Текст книги "Самая страшная книга 2020"

Крутов вдруг побелел как полотно, выронил наган и лампу, упал навзничь, громко ударившись затылком.

«Приступ? – подумал Леонид. – Как не вовремя…»

Додумать мысль он не успел. Из подвала выскочил разъяренный раненый зверь. Набросился на Леонида, сбил с ног, навалился сверху. Звериная лапа сдавила шею; раскрылась широкая зубастая пасть. Леонид успел сунуть топорище промеж челюстей. Из пасти тошнотворно воняло гнилым мясом, на лицо капала едкая слюна. Глаза куйвы горели бешеным огнем, из глотки рвался звериный рык.

В нем не осталось почти ничего человеческого.

Леонид не мог вздохнуть, куйва сдавливал шею все сильнее, зубы его были все ближе, смрад дыхания сделался нестерпим…

Затем Леонид увидел, как к уху куйвы прижался ствол ружья.

– Жри!

Оглушительно грохнул дуплет, и в лицо плеснуло горячим и соленым. Будто на голову опрокинули котелок с гуляшом. Хватка на горле ослабла. Леонид спихнул с себя мертвое тело, сел, отплевываясь чужой кровью, кое-как утер лицо рукавом. Над ним стоял Зуев, перезаряжал ружье. Он что-то спросил, Леонид не разобрал что именно. В ушах звенело, саднило шею.

– Что? – просипел он.

– Живой, спрашиваю? – повторил Зуев.

– Да.

– Хорошо.

Леонид поднялся на ноги, подобрал топор. Зуев ухмыльнулся.

– Я ему башку снес напрочь. Картечь с солью пополам. И рубить нечего.

Леонид взглянул, тут же отвернулся. Выдавил:

– Надо его сжечь.

– Точно, – кивнул Зуев.

Леонид подошел к Крутову, опустился на колени, приложил ухо к груди. Сердце билось, но едва-едва.

Вдвоем они вытащили Крутова из дома, усадили под деревом, привалив спиной к стволу. Вернулись в дом. Зуев поднял лампу, свернул крышку с емкости. Резко запахло керосином. Зуев облил обезглавленный труп, плеснул на пол, на стены.

– Выходим.

С порога он швырнул горящую лампу в комнату. Стекло разбилось, вспыхнул разлитый керосин.

Они торопливо отошли подальше, к дереву, где оставили Крутова.

– Хорошо занялось, – одобрительно сказал Зуев. – Теперь, значит, наверняка.

– Наверняка, – согласился Леонид. Голос был хриплый, чужой.

– Видать, сильно он тебе горло повредил, – заметил Зуев. – Болит?

– Нет, – ответил Леонид. – Не болит.

Горло и вправду уже не болело. А привкус чужой крови во рту перестал казаться отвратительным.

Совсем наоборот.

Ирина Черкашина
Семь ступеней в ад

Позвякивание чашек. Шум закипающего чайника. Резкий, горький запах растворимого кофе.

– Сонечка, вам?.. У всех налито?

Шорох фантиков, побрякивание ложек.

– Ну, коллеги, как ночь прошла? Чем с утра порадуете?

– Да без происшествий… Спасибо, Андрей Степанович, спасибо, что вы, я бы сахар сама достала!

– Как в третьей? Все тихо?

– Ну, как обычно… Рвало его ночью, потом вроде успокоился, заснул. Ну, как они обычно спят.

– Образцы?

– В холодильнике, сейчас отправим, машина придет. Конечно, видно, как меняется у него… ну, это, содержимое. Сегодня совсем однородное, знаете, как битум. А уж запах… Ну, метаболизм перестраивается до сих пор.

– У этого как-то тяжело…

– Ну, на фоне стресса. В его возрасте депривация переносится крайне плохо… Зато мы наблюдаем развернутый, полноценный процесс трансформации. У остальных-то картина была смазанная.

– Да, жалко парня…

– Нина, разве ты его жалеть должна? Можно мне еще водички?..

Журчание, шелест конфетной обертки, позвякивание. Шорох листаемых распечаток.

– А в седьмой что? Что за активность ночью?

– Да там мать скакала с часу ночи туда-сюда, то в туалет, то чай попьет, то ляжет. Утром я спрашиваю, как ночь прошла, она – ничего. Все, говорит, нормально. Софья вот считает, что это фаза истощения так проявляется, а я опасаюсь…у других, правда, были подобные проявления…

– Отправьте ее на экспресс-диагностику. Вечером видно будет, что там…

– Отправим, конечно.

Вздох.

– Мамашек жалко. Одно дело, когда сразу…

– Нина Николаевна, ты опять… Всех на свете не пережалеешь. И потом, нам как ученым жалость противопоказана. Представь, что из жалости чумного пациента врачи отпустили погулять по городу, а? Пусть воздухом подышит!

– Да за что же их жалеть? Ну за что, Ниночка? У них все процессы протекают абсолютно естественно, только э-э… крайне замедлены. Исход, вероятно, тоже будет естественный. Но не скоро. У нас у всех в свое время те же процессы начнутся, все там будем…

– Ну, не совсем там… Мы же так и не знаем… отчего они…

Молчание. Позвякивание чашек все реже. Шелест страниц тоже смолк. Минута затишья. Всего минута.

– Ну что, коллеги? Пост сдал – пост принял? Софья Михайловна, у вас на сегодня одна консультация, потом зайдете ко мне. Нина Николаевна, вы на отдых. Женя, договорись насчет экспресса для седьмой, и результат сразу мне на стол. Ну, за работу!

Стены здесь раскрашены в разные цвета, но почему-то кажутся серыми. И яркие мультяшные рисунки на стенах – тоже. Все здесь серое, скучное, отвратительное – до тошноты, до крика. Только я, конечно, не кричу. Зачем? Выпустить отсюда не выпустят, только Вадьку напугаю. Самое странное, что сын не слишком страдает от нашего заточения. Нет, он, конечно, ноет порой: хочу гулять, хочу в садик – но будто бы по привычке.

И это мой-то Вадька, который так тяжело привыкал к садику, который отпускал меня из группы не иначе как с ревом! Он почти не обращает внимания на казенные стены «Дома радости» – так называется наша тюрьма. Мы почти месяц в этой радости, в этой комнатке, как сказали бы раньше, «гостиничного типа», с окошком под потолком и малюсеньким санузлом, в этих переходах и кабинетах, в этой… в этой безнадежности.

Может, ему легче оттого, что я все время рядом? Может быть… А вот о другом я думать боюсь. Он мой сын. Мой ребенок. Я его не брошу, что бы ни случилось, кем бы он ни стал.

Хотя мне тошно здесь за двоих. Единственное, что в комнатке хорошего, – вентиляция. Это очень важно, потому что сын…

– Мама, ма-ам, когда в игровую пойдем? Ну когда пойдем? Давай одеваться! Там уже, наверно, Тема пришел, и Светка, и Кирилл…

Иногда он совсем прежний, мой Вадька. Ничего не надо, только играть бы с машинками да носиться с другими детьми – не догонишь, не усадишь. Но в нынешнем его состоянии, как выражается психолог Софья Михайловна, «есть нюансы».

– Скоро пойдем. Но вначале надо на тесты и смазаться лосьоном.

– Фу-у, опять тесты, опять мазаться…

– Не опять, а снова. Иди сюда, Вадька! Вадим!

Только уловив металл в моем голосе, сын подходит. Покорно встает передо мной, разведя в стороны руки – тощий шестилетний мальчишка в одних трусиках. Беззащитный, крошечный птенец.

Я начинаю смазывать его бесцветным лосьоном, резко пахнущим спиртом – спину, живот, руки, промазывая между пальцами. Впрочем, спирт быстро выдыхается. Лосьон, если верить врачам, обеззараживает, а самое главное – нейтрализует запах.

Тот самый запах.

Вадька покорно стоит, не хихикает от щекотки, не переступает озябшими ногами. В этом его отличие от прежнего Вадьки – сейчас он, как говорит наша докторша, почти не получает сигналов от тела.

Но зато их получаю я. И всегда, постоянно чувствую запах, который, несмотря на спиртовой лосьон, окутывает Вадьку тонким сладковатым коконом. Чувствую холод под пальцами – как будто прикасаюсь к мебели, а не к ребенку. К кожаному дивану, например. Я никогда к этому не привыкну – к серой Вадькиной коже с темными, похожими на синяки, пятнами, к липким, холодным пальцам, к подернутым белесой пленкой глазам, которые тем не менее видят. К вмятинке на виске, прикрытой легкими и светлыми волосами. Кажется, только волосы у Вадьки не изменились.

Я не могу привыкнуть – но могу смириться…

Вмятинку я промазываю особенно бережно, как будто сын может почувствовать боль. Но ему сейчас не бывает больно.

Больно бывает мне. Иногда от этой внутренней боли пробуждается боль физическая – сегодня всю ночь ныл правый висок, будто его сверлили, к утру вроде бы притих, а сейчас – опять начал. Давление, что ли? Неудивительно, при нашей-то жизни…

– Ну все, супергерой! Можно одеваться. Пойдем на тесты и играть!

– Ура! Играть! Там опять какие-нибудь новые игрушки! Интересно, что сегодня – может, наконец, танк, как дома был, помнишь? А то вчера кукол дали – я что, девочка, что ли?

Он еще не очень хорошо произносит «р», путает с «л», и получается очень смешно – «иглать», «кукор дари». Научится ли он когда-нибудь говорить правильно? Я стараюсь об этом не думать.

– Ну, игрушки же и девочкам нужны, у вас есть Светка и Надя…

Вадька пытается морщить нос, показывая, где он видал всех на свете девочек. Получается плохо. С мимикой у него сейчас тоже хуже, чем раньше.

Наконец мы выходим из нашего жилого блока и поднимаемся в другой – игровой, учебный, исследовательский, все сразу. Наверное, нас поселили в полуподвале, потому что остальные помещения расположены выше, и, чтобы попасть туда, надо одолеть абсолютно безлюдный коридор, два лестничных пролета и еще семь ступенек вверх.

Почему ад всегда представляли под землей? У нас он выше. На два лестничных пролета и семь ступенек. Да, здесь уже слышны человеческие голоса, нет давящего безмолвия, как в жилом блоке, безмолвия, которое не заглушить никакому телевизору – зато здесь невозможно спрятаться. Никуда не спрятаться от того, что случилось.

– Садитесь, пожалуйста. Пока Вадик на процедурах, мы с вами поговорим. Как у вас прошла ночь?

– Все хорошо, спасибо, Софья Михайловна.

– Ничего настораживающего? Вы мать, вы лучше всех знаете своего ребенка и первая можете заметить, если… если что-то пойдет не так.

Вздох.

– У нас все не так с десятого августа. После этого трудно уже чему-то удивляться.

– Я понимаю, Лиза. Вы как мать совершили настоящий подвиг. Но тем не менее – мы все должны следить за состоянием Вадика и других детей очень внимательно.

– Да… вы говорили, раз они, ну… не до конца умерли, есть надежда…

– Не совсем так, Лиза. Они умерли. С точкой. Метеорит, или что это было, упал на площадку в детском саду, и некоторые дети погибли. К сожалению, это правда. И Вадик тоже.

Судорожный всхлип. Шелест бумажного полотенца.

– Нет, я не плачу, все в порядке…

– Да. Они погибли, лучше не лгать себе. Но потом – потом нечто вернуло им жизненную активность, несмотря на внешние признаки смерти. Они погибли, но живут, и мы пока не знаем, почему. Когда поймем – возможно, сумеем обратить процессы вспять.

Всхлип, смешок сквозь слезы.

– Убить его снова, что ли?

– Нет. Вернуть его к жизни, к настоящей жизни. И здесь очень многое зависит от вашей помощи. Чем быстрее мы поймем…

– Вы мне это уже месяц говорите. Уже месяц твердите одно и то же! Как вам верить?!

– Лиза, над вашим случаем бьются лучшие ученые. Мы обязательно найдем разгадку, но я не могу обещать, что быстро. Если мы с вами будем действовать сообща…

– Слушайте. Вы каждый день тычете в моего сына иголками, все локти в дырках, а у него, сами знаете, это не зарастает… вы все исследуете, исследуете, а он тем временем… он… ну я же не слепая! Я же вижу каждый день, как он меняется!.. Эти пятна… этот запах… Пока вы исследуете, нечего уже будет возвращать к жизни! Что от него останется – скелетик?..

Всхлипывания, шорох полотенца. Плеск воды, шаги.

– Вот, выпейте, пожалуйста. Лиза, вы очень мужественный человек… Не все могут держаться так, как вы держитесь. Но если бы мы могли хоть чем-то помочь прямо сейчас – поверьте, мы бы помогли. Увы. Пока – пока что! – не получается даже выделить то, что вернуло детей, грубо говоря, с того света. Но есть одна зацепка…

– Какая?..

– Вы, Лиза. Вы и другие матери. Понимаете… мы не можем пока выделить ни возбудителя, ни чужие антигены, ни даже аномальную концентрацию какого-то вещества в тканях – мы ведь для этого, как вы выражаетесь, тычем иголками. Однако некая сила продолжает действовать на детей, и, возможно, вы сможете заметить и описать ее проявления. Но для этого вы должны нам доверять. Без доверия, без желания сотрудничать мы ничего не добьемся. Не поможем Вадику.

Молчание. Судорожное дыхание. Откуда-то издалека доносятся детские голоса – дети смеются, визжат, носятся, словно в их жизни ничего не случилось. Ничего и никогда не случалось.

– Ну как, Лиза? Поможете нам?

– Д-да… конечно. Я вам и так всегда помогаю…

– Вот и отлично.

Игровую они все любят. Это большая комната, скорее, даже зала с разными зонами: игрушечный дом с детской мебелью и ширмой вместо стен; сухой бассейн, полный разноцветных пластмассовых шариков; учебная зона, со столами и стульчиками, с россыпями цветных карандашей и фломастеров, со стопками бумаги, раскрасок и прописей. Есть еще зона мелких игрушек – дети любят ее больше всего, потому что каждый день там появляется что-нибудь новое. И есть чайная зона для нас, мам.

Обеденного уголка для детей нет. Они не едят – уже месяц. Поначалу, конечно, мы пытались их кормить, но пища не усваивалась – гнила в желудке, и к запаху тления прибавлялась еще вонь от протухшей еды. Пришлось желудки чистить – хорошо еще, как сказала врач, рвотный рефлекс у них пока работает.

Чем дети наши живы, непонятно, но живы, вот они – носятся по всему залу, семеро маленьких мертвых детей. Гнилостный запах здесь въелся в игрушки, в ковролин на полу – но мы уже привыкли и не обращаем внимания. Вадька меня увидел – подбежал, обнял, ткнулся холодным лицом в живот и убежал снова, с хохотом гоняться за дружком Кириллом.

– Что, тоже мозги трахали?

Машка, моя приятельница – мы тут все вынужденно приятельницы, сестры по несчастью, – сидит у чайного столика, грызет семечки. Ей специально выдают, она просит. Соленые, «Бабкины», в красных таких пакетиках.

Остальные мамы, как видно, ушли обедать – маленькая столовая находится по соседству. Каждое утро в холодильнике появляются продукты, а готовим мы уже сами. Обслуга здесь сведена к минимуму, и ходит вся в химзащитных комбинезонах – все, даже психолог. Все они смотрят на нас сквозь пластиковые шлемы – как на каких-то опасных микробов.

А полы моют роботы – два робота со щетками и емкостями для воды, похожие на ожившие тележки. Мы их прозвали Красный и Синий, по цвету ведер.

– Хочешь семок?

– Не-а. – Я сажусь напротив. Не понимаю, как она все время ест – я здесь совсем разучилась есть. Приходится заставлять себя, потому что во мне-то нет «загадочного агента», как в детях, и без еды я помру по-настоящему.

– Мне вчера мозги трахали, – сообщила Машка. – Вечером уже. Давайте доверять друг другу, давайте наблюдать, все такое.

– Вот-вот.

Машка презрительно сплюнула шелуху.

– Заняться им нечем. Не знают уже, что делать, все перепробовали, ничего не нашли. И вот так всегда… Уж выпустили бы нас отсюда. Мы же не опасные! А они вообще дети!

Она кивнула на малышню, столпившуюся возле игрушечного развала. Понятно, ищут новенькое… Не знаю, кто приносит сюда эти игрушки и забирает сломанные. Иногда мне кажется, что тоже робот. Все здесь роботы, кроме нас.

– Эй, Тема! Темчик! – Машка подхватывает полы халата, вперевалку бежит к детям, отнимает что-то у крепыша Темы. – Ты что делаешь, дурень, у него же второй глаз вытечет, а новый не вырастет! Ты ему зачем в глаз-то тычешь!

Да, это проблема. Дети перестали чувствовать боль, и их это забавляет. Нет-нет да и начинают тыкать друг в друга всем, что под руку подвернется, – и хоть мы следим, но самый тихоня, Сашка, поплатился за забаву глазом. Правда, ни он сам, ни обидчик Тема по этому поводу не переживали. И не переживают.

Не понимают, глупые, что для них любая травма – навсегда.

Тема молчит, только криво улыбается почерневшими губами. У него правая половина лица распорота до кости – распластало еще тогда, во время катастрофы. Потом рассеченные ткани хирурги стянули пластиковыми скобами в цвет кожи, чтоб не так страшно смотрелось, и все.

В цвет живой кожи. Но теперь, на фоне темно-серого Теминого лица, эти скобы кажутся неестественно розовыми. Лучше б черные были, честное слово.

– Ну, чего молчишь, сиротинушка? Дай обниму! Все, никто никого не обижает, играйте!

Темчик – единственный, кого бросила мать. Взяла и бросила. Так и сказала: «У меня еще трое живых и здоровых, мне их кормить и учить надо! А этот умер, не воротишь». Написала официальный отказ.

Мы ее, конечно, все осуждаем. И Темчика жалко. Он и раньше-то был бука, все сам с собой в углу машинку катал, а теперь совсем одичал, даже не разговаривает. Машинку, которую мать ему сюда передала, растоптал – у меня чуть сердце не разорвалось, когда я увидела. Как он ее молча, с ожесточением топтал и ломал, а потом сел на обломки и не давал себя увести. Ни нам, ни «воспитательнице» Нине Николаевне, которая за ним приглядывает через очки защитного комбинезона.

Мы эту мать, конечно, осуждаем. Но еще… в глубине души я немного завидую. Остальные, наверное, тоже. Потому что мы все хотим жить и выйти отсюда – но как, если здесь наши дети?!

Боль неожиданно ввинчивается в висок, как сверло, а вместе с ней прилетает пронзительный детский визг:

– И-и-и-и-и-и-и-и-и!..

Оборачиваюсь – Темчик не успокоился, несмотря на Машкино вмешательство. Едва мы отошли – взялся отнимать что-то у мелкого Кирюхи, Кирюха заорал что было мочи. Они у нас сейчас плачут и кричат, только если что-то отнять – боли-то не чувствуют. А Темчик, вырвав игрушку – теперь я вижу, что это жестяное ведерко, – принялся колотить Кирилла по всему, что подвернется. По лицу, по рукам, по ребрам… Жестоко, исступленно, словно и не маленький ребенок.

Мы бросились обратно. Дверь напротив распахнулась, примчались воспитательница Нина Николаевна и психолог, похожие на космонавтов в своих защитных костюмах, и мы все принялись растаскивать детей. Аккуратно растаскивать, чтобы ненароком кому-нибудь что-нибудь не повредить.

Вскоре Кирюха уже сопел на руках у прибежавшей матери, а Темчик исподлобья кидал на нас мрачные взгляды из угла, где над ним ворковала психолог. Видал он все ее воркования… А ведь он как звереныш, подумала я. Звереныш, который рос, зная только побои и предательства, и сам не научился ничему другому. Мать бросила его, мы – ему чужие, а этим теткам в защитных шлемах он тем более не верит. И не поверит никогда, потому что они тоже чужие и им на него плевать. Он для них – подопытная крыска, материал для диссертации, и, пусть ему пять лет, он это прекрасно чувствует. Все мы тут чувствуем, кто мы для них на самом деле.

Психолог взяла Темчика за руку и повела куда-то. Он шел вроде бы покорно, но продолжал зыркать вокруг, и мне на мгновение стало не по себе.

Висок постепенно отпустило, но остались слабость и легкий озноб. Простыла я, что ли? Да откуда простуде взяться в нашем-то стерильном аду?..

– Ты чего за голову держишься? – с подозрением спросила подруга. – Смотри, так кое-что начинается, потом скажу…

– Да ничего, просто кольнуло… Где там дети-то наши, им на процедуры пора!

– Лиза, простите, что у нас вторая консультация за день, но это важно. Это касается Темы, его приступа агрессии…

– Что вы хотите узнать? Мы все были там, и вы, и мы… что я нового расскажу?

Терпеливый вздох.

– Лиза, давайте сразу договоримся – мы с вами делаем одно дело и полностью друг другу доверяем. Полностью. Без этого никакого результата не будет.

Секунда тишины. Потом с грохотом отодвигается стул.

– Хватит меня дурить! Я-то вам доверяю, а вы?.. Разве вы что-то нам рассказываете? Разве отвечаете на все вопросы? Получается, мы вам – доверяем, а вы нам…

– Лиза, успокойтесь, пожалуйста. Поверьте, мы совершенно искренне отвечаем на все вопросы. Но мы не боги, мы не знаем всех ответов. Или они не всегда вам нравятся, и тогда кажется, что мы что-то от вас скрываем.

– Да, скрываете! Покажите тогда ваши бумаги, отчеты ваши, которые пишете начальству! Что – не покажете? Вот то-то и оно!

– Да при чем здесь отчеты, это наши внутренние документы…

– Притом! Они касаются нас и наших детей! Поставьте себя на наше место, ну?.. Вот сейчас – чего вы от меня хотите?..

Еще один терпеливый вздох.

– Сядьте, тогда поговорим.

Недовольный стук, скрип сиденья.

– Ну. Дальше что?

– А дальше вот что, Лиза. Я не случайно заговорила о доверии – и не случайно упомянула, что для нас важно состояние и детей, и вас, взрослых. Но мы как наблюдатели не всё можем увидеть, вы – изнутри – замечаете и видите куда больше. Тем более вы, Лиза, вы одна из самых разумных родительниц, чего греха таить…

– Так что надо-то?..

– Мы замечаем, что некоторые матери в последнее время странно себя ведут. Вы – не заметили?

Издевательский смешок.

– Нет, не заметила! Мы тут все странные, если что. И вообще, с какой стати я должна вам отвечать?.. Вы – там, за стеной, вы боитесь нас даже коснуться и еще говорите о доверии! Мы для вас никто, подопытные кролики!..

Опять вздох, на сей раз печальный.

– Ну хорошо. Как мне вас убедить, Лиза? Чего вам не хватает?

Молчание. Молчание. Потом тихо:

– Снимите шлем.

– Что-о? Вы должны понимать, у меня строгие инструкции, я не могу…

– Просто снимите шлем. Покажите, что вы нас не боитесь. Что вы действительно доверяете… не бойтесь, я просто вам в глаза посмотрю, и все.

– Но камеры…

– Если уж доверять, так до конца, правильно?

Молчание – напряженное, сосредоточенное.

– Это настолько для вас важно?

– Очень важно. Мне надо знать, что мы действительно… в одной лодке. Что вы готовы рисковать ради нас.

Шаги. Едва слышный щелчок. Потом – отдираемые липучки, шелест, звук поправляемых волос.

– Вы довольны?

Снова тишина, но уже другая, растерянная.

– Да. Спасибо… Я боялась, что вы не станете… что мы для вас только цифры в отчетах…

Снова шелест, звук застегиваемых липучек. Щелчок – на сей раз уверенный, звонкий.

– Ну и глупо, Лиза. Я всегда была с вами откровенна, просто вы не хотели верить, правда?

– Так что… что вам нужно?

– Нужны ваши наблюдения, как себя ведут и о чем говорят матери детей. Мы, конечно, многое слышим, но не все, а в последнее время, скажу честно, есть поводы насторожиться.

Тихий смешок.

– А я? Меня вы не подозреваете в чем-нибудь?

– Лиза. Мы никого ни в чем не подозреваем! Просто нам нужна вся полнота картины, понимаете? А вы самая здравомыслящая из всех здесь. Ну и, конечно, если что-то вас насторожит в вашем самочувствии, или в мыслях и желаниях, – конечно, рассказывайте!

– Нет, у меня все в порядке, насколько это сейчас возможно. И у остальных вроде тоже… Но я вечером присмотрюсь.

– Присмотритесь. На вашем рабочем планшете в комнате будет чат, прямо на рабочем столе. Пишите туда все, что заметите. И, Лиза… все, что сегодня тут было, останется между нами, хорошо?

Семь ступенек вверх и семь вниз. Каждый день вверх и вниз, из ада защитных костюмов, из процедурных и столовой, где никакая дезинфекция не может перебить запах разложения – сюда, в наше убежище. Здесь за нами тоже следят чужие взгляды, три маленькие камеры под потолком, но все-таки они – не одетые в химзащиту сотрудники «Дома».

Это, конечно, тоже ад, но больше наш, личный, персональный. Малый круг ада. А тот – большой. А вместе – целая спираль ада на земле.

Вадька раскапризничался, заплакал черными склизкими слезами – захотел спать, – и мы вернулись к себе. Спит он сейчас по-другому – застывает как кукла, не закрывая глаз, и так тихо-тихо лежит. И другие дети так же, часами лежат. Интересно, вяло думается мне, что это за сила в них, которая не нуждается в еде, но нуждается в этой малой смерти?

Вадька вытянулся на своей кроватке и замер. Даже не как кукла – как куколка, в которой созревает что-то новое, непохожее на прежнее тело. Слишком отчетливо исходит от него сейчас запах тления – снова придется мазать лосьоном, а он так его не любит…

Маленький мертвый мальчик. Бедный мой птенец, который не нужен никому, кроме меня. Разве он виноват в том, что случилось? Разве наши дети – зло? За что нас упрятали сюда, в эту тюрьму, где мы не принадлежим себе, где нас каждую минуту могут разлучить?

Боль в виске возвращается, сверлит с новой силой. Я подхожу к окну, оно слишком высоко, да и непохоже, чтобы его вообще можно было открыть. Эх, сквознячок бы, прохладу… почему я раньше не замечала, что холод – это приятно?

Вадька спит и проспит не меньше пары часов, а у меня есть еще дело. По плану в эти часы – сеанс связи с мужем. С домом… точнее, с тем, что когда-то, совсем недавно, им было.

Семь ступенек вверх. Безлюдные коридоры. Далекие, почти что призрачные голоса – не то телевизор, не то кто-то разговаривает за стеной. Робот Красный флегматично трет щетками пол и стены – чужой, как пришелец. Очередной круг ада.

Маленькая, почти пустая комната с ноутбуком на столе, на мониторе – окно видеочата. Мессенджер незнакомый, наверняка специально придуманный для таких вот секретных учреждений, но я к нему уже привыкла. Имя Макса в списке контактов горит зеленым – он на связи, он ждет.

Конечно, все наши разговоры отслеживаются и записываются, но я и к этому уже привыкла. Удивительно, каким равнодушным может быть человек… Мы об этом забывали – целый месяц говорили, пытаясь понять друг друга, зацепиться за прошлое, делали вид, что все будет хорошо.

Не получилось.

Не знаю, когда я это поняла – может быть, только сейчас.

Я села перед ноутбуком и задумалась. Макс, конечно, истинного положения дел не знал, мы все говорили то, что велено – что Вадька болен, но стабилен, что пока лечения не подобрали, но обязательно подберут. На первые сеансы даже Вадьку брала с собой, маскируя вмятинку на виске волосами, но потом – потом нам запретили показывать детей.

Да мы и сами не хотели их показывать. Как объяснить родственникам появление маленького мертвеца?..

О чем нам сейчас говорить с Максом? О прошлом? О рухнувших планах? О работе? Да я о ней забыла давно!..

О том, что скучаем друг по другу?

Когда-то я скучала, это верно. На стену лезла от тоски, от всего, что на нас обрушилось. Даже вчера еще скучала. Даже сегодня утром. А теперь – теперь стало все равно. Даже злость на психолога прошла. Все стало… какое-то серое, ненужное. Только Вадька еще имел значение – да головная боль, которая то утихала, то возвращалась.

Что там Машка про нее говорила? Что-то так начинается? Что, интересно, – неужели то же, что и у Вадьки? Быть не может, ведь месяц прошел… И откуда подруге это знать, неужели и она?..

Наверное, еще вчера я бы испугалась. Побежала бы к докторше, попросила обследование, лечение – хотя какое тут лечение! А сейчас мне все равно. Я посмотрела на свои пальцы, сжатые на коленях. Скоро кожа побледнеет, посереет, появятся пятна… Ну и пусть. Я в аду, из которого нет выхода, хоть поднимайся, хоть спускайся – семь ступенек никуда никогда не выведут. Наверное, то, что случилось или еще случается со мной, – единственный выход отсюда. И для меня, и для Вадьки.

Я просидела перед ноутбуком, наверное, полчаса, пялясь в окошко мессенджера. Где-то там, в мире за стенами, человек Максим, бывший когда-то моим мужем, ждал вызова.

Так и не дождался.

Я закрыла ноутбук. Прошлое мертво, а будущее… будущее – это Вадька.

Боль в виске, так до конца и не утихшая, вдруг встрепенулась, вонзила в кость горячее острие так, что я аж зубами заскрипела, – а потом раз, и пропала. И сразу стало хорошо и холодно.

Зря я, наверное, заставила психолога снять шлем. Но она просила никому не говорить, и я не скажу. Пойдем лучше с Вадькой в игровую – кажется, пора мне с нашими мамочками посекретничать.

Ради наших детей. И ради нас.

– Ну как консультация седьмой, Сонечка?

Вздох. Побрякивание ложки в чашке.

– Как вам сказать?.. Она, конечно, закрывается. И очень похоже, что это все-таки фаза истощения, у нее нет сил бороться, нет мотива к чему-то стремиться, только пассивное сопротивление. Я ей составлю программу по реабилитации…

– То есть ты считаешь, это психосоматика? Пришли анализы, у нее падение гемоглобина до ста пяти, давление низкое, изменения в плазме – вот, глянь.

Шелест бумаги. Задумчивое «угу».

– Да, вряд ли только психосоматика. Сегодня пятница – пошлем ее в понедельник на полное обследование. Андрей Степанович?..

– Да, Сонечка, да… Я просто думаю, а не начать ли прямо сейчас и со всеми. Не нравится мне это. Три дня назад у второй и пятой плановые анализы показали подобную картину, но более смазанно, помнишь? Я думаю, надо их завтра с утра прогнать через полное обследование, причем каждую в отдельной лаборатории. Задействуем все, что есть.

– Вы думаете?..

– Я ничего не думаю, Софья Михайловна, но два и два легко складываются. Изменения в крови сразу у нескольких пациенток. Нарастающая скрытность. Дети… вы отслеживали игровую?

– Конечно, мониторинг же от и до! Да, агрессивное поведение усугубляется – конечно, качественно измерить его трудно, но я фиксирую проявления…

– Тем более. Отправим завтра всех на полную диагностику, а потом по результатам – консилиум. Напишете заключение?

– Напишу.

– Сонечка… у тебя все в порядке? На консультации перенервничала, отчего такая бледная?

– Все хорошо, Андрей Степанович, все штатно. Совершенно ничего выдающегося. Наверное, и впрямь переработала… А у нас тут рабочая спальня свободна?

– Свободна, но тебе, барышня, надо домой. Поезжай, отлежись, завтра будь к двум с заключением. Это приказ, ясно? Ясно, я спрашиваю?!

– Д-да… тогда до завтра, Андрей Степанович.

– До завтра, Соня… Обними там покрепче мужа.

– Д-да… Непременно!

Шаги. Шаги. Чей-то далекий смех, голоса.

И тишина.