Текст книги "Прикосновения к былому"

После войны

В 1946 году мама повезла меня в районную поликлинику в город Мышкин. Очередь к доктору тянулась со второго этажа на улицу. Мама положила меня на крыльцо, а сама зашла внутрь здания. Через несколько минут вышел доктор и сказал, чтобы люди не толпились в дверях и пропустили нас с мамой к нему вне очереди. Из поликлиники меня увезли в больницу. Больница была переполнена, врачей и персонала не хватало, я пролежала в ней больше месяца. Белье не меняли, лежачих больных не мыли, обовшивела. Меня навещали мама и Володя, проходили пешком 12 километров от Новинок до Мышкина, приносили что-нибудь поесть, а потом обратно возвращались. Володя приносил землянику в стаканчиках. Сделали гипсовую кроватку (гипс от макушки до колен по бокам и по всей спине), вставать нельзя. Мама уговорила доктора отпустить меня в таком виде домой – и уход дома будет лучше, и в больнице место освободится. Дома тоже приходилось все время лежать, шевелить можно было лишь руками и головой. Мама приносила мне книги из библиотеки в Артемьево. Очень много всего интересного перечитала за те девять месяцев. Мама сказала, что я встану перед Пасхой, на Вербное воскресенье. Так оно и вышло.

Мыло в те года было большим дефицитом. Мама делала крепкий отвар золы, в нем и мылись и стирали. Бани тогда в деревнях еще не строились. Все деревенские сызмальства привыкли мыться в русских печах, а мы наливали горячую воду в корыто, ставили его посреди комнаты и мылись, периодически подливая кипяточку. Мама как-то решила попробовать по примеру деревенских тоже помыться в печке. Настлали соломы на под, поставили внутрь печи кадку с водой. Мама разделась и залезла внутрь. Бабушка, чтобы жар не выходил, устье печи заслонкой прикрыла. Буквально через минуту мама взмолилась: «Откройте заслонку, душно!» Через некоторое время стала, помывшись, вылезать. Бабушка напротив устья стоит, командует: «Направо, налево!» Мама вылезла ногами вперед, вся в саже перемазанная. Потом, распаренную, ее без мыла тут же рядом с печкой и оттирали. Больше никто из нас в печку лезть не захотел.

Мама, будучи горожанкой, научилась за годы войны всем премудростям крестьянской жизни: косить траву, жать серпом рожь, чесать лен, запрягать коней и скакать на них, как заправский жокей. Поскольку последнее у нее выходило лучше, чем у других женщин (мужчин тогда в деревне мало было – всех старше 18 лет забирали на войну), то маме доверили уход за грозным районным конем-производителем по кличке Затей. На этом коне и бывалые колхозники боялись работать. Но маму и бабушку Затей слушался. Еще у него была такая особенность – терпеть не мог, когда впереди ехала какая-нибудь лошадь, обгонять себя никому не позволял. Вот и ездила на нем мама всегда впереди всего обоза. Однажды мальчишка-подросток, эвакуированный финн, запрягая, ударил Затея. Конь ухватил его зубами, поднял в воздух и стал трясти. Хорошо, мама была рядом, подбежала, прикрикнула на Затея, и тот опустил мальчугана на землю.

К маме, сразу после того, как закончилась война, стали подступать с уговорами, чтобы она вступила в колхоз. Мама отказывалась, говорила, что скоро за ней приедет муж и заберет в город. Медаль за труд целый год под сукном хранили – «не колхозница».

В конце 1946 года папа из Уфы приехал к нам в Новинки в отпуск. Подбрасывал под потолок меня и Вову, а мы визжали от радости. Мне папа привез акварельные краски, тетради. Тогда это было сказочным сокровищем – ведь до этого писали на старых книгах между строк, а красок я не видела с довоенного времени. Бумага в тетрадях была тонкая – на одной стороне пишешь чернилами, на другой все написанное проступает, но это была чистая белая бумага. За время своего короткого отпуска папа успел подлатать крышу на доме, построить из старых бревен хлев для скота. Когда пришло время возвращаться в Уфу, пообещал, что долго там не задержится.

В сентябре 1947 года мама, будучи беременной, решила ехать в Рыбинск2525
  С сентября 1946 по октябрь 1957 года официальное название города было Щербаков, но горожане упрямо продолжали именовать его Рыбинском.


[Закрыть]. По дороге на станцию зашла в медпункт во Фроловском. Там ей сказали: «Поезжай спокойно – еще неделю не родишь». Она и пошла дальше на поезд в Шестихино, а это еще пять километров. По дороге начались схватки, еле дошла до станции. Родила в медпункте кирпичного завода.

Я гуляла на улице, когда мне кто-то сказал о том, что мама родила мне братика. Не заходя домой, ничего не сказав бабушке и ничего с собой не взяв, пошла к маме в Шестихино. Она лежала на деревянной койке, отгороженная от всех простыней, а сбоку к ней прижимался завернутый в ее юбку, маленький, красный Алексей. Мама спросила, что я с собой принесла. Я ответила: «Ничего». Тогда мама велела мне идти назад и сказать обо всем бабушке. Потом маму увезли на поезде в Рыбинск, а там ее встретила скорая помощь.

Этой же осенью к нам окончательно вернулся папа. Вернулся, не снявшись с партучета. Его не отпускали из Уфы. Все его просьбы и доводы парторг отметал убийственным: «Партия лучше знает, где нужнее кадры». Мама посылала туда документы о моей болезни, о своей беременности – бесполезно. Папа договорился с начальником цеха, получил расчет и уехал, невзирая на угрозы парторга.

Потом он несколько раз из Рыбинска писал в Уфу, чтобы выслали партийные документы – безответно. В конце концов его вызвали в Ярославский обком партии и поставили условие – незамедлительно погаси задолженность по партвзносам или исключим из партии. Папа отказался гасить задолженность: «Не моя вина, что в Уфе с учета не снимали. А сейчас денег нет: троих детей и жену надо кормить». И папу исключили из партии.

Конец сороковых

На двадцатом заводе начальство предложило папе продолжить работу старшим мастером, но он не согласился: «Надо помочь, помогу, а работать хочу простым фрезеровщиком – зарплата выше, сейчас это главное – семье надо выбираться из нищеты». Так он стал работать в цехе, где изготовляли приспособления для обработки деталей моторов, часто задерживался на работе, чтобы с главным технологом и начальником цеха обсудить, как что лучше сделать. Завод выделил нам две комнаты в коммунальной квартире в десятом доме на улице Молодежной. Дом был шлакоблочный. Боковая стена зимой промерзала. Позднее выяснилось, что в войну, во время бомбардировки, она была разрушена взрывом бомбы. Фашисты тогда метили в расположенное рядом здание 33-й школы. Там тогда располагался госпиталь и на крыше во всю ее длину был нарисован красный крест. Когда рисовали крест, думали, немцам не чуждо милосердие к раненым и увечным людям – ан просчитались. Стену нашего дома восстановили еще в войну, но наспех, а потому некачественно.

В комнатах было печное отопление. Печь держала тепло плохо и быстро остывала. Тяга была слабая, приходилось очень долго разжигать печь, но, и будучи прогретой, она периодически выпускала в комнату кольца дыма. Чтобы не угореть, мы даже в лютые морозы вынуждены были без конца проветривать помещения, открывая двери и форточку. Мебели у нас не было никакой. Я делала уроки на полу.

В первые же дни учебы учительница по математике, наш классный руководитель, пригрозила мне переводом из пятого класса в четвертый, потому что я не смогла рассказать ей правила деления на три. Но по русскому языку у меня были хорошие оценки, а по истории я получила единственную в классе пятерку, рассказав о Римской империи, поэтому другие учителя уговорили ее дать мне время, чтобы подучила предмет. Как-то в ноябре она зашла к нам в гости, понюхала въевшийся в стены запах гари, увидела маму, сидящую на полу с младенцем, меня, притулившуюся с учебником возле печки… Вероятно, она планировала высказать претензии родителями по поводу моих знаний математики, чтобы были со мной построже, не позволяли лениться, но увиденное настолько ее потрясло, что она сказала маме, будто просто ходит по домам своих учеников – посмотреть, кто как живет. После того неожиданного визита она резко переменила свое отношение ко мне и теперь даже ставила в пример другим, как надо относиться к учебе, несмотря на внешние трудности.

Летом, готовясь к следующей зиме, папа вдоль всех наружных стен поставил щиты из досок и пространство между ними набил для теплоизоляции опилками. Печку, чтобы не дымила, перебрал, прочистил дымоходы. У папы вообще были золотые руки. В магазинах тогда все строительные материалы и мебель были страшным дефицитом. Чтобы обустроить быт, он стал сам изготовлять мебель. В сарайке, недалеко от дома, оборудовал столярную мастерскую, сделал верстаки, полати для материалов и инструмента. Просушивал доски, обстругивал их с двух сторон рубанком, размечал, как более экономно распилить, чтобы не было отходов. Постепенно в квартире появились: новый стол, табуретки, комод, шифоньер, диван, трюмо, сундук. Маме папа устраиваться на работу не разрешал: «Пойдешь работать – дети будут брошены». Тогда она попросила его сделать пяльцы и стала дома ткать ковры. Папа рисовал на мешковине какую-нибудь картину (он очень хорошо рисовал, из всех нас только Лене передался этот его талант), а мама потом ткала по его рисунку, другой раз просиживая за пяльцами до позднего вечера. Ниток тогда в продаже не было, она распускала на нитки детские носки, старые свитера. Квартира стала уютной: красивая мебель, стены в коврах, на подоконниках цветы, фикус в кадке возле стола. Несмотря на материальные трудности, мама давала мне деньги на покупку открыток по искусству, я ходила во Дворец культуры на различные мероприятия по абонементам, в театр, на оперы – «Демон», «Риголетто», «Евгений Онегин», на балет «Лебединое озеро», на разные концерты.

Из первых наших соседей особо выделялся живший в квартире над нами дядя Коля Водолазкин2626
  Водолазкин Николай Степанович (1921 – 1981) – Герой Советского Союза, гвардии старший сержант, танкист, награжден орденом Ленина, медалями. В течение трехдневных беспрерывных боев за Севастополь экипаж его танка уничтожил 4 немецких танка, 6 пушек, шестиствольный миномет, 12 огневых точек, 18 станковых пулеметов, разбил 3 дота и 5 дзотов, 4 автомашины и 15 повозок с грузом, уничтожил 180 солдат и офицеров противника. Затем преследуя отступавшего противника в районе бухты Камышеватая, танк ворвался в боевые порядки противника и подмял под себя почти сотню немецких солдат и офицеров. Легендарная «тридцатьчетверка», водителем которой был Н. С. Водолазкин, закончила свой боевой путь в Севастополе. После войны ее подняли на пьедестал, как символ доблести и мужества советских танкистов. Демобилизовавшись Н. С. Водолазкин работал инженером на двадцатом заводе. В начале восьмидесятых я узнала от общих знакомых, что в январе 1981 года он умер – прихватило сердце, когда стоял в очереди за сметаной. Имя Н. С. Водолазкина высечено на Алле Славы в Рыбинске.


[Закрыть]. Высокий, красивый, в длинной до пят армейской шинели, не ходивший, а буквально летавший по улице. И наверх к себе он поднимался не как все люди, а перепрыгивая сразу через две ступеньки. Помню двух его фронтовых друзей, оба были без ног, добирались до подъезда на низеньких самодельных инвалидных тележках, отталкиваясь от земли руками и гремя несмазанными подшипниками на всю улицу. Дядя Коля поднимал их по очереди вместе с тележками к себе на второй этаж. Прожил он в нашем доме недолго и вскоре переехал на новую квартиру.

Леня рос высоким мальчиком. В доме его считали старше ровесников и потому заводилой: что ребята не сделают – Леня виноват. Однажды одна женщина пришла к маме жаловаться на него. Мама месила тесто. Женщина раскричалась, а потом с силой ударила Леню по щеке. Мама со словами: «Ты еще будешь бить моего ребенка!» – надела ей квашню на голову. Больше жаловаться на Леню никто не приходил. Мы, дети, ни разу ни бранных слов от родителей не слышали, ни шлепков от них не имели. Да и между собой они при нас никогда не ругались.

У мамы здоровье было плохое: ревматизм, подагра, комбинированный порок сердца. Ведь она всю жизнь полоскала белье руками: то в проруби на Волге, то под краном в ледяной воде. У папы со здоровьем все было в порядке. Я, Володя, Алексей и мама, бывало, валяемся с гриппом и высокой температурой, а он не болеет и ухаживает за нами.

Я любила читать папину записную книжку. Он ее всегда носил в нагрудном кармане пиджака. Грязная, вся исписанная какими-то формулами, расчетами стали и других металлов. Я ее вытаскивала, перелистывала и клала обратно в карман его пиджака.

Долгое время после войны в стране не хватало не только мебели и стройматериалов, но и самых необходимых продовольственных товаров. Мама жарила картошку на рыбьем жире – вкус отвратительный. Когда отменили карточную систему, в магазинах начались перебои с хлебом. Очередь занимали с вечера. На ладошке чернильным карандашом писали твой номер, часто трех-четырехзначный. Пересчитывались несколько раз за ночь. Пропустила пересчет – и пропала твоя очередь. Иногда стояла в очереди с Леней на руках. У него на голове были кудряшки до плеч, такой симпатяга, а бабки мне в очереди с упреком: «Ишь ты! Молоко на губах не обсохло, а уже мамаша». Приходилось огрызаться.

В дверях магазина было прорезано окно, в него и подавали хлеб. Одна буханка в руки. На нашу семью это было меньше, чем по карточкам. Кто один жил – тому тоже буханка в руки. Началась спекуляция хлебом. Горе, если не успевала получить хлеб до 15 часов. На заводе конец смены. Мужчины заполняли все крыльцо, лезли к дверям прямо по головам, наступали на спины, плечи, головы. Потом вдоль завода поставили хлебные ларьки, на каждый цех свой ларек со списком рабочих. Иногда давали в руки больше одной буханки. Стало легче. Мама на Новый год (не помню, на какой точно) нарезала на тарелку гору черного хлеба. Мы ели его досыта, посыпая сверху сахарным песком и поливая водой. Было очень вкусно.

В грибную пору папа каждый выходной ездил за Волгу в лес. Выходил из дома часа в четыре утра, прихватив с собой картошку или краюшку хлеба и флягу с водой, а возвращался уже под вечер, неся на плече тяжеленную, полную грибов и ягод бельевую корзину. Потом всей семьей перебирали лесной урожай. На ужин мама жарила грибы с картошкой, а после ужина иногда замешивала тесто, чтобы с утра напечь для нас пирогов. Отдельно к ним она еще готовила специальную подливу – таких вкусных грибных пирогов с подливой, как дома, я нигде больше не ела. А какие ароматные ягодные варенья были у нас! Сделанных осенью и летом запасов сухих и соленых грибов, сушеных ягод, варений хватало нам до следующего лета.

1950 год. Мама в городском роддоме родила Диму. Папа на 7 ноября напек пирогов с яблоками и еще какой-то начинкой. Пироги получились присадистые, но папа с гордостью – сам испек! – понес их маме в роддом.

Чтобы прокормить себя и свои семьи, горожане устраивали на пустырях огороды. Наши два шлакоблочных дома (восьмой и десятый) с наружных сторон были окружены грядами с картошкой. Играя в прятки, мы, ребятня, часто прятались в межах между гряд.

Двор наш был дружный. Несколько раз всей ватагой с двух домов ездили в лес за Волгу. Через реку переправлялись на лодках. За перевоз надо было платить деньги. Каждый лодочник обычно старался набрать себе побольше людей. Иногда было страшно, так как перегруженная лодка даже при небольшой волне черпала бортами воду. Однажды мы убили в лесу гадюку. Взяли ее с собой и несем на палочке. Неожиданно вышли на большую поляну в расположении воинской части. Посередине поляны пожарный щит с лопаткой, топориком, крючками. Ну, мы и повесили мертвую змею на этот щит, а сами принялись исследовать – как тут все у военных устроено. Заглянули в одну землянку – там кровати стоят железные, двухъярусные. Интересно, любопытно и жутко. Спустились в другую – посередине стол, вокруг него скамейки, а в углу печка-буржуйка. Выбрались наружу, обошли вокруг, увидели столб с колоколом. Мальчишки ударили в колокол, откуда-то выскочил солдат и прогнал нас.

Не помню, из каких источников до нас, ребятни, дошел слух, что в Рыбинске полно шпионов. Они прячутся на чердаках, а ходят в черных шляпах и костюмах. Мы как узнали про это, так всем двором отправились на поиски вражеских агентов. На чердаки не полезли – страшно. А вот городские улицы и дворы тщательно обследовали, но никого в черных шляпах нам на глаза не попалось. Повезло людям!

Вторая школа

В те годы мальчики и девочки учились раздельно. Поэтому я училась во второй школе имени Н. К. Крупской, а Вову определили в тридцать третью, рядом с нашим домом. Но в здании тридцать третьей еще несколько лет после войны часть помещений оставалась занятой под госпиталь, поэтому ребята из наших домов учились, как и мы, девочки, в здании второй школы, но только в третью смену.

В нашей школе были тогда очень хорошие учителя.

Дмитрий Дмитриевич Никифоров, физик. Не знаю, чем он держал нас. Материал объяснял не по учебнику, а по-своему – более доходчиво и интересно. Мы записывали его объяснения. В классе всегда стояла мертвая тишина. Я на пятом курсе педагогического была на практике в его десятом классе – такая же тишина на уроке, какая была и в наше время, хотя класс уже был смешанным – мальчики и девочки учились вместе. Потом я одна проводила классный час по теме «Творчество Шаляпина», ребята что-то расшумелись. Дмитрий Дмитриевич был рядом, в кладовке физического кабинета, встал в дверях класса, ничего не сказал, ни к кому не подошел, но класс мигом затих. Никогда не слышала, чтобы он повышал голос, никогда не видела, чтобы он улыбался. Когда в учительской улыбнулся, была поражена. Больше такого учителя я не встречала.

Первый ряд слева направо: Д. Д. Никифоров – физик, Е. С. Волнухина – учитель немецкого, Н. И. Григорьева – математик, А. П. Ломакин – директор, Н. И. Александрова – завуч, Е. Н. Пруденская – историк, Ю. В. Родзивон – химик, Иван Иванович – физкультурник

Василий Васильевич Высоцкий (Вася кот) – преподаватель рисования и черчения. Вел уроки у нас, во второй, и у мальчиков – в первой школе. Настолько знал почерк каждого ученика, что, если в 9—10 классах за кого-то из девчонок делал чертеж мальчишка из первой школы, тут же называл его имя, а пытавшейся его провести девчонке ставил в журнале кол. Зато потом у девчонок, которые учились в технических ВУЗах, не было никогда проблем ни с физикой, ни с черчением. Я сама делала чертежи за своего мужа, когда он учился в техникуме.

Юлия Викторовна Родзивон – химик. Маленькая, юркая, всевидящая. Химию любили почти все девчонки. Однажды она поручила мне и Ире Львовой подготовить лабораторную работу какому-то классу. Мы все сделали и возникла мысль: собрать промышленную установку для производства фосгена (отравляющего газа). Установку сделали, но хватило ума не испытывать ее в работе.

Елена Николаевна Пруденская – историк. Я сидела в 10-м классе в боковом ряду за первой партой. За мной – Ира Львова. И вот, вместо того, чтобы внимать ответам одноклассниц, она под носом учительницы забавлялась на ее уроках с моими косами. Навяжет на них штук по десять бантов разного цвета и величины, а Елена Николаевна делала вид, что ничего не замечает, все нам прощала. Может потому, что знала, если кто-то придет на ее урок из проверяющих, мы с Ирой не подведем, отвечая.

Софья Федоровна Тюменева, дочь купца Тюменева2727
  Николай Ионович Тюменев (1823—1897) – купец I гильдии, благотворитель. До революции в гимназиях Рыбинска были стипендии его имени, а в училищах оказывалась помощь бедным ученикам. Большие средства жертвовал богадельням и приютам. Занимался активной общественной деятельностью: гласный городской думы и земского собрания, почетный попечитель городских училищ и т. д. Был награжден золотыми медалями на Анненской, Владимирской, Александровской, Андреевской лентах, орденами Святого Станислава и Святой Анны 3-й степени. В 1899 году его дочери передали дом на Мологской (Чкалова) улице детскому приюту А. Г. Баскаковой, на свои средства устроив в нем домовую церковь.


[Закрыть], – учитель русского языка и литературы. Благодаря ей мы не только научились грамотно писать на родном языке, но и открыли для себя его красоту, полюбили русскую литературу. А какие предложения мы с ней разбирали! Напишет на всю доску одно предложение из «Войны и мира», и мы без ошибок делаем синтаксический и орфографический разбор. Отрывки из «Войны и мира» читала на французском языке, а мы сидели, раскрыв рот. Уж на ее уроках не побалуешь. Однажды она водила нас на экскурсию в библиотеку Дворца культуры («Авиатор»). Возвращаемся обратно. Она идет медленно, вразвалочку (уже была на пенсии, старенькая). Я пристроилась позади нее, а за мной, в цепочку встали остальные девочки. Так и шли до школы, как гусята за гусыней.

Из всех учителей не любили только классного руководителя, математичку. Ее уроки мы чуть не срывали. Начнем кашлять всем классом по очереди. Она смотрит на нас, мы на нее, умными глазами. Отвернется к доске, и опять в классе сплошное чихание и кашлянье.

Спасибо нашим учителям. Таких учителей да в наши бы школы сейчас

Здание бывшей школы №2 им. Н. К. Крупской. Ранее в здании находилась женская тюрьма

Каждый школьный вечер начинался с вальса Хачатуряна к драме Лермонтова «Маскарад». Очень красивая музыка! Приходить на вечер надо было только в школьном платье и белом переднике. Мальчишек приглашали из первой школы, мужской. Вход был строго по пригласительным билетам. Так же по билетам и мы ходили к ним в первую школу на вечера. Я любила танцевать. Особенно вальс. В старших классах я носила на позвоночнике корсет. Мальчишки приглашали, но протанцевав один танец и нащупав корсет, в следующий раз уже не подходили ко мне, а я с удовольствием танцевала с девчонками.

Наша школа располагалась в центре города и считалась лучшей школой для девочек, поэтому все начальники стремились определить своих дочерей на учебу именно в нашу школу. Наш класс был разделен на две группы. В одной – дочери начальников, в другой, нашей, – рабочих. Даже на уроках сидели на разных рядах. У окон – дочери начальников, второй и третий ряды – мы. Исключение составляли Ира Львова, Оля Шарухина, Люся Николаева. Оля была очень тихой девочкой, Люся жила с мачехой. С Люсей мы сидели за одной партой. На праздники, пока училась в школе, собирались у Иры Львовой. Там я впервые попробовала шампанское, розовое и шоколадное. Родители у Иры были очень гостеприимны.

Когда умер Сталин, я училась в 10-м классе. В заводском сквере, где сейчас Макдональдс, стояла статуя вождя. Там собрали митинг. Народу пришло много, все плакали, и я тоже. Мысль была одна: «Как же мы теперь без него жить-то будем?»

На экзамене по алгебре, устном, я получила тройку. Единственная тройка в аттестате. А получилось так. Мне дали к билету дополнительный пример. Я его не решила. Вышла из класса на улицу, села на скамейку и вдруг, как озарение, подняла валявшуюся рядом со скамейкой веточку и ею на песке начертила решение примера. Было так обидно, что уже поздно дошло.

Кончилось детство, чего в нем было больше, горя или радости, не знаю.