикий Запад, очень понял простого римского парня Муция Сцеволу.) Буду крайне вам признателен, красавица, если вы окажете любезность и снова присоединитесь к вашим спутницам, явно успевшим по вам соскучиться.

– Чё? – сердцеедка сбилась с темпа, не ожидая таких изысканных словесных кружев. – Чево?

– Девушка, – столично-морозный взгляд Зоси скользнул по наглому декольте нахалки. – Наш друг вежливо просит вас покинуть нашу компанию.

– А-а-а. Да и пожалуйста! – дама перестала извиваться, фыркнула и строевым аллюром прошествовала обратно, плюхнулась на ойкнувший стул и что-то стала горячо рассказывать подружкам.

Те возмущённо зашипели, оценивающе разглядывая Зосю и Юлю.

– Коза, – несмело проговорила Юля.

Ей очень захотелось… Ну, как это сказать-то, если она даже думать боялась – боялась узнать о себе больше, чем судьбой предначертано? Любая женщина отлично чувствует момент, когда рядом с ней оказывается её Мужчина. Тот, за которым пойдёт она на край света. Сталь на висках и в глазах разжалованного самого молодого подполковника заставляла её впервые в жизни кусать губы, сжимать бёдра и слушать, как тикают часы на его чрезвычайно загорелой руке. Наклониться и поцеловать эту руку…

Но младший лейтенант Санечка Козин не услышал и не заметил ничего. Он спокойно дождался, пока местная гурия усядется за свой столик, и небрежно бросил слова, словно с козырной зашёл:

– Нет? Так что же смерть? Где твоя потенциальная, деятельная любовь? В чём она? В движении к смерти? Так, лейтенант?!

– Так, подполковник, – Алёшка сходу поднял ставки. – Иногда приходится умирать, когда больше всего любишь. Мне тебе это объяснить? Или сам поймёшь? Думаешь, один ты знаешь про смерть и любовь, подполковник Саша?!

– Погоди, лейтенант. По-твоему, получается, что любая верность предполагает смерть? Что же, смерть есть доказательство верности? Гарантия?

Окончательное свидетельство? Получается, что порядочные вымрут, а приспособленцы останутся.

– Не передёргивай, подполковник. Что ты занимаешься софистикой? Крайние условия ставишь. Смерть – это слишком легко. Обычное и простое крайнее условие, как в высшей математике. До смерти ещё дожить надо. Понимаешь? Жизнь посложнее смерти будет. Выжить и дожить – понимаешь?

– Лейтенант!

– Подполковник!

– Всё задачки решаешь? А такую решишь? Решишься? – Козин с лёгкостью карманника положил перед Алёшкой «макара». – Видишь, как близко? Ну? Девять миллиметров и семь радуг за плечом. Так, лейтенант? Вот тебе граничное условие, так? Ты, Филиппов, можешь всю жизнь жить, выживать, приспосабливаться, а я выживать не хочу. Вот оно – граничное условие, вот она, верность! Нет! Погоди, Володька! – он резко сбросил руку очнувшегося Крупнокалиберного Мыша. – Что не так?! Да что ты меня за руку хватаешь?! Отставить, лейтенант!

– Саша! Алёшка! Вася, да держи его, видишь, он не в себе!

Алёшка протянул руку, взял пистолет, взвесил в руке, выщелкнул магазин и положил на стол.

– Возьми ствол, подполковник. Завтра верну магазин.

– Вернёшь? Ты вернёшь. Ты обеспечишь. Ты всё можешь достать, вернуть и обеспечить. Так? «Кусками» командовать – дело такое.

– Подполковник!

– Лейтенант!

– Ребята! Эй, ребята! Бросьте! – преферансист Вася сразу просёк, чем может закончиться разговор. – Прекращайте! Полночь! – он увидел кривые улыбки и прищуренные глаза Филиппова и Козина и быстро произнёс: – Тост! Товарищ подполковник! Тост за именинницу!

Младший лейтенант, разжалованный подполковник Санечка Козин ещё две секунды смотрел в серо-синие глаза Алёшки, потом резко-одномоментно обмяк, вспотел, заморгал, задышал часто. Огляделся, увидел напружинившихся друзей, предусмотрительно опустевшие столики рядом, Леонида Францевича, стоявшего у входа в зал ресторана, лабухов, вцепившихся в инструменты, и очень по-детски заулыбался:

– Ребята!.. Ребята мои дорогие… Вы это…

Зося откинулась на спинку стула, курила и как-то странно-спокойно разглядывала вставшего Санечку. Он был всего на пять лет старше её. Так похож на давно и надёжно забытого – её – Игоря. Как Игорь. Но ещё лучше. Не такой высокий, как Алёшка, скорее среднего роста, но очень какой-то ловкий. Сильный, резко породистый, доверчивый, наивный, так рано поседевший мальчишка. Молчун – всегда было ясно, что молчит он слишком о многом. Вдруг она увидела неуловимо знакомую женщину, очень ласково и тихо гладившую голову подполковника.

Зосе стало страшно – не каждого так любит и ласкает Смерть.

– Я вас люблю, подполковник, – Зося закашлялась. Горло свело судорогой. – Саша, вы – настоящий. Держитесь, Саша. Жизнь только начинается. Давайте тост, я выпью с вами.

– Господи, Зосечка! Простите дурака. Что-то устал я.

– Подполковник, это не тост. Это в пользу бедных. Давайте, подполковник, скажите от души.

Зося встала и наклонила голову, ожидая.

Младший-лейтенант-подполковник Козин замер и закрыл глаза.

3

Не будем мешать Санечке Козину собираться с мыслями.

Оставим на секунду лучший ресторан Биробиджана, что в гостинице «Восток» по адресу Шолом-Алейхема, дом 1.

Выйдем на свежий воздух, если, конечно, такую клейко-душную субстанцию можно назвать воздухом. Хотя… Я совсем забыл. Полночь, ну конечно же, полночь. Душный ветер разогнал испарения болотистой равнины, сдул туман со спин мохнатых сопок, зашелестел в кустарниках и кочкарнике, похожих на вихрастые головы мальчишек, пригладил макушки деревьев и заскрипел настежь открытыми форточками и створками распахнутых окон. Тёплая, очень тёплая ночь, слишком тёплая для сентября.

Закурим? Нет? Я тоже бросил. Неважно… Такая ночь, когда мучительно хочется влюбиться, напиться до бесчувствия или застрелиться. Всё, что есть в душе тёмного, прищуривается и ухмыляется. С детства в себе это чувствуешь. Когда впервые замечаешь коленки Насти Гавриловой. Или случайно находишь забытый отцом томик Куприна, который сразу раскрывается на «Гранатовом браслете». Читаешь оглушённо, пьяно, головокружительно, сердцем нащупывая ту грань, с которой обрываются души. И бессонными часами целуешь руки купринским женщинам. А потом, уже под утро, просыпаешься от непонятного, тягуче-знойного сна. Лежишь весь в поту и слушаешь, как сердце выташнивает кровь ядовитых сновидений, в которых маму целовал.

Или…

Впрочем, это всё лирика, вряд ли нужная просвещённому читателю, привыкшему читать лучшие образцы переводной литературы и явно лучше меня разбирающемуся в творчестве Юнга и Фрейда. К разговору, подслушанному нами в ресторане, явно необходимо сделать парочку разъяснений.

Разъяснение первое. Младший лейтенант Санечка Козин

Если не считать его отца, «сталинского сокола», втыкавшего любимцев рейхсканцлера в пыльные пригорки Гранады, как окурки в переполненную пепельницу, подполковник Александр Ростиславович Козицын был, вне всякого сомнения, одной из чувствительнейших заноз в задах высшего политического руководства Большой страны.

Как и пропавший без вести отец, он с детства блестяще говорил по-испански и по-немецки. Поэтому ещё в девятом классе в неописуемой наглости своей Санечка продавал иностранным гостям Фестиваля молодёжи и студентов права сфотографироваться у Царь-пушки и Царь-колокола. Редкие друзья семьи, случайно выжившие ленинские звездочёты, всматривались в расположение рубиновых звёзд над зубчатыми башнями и пророчили Санечке громкую судьбу – и не зоны Мончегорска, и не пахнувшие красным деревом и кожей кабинеты Центрального комитета, а что-то совершенно непостижимое.

Но отъявленный стиляга постоянно играл по своим правилам. К совершеннолетию он умудрился довести до «интересного положения» дочку лица столь заслуженного и выдающегося, что за головы схватились и синхронно поседели директор и парторг школы.

Расправа была мгновенной.

Санечке сделали предложение, от которого он не смог отказаться. После года службы сержантом в погранвойсках Козицын прошёл курсы младших лейтенантов в родной Москве – и двадцать пять лет пьянства и отупения в дальних гарнизонах были ему гарантированы.

Но всё случилось по-другому – он исчез.

Вообще.

Ни письма, ни весточки.

Вернее, немного не так. Сначала Эльза Казимировна Козицына получала два письма в неделю – нечётные на испанском, чётные на безупречном немецком, – в которых Санечка очень подробно писал дорогой мамочке о горах, ущельях и прочих красотах Азии. Через полгода его почерк испортился, письма стали сухие, какие-то неталантливые, что ли. Эльза Казимировна наизусть заучивала куцые строчки, в которых с болью обнаруживала совершенно нелепые ошибки. Потом писем стало совсем мало. Несколько открыток – с 8 Марта, с Новым годом, с днём рождения. Ещё была пара каких-то совершенно безликих телеграмм. И тишина.

Прошёл год.

Несчастная мама Эльза все глаза проплакала, обращалась «куда надо», но до Сани так и не дозвонилась.

Жестокосердый глупец…

Внучка старого большевика Людочка Захарова, потеряв последнюю надежду дождаться Санечки, чуть не наложила на себя руки, но была очень вовремя и благополучно выдана замуж. Очень перспективно мысливший внешторговец прозорливо женился на Людочке с двухлетним ребёнком. Солидный мужчина обеспечил молоденькой супруге достойное семейное счастье, а себе – полную приятных излишеств карьеру. Ну а сама Людмила Иосифовна, нимало не сомневавшаяся в расчётливом благородстве супруга, всю жизнь брезгливо украшала его чело изощрённо-ветвистыми рогами.

Ещё через пару лет о Санечке вспоминали лишь изредка – как о комете-предвестнице, скоропостижно и роскошно засиявшей на небосводе, но исчезнувшей тихо и безвременно в глубокой, бесконечно холодной темноте.

Но звездочёты не ошиблись.

Раздражённо дочитывая глупый донос военного советника Крючкова, пытавшегося оправдать бездарную корректировку гаубичного огня в районе Байя-де-Кочинос, генерал Захаров, всемогущий первый заместитель самого Андропова, обратил внимание на совершенно не относившееся к делу описание встречи заместителя командира кубинских ВВС и симпатичного молодого человека. Подробно описывая антураж бывшего притона американских империалистов и явно гомосексуальные наклонности лучшего авиатора Острова Свободы, Крючков однозначно указал на ценность полученной им лично информации. Однако советник не предполагал, что за информацию он раскопал.

К счастью, никто никогда так и не услышал, как может орать по закрытой связи великий и ужасный генерал Захаров:

– Миша! Миша, родной! Ты понимаешь, что ты натворил?!

– Совершенно так, товарищ генерал, понимаю, – с бесподобной невозмутимостью ответствовал не менее великий и ужасный Маркус Вольф, генерал-полковник государственной безопасности Германской Демократической Республики. – Это отец и сын. Это правильно.

– Миша! Мишенька, ты не понимаешь! Я же Ростислава знаю как тебя! Лучше знаю, с голопузов!! Зря он, что ли, «Хьюстон» потопил? А теперь, после встречи с сыном. Миша! Головой отвечаешь!

– Твой меч, моя голова с плеч? – раздалось из трубки довольное хихиканье.

Захаров помолчал. Потом вздохнул:

– Маркус, ты заварил кашу.

– Я и выхлебать, – генерал Вольф, когда хотел, шутил шутки с бесподобным швабским акцентом. – Совершенно так. Все будет хорошо, Коля.

Николай Степанович положил трубку. Постепенно сердце успокоилось. Он ещё довольно долго оставался в кабинете, без особого удовольствия цедил подаренный Фиделем ром и задумчиво улыбался…

Через год после того, как передовицы «Правды» и грязных рупоров империалистической пропаганды в унисон протрубили о победоносном окончании Карибского кризиса, в Иманский отряд Дальневосточного округа Пограничных войск КГБ СССР прибыл к месту службы слишком молодой и чрезвычайно смуглый майор Александр Козин. За три года майор последовательно довёл до нескольких нервных припадков «особняка» Синенко, начштаба Павлинова и самого начотряда полковника Аристарха Леонидова. Неугомонный юнец гонял погранцов, как сидоровых коз, на стрельбище требовал совершенно невероятной меткости, рисовал схемы строительства систем круговой обороны на заставах, а в ответ на справедливые замечания старших офицеров что-то шипел по-испански. Короче, высовывался. Леонидов пытался узнать, откуда ему такое горе, но обнаружил лишь сплошной туман. Друзья в столице шепнули, что мальчишка был протеже самого Зырянова. Леонидов посоветовался с Павлиновым, и они решили наплевать на Москву и загнать Козина в самый глухой угол – в Киргу, где не то что медведи – даже староверы не живут, или ещё куда, но тут воодушевлённые подстрекательской пропагандой китайцы решили немного повоевать за исконные земли.

Пригодились и козинские схемы укрепрайонов, и его планы боевых стрельб. Так майор мог запросто стать слишком молодым подполковником. Хитроумный Синенко надоумил Леонидова сплавить неугомонного замбоя от греха подальше – на Дикий Запад, в столицы, в академии, к чертям собачьим, ради Господа Бога, уже хоть куда-нибудь!

Но судьба распорядилась по-своему. На Козина действительно пришли бумаги о присвоении очередного звания. А через два месяца, в несчастном мартовском бою на льду Уссури, выбираясь из подбитого китайцами Т-62, Аристарх Леонидов получил пулю в сердце. Совершенно секретный танк оказался в нескольких десятках метров от ликовавших китайцев. Хуже всего было то, что сразу после боя подполковник Козин исчез из расположения части и появился лишь под утро. Со всей сладострастной мстительностью соответствующее донесение было тут же направлено куда надо.

В наши дни ещё остались отставники, помнившие, как горделиво и, конечно же, совершенно тайно шептались в армии о сокрушительных последствиях первого применения реактивных «Градов» по китайским позициям. Мало кто, лишь на какой-нибудь умопомрачительной пьянке, может сболтнуть, что на тот момент секретные установки залпового огня нанесли удары на двадцать километров вглубь китайской территории лишь в результате бунта командиров армейских частей. Наслушавшись по закрытым частотам приказов, криков, хрипов и матерных проклятий израненных пограничников, державших десятком изрешечённых БТРов полноценное вторжение регулярных полков китайской армии, армейские комдивы со стыда и позора готовы были срывать погоны. Ну и… «До Бога высоко, до царя далеко». Армейцы наплевали на трусливо молчавшую Москву и «жахнули». По-русски, от души, со всем тщательным остервенением, да так, что даже ночью на китайской стороне виднелись обширные пожары и доносились мощные взрывы горевших складов.

Но совершенно никто не знал, что случилось после того, как в Москву доложили, что китайцам удалось снять с подбитого танка совершенно секретные приборы горизонтальной и вертикальной стабилизации ствола. Москва визжала, отцы-командиры в душе посылали генштабистов куда подальше и как-то оправдывались. В конце концов по танку ударили тяжёлыми минометами, разбили лёд и утопили в Уссури.

С глаз долой – из сердца вон, дело сделано – концы в воду и так далее.

Через три дня на позиции даманской мясорубки опять прилетел Николай Степанович, вынул душу из всех невиновных и непричастных, после чего, ко всеобщему изумлению, тихо и печально приказал Козину сопровождать. Знавшие крутой характер «Деда», огнём, мечом и лисьей хитростью усмирившего Западную Украину, побелевшие свидетели ожидали чего угодно. Думали, что лично пристрелит дезертира. Или прикажет застрелиться.

Захаров вместе с Козиным исползал закопчённые снежные берега Даманского, осмотрел место боя, потом забрался в гущу несгоревших камышей и зашипел, как голодный камышовый кот:

– Товарищ подполковник, я понимаю – бой. Я понимаю. Понимаю всё. Но на каком основании ты, мальчишка… Молчать, Козицын! – взревел генерал-полковник, багровея и опять переходя на шёпот. – На каком основании ты, щенок, одиннадцать километров гнался за китайцами по их территории?! Тебе что было приказано? Служить и носу не показывать!! А ты?! Ты с ума сошёл?! Как – «откуда знаю»?!! У меня везде уши! Даже там, – генерал-полковник махнул рукой в сторону молчавшего китайского берега. – Даже там – глаза и уши. Ма-алчать! Да ляд с ней, с железякой! Левши ещё придумают! Ты понимаешь, что там сейчас маоисты поют? Зачем ты расхерачил штаб полка?!! Ты знаешь, что после твоих художеств они расстреляли роту охраны за трусость?!

– Николай Степанович, товарищ генерал-полковник, – Санечка Козицын, «подполковник Козин», лежал рядом с Захаровым и был бледнее серого снега. – Я не мог допустить, чтобы они вот так, внаглую… Поймите же!

– Так… Подполковник Козицын, приказ. Младшим лейтенантом. На самую глухую заставу. Пойдёшь как дезертир и трус. Повтори приказ!

– Есть – младшим лейтенантом. Есть – на глухую заставу, – просипел Санечка.

Захаров минуту изучал мертвенное лицо полуседого мальчишки:

– Ну?

Александр Ростиславович помолчал, потом, словно падая в могилу, одними губами молвил:

– Есть – как дезертир и трус.

– Так надо, Саша. Жди ровно один год… Я тебя позову. У меня есть на тебя планы, сынок.

Вот так «самый старший младший лейтенант» Санечка Козин стал заместителем командира заставы «Дежнёво». Служил бывший подполковник ровно, вёл себя бесцветно, сдружился и с кадровыми офицерами, и с «пиджаками». Пил в меру, то есть не падал. Как говорится, «тянул лямку». Единственное, чем он изумлял штабных проверяющих, – так это идеальным порядком в собачьих вольерах, где кобели носили странные клички Филипп, Хуан, Карлос, почему-то Джонни и Бобби, а любимая сука заставы называлась вообще по-оперному – Норма Джин.

Разъяснение второе. «Белоцерковники»

С этим странным словом всё и просто, и сложно.

Старик, ты же прекрасно понимаешь, что ни тайных сект, ни просто (или сложно) верующих в элитных войсках КГБ СССР быть не могло. Разве что тайно или по любви… Но это отдельная история, возможная только в краю казаков, староверов, правоверных иудеев, каторжников и пограничников – я потом расскажу, только напомни мне.

Так вот, «белоцерковниками» в Манёвренной группе называли довольно странное племя офицеров, переведённых из Белой Церкви на самый Дальний Восток служить верой и правдой Партии и Социалистическому Отечеству. На этом вся простота заканчивается.

В начале повествования я уже говорил о душевных и телесных страданиях «особняка» Лелюшенко и о кругах семейного ада, которые прошёл милейший Олег Несторович. Ровно те же семейные бури и страсти разыгрались ещё в одиннадцати семействах – Ковпаков, Загребельных, Тимощуков, Семёновых, Тер-Погосянов – всех уже не помню.

Если бы офицеров перевели сюда в лейтенантском юном возрасте, вряд ли их прелестные половины хотя бы слово сказали – «с милым рай и в шалаше, если милый – атташе». Все девчонки знают, что нет ничего ярче звёздочек на погонах и сияющих глаз влюблённого лейтенанта. Но ничто так не разрушает форпосты мужского характера, как осадные тараны разъярённой сорокадвухлетней майорши, за три года до мужниной подполковничьей пенсии вынужденной решать уйму проблем – срываться с места, ехать чёрт знает куда, непонятно почему, а ещё дети – опять менять школу, поступать в институты, больная мама, выпивающий отец опять спрятался на даче. Есть от чего схватиться за сердце и вцепиться в мужа.

Шутки шутками, но прибывшие в Манёвренную группу капитаны и майоры лютыми волками смотрели на болотистые равнины и сопки Биробиджана.

Вроде бы их и не так много было – «белоцерковников». Хотя. Если посчитать – помпотех, его зам, связист, «особняк», кинолог, зам по оружейке, ещё несколько мужиков – ого, получалось не меньше четверти. Достаточно, чтобы замбой Гурьев и особенно подполковник Чернышёв не были в восторге. Одна надежда была, что, если что… Вернее, если не дай бог что… Что вот тогда мужики снова станут майорами.

Но всё равно душа была не на месте.

А тут ещё понагнали гражданских двухгодичников – «пиджак»-лейтенантов. И солдатики-новобранцы-двухгодичники были уже не те, что шли на три года. Что творилось в казармах у армейцев. Это был вообще бардак и тихий ужас. Лучше не задумываться о таком, а заниматься работой. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно…

Ну, ладно, старик, покурили-подышали свежим воздухом, пора нам потихоньку назад, к ребятам. Слышишь, Жана Татляна включили? «С друзьями ты не бродил по широким проспектам, значит, ты не видал лучший город Земли». Явно наши москвичи гуляют. Ну, пошли-пошли. Они нас всё равно не видят. Зато мы увидим всё – Алёшка и Жози, твистуя, показывают ленинградский класс. «Окунись на Тверской в шум зелёных аллей. Хотя бы раз посмотри, как танцуют девчата на ладонях больших голубых площадей»…

Шикарно, старик. Ну, докуривай, пошли-пошли.