Текст книги "Самая страшная книга 2022"

Александр Дедов
Аист свободен

I

Я лежу рядом и смотрю ей в глаза: они такие же, как и пятнадцать лет назад. Лучистые, цвета гречишного меда. Даже сейчас, когда под ее головой натекла багровая лужа, глаза продолжают улыбаться.

Она всегда была такой, сколько себя помню: даже когда отказывала ростовщику в заведомо невыгодной сделке, даже когда муж возвращался из корчмы и бил ее по какой-то своей, надуманной причине. Ее глаза улыбались тогда, ее глаза продолжают улыбаться и сейчас.

В этом доме сегодня все мы мертвы. Я дышу, желудок все еще требует пищи, но последнее, что связывало меня с мирскими заботами, сегодня умерло. И это замечательно! Агония подарила мне чувство легкости. Я вознесусь! Я отращу крылья!

Одним ловким прыжком я снова оказываюсь на ногах, легко стряхиваю кровь с рукавов и подола рясы: ткань пропитана маслянистой мирой – к ней ничего не пристает. Выглядываю в окно: в паре футов от кучи мусора, весь заливаемый закатными лучами, стоит человек в бурой промасленной рясе. Точно такой же, как и у меня.

– Игумен ждет тебя, брат Пустельга. Он все знает! – Брат смотрит на меня пристально и широко улыбается; огромный шрам, прочерчивающий его лицо наискосок, растягивается и белеет.

– Я ведь убью тебя, брат Пустельга. – В моем голосе лед, а в груди бушует пожар. – Как и других своих братьев. Передай Игумену, что я могу убить и его.

– Это вряд ли! – отвечает монашек со шрамом. Перерезать ему глотку – легко, но он слишком далеко; не успею догнать. – Он будет ждать тебя на Поле стрел. Если не придешь, он сам придет за тобой.

Это был самообман. Еще мгновение назад я думал, что обида сгорела, что возникшая легкость и есть путь наверх. Но нет… Ненависть снова сдавливает грудь, а потом распаляет бесконечный пожар души. Ненависть – мои крылья.

Я чувствую, как дрогнула бровь. Придется подождать несколько мгновений, чтобы не дрогнул и голос:

– Даю слово: встреча с Игуменом состоится.

Мой собеседник улыбается и подобострастно кивает несколько раз, чтобы спустя короткое мгновение бежать со всех ног в сторону порта. Почему он так ценит свою жизнь? Он же брат – один из нас, впрочем, это уже не так важно.

II

– Что пьет инок? – спрашивает корчмарь. Он из восточных провинций, его выдает акцент.

– Воду.

– Добже, добже, – кивает корчмарь и улыбается. – Что инок ест?

– Хлеб.

– Святоцть, вера. Бардзо добже.

Этот человек чудовищно болтлив. Я испытываю почти нестерпимое желание причинить ему боль. Мне хочется, чтобы он кричал и умолял остановиться. При других обстоятельствах я бы так и поступил, но Кодекс велит воздерживаться от излишнего насилия при исполнении епитимьи.

Нужно дождаться брата Пустельгу; на эту епитимью мы идем вместе.

Откусываю кусочек хлеба: вкусно. Корчмарь глубоко верующий человек, иначе бы он подал черствый ломоть с привкусом плесени, как то бывало десятки раз. Вода немного сладковатая, чистая и свежая, подготовленная для варки пива.

Мой брат опаздывает – тому явно есть причина. Становится тревожно. Если он не явится до вечера, я не буду рисковать и пойду на епитимью один; всегда есть опасность, что враг ринется искать и других братьев. А врагов у ордена Серой радуги с годами становится все больше.

В дальнем углу корчмы, у самой стены, разместилась шумная компания. Четверо мужчин. Они одинакового телосложения – крепкие, но с внушительной прослойкой жира; если приглядеться, то можно заметить – они примерно одного роста и одного возраста. Понтигалы, элитные воины пана Псаря. Говорят, один понтигал в бою заменяет троих солдат. У меня нет желания это проверять.

Темнеет: брат, ну где же ты? И будто бы в такт нарастающему волнению он входит в корчму: целехонький, без следов крови, без одышки от долгого бега. Брат садится рядом; улыбается, и шрам на его изуродованном лице растягивается и бледнеет. Добрый корчмарь тут же приносит ему поднос с ломтем свежеиспеченного хлеба и кувшинчиком воды.

– Два инока! Счастливый день, удача! – воркует корчмарь. Брат сдержанно его благодарит.

Как и велит Кодекс, я подавляю свой гнев, но у себя в мыслях тяну корчмаря за край воротника, бью его головой о столешницу, а затем одним решительным выпадом загоняю ему в шею стилет.

– Крестьяне бунтуют, брат Пустельга, – говорит брат извиняющимся тоном. – Граф-регент послал армию, чтобы разобраться. Мне пришлось выбирать иную дорогу, чтобы не попадаться на глаза. Неспокойные нынче времена.

– Неспокойные, – соглашаюсь я. – Нужно снять комнату, у нас есть еще несколько часов перед дорогой. Я бы предпочел поспать.

– Поспи, поспи, брат. Я очень проголодался с дороги, сними комнату – я позже к тебе поднимусь.

Молча киваю и иду к стойке, корчмарь встречает меня улыбкой.

– Нам с братом нужна комната до утра. Можно с одной кроватью, кто-то из нас поспит на полу.

– Есть комната для инока. Есть! Только… – корчмарь понижает голос, взгляд его становится виноватым, как у нашкодившего пса. – Вот только комнаты для панов, чтобы с женщинами… Бардзо пшепражам! Будет шумно…

– Нам все равно. Мы привыкли спать там, где Господь велит встретить сон. Сколько за комнату?

– Нет! Нет! Без пиньендзы. Инок молится за пана Корбутовича, пан Корбутович не берет гроши с божьего человека.

Вот оно что… Грешен делами, да чист намерениями? Что ж, пожалуй, можно сделать вид, что я удовлетворен благочестивыми порывами стыдливого корчмаря.

– Спасибо, пан Корбутович. На службе я упомяну ваше имя в молитве. Это красивый поступок, церковь его не забудет.

– Что вы, что вы! – Корчмарь краснеет и отворачивается. Спустя мгновение один из понтигалов требует новую кружку пива, и сконфуженный пан Корбутович с удовольствием готов выслужиться.

Я ненавижу понтигалов. В чем-то они похожи на нас: еще в раннем отрочестве их отнимают у матерей, чтобы превратить в идеальных воинов. Пан Псарь, пожалуй, стал одержим созданием безупречной породы бойцов: ребенок должен быть высок и крепок, должен хорошо набирать вес и иметь отменное здоровье. Чаще всего это дети зажиточных крестьян, которые добровольно приходят в Лудус, их родители еще и приплачивают Псарю, потому что быть понтигалом – честь. Сын понтигал – это надежда на сытую старость.

Нас же братья находят в подворотнях и сточных канавах, за краюху хлеба выкупают у городских нищенок, они уводят нас с пожарищ деревень, сожженных кочевниками; матери отдают детей «Серой радуге», боясь, что иначе оные могут умереть от голода. Но на этом наши беды не заканчиваются: братья ведут нас в свои тайные места. Там мы становимся Воробьями. Если дошел до своего «храма» и не умер от голода и жажды, гордись: скоро ты станешь Рябинником. Тебя будут уничтожать изнуряющими тренировками, заставят пить собственную мочу, ты научишься спать в луже под открытым небом, и так многие годы подряд. А после, когда тело выдубится под ветрами и дождями до деревянной твердости, когда кожа станет похожа на пергамент и мускулы превратятся в тонкие стальные канаты, ты станешь Пустельгой. И это последний шаг перед тем, как вознестись или умереть. Но из сотни Воробьев выходят лишь пять Пустельг. И в этом наша честь. Быть понтигалом просто, когда заботливый пан оберегает от всех невзгод, чтобы ты смог отработать каждый вложенный грош.

Я беру ключи со стойки и неторопливо бреду по лестнице на мансардный этаж. Что тебе фальшивые крики проституток, когда за трое суток поспал от силы час?

На брелоке выгравирован треугольник, украшенный затейливым узором, этот же знак и на двери нашей с братом Пустельгой комнаты. Я отпираю дверь и оказываюсь в непривычной роскоши: дощатые стены украшены коврами, на полу разбросаны медвежьи шкуры, широкую двуспальную кровать покрывает щедрая россыпь шелковых подушек. В шаге от кровати дверь в смежную комнатку, должно быть уборную или кладовую. Что ж, пан Корбутович действительно очень хочет спасти свою душу, раз уж оставил ночевать монахов в своем лучшем номере.

Это недоступное благо – уснуть без одежды, чтобы тело дышало; хотелось бы сбросить с себя промасленную робу, но тогда я останусь беззащитным. Уже нет нужды бороться с усталостью, и я одетый падаю на мягкий матрац, полностью отдаюсь во власть сонной неге. Однако же поспать так и не удается; кто-то уверенно отворяет дверь смежной комнаты…

Я переворачиваюсь на спину и вжимаюсь в изголовье кровати. Кровь стучит в ушах, тело готово к бою; но это проститутка, всего лишь проститутка… Белокурая и полногрудая женщина тоскливой увядающей красоты. Она громко смеется, запрокидывая голову назад, и я замечаю, что в глубине рта у нее не хватает зубов.

– Утехи входят в стоимость номера, – говорит проститутка, ослабляя пояс на халате; наружу вываливаются тяжелые груди с синюшными прожилками вен.

– Уходи, я монах.

– Монах, х-ха, – проститутка снова смеется. – Что ж, я всегда мечтала отведать невинного отрока, и я уверена – тебе понравится!

Она надвигается стремительно; я не успеваю спрыгнуть с кровати, и распутница оказывается сверху. Она крупнее меня и, стало быть, тяжелее.

– Посмотрим, что монашек утаил от всех женщин мира, т-а-а-к.

Зачем-то разрешаю ей сунуть руку под робу – в мое исподнее, улыбка сползает с лица распутной бабы, когда вместо твердого и жилистого уда она обнаруживает пустые, истерзанные чресла. Она еще раз проводит руками по шрамам и взвизгивает. Видит Бог: мне бы очень хотелось, чтобы она исполнила свой долг, а я – как мужчина – свой. Но я не мужчина, я – Пустельга. Эта мысль распаляет пламя ненависти в сердце: убей, переродись и вознесись!

Наступает время расплаты: высвободив ногу из-под тяжелой туши, я решительно бью пяткой в лицо, шлюха взвизгивает и валится на пол. Я вскидываю руку, стилет из рукавной петли удобно падает в ладонь. Моя сладостница трясущейся рукой пытается остановить носовое кровотечение.

– Я… Откуда могла знать, что ты из лжеиноков? Обычно монахи не отказывают, вот и я подумала… Прости, пожалуйста, лучше уходи. Не тронь и уходи, клянусь, я никому ничего не скажу. Я… Кхя…

Удар стилета заставляет ее поперхнуться словами. Проститутка, распластавшись по полу, громко булькает, из ее горла толчками вырывается кровь. Она едва слышно хрипит, что-то беззвучно шепчет, глядя мне в глаза. Кашлянув напоследок разок-другой, она переворачивается на бок и умирает.

Я уже собираюсь уходить, но спиной чувствую чей-то взгляд. Оборачиваюсь, через приоткрытую дверь вижу, что смежная комната – небольшая каморка с двумя кроватями и крошечным столом. На пороге стоит девочка, на вид пять-шесть лет, белокурая и зеленоглазая; она могла бы выглядеть милой, если бы не большой нос-картошка – совсем как у матери.

– Тише, – говорю я вкрадчиво. – Тише, дитя Божие.

Девочка округлившимися от страха глазами смотрит сначала на мертвую мать, затем на меня, затем переводит взгляд на стилет в моей руке. Ее глаза наполняются слезами, уголки рта ползут вниз, вот-вот разрыдается.

Нас отделяет несколько шагов, слишком далеко, чтобы ударить вовремя. «Мама, – вырывается надсадный крик. – Мамочка! Убили, убили!» Ребенок продолжает истошно орать, хлопает дверью, щелкает пружина замка. Дергаю ручку: закрыто.

Внизу начинается переполох, я слышу звук падающих стульев и бьющейся посуды. Брат Пустельга…

Из тайных ножен, вшитых в подкладку рукава, я достаю кинжал: им можно резать и рубить, а не только колоть. Держа перед собой клинки, решительно иду вперед; годы тренировок прошли недаром – поступь мою не могут выдать даже скрипучие доски, но что мне она теперь?

Из-за запертых дверей слышится возня, громкие вздохи и стоны. Тихо радуюсь, что переполох внизу не испугал клиентов продажных девок: с суматохой всегда хуже.

Мне удается ударить первым: понтигал, поднимавшийся по лестнице, получает удар стилетом в сердце. Я ловко подсекаю раненого врага, и он падает на товарища, бредущего следом. Два толстомясых здоровяка кубарем катятся с лестницы. Один понтигал заменяет троих солдат? Ха! Ложь, как и всё вокруг.

Пока мои визави, мертвый и живой, катятся вниз, я решаю сбежать по перилам, но это оказывается огромной ошибкой: древком бог весть откуда взявшегося протазана меня подсекают, и я лечу вниз. Целых девять футов разделяли меня и пол, девять футов до боли. Удар выбивает из легких весь воздух, стилет и кинжал улетают в неизвестность. Осознание собственной беспомощности взбадривает не хуже ведра ледяной воды: я безоружен, лежу спиной кверху.

– Это тебе за Яцека, курва! – Тяжелый сапог с хрустом врезается в ребра и даже немного подбрасывает меня. Больно, чудовищно больно, но я умею терпеть. Еще один удар – на этот раз в лицо, я картинно перекатываюсь; распластавшись по доскам, делаю вид, что потерял сознание.

– Брат Пустельга… – слышу я упавший голос брата. – Вы пожалеете! Вы горько пожалеете!

– Один крысеныш из «Серой радуги» против троих понтигалов. Сумасшедший говнюк, сдавайся – и даже останешься цел. Пан Псарь давно хотел испробовать вашего брата в яме, а тут такая удача!

– Этот ублюдок зарезал Яцека… – тяжело отдуваясь, пробасил понтигал, тот, которого я сбросил с лестницы.

– Прощелкал клювом. И поделом. Пан Псарь, конечно, расстроится, но понтигалы иногда умирают. Двести гальдов за каждого монаха – не меньше.

Я вслушиваюсь в гул шагов и дожидаюсь, пока здоровяк с укороченным копьем-протазаном не повернется ко мне спиной. Открываю глаза и с опаской оглядываюсь по сторонам: брат Пустельга стоит на столе, держа в руках длинный сапожный нож и фальшион, отобранный у понтигала. У элитных бойцов пана Псаря побитые рожи; я даю волю чувству гордости: брат потрясающ! Краем глаза замечаю корчмаря, застывшего у стойки и с покорностью наблюдающего за происходящим. Вряд ли это сработает, но иных вариантов склонить чашу весов в нашу пользу, пожалуй, нет. Собрав всю волю в кулак, я перекатываюсь на бок, встаю на корточки и отталкиваюсь что есть силы. Прыжок получается сносным: я долетаю до стойки, изловчаюсь схватить корчмаря за ворот рубахи и помогаю его голове встретиться со столешницей. Корчмарь сползает за стойку, я хватаю длинный нож, которым резали ржаной каравай, и ныряю следом за корчмарем. Грузный мужик почти потерял сознание, мне едва хватает сил, чтобы поставить его на ноги. Корчмарь что-то шепчет жалобно, маленькие кулачки он сложил на груди, плотно прижав локти к бокам. Лезвие ножа немилосердно подпирает его кадык.

– Милые люди, – обращаюсь я к понтигалам, – прошу вас, дайте нам уйти.

Я успеваю разглядеть понтигалов: двое местных – черноусые, голубоглазые, а третий – желтокожий, узкоглазый и плосколицый: из Баев – сын степей.

– Хер там, – ответил понтигал с синей повязкой на руке. Старший. – Если бы твой братец не подорвался, когда Айгын с Яцеком пошли наверх посмотреть – почему дите орет, если бы ты не проткнул Яцека, то разговор был бы другим. Деретесь красиво, пан Псарь оценит. Но сделайте милость: сдавайтесь сами. Вы должны хозяину за Яцека, и видится мне, что два лжеинока за годик-другой смогут окупить его затраты. Поэтому, дорогой мой «монах», это и в ваших интересах.

– Милые люди, вынужден вам отказать. Также предупреждаю: если кто-то из вас будет излишне настойчив, у пана Корбутовича появится второй рот – поперек шеи.

– Да и хер с ним, режь!

Корчмарь, до сей поры бормотавший себе что-то под нос, вдруг оживляется. Он громко крякает и начинает тяжело дышать.

– Ние можна! Ние можна! Пять детей у пана, пять! Жена не тянет. Инок отпускает пана Корбутовича, пожалуйста! Пан Корбутович умоляет!

Что ж, выбор невелик. Короткий взмах – вжик! – податливая плоть разъезжается под острой сталью. Пан Корбутович хрипит и хватается за перерезанное горло, безуспешно пытаясь остановить кровь. Я пинаю тело к единственному входу за стойку (понтигалы точно не будут прыгать через нее), в мою сторону летит протазан, но копье, предназначенное для рукопашной схватки, в полете слишком медленно, увернуться не составляет труда. Я пячусь к окну, прыгаю спиной вперед и выбиваю стекло. Слава удаче!

«Брат Пустельга! – слышу я крики брошенного на произвол брата. – Брат Пустельга!»

Теперь это его проблемы. Кодекс говорит, что, если ситуация требует, – лучше бежать и выжить, чем попытаться спасти и погибнуть. Это как раз тот случай. Ни в коем случае нельзя опаздывать на епитимью!

День сегодня поганый, но я жив, в рукавной петле покоится нож, а это уже немало.

III

– Простите, пани, но мы не можем его взять. Сами поглядите, – плешивый носатый монах жестом обводит толпу чумазых ребятишек. – Еще один рот, а времена, прости нас Господь, сами знаете какие.

Мать, даже будучи истощенной до предела, выглядит крепче монаха. Кажется, она давит на него самим своим ширококостным крестьянским естеством. Тем не менее – монах умудряется смотреть на нее свысока, проигрывая в росте.

Мать сдается, она падает на колени перед этим странным человеком, она складывает руки в умоляющем жесте, хватает монаха за пояс.

– Но мой кузен говорил, что вы возьмете его! Мы же договорились… Пожалуйста, отец, умоляю… Так у него будет хоть какой-то шанс. Если он останется здесь, его ждет гибель.

– Ваш кузен, несомненно, уважаемый человек, с ним всегда было приятно поторговать, но… Доля странствующих монахов нелегка: ваш сын может умереть во время перехода через горы, его могут утащить дикие звери ночью, он может подхватить брюшную болезнь. И потом: служба Господу – сама по себе труд, очень тяжелый труд…

– Пожалуйста, хотя бы шанс, всего один шанс…

Я смотрю на отца, на этот живой скелет, обтянутый кожей землистого цвета. На руках у него спит моя сестра – истощенная кукла с большими синими глазами. Она сосет тряпичный узелок, а в нем крошево из хряпы. Я завидую! Я тоже хочу хряпу!

– Иди, сынок. – Отец легонечко толкает меня в спину; мать почему-то плачет, отвернувшись от нас. – Тебя ждут.

– Мама? – шепчу я одними губами. Чувство досады и страх качают меня на волнах отчаяния. Неужели отец не видит, что эти люди гуртуют детей как овец? Почему мать не смотрит на меня? – МАМА!

Монах с неожиданной силой дергает меня за рукав, это действует отрезвляюще – будто окатили холодной водой. Словно волны утлую лодочку, меня с разных сторон обступают мальчишки. Я смотрю в их суровые лица и вижу одну лишь усталость. Кажется, сегодня кончилось детство.

Верста за верстой, лига за лигой: мы брели под палящим солнцем, нас до нитки промочил неистовый летний дождь, немилосердный ветер высушил наши слезы. Мы шли, не зная куда, а наш проводник, велевший называть его Игуменом, кажется, единственный знал, где эта дорога должна закончиться. Мы были послушными, потому что хотели жить. Один из мальчишек, который все порывался сбежать, получил кнута от одного из двух братьев-монахов, что собирали нас в тесное стадо.

– Переборщил, Пустельга, – крикнул Игумен. – Он и полверсты теперь не пройдет. Прояви милосердие!

Человек, которого назвали Пустельгой, послушно кивнул и этим же кнутом принялся душить раненого строптивца. Мальчишка сопротивлялся изо всех сил: он мелко семенил ножками, хватался тоненькими пальчиками за петлю, смешно дергался и хрипел. И все же тощий Пустельга был достаточно силен и проворен, чтобы закончить это представление в считаные мгновения.

Нам было страшно, но клянусь – никто из нас не посмел отвести взгляда. Каждый понимал, что мог бы оказаться на месте этого горластого мальчугана.

Братья заставили нас тащить труп, как мы думали – хоронить. Не было никаких носилок, куска ткани или даже шестов, чтобы облегчить ношу. Мы передавали холодеющее тело друг другу, и его тяжесть подарила нам смирение.

К вечерней заре мы вышли на окраину леса, и Игумен велел копать. С собой у братьев не было лопат, поэтому копали руками, но, хвала Небу, неглубоко. После мы наломали валежника и сбросили его в свежевырытую яму.

Один из Пустельг достал из кисета огниво и с помощью трута запалил костер. От огня стало уютно, потянуло спать, однако же испытания наши на сегодня не окончились. Теперь мы поняли, зачем на самом деле тащили труп.

Братья аккуратно уложили мертвого мальчишку в яму и старательно, чтобы не потерять жар, закопали его в угли. Аппетитно потянуло жареным мясом, наши животы заурчали хором.

Мне достались, пожалуй, самые несъедобные части: кисть руки и кусочек позвоночника с налипшими ошметками мяса. Все посчитали мою долю справедливой, потому что я позже других попал в стадо. Хотелось возмутиться, заявить, что за последние четыре дня я съел только маленький сухарик, что выдавал нам Игумен, и что до этого мать с отцом лишь единожды дали мне лист вареной хряпы. Но я не решился, боялся, что отберут и это жесткое, соленое, недожаренное мясо. Я прекрасно понимал, что ем труп своего вчерашнего товарища по несчастью. Но ужасно хотелось жить! Мать (тяжело было думать о ее предательстве без слез) что-то говорила про шанс? Что ж, я не должен его упустить! Я должен выжить всем назло. Но, если будет другая еда, клянусь, я больше не притронусь к мясу!

Суглинок Великой равнины за день сильно нагревался, а остывал лишь к утру. Игумен запел песню на неизвестном нам языке, а братья Пустельги проверяли – спим ли мы. Впервые за много дней я был почти сыт, земля приятно грела; сон настиг мгновенно.

IV

Епитимьи лжеиноков похожи на исполнительные повеления иных монашеских орденов, но только у нас исход почти всегда один: убийство во славу Серой радуги. Жертвой может быть знатный воин, как-то насоливший Игумену, влиятельный землевладелец, слишком близко подступивший к нашим тайным убежищам, это может быть любой другой человек, которому не посчастливилось перейти дорожку ордену.

Хочется спать, усталость сосет соки из моих мускулов, но я умею терпеть. Если не умеешь терпеть – ты не Пустельга.

Игумен благословил меня на убийство Густава Пацека, купца старшей гильдии. Пан Пацек – честный человек, ему не повезло лишь в одном: торговать с врагами ордена. Броня и оружие для Срэбрянцева ландмейстерства – его личная ответственность. И он поплатится, клянусь Серой радугой. Я лучший брат среди прочих; на епитимье со мной будут еще два брата. Мы последние из Пустельг. Смена из Рябинников еще не подросла и не напиталась кровью, но это ничего: их сейчас шесть десятков. В нашем выводке было в два раза меньше, и, если повезет, через пару лет у ордена будет десяток смертоносных и безжалостных стервятников.

Купец построил себе настоящую крепость на скале; отдал целое состояние, чтобы сделать свою жизнь неприступной тайной. Но у нашего Игумена тоже водятся деньги, а они открывают любые двери.

– Брат Пустельга! – окликает меня хриплый баритон. Рослый монах, косая сажень в плечах. Он стоит, подбоченившись в тени разлапистой голубой ели. Он необычайно смугл, и в моменты, когда он отворачивается от солнца, кажется, что в глубине капюшона его монашеской робы клубится первородная тьма. И эта тьма зубасто улыбается.

– Брат… Рад тебя видеть. – Я отвешиваю поклон.

– Вас должно быть двое.

– Должно быть, – соглашаюсь я. – Но на нашем пути встретились понтигалы. Брат Пустельга пожертвовал собой, чтобы хотя бы один из нас смог совершить эту епитимью!

– Достойно! Его смерть была не напрасна. Нас двое, а это в два раза лучше, чем епитимья в одиночестве.

– Твоя правда, брат. Но… Вас тоже должно быть двое! Где твой спутник?

– Утонул в болоте. Ты знаешь, что велит Кодекс на этот случай.

Нас осталось двое… Мы последние, а пополнение еще не подоспело. Надеюсь, что у Игумена есть на примете парочка талантливых Рябинников, которым стоило бы сменить оперение раньше срока.

Брат молча показывает мне карту. Игумен щедро заплатил другим лжеинокам – ордену Чумных кротов, чтобы те прокопали тоннель. Из него мы попадем к отхожим ямам темницы. Почти половина версты под землей, весь путь ползти в нечистотах: что ж, если это единственный путь – так тому и быть.

Слава небесам, тоннель оказывается не таким низким, как можно было предположить: можно идти, согнувшись, но все же идти. Я ожидал большей грязи: холодный подземный ручей приносит застоявшуюся вонь дерьма и мочи, но под ногами всего лишь вода. Я судорожно вспоминаю, как прятался в деревенском сортире на одной из прошлых епитимий: меня искали рыцари, но так и не нашли. В тот день дерьмо я выковыривал даже из ушей.

– Долго еще? – спрашиваю я у брата.

– Осталось чуть-чуть, еще пара поворотов – и мы будем на месте.

Я иду позади, брат в вытянутой руке несет фонарь с тощей свечкой; света едва хватает, чтобы освещать пространство на два шага впереди. Но поворотов оказывается гораздо больше. Когда я уже уверен, что стоит повернуть обратно, мы видим неверный оранжевый свет, пробивающийся сквозь щели дощатого пола.

– Здесь брошенное крыло темниц. Игумен говорит, что наш купец уже очень давно не держит пленников. – Брат поворачивается ко мне, его смуглое лицо в свете свечного огонька становится и вовсе черным. – Серьезной охраны, скорее всего, мы не встретим. Но лучше быть тише мыши.

Я лишь киваю в ответ; вдвоем мы пробуем доски на прочность: пол здесь гнилой, и трухлявая доска с едва различимым скрипом отделяется от балки. Мы с заметным усилием протискиваемся сквозь узкий лаз; если бы наши робы не были промаслены мирой, наверняка бы застряли.

Мы прячемся за большим деревянным ящиком. Старый купец превратил темницы в склад: насколько хватает взгляда – весь этот бесконечный коридор уставлен ящиками, тюками, корзинами и бочками. На стенах висят крошечные масляные лампы, светят они очень тускло – едва-едва превозмогают тьму.

Брат прикладывает палец к губам, но я и сам вижу: чуть вдали неспешно ковыляет кривой силуэт. Он движется в нашу сторону, громко покряхтывая. Это явно немолодой человек. Он подходит ближе – на расстояние выстрела из духовой трубки – и мой брат немедленно применяет свое диковинное оружие: дротик впивается в шею старика почти без шума. Старик негромко крякает и с тихим стоном оседает на пол. Брат снаряжает новый дротик, я обшариваю тело в поисках ключей. Увесистая связка обнаруживается во внутреннем кармане камзола, старик вооружен лишь коротким мечом, почти что кинжалом. Я забираю это оружие в качестве трофея и перерезаю его хозяину глотку – для верности.

– Лишнее! – говорит мой смуглый брат. В его голосе читаются легкие нотки обиды. Он готовит отраву сам и очень этим гордится.

Мы крадемся вверх по винтовой лестнице, и это немного тревожит: в проеме помещается только один человек, а это значит, что в открытом бою я буду драться в одиночку, потому что брат не сможет выстрелить из-за моей спины. Я знаю, что и он погибнет в случае беды, но от этого не легче. Кодекс велит скрывать страх при любых обстоятельствах; я слышал, что с возрастом это дается легче, но я еще слишком молод, чтобы одержать сокрушительную победу над собственным страхом. Я достаю нож корчмаря из рукавной петли, в правой ладони сжимаю трофейный короткий меч. Мои руки дрожат, и я даже рад, что брат Пустельга сейчас идет позади и не видит моего позора.

Я слышу шорох наверху и даю брату знак быть начеку. Переступая босыми ногами по влажным каменным ступеням, я двигаюсь почти без шума. Виток, еще один, еще… Из-за поворота мелькает краешек плаща, подавшись чуть вперед, я вижу блеск латных сапог. Слишком опасно… Нельзя атаковать: человек, закованный в броню, поднимет много шума; в ночной тиши грохот упавшего тела привлечет его товарищей по оружию.

Я завожу руку с ножом за спину и делаю круговой жест: «Идем тише».

Стражник что-то бурчит под нос и громко рыгает, тянет кислым пивным духом. Он пьян.

– Курва, и-ик! – Голос стражника полон грусти. Кажется, его вот-вот вырвет. – Под наши-и-и ноги больше нет дорог! Все кончено, но должен быть предлог… И-ик. Иначе просто тле-е-ешь без огня-я: с тобой нельзя и без тебя нельзя! О-о Мари-и-я!

– О Мария! – раздается писклявый тенорок откуда-то слева.

– О Мария! – баритон с правой стороны.

– Мудаки! – обиженно кричит стражник. – Я вас ненавижу! Я… Бхэ-э-эхь! – Его тошнит. Судя по звуку, он наблевал себе на поножи: каплет.

Жду, когда пьянчугу стошнит еще раз, а потом нападаю: коротким мечом приподнимаю кольчужный капюшон и бью ножом в шею. Лезвие с тихим хрустом входит между позвонков. Стражник успел лишь тихонько хрипнуть, а потом завалился на бок, рухнув лицом в собственную блевотину.

– Эд, ты слышал? Он упал, кажись, – гремит баритон.

– Сегодня его последнее дежурство, – сочувственно звенит тенорок. – От него жена ушла к городскому кузнецу – устала от сырости в подвальной каморке без окон. Михей сам просил капитана найти ему замену. Увольняется.

– Бедолага…

Я снимаю с трупа капюшон и оттряхиваю его от остатков блевотины, надеваю, затем снимаю с застежек плащ и кутаюсь в него.

Жестом указываю моему спутнику брать баритона, сам же иду налево по коридору.

– О Мария… – хриплю максимально жалким голосом. – Под наши ноги больше нет дорог…

Из темноты коридора раздается звонкий смех; у стражника есть факел – он идет в мою сторону.

– О Мария…

Он подошел ближе, теперь его можно разглядеть: тощий и долговязый детина, из-под капюшона пелерины выпросталась светлая прядь и упала на лицо. Он улыбается.

– Михей, тебе лучше отдохнуть, старик… Сегодня весело, а завтра будет паршиво. Иди-ка ты приляг. Что… Что за?.. – В нескольких шагах позади раздается привычный стук. Такой звук издает тело, которому помогли упасть: брат взял баритона.

– Ми… Михей?

Кончик моего меча уперся детине в нижнюю челюсть: дернется – и я одним движением вскрою ему глотку.

– Он мертв. Ты можешь к нему присоединиться, – говорю я тихо, на границе слышимости, – а можешь сказать нам, где сейчас хозяин, и мы тебя пощадим.

– Лжеиноки… – Стражник тяжело сглатывает, задевая кадыком острие меча. – Вы меня все равно убьете… А-А! А… – Едва зародившийся крик сворачивается в неразборчивое хрипение. Из глазницы долговязого торчит дротик с синим оперением: паралитический яд. Стражник застывает словно статуя, хрипит, слепо уставившись в сводчатый потолок. Брат Пустельга возникает рядом почти бесшумно, и мне едва хватает самообладания, чтобы сдержать дрожь от неожиданности. Брат легонечко толкает долговязого в грудь, и тот бревном падает на каменный пол.

– Пожалуйста, не режь горло – оскорбляешь, – брат покачал головой. – Он уже труп. И расспросы твои ни к чему: покои пана Пацека этажом выше. Нам придется искать другой путь, потому что лестничную площадку рядом с комнатой охраняют понтигалы. Кажется, пятеро. Не сдюжим.

– У вас с Игуменом был долгий разговор? – Я стараюсь напустить на себя равнодушие, но ярость уже кипит – еще немного, и не удержу. – Почему в курсе только ты? Почему он не поговорил с нами всеми перед епитимьей?