Текст книги "Самая страшная книга 2020"

– Закрой глаза!

Глядя, куда ступает – еще не хватало разодрать или сломать ногу, – он добрался до входной двери. Потянул ее на себя спрятанной в рукав ладонью – оставлять отпечатки совсем ни к чему – и выскочил в подъезд.

Подъезжать на машине к дому он не решился, оставив ее метрах в двухстах. Осталось дойти до нее, приехать домой, а там – что будет, то и будет. Кряжевой считал, что сделал все правильно, клятый колдун не оставил ему другого выхода…

Он отошел от подъезда метров двадцать и обернулся, подчиняясь странному наитию. Старый – шиферная крыша, потемневшие от времени бревна без обшивки – двухэтажный дом на четыре квартиры, располагающийся на окраине пригорода, – теперь выглядел давно заброшенным. Только сейчас Кряжевой осознал, что за три поездки сюда он ни разу не видел соседей Бесокрута, не замечал никакого движения за окнами и близ дома, впрочем, не до этого было…

Но именно сейчас пришла уверенность, что, кроме колдуна, в доме никто не обитал. И пока был жив Бесокрут, он казался таким, каким казался…

Кряжевой не знал, к лучшему ли эта перемена или нет.

«Да и какая разница? – мысль была отрешенной, словно все эмоции умерли вместе с домом и его единственным жильцом. – Ничего ж не исправить… Ничего абсолютно».

– Еще одного давай, – заявил Бесокрут. – Последнего.

И ухмыльнулся – широко, погано.

Мгновенно нахлынула выворачивающая душу тревога, что колдун вот-вот потребует что-нибудь особенное. И Кряжевой не мог избавиться от нее.

Подтверждение не заставило себя долго ждать.

– Только кого-нибудь почище. Деликатесное, я бы сказал… А то у меня эти грехоблуды уже в носу стоят.

– Тварь… Шестеро уже было. Тебе же хватало раньше…

Кряжевой сжал кулаки, с бессильной злобой глядя на Бесокрута.

– Так то раньше было, – с фальшивым сожалением вздохнул колдун. – Хотя выход есть…

– Витю не отдам, – отрубил Кряжевой.

Бесокрут невозмутимо пожал плечами.

– Как скажешь. Тогда – корми, не затягивай. Иначе вернется болячка-то, дело скорое да незамысловатое – вернуть…

«Блефуешь, тварь!»

Сучья ухмылка опять растянула губы Бесокрута:

– Думаешь, не могу? А ты проверь. Да не сможешь, знаю…

Кряжевой обмяк, помертвел лицом. Ублюдочный колдун ударил без промаха: он не мог сделать этот шаг, пока оставалась надежда исправить все по-другому. С каждым годом она становилась все более зыбкой, нереальной, и вдобавок – опорой ей было лишь слово Бесокрута, но пока – жила…

Лежащий в кармане список потерял смысл. Кряжевой бросил взгляд на часы. Еще почти пятьдесят минут…

– Пойдем, – отрывисто сказал он и зашагал, сам не зная куда.

– Здесь выбрать некого? – озадачился Бесокрут, но поспешил за ним. – Вон, площадка детская…

Кряжевой сжал зубы и прибавил шагу, цепко осматриваясь по сторонам. Двор, автостоянка, сквер, ларечек с фруктами-овощами…

– Выбираешь? Ну-ну. Да коснись что, любой из них бы тебя в фарш три раза перекрутил и задумываться не стал – кто ты, что ты…

– Заглохни.

– Ничего, небо еще покоптишь, мою правоту частенько вспоминать будешь. Я тоже когда-то на мир разинув рот смотрел, да в него быстро дряни всякой напихали. Что-то выплюнул, а что-то проглотить пришлось… Или ты думаешь, я сразу таким родился?

– Заглохни.

– Ну, как знаешь…

На помойку Кряжевой наткнулся спустя минут десять. Крытый обшарпанный павильон, примерно четыре на два с половиной метра, бетонный фундамент, внутри – несколько зеленых пластиковых контейнеров на колесиках. Возле одного возилась невысокая сутулая фигура в темной мешковатой одежде, около ее ног лежал полупустой полиэтиленовый пакет.

Кряжевой поспешно огляделся. Метрах в двадцати шла нарядная парочка, но, судя по направлению, она скоро скроется из глаз. Больше поблизости никого не было. Кряжевой скупо, тоскливо выматерился и пошел к павильону, лихорадочно придумывая, что сказать…

Шагнул в неширокий – контейнер боком выкатить – проход, замер. Человек обернулся, без испуга, но с явной настороженностью.

Женщина. Лет пятидесяти пяти, темные с изрядной проседью волосы были зачесаны назад, худое бледное лицо, крючковатый нос, плотно сомкнутые губы, правый глаз заметно косил. В руке она держала помятую пивную банку. На грязноватой одежде виднелись следы старательных, но не слишком умелых латок.

– Я аккуратно, не мусорю, – торопливо сказала женщина, наверняка ожидая, что Кряжевой начнет орать. – Если нельзя здесь, то уйду.

Невидимый ею Бесокрут громко причмокнул:

– Ну, это уже почти сладкое… Годится.

Во рту у Кряжевого стало сухо и горько. Он понимал, что зашитая одежда и привычка женщины лазать по мусоркам вовсе не означают, что ее существование не имеет смысла, что она никому не нужна в этом мире. Но выяснять это не осталось ни сил, ни желания. И лучше не думать о том, что будет, если самое позднее – через сорок минут – Бесокрут лениво не обронит: «Сыт».

На душе было паскуднее некуда. Но Кряжевой знал: времени просить прощения или вообще что-то объяснять женщине нет. Да и какой смысл? Злая сила подталкивала – неугомонно, безрассудно: «Давай, давай!»

– Удавка. Дыба.

Невидимая петля сдавила женщине горло, лишая возможности кричать. Она хрипнула, а в следующий миг очутилась на полу, ее медленно, неумолимо растягивало в струну, коротко брякнула о бетон выпавшая из пальцев банка. Женщина оскалилась от напряжения и растущего удушья, в ее глазах застыли ужас и непонимание: за что?!

Бесокрут застыл над ней, возбужденно сопя от удовольствия. Кряжевой отвернулся, выбежал из павильона, свернул за ближайший угол и пошел наугад, не разбирая дороги.

Хотелось выть, ногтями драть кожу с лица, кусать руки до крови, биться головой о стену. Только бы притупить осознание того, что неподалеку мучительно умирает ни в чем не повинный человек. Умирает потому, что Кряжевому хочется не чего-то запредельного, а простого человеческого счастья. Но за то, что многим дается даром, ему приходится исправно платить жуткую, растущую с каждым годом цену. Кряжевой не мог оставить женщину жить калекой, как тех же Тему и Батыра, лучше уж смерть… И Бесокрут точно нажрется.

– Батя, вот и свиделись, батя… Извини, что так редко, жаль, что раньше не смог. Батя…

Боковое стекло у заезжающей в парковочный «карман» «Тойоты Камри» было немного опущено. Из колонок пел Александр Маршал, и память Кряжевого невольно зацепилась за…

– Вот и свиделись…

Как ни странно – дурное предчувствие, бередящее душу с самого утра и идущее в связке с воспоминанием, что сегодня – ровно год с того дня, как он размозжил Бесокруту голову, помогло не шарахнуться от возникшего перед ним колдуна.

Кряжевой остался сидеть, где сидел – на лавочке неподалеку от детского городка, в котором играли Витя с Марьяной, оцепенело глядя на стоящего в шаге Бесокрута. Не замечая, что тихо стонет сквозь зубы…

– А ты разве не знал, что колдунов убивать нельзя? – делано удивился Бесокрут. – Странно, на каждом углу про это трындят, все уши прожужжали…

Кряжевой медленно защипнул кожу на тыльной стороне кисти. Резко скрутил, поморщился.

– Не спишь? – понимающе кивнул Бесокрут. – Вот и славно… Умишком, кстати, ты тоже не тронулся, не надейся.

Кряжевой судорожно огляделся. Две молодые мамочки с колясками, занявшие соседнюю лавочку, не обращали на Бесокрута никакого внимания, хотя он должен был привлекать его к себе – босой, в майке и трениках, говорит в полный голос…

Бесокрут проследил за его взглядом, легонько покачал головой:

– А меня здесь ни для кого нет… Кроме тебя, понятно. Это же только наше личное дело, чужие глаза и уши совсем ни к чему… Хотя ты от всех никуда не делся, поэтому – без эмоций и криков. Не веришь? Смотри.

Он провел ладонью по лицу, ото лба до нижней челюсти. На его месте появилась рана, продолжающая сниться Кряжевому не реже раза в неделю. Бесокрут отошел к соседней лавочке, встал перед мамочками, помахал им рукой. Они не могли не видеть его, но вели себя как обычно, одна из них высматривала что-то в городке, глядя сквозь колдуна…

Бесокрут постоял еще несколько секунд и направился обратно, на ходу вернув себе прежний облик.

– Еще сомнения есть? Отпали, вижу. А теперь давай поговорим.

– О… О чем? – выдавил Кряжевой.

– О погоде. Отличная сегодня погода. Самое время долги отдавать.

– Марьяну не трогай…

– Не угадал. Не о ней теперь речь пойдет, – колдун вдруг оказался с ним лицом к лицу, посмотрел в глаза. – Понял, о ком?

Горло как будто стиснула жесткая рука, а вторая – ударила под дых. Солнечное июльское утро вдруг дохнуло знобящей сыростью, цветная картинка потеряла четкость, налилась темными, пугающими тонами.

– Витя… – выдохнул Кряжевой с третьей попытки. – Зачем?

Бесокрут посмотрел на него, как врач – на пациента с редкой болезнью, знающий, что теперь им предстоит видеться часто и долго.

– Моим ремеслом жизнь можно изрядно растянуть… Но когда-нибудь все изнашивается, и тело – тоже. Приходится новое подыскивать. Твой мне подходит: мальчик крепкий, я его как себя лечил. Точнее – для себя. Уживемся, папаша…

– Нет… – сказал Кряжевой, не слыша собственного голоса. – Нет…

Бесокрут захихикал, глядя на помертвевшее лицо Кряжевого. Потом заговорил, серьезно, неторопливо.

– Хочешь правду? Я лечить согласился, последние силы в него вложил, потому что знал – ты дочь не отдашь и меня порешишь. Да, я бы на ее мясце еще немного протянул и, глядишь, нашел бы мальчонку какого-нибудь… А может, не нашел бы. Это ж не в магазин за картохой и кефиром сходить. А коли моя кровь на тебе, то и спрос с тебя другой будет…

Кряжевой закрыл глаза, чтобы не видеть колдуна. Не зная, кого он сейчас ненавидит больше – его или себя…

– А если не отдам?

– Тогда держи еще кусок правды. Можешь не отдавать. Но такое право отработать надо…

– Как?!

Мамочки по соседству испуганно обернулись к нему. Кряжевой заставил себя изобразить подобие виноватой улыбки, показал на солнце, потом себе на голову: напекло, извините… Мамочки переглянулись, встали и ушли.

– А ты точно хочешь это знать? – Бесокрут проводил их язвительной ухмылкой. – Каждый год придется отрабатывать… Кровью и болью. Чужой и своей. Если хоть в чем-то слабину дашь – сын мой. Или я верну ему болезнь. Поверь, и так можно… Сгниет за неделю. Продолжать?

– Рассказывай, – хрипло проговорил Кряжевой.

– Силу я дам, а остальное – сам решай: кого, как. Пока на год вперед не наемся. Теперь дальше…

Бесокрут выжидающе уставился на Кряжевого, потом снисходительно бросил:

– Все, сыт. Удачу будешь пытать?

– Буду.

«Поощрение тебе сделаю, – память вернула Кряжевого на шесть лет назад. – Мало таких, кто за свою кровинушку такое пережить согласится. Знаю, навидался… Да и себе нервишки пощекочу, люблю это дело».

До конца срока оставалось пятнадцать минут. Кряжевой сосредоточенно смотрел, как колдун достает из кармана штанов два шарика – черный и красный, вытягивает вперед руки, ладонями вверх.

Кряжевой моргнул, и красных шариков стало шесть.

Из боков колдуна начали расти руки – третья, четвертая… Седьмая выросла из солнечного сплетения. В прошлом году их было шесть, в позапрошлом – пять.

Бесокрут свел все ладони вместе, скрыв шарики, и начал трясти, перемешивать их. Кряжевой напряженно следил за ним, надеясь, что в щели между пальцев промелькнет черное, и он точно будет знать, в каком кулаке избавление от боли и страха за всех – Витю, Дашу, Марьяну, себя. Красный означал, что в ближайшие часы ему предстоит пережить то же самое, что пережили полковник, Тема и остальные…

Правда, его раны мистическим образом заживут уже на следующий день. А через год Бесокрут придет снова, и все повторится.

Только рук будет восемь.

– Оп!

Ладони распались на семь кулаков, замерших в полуметре от Кряжевого.

– Черный – все кончится, красный… Ну, ты помнишь. Угадывай.

Кряжевой ткнул указательным пальцем в кулак седьмой руки.

– Здесь.

– Уверен? – нахмурился Бесокрут.

– Нет. Но – здесь.

Колдун улыбнулся – странно и жутковато, как всегда в такой момент.

– Смотри… Оп!

Три левых кулака и два правых – верхний с нижним, разжались. На асфальт упали пять красных шариков. Бесокрут возбужденно хохотнул:

– Ты глянь, что творится! А теперь – момент истины…

Пальцы седьмого кулака дрогнули и начали разжиматься – невыносимо медленно, а Кряжевой смотрел, затаив дыхание, боясь отвести взгляд…

Оксана Ветловская
Яр

Больше всего на свете Славка боялся, что однажды ему придется убивать. Вот уйдет отец на фронт – а было ясно, что дело это неминуемое, хоть отцу пока и дали отсрочку, потому как работал он электриком в трамвайном депо, но до поры до времени, – и придется тогда Славке самому курей рубить. Только подумав об этом, Славка почему-то испытывал ужас куда больший, чем даже при мысли о том, что на фронте отец может погибнуть. Последнее было все же далеким и абстрактным, а топор в окровавленном чурбаке – вот он, под навесом, стоит лишь выйти во двор. Едва Славка представлял, как придется самому брать этот топор, другой рукой хватать живое, трепыхающееся, теплое, дышащее, которое так не хочет умирать, – его начинало тошнить, руки и ноги холодели, и, казалось, будто все тело облепляла липкая тугая паутина.

Кур, на Славкину беду, завел еще дед, когда жив был. Деда Славка не любил: бранчливый был, с чугунным нравом, скупой скопидом, да в придачу жестокий. И не просто бездушный, а как-то по-особенному жестокий, с изуверским таким подвывертом – отравил покусавшую его соседскую собаку чем-то таким, что та полдня мучилась, подыхая, а он все ходил смотреть, и котят кошки Маньки топил не скопом, а вдумчиво, по одному, будто удовольствие получал. Когда дед, тяжело прохворав с месяц, лег в гроб, блестя длинным желтым носом, Славка испытал только облегчение. Но остались куры: их дед завел незадолго до смерти, чтобы яйца на рынке продавать; из самых нищих поволжских крестьян, каким-то образом занесенный судьбой в Киев, дед всю жизнь пытался наладить свое дело и всю жизнь прогорал. Родители и бабушка к хозяйству с курами как-то попривыкли (хотя поначалу без конца сетовали) и не спешили от него избавляться. И вот однажды отцу взбрело в голову научить Славку кур забивать. «А то ведь не мужик растет». Славка и впрямь рос немного чудным, «блаженненьким», как говорила бабушка. Никогда не играл в войнушку и не любил книг про сражения. На рыбалку не ходил. Поутру под смех домашних вылавливал из бочки с дождевой водой еще живых жуков и мотыльков, чтобы те не утонули. Отбивал у уличных мальчишек всякую живность, которую те мучили. Вот что-что, а драться Славка умел, кулаком в ухо, или даже сопелку свернуть, или зуб выбить – это запросто, такое Славка жестокостью не считал, если за дело. Так что его не особенно дразнили, хотя считали чудаковатым. Вечно Славка ходил по соседям, пристраивая каких-то щенят и котят, а кошку Маньку, ставшую совсем старой, беззубой и с бельмами на оба глаза, кормил три раза в день хлебом, размоченным в молоке, и, когда она тихо издохла во сне, похоронил в палисаднике. Отец считал всю эту возню немужским занятием и полагал, что Славке нужно закалять характер.

Кур, предназначенных на забой, прежде всего на сутки запирали в особой клетушке с сетчатым дном, где им давали только воду, чтобы у них очистились внутренности. Заранее оповещенный отцом о завтрашней учебе, Славка иногда подходил к клетушке, смотрел на темно-рыжие гладкие перья и алые гребешки птиц, и так их было жалко, и заранее тошнило, даже ужин в горло не полез. И ведь не отвертишься, отец был строг. Утром Славку бил озноб. Вытащили из клетушки первую курицу, связали ей лапы, отец показал, как правильно обхватить ее левой рукой и уложить на колоду. «Руби быстро. Раз – и готово». К этому моменту Славка уже не чуял ни рук, ни ног, его покачивало, и топор показался чудовищно тяжелым и ледяным – должно быть, именно такой на ощупь была бы сама смерть, если бы ее можно было потрогать: что-то огромного веса, полное извечного холода.

– Ну, чего так побелел? Руби давай. Мужик ты или кто?

– Не буду, – хрипло сказал Славка. – Сам руби, если хочешь.

– Ну и кисляй уродился, а еще Ярославом назвали! Тебе ж уже семнадцатый год! Мало ли, чего в жизни случится – как семью-то кормить будешь? А вот как в армию пойдешь, а если стрелять прикажут?

– Не буду стрелять, – задеревеневшими как с мороза губами произнес Славка.

– А охотиться вдруг придется?

– Лучше траву жрать буду!

Славка непослушными пальцами распутывал курице лапы и чувствовал, как скапливаются в уголках глаз злые слезы. И впрямь – шестнадцать лет ему в мае исполнилось, еще разреветься не хватало, срамота.

– А ну, дай сюда, тюхтя, – отец отобрал у Славки птицу, дико косившую на людей круглым карим глазом, будто удивлявшуюся – поили-кормили, а сейчас вдруг чего надумали?

И одним махом отрубил ей голову. Не любил Славка на такое смотреть, и сам бы не взялся рубить даже под угрозой порки, но все же с малых лет порой невольно становился свидетелем забоя птиц, и нынче ему показалось, что крови как-то ненормально много, она хлынула из горла, как из пробитого бурдюка, не могло быть в одном небольшом живом существе столько крови…

Злополучными этими курами отец попрекал Славку всю неделю. Мать хмурилась, она как педагог воспитательных приемов отца не одобряла, но и сказать поперек ей было нечего, потому что на все возражения отец твердил одно: «Парень он, не девка, ишь, неженку вырастили». Всю неделю Славка ежился от отцовских насмешливых взглядов («Как суп-то из куры лопать, так горазд!») и старался пореже попадаться ему на глаза. А в самом конце недели, в воскресенье, началась война.

Где-то сразу после полудня Славка услышал, как соседи гомонят. Вышел на крыльцо, и соседка сразу закричала ему через забор: «Вийна, вийна!» Сделалось не то чтобы страшно, но муторно и тягостно. Впервые Славке подумалось, что отцовские предупреждения про армию – не просто слова. Больше всего на свете Славка боялся, что однажды ему придется убивать, и особенно боялся: вдруг когда-нибудь придется убить человека.

Немцы вошли в город девятнадцатого сентября, почти через три месяца. К тому времени уже всем было ясно, что Киев будет сдан: из радио и газет выходило, что советские войска откатываются назад стремительно. Впрочем, Славка газет не читал и радио не слушал, ему довольно было того, что рассказывал отец, и, вообще с тех пор, как начались бомбежки, а с горизонта почти беспрерывно стал доноситься гулкий грохот канонады, Славка впал в какое-то внутреннее оцепенение, жил будто вполовину. Может, так выходило от постоянного недосыпания: часто ночью приходилось всей семьей прятаться от бомбежек в щели, вырытой на огороде (такие простейшие укрытия были теперь повсюду во дворах и на улицах), а в узкой яме два метра глубиной, на узлах с одеждой и самым ценным домашним скарбом да под разрывы бомб не особенно поспишь. Днем же Славка, в силу возраста уже попадавший под трудовую мобилизацию, ходил на строительство оборонительных сооружений, и все это, вместе со сном урывками, между бомбежками, так отупляло, что даже близкая канонада не страшила.

Именно там, «на окопах», он познакомился с Розкой. От природы Славка был не особенно крепкий, по-птичьи тонкокостный, но все же выносливый, не дохляк, а вот как-то раз рядом с ним оказался настоящий хлюпик. Мальчишка был его ровесник, невысокий, со слабой, узкой и впалой грудью, удивительными руками – бледными, почти прозрачными, словно какие-то диковинные ночные цветы, и крупными, будто нарочно завитыми, темными кудрями. Явно не созданный для тяжелой физической работы, он очень быстро выдыхался. Славка поглядывал на него снисходительно, но, в общем, не особенно обращал внимание, пока к мальчишке не пришла, по-видимому, сестра, того же возраста и очень на него похожая. Тогда Славка оперся на черенок лопаты и принялся наблюдать за девчонкой. С такими же, как у брата, черными кудряхами, подвязанными черной же лентой, и тонкими белыми руками, она показалась Славке необычной, будто совсем не отсюда, не со здешних пыльных, суетливых, перерытых укреплениями улиц. Он бы, верно, так и не решился к ней подойти, если бы парнишка-хлюпик не выронил узелок, который она принесла. Узелок скатился точно Славке под ноги. Сквозь белую тряпицу проглядывал хлеб. Девчонка уставилась на Славку: что тот сделает – схватит и убежит? Славка поднял узелок и взобрался к ней по оседающей круче перемешанной с песком земли.

Брата и сестру звали Лев и Роза Эткинд. Оказалось, жили они буквально через несколько домов от Славки – странно, что он их раньше не встречал. Впрочем, они были «тиходомы», как говорила про таких бабушка. Левка играл на скрипке, Розка зачитывалась книгами и мечтала стать врачом.

– Жиды пархатые, – припечатал отец, когда Славка рассказал про своих новых знакомых. – Пробу на них ставить некуда. Диву даюсь, что от «окопов» не отвертелись, такие всегда от работы отлынивают.

Отец евреев сильно недолюбливал, чем-то они ему когда-то насолили, а покойный дед – тот и вовсе был лютым жидоедом, вся округа знала. Славке, впрочем, было все равно. Жили они на Куреневке, этот удаленный от центра район, весь в садах и огородах, расположенный рядом с огромным оврагом, населяли украинцы, русские, евреи и поляки, соседство было разным: и дружным, и склочным, но в общем привычным, и менее всего Славку интересовали вопросы чьего-то происхождения, равно как и своего собственного.

Так что вскоре они везде ходили вместе – Славка и Розка: белобрысая голова, выгоревшая за лето до сияющей белизны, и темная, с непременным черным бантом. Мать Розки, как и Славкины родители, тоже была не рада этой дружбе, по каким-то неясным причинам считая, что ее дочери пристало водиться с парнями только своей породы. И Розка также не обращала на это внимания. Все Славкины чудачества, над которыми соседские ребята посмеивались, Розке как раз таки нравились. У них вообще оказалось много сходного: оба учились в старших классах и собирались получать высшее образование (с прошлого года обучение в старших классах стало платным, и обоих родители этим попрекали, но платили исправно). Оба были нетерпеливы к жестокости и сострадательны. Им было интересно вместе – и говорить, и молчать.

Вдвоем они ходили глазеть на наводнивших город немцев и собирать слухи. Когда немцы пришли (а последние красноармейцы бежали дворами и переулками), необходимость ходить «на окопы» отпала сама собой, и казалось, весь город не знает, что делать дальше: стояли брошенные на путях трамваи, стояли разграбленные магазины с разбитыми витринами (причем в грабежах магазинов одинаково отличались как немцы, так и кое-кто из местных), школы несколько дней были закрыты.

– Ну все, кончилась советская власть, – сказал отец, придя с работы куда раньше обычного.

– Что ж теперь будет… – вздохнула мать.

– А черт его знает. Ну, немцы, чай, не Орда. Европа! – глубокомысленно заключил отец. – Значит, проживем как-нибудь.

Хоть прихода немцев и ждали с опаской, поначалу их все же не особенно боялись.

Из-за низкого забора Славка и Розка наблюдали, как немцы занимают Дом кожевников на Кирилловской, новое, большое, добротное здание. Понаехало много интереснейшей, самой современной техники: мотоциклы, грузовые автомобили, гусеничные броневики, суетились солдаты в чистенькой, щеголеватой, ладно сшитой форме – они казались до обидного нарядными по сравнению с запыленными красноармейцами. Подъехал офицер в длинном открытом легковом автомобиле.

– Красивые, – сказала Розка про немцев. – Как-то это… неправильно.

– Ага, – Славка прекрасно понял, что она имела в виду. Врагу положено быть страшным и уродливым. Воображение рисовало фашистские полчища как стаи каких-то двуногих зверей в рогатых касках, на чудовищных грохочущих танках. А тут – люди как люди. Благополучные и даже привлекательные с виду.

Офицер в открытом автомобиле глянул на лучившиеся любопытством лица Славки и Розки и вдруг улыбнулся им. Права Розка – враг оказался обескураживающе обыденным и почти симпатичным. Породистое лицо, красивая фуражка. Вот только череп на фуражке Славке совсем не понравился.

Они ходили толкаться на рынок и услышали много чего интересного: что немцы ходят по домам и квартирам, берут ценности и съестное, но жителей не трогают; что новые, немецкие власти выпустили постановление вернуть все, утащенное из разгромленных магазинов, и вскоре тоже намереваются ввести трудовую повинность, прежде всего отправить разбирать баррикады, которые сами же горожане и сооружали. И самое главное – что вчера кто-то обнаружил на окраине несколько домов, где полы сплошь залиты кровью, а жильцы зарезаны как свиньи. Грешили на немцев, но тут же нашелся кто-то, видевший, как немцы допрашивали, а потом застрелили какого-то окровавленного бродягу – тот был одет в штатское и говорил на суржике. «Выходит, душегуб – из наших?» – прошептал Славка. Розка только плечами пожала. На рынке теперь было не так, как прежде, и дело было даже не в воцарившемся повсюду напряжении и не в страшных слухах. Сами люди стали будто другие. Многие тут друг друга знали, и пару раз Славка услышал за спиной: «Москаль и жидивка!» – это было, конечно, про них с Розкой. Этим могли швыряться и раньше, но довольно беззлобно, а теперь сказали – точно плюнули. Казалось, будто немцы принесли с собой что-то невидимое, но опасное, вроде инфекции.

Когда Славка возвратился домой, выяснилось, что семью, покуда он отирался на рынке, ограбили, деловито и спокойно: пришли немецкие солдаты, забрали всех кур, а еще серебряные ложки, материны бусы, подаренные ей на свадьбу отцом, и бабушкину икону в драгоценном окладе.

– Нехай подавятся, – махнул рукой отец. – Нас не тронули – и на том спасибо.

Славка рассказал про услышанное на рынке, особенно про душегуба. Мать всплескивала руками и трясла за плечо отца:

– Давно говорю, засов хороший на дверь нужен, не эта щеколда на соплях.

Отец говорил:

– Не-не, точно не немцы, те грабят культурно, – а бабушка перекрестилась:

– Как есть, вражина пришел.

– Что, думаешь, все-таки немцы такое сотворили? – спросил Славка.

– Немцы ли, наши – не знаю. Вражина не различает: наши, ихние, ему едино. Для его поганых дел все сгодятся.

– А кто он – черт, что ли? – с насмешкой спросил Славка. Ни в какого черта он, разумеется, не верил.

– Хуже черта. Мне моя бабка рассказывала, а той – ейная бабка. Во времена, когда люди много крови льют, приходит вражина кровью упиваться. И тогда кровь льется уже не ручьями – реками и морями.

– Ну не забивай ты голову парню, – прервал бабушку отец. – И так вон что творится.

А Славке отчего-то припомнилось, сколько крови текло из перерубленного куриного горла; никогда он столько не видел.

– Да ну, баб, люди только по своей воле убивают. А не из-за черта какого-то.

Той ночью, после бабкиного рассказа, приснился Славке сон: будто отца забрали на фронт, а куры по-прежнему ходят по двору, и надо одну из них зарезать к обеду, потому что дома есть нечего, даже сухарей завалящих нет. И вот Славка, обливаясь холодным потом, несет к колоде за ноги одну из кур, а та вроде и обычная несушка, и в то же время человек, как в сказке «Черная курица». Славка отчего-то понимает, что, если он прямо сейчас не зарежет именно эту куру, то вся его семья умрет с голоду. Медленно, как только во сне бывает, поднимает топор и с хеканьем, стараясь не зажмуриться от ужаса, опускает – и лезвие вонзается не в курью шею, а именно что в человечью. Топор перерубает шею какого-то парня, ровесника Славки, лишь наполовину – чтобы полностью отрубить голову, Славкиных сил не хватило, да и топор слишком мал, – и кровь хлещет фонтаном. Человек страшно хрипит, Славка понимает, что надо бы его добить, чтоб не мучился, – и просыпается в леденящем ужасе, прямо-таки подскакивает на кровати.

– Ночью нам сегодня окна побили, – сказала Розка, перебирая в пальцах гладкие, шелковисто блестящие коричневые плоды конских каштанов.

– Кто, немцы? – спросил Славка. По детской привычке он набивал каштанами карманы, чтобы потом швырять их во что-нибудь – и сейчас то и дело кидал ими издалека в тумбу с объявлениями на трех языках – украинском, русском и немецком, про сдачу «излишков продовольствия».

– Не надо, – Розка придержала его за руку. – Еще увидит кто. Нет, не немцы. Кричали по-нашему.

По перекрестку мимо тумбы прошли трое здоровенных, румяных, веселых немецких солдат – один торжественно нес граммофон с большим золотящимся на солнце раструбом, второй тащил под мышками двух поросят, третий нес корзину с яблоками и свернутое на плече пуховое одеяло. Поросята сучили копытцами и визжали, солдаты что-то орали по-своему и громко гоготали.

– Мне страшно, – сказала Розка.

Славка ничего не сказал. Утром к ним приходили немцы: искали партизан. Обшарили весь дом, на сей раз ничего не забрали, но осадок почему-то остался хуже, чем если бы просто ограбили.

– Мне тоже страшно, – произнес Славка наконец. – Хорошо, душегуба хоть вроде поймали. Слушай, давай я тебя из школы буду встречать? А то мало ли…

В школах (тех, что не были заняты немцами) занятия пока еще шли, больше по инерции, но уже поговаривали, что учиться теперь все советские граждане, по распоряжению немцев, будут только в начальной школе, а среднюю школу закроют, и всех подростков отправят работать.

Розка не успела ответить: раздался отдаленный гул, и почти сразу над крышами, где-то со стороны центра, вспухли серые клубы дыма. На прозрачно-голубом, бледном на горизонте небе они казались очень плотными и тяжелыми, будто набитыми землей. Вскоре вдалеке раздался новый взрыв, и дым повалил еще пуще.

В тот день начал взрываться Крещатик. Пошли слухи, что красноармейцы, отступая, заминировали весь центр Киева, занятый теперь немецким командованием; рассказывали и о подпольщиках-смертниках. Из центра шли люди в крови, посеченные осколками от повылетавших окон. Взрывы тем временем продолжались, горел, должно быть, уже весь Крещатик, и немцы озверели. Оцепили полыхающий городской центр, вновь принялись прочесывать улицы, дворы, вламывались в дома. От былого снисходительного благодушия немецких солдат не осталось и следа – теперь ни за что можно было получить прикладом в лицо, а то и пристрелить могли на месте.

В последующие дни центр Киева продолжал взрываться и гореть, на улицах бушевал хаос – горожане несли раненых и обгоревших, немцы тащили арестованных, и ни о каких занятиях в школе речи уже быть не могло. Мать, педагог начальных классов в той же школе, где учился Славка, оставалась дома, не ходил на работу и отец, и Славку тоже никуда не пускали, разрешили только сбегать до дома Розки и убедиться, что у той вся семья тоже не кажет носа на улицу. Питались припасами, в обход приказа о сдаче продовольствия спрятанными в подполе. Немцы к ним, по счастью, ни разу не приходили, хотя в один из соседних домов ворвались с обыском.