Текст книги "Исчезнувший"

Плюнув на все, я поднялся. Не дело это – думать на столь серьезные темы на пьяную голову. Придет день, вернется трезвость мышления, можно будет и подумать.

А пока, чтобы успокоить расшалившиеся нервы, я вернулся в сестринскую. Причем моего возвращения никто не заметил, настолько все были увлечены игрой. Только Лена немного поворчала, пересаживаясь с кресла ко мне на колени.

Причину ворчания я вполне понимал. Мой поход слишком затянулся, партия подходила к концу, в игре оставалось трое, включая и Лену.

Облапив ее за талию, я заглянул в карты. Там все было в порядке. Козырный туз и три валета, хоть и без козырного, на руках. И ход. Могла бы не ворчать.

Я откинулся в кресле как раз в тот момент, когда она сбросила своих валетов. Голова, слегка просветлевшая после посещения палаты Ломанова, снова принялась за свое – кому же столь сильно насолил знатный ресторатор? Я пытался отогнать эти мысли, но не мог.

На помощь пришел бородатый Боря. Игра закончилась, он наполнил стаканы и теперь настойчиво обращал мое внимание на общий стол. Я подчинился. Почему бы и нет? Алкоголь может сбить неприятную активность мозговых извилин – раз, а два…

Два – это то, что у меня на коленях сидит молодая и очень даже привлекательная медсестра. И при чем тут полкилограмма алкоголя, выпитого мной, я вас умоляю! Леночка была симпатична безо всякого алкоголя. Я поцеловал ее в шею, за что был укушен в ухо, взял со стола стакан и влил в себя содержимое.

Пельмени, принесенные мной, уже давно закончились, и сейчас на столе раскинулась снедь, прихваченная из домов медконтингентом – салат, окрошка, котлеты, жареная рыба. Жуй – не хочу.

Очкастый доктор тоже влил в себя свою порцию, лихо занюхал Клавиным бедром, на миг оголив его, получил привычную затрещину и, хихикнув, спросил меня:

– Михайло, дорогой, а признайся – страшно стало, когда гранату увидел?

Я швырнул в рот кусок котлеты, прожевал, проглотил и только потом ответил:

– Чтобы стало страшно, надо успеть испугаться. А я не успел. Я, как ее увидел, сразу побежал выскакивать. Мне другое интересно – кто так на «Колизей» обиделся, что сначала клуб взорвал, а потом главного охранника?

– А по-моему, «Колизей» тут ни при чем, – беспечно заявил доктор. – По-моему, тут сам Ленивый кому-то на хвост наступил. Вот его и попытались убрать. Сначала в ресторане, а когда там ничего не получилось, у нас. Если по-твоему, то взорвали бы скорее Ломанова, а он жив. – И доктор снова ущипнул Клаву за ляжку.

Я глубокомысленно съел еще кусок котлеты и изрек:

– Ну, тут бабка надвое гадала. Они могли просто не знать, что Ломанов лежит в другой палате. Тут же были телохранители, так что стоило какому-нибудь придурку подняться на этаж и увидеть, в какую палату они шастают, и все. Запросто могли решить, что именно там и лежит Ломанов. А про то, что Ленивый тоже лежит здесь, они могли не догадываться. Ошибочка, в общем, вышла у них.

– Хороша ошибочка! – Боря почесал свою бороду. – Да пусть они хоть все друг друга на тот свет отправят, лишь бы без таких ошибочек. А то перепутают и сюда чего-нибудь кинут.

– Вот! – я обнял Лену за талию и притянул к себе. – За это надо выпить. Чтоб не рвалось!

Доктор согласно мотнул головой, разлил из бутылки остатки, и мы выпили. После минутного закусочного чавканья голос подала Лена:

– А Ломанов ничего, молодец. Когда про взрыв узнал, даже не испугался. – И вдруг выдала на-гора информацию, заставившую меня на секунду оцепенеть. Но только на секунду: – И от новых телохранителей отказался. К нему тут после ужина заходили двое, поговорили минут двадцать, и ушли. Я спросила – зачем, а они говорят – новых охранников будем ставить, пришли посоветоваться, кого. А когда уходили, сказали, что он отказался от охраны вообще.

Глава 9

Похмельной боли в голове не наблюдалось. Что, учитывая количество выпитого накануне, было странно. Но именно это сподвигло меня на дальнейшее возвращение к жизни, теперь уже форсированными темпами. Я открыл глаза и попытался определить, где я, что я и зачем я.

Оказалось, все совсем не страшно. Я был дома и лежал в собственной кровати. Небольшие сомнения вызывала золотистая голова, покоившаяся на соседней подушке, но такое иногда случается, и, полагаю, не только со мной, так что это не повод впадать в панику. К тому же, приподнявшись на локте для лучшего обзора, я определил, что обладательницей золотистой головы является давешняя медсестра Леночка. Накануне она все время была прикрыта сверху колпаком, так что с определением цвета волос возникали определенные сложности. Оказалось, очень даже приятственный цвет.

Оставалось определить, какого рожна она делает в моей кровати. Нет, даже не так. Какого рожна она в ней делает, я знал наверняка. Что могут делать в кровати мужчина и женщина детородного возраста? Дрыхнуть, разумеется. Хотелось понять, как она – да и я, собственно, – оказалась в моей квартире, если последнее воспоминание, которое, не напрягаясь, можно было вызвать, касалось больницы.

Кряхтя, я выбрался из постели и ушел в кухню. Не то, чтобы там лучше вспоминалось – просто хотелось вскипятить воду для кофе, поджарить омлет. Короче, попытаться начать жить полноценно. А разборки с памятью – это уже, так сказать, сопутствующее.

Пока в кофейнике грелась вода, а на плите прокаливалась сковорода, я посетил ванную, где слегка постоял под душем. Сперва холодным, потом горячим. Я не мазохист, просто давно заметил, что от такого душа быстрее прихожу в себя. Хотя, повторюсь, и без того не очень страдал с похмелья. Просто слегка одеревенело тело и чувствовалась легкая тяжесть в голове. В остальном самочувствие было на удивление хорошим. Наверное, водка попалась качественная. А что до Бориного спирта – тут и вовсе вопросов не возникало.

Вернувшись в кухню, я принялся возиться у плиты. Память постепенно возвращалась. К примеру, вспомнил, почему оказался дома, причем, вместе с Леночкой. Просто ночью, приблизительно в районе трех часов, мне вдруг пришла в голову мысль, что она – единственная, кто видел убийц Ломанова. И я заподозрил, что они решат не оставлять живого свидетеля, постаравшись избавиться от него как можно скорее. Это было бы наиболее логичным ходом с их стороны.

По осознании этого во мне проснулось непреодолимое желание защитить Леночку во что бы то ни стало, от кого бы то ни было и любыми подручными средствами. Самым разумным на тот момент выглядел вариант забрать ее к себе домой и, в случае чего, занять там круговую оборону. Но прежде медсестру обуяла жажда любви, и мы долго скитались по темным коридорам и лестницам ночной лечебницы, выискивая подходящее место. Поскольку свободных палат в наличии не оказалось, пришлось заниматься этим делом в каком-то обесточенном на время ремонта лифте. Процесс был, как всегда, приятен, но его осуществление происходило в очень неудобной позе. При одном воспоминании о которой у меня заболели ноги.

А потом я пошел к бородатому Боре, наврал ему, что девушке плохо – хотя на тот момент ей было на удивление хорошо, – и уговорил отпустить ее домой. Доктор к тому времени был в стельку пьян и без труда согласился. В районе четырех, не забыв забрать из туалета стволы, я одел Лену и повел к себе.

Словно мало мне было проблем с пропавшим Четырехглазым – я решил взвалить на себя еще и заботу о медсестре. Нет, однозначно – если человек умеет находить приключения на свою задницу, смерть от скуки ему точно не грозит. Это меня напрямую касалось. А ведь я, в конце концов, не летучая мышь Бэтмэн, я простой таксер. Мое дело – крутить баранку и развозить пассажиров, а не влипать с завидным постоянством в разного рода хипеши. Но я влипал. Когда случайно, когда – не очень. Наверное, способность к подобным влипаниям есть тяжелая и неизлечимая болезнь. Иначе я давно бы остепенился, переженился, завел себе кучу детишек и в итоге разжирел от безделья. Но если это болезнь, то определенный иммунитет к ее последствиям все же вырабатывается – иначе меня давно бы уже остепенили, одели в черное, обули в белое, положили в красное и закопали в грязное. Однако мне было почти тридцать лет, а я до сих пор не переженился и не разжирел – с одной стороны, а с другой – не был закопан. Какая-то странная болезнь, честное слово. Нужно будет при встрече доктору Боре идею подкинуть – пусть на эту тему научный трактат нарисует. Глядишь, профессорское звание получит. И человеку приятно, и мне не без выгоды – может, попутно изобретет лекарство от долбое… Ну, вы поняли.

Перекинув сковородку с омлетом с плиты на стол, я выключил конфорки и тяжело вздохнул. Ведь, с другой стороны, что мне было делать? Бросать Леночку на произвол судьбы? Не для того я ей в лифте полчаса удовольствие доставлял. Успел, стало быть, почувствовать ответственность за нее. Тем более что и пропажа Четырехглазого, и опасность, грозящая медсестре, были каким-то образом связаны. Разобраться бы, каким.

Заварив две чашки кофе, я прошел в спальню. Леночка уже не спала, хотя вовсю делала вид, что еще спит. Но открытый правый глаз, который хитро поблескивал из-под упавших на лицо волос, выдавал ее.

– Здравствуй, глаз, – сказал я и приподнял дымящуюся чашку. – Кофе будешь?

– Буду, – сказала Леночка в подушку. – Из кухни такой запах, что я даже проснулась. Сколько времени?

– Два с четвертью, – я присел на кровати и протянул ей кофе. Лена тоже приняла сидячее положение, накрывшись одеялом. – И уже сегодня.

– Мы у тебя дома?

– Там, да, – я кивнул. – О работе можешь не беспокоиться. Я договорился с вашим Борей. Душа оказался человек, хоть и очкарик. У тебя-то головка не бо-бо?

– Нет, – она с издевкой посмотрела на меня. – Это же вы вчера с Камаевым почти все выпили. Мы с девчонками – только шампанское и водки чуть-чуть.

– Вдвоем?! – я попытался прикинуть, сколько же у нас вышло на брата. Получалось – почти по полторы бутылки в водочном эквиваленте. – А мы солидные умывальники!

– Очень солидные. Я за тебя даже испугалась.

– А чегой-то только за меня?

– Ну, за Камаева глупо бояться – с его-то опытом. А ты таксист, все время за рулем и, наверное, пьешь мало. – В этом месте по моей душе разлился бальзам. Приятно, когда о тебе хорошо думают, даже если ты этого не заслужил. Но тут она решила поддеть меня, передразнив: – У тебя головка не бо-бо?

– Леночка! – строго заметил я. – После того, что было между нами ночью, твой вопрос про больную головку звучит несколько двусмысленно. Так что давай оставим эту скользкую темы и присосемся к кофе. А то он остынет и будет уже совсем не то, что нужно только что проснувшемуся человеку.

Минут пять мы просидели рядышком, мелкими глотками прихлебывая кофе. Семейная, мать ее, идиллия. Не люблю такого, ибо затягивает, но сейчас она подействовала на меня благотворно-умиротворяюще.

Когда кофе закончился, я забрал у Лены пустую чашку и спросил:

– Душ?

– Душ! – с энтузиазмом согласилась она и, свесив ноги с постели, потребовала: – Отвернись.

Я слегка удивился. Ночью таких тяжелых приступов стыдливости за ней не наблюдалось. Но спорить не стал. Поднялся, нашел в шифоньере халат и, положив рядом с ней на кровать, удалился в кухню.

В ванной она пробыла недолго. Вышла оттуда бодрая и довольная жизнью. По всему видать – впечатления буквально распирали ее. Я порадовался за человека и решил было испортить настроение, сообщив, за каким лешим притащил к себе. Но потом подумал – и раздумал. Пусть еще немного порадуется жизни. Ну, не изверг же я, в самом деле. К тому же после такого известия у нее вряд ли возникнет желание заниматься сексом. На который я в данный момент, не скрою, рассчитывал.

Леночка слегка поклевала омлет, я легко доклевал остальное – потому что и клювом, и аппетитом значительно превосходил медсестру, – после чего мы уговорили еще по чашечке кофе. Отставив опустевшую тару в сторону, гостья поинтересовалась:

– Что будем делать дальше?

Вопрос был задан, видимо, в глобальном смысле, а в глобальном он меня не интересовал. По устоявшейся традиции я никогда им не задавался, потому что все делалось как-то само по себе. В смысле же локальном, повторюсь, еще не пришло время портить Леночке настроение. Поэтому я подошел ближе и, грозно нависнув над ней, сказал:

– Целоваться!

Взял за халат и попытался подтянуть к себе, чтобы выполнить угрозу. Но она ловко щелкнула меня по носу и, воспользовавшись замешательством, убежала в спальню.

Законы логики строги. Они предполагают, что если кто-то убегает, то другой кто-то должен догонять. Будучи человеком логичным, хоть и слегка похмельным, я недовольно вздохнул и потрюхал за Леночкой.

Там она напугала меня, прыгнув из-за двери на спину. Игривая, как котенок. Но раз в несколько тяжелее. Развернувшись и поплотнее прижав ее к себе, я строго выговорил:

– Со мной так нельзя поступать, ты знаешь? Нельзя заставлять меня бегать. Я не спортсмен ни разу. И я уже не мальчик – мне двадцать девять лет! Когда я бегу, у меня скрипит ревматизм и вываливаются вставные челюсти.

Весьма довольная произведенным эффектом, она засмеялась. Я еще больше посуровел с лица и заметил:

– А вот смеяться команды не было.

– А какая была команда? – вовсе даже не испугавшись, спросила медсестра.

– Была команда «Динамо» из города Киева. И она говорила: «Целоваться!».

На сей раз Леночка была плотно прижата ко мне вместе с руками и ногами, и шансов вывернуться не имела. Впрочем, судя по тому, с какой готовностью ответила на поцелуй, выворачиваться и в мыслях не держала.

Вы только не подумайте ничего плохого ни про меня, ни про нее, раз в первый же день знакомства мы перешли к столь тесному общению. Я – человек свободный, относительно ее семейного положения ничего утверждать не берусь, но, судя по отсутствию обручального кольца на пальце, а также по тому, что она не очень беспокоилась о брошенной на произвол судьбы семье, брачными узами Леночка тоже была обременена не очень. Так что плохого в том, что два одиноких симпатичных человека решили провести время в обществе друг друга? Как минимум – ничего. Как максимум – польза государству, которое сможет слегка подправить демографическую ситуацию.

Когда ни у меня, ни у нее не осталось сил даже на то, чтобы громко разговаривать, то есть примерно на четвертый час постельных баталий, мы развалились на кровати, весьма довольные друг другом. Лично я лежал на спине, подложив правую руку под голову. Лично Лена расположила свою голову у меня на плече и занималась тем, что прореживала густую плантацию на моей груди.

Нет, я, конечно, согласен, что волосы на груди – такая же глупость, как секс по телефону. Они не греют и не добавляют весу в обществе. Но у меня еще в детстве было три заветных мечты – накачать себе мышцу, как у Шварценеггера, научиться играть на гитаре и обзавестись шикарным волосяным покровом по всему телу. Чтобы, значит, когда я выйду на пляж, все тетки моими были. Поскольку с первыми двумя пунктами как-то не срослось, то волосы на груди оказались тем единственным из детской программы, чего я сумел достичь. И я вовсе не горел желанием, чтобы Леночка, волосок за волоском, выщипала всю мою мечту. Поэтому время от времени отстранял ее руку. Но она каждый раз начинала сначала.

Чтобы гостья не очень расслаблялась, я решил, что пришла пора поведать ей страшную правду. И то сказать – на часах было почти семь, а к восьми мне нужно было отправляться в гараж, принимать машину. Но начал я, как и полагается, издалека.

– Тебе когда на работу?

– Через три… Нет, наверное, уже через два дня, – пробормотала она, так и не прекратив выщипывать из меня волосы.

– А мне через час, – задумчиво проговорил я, в очередной раз отстраняя ее руку. – Послушай, солнце мое. Когда я уйду, не вздумай никому открывать.

– А с чего ты решил, что я останусь здесь? – она приподнялась на локте и заглянула мне в лицо. Заинтересовалась, стало быть, с какого перепугу разговор перешел на столь щекотливую тему.

– А с того и решил, – я уселся на кровати и принялся шарить по полу ногами, выискивая тапочки, – что ты, полагаю, жить хочешь.

Последняя фраза сорвалась с языка как-то сама собой. Я не хотел, честно. Не для того начинал разговор из далекого далека, чтобы рубануть вот так сразу, в лоб. Но – рубанул. Хреновый из меня дипломат получился бы. Упустил я свое время, играя в картишки на мелочишку. Мне бы, дураку, вместо этого в МГИМО поступить да закончить его с отличием. Тогда бы я любой деликатный вопрос мог донести до собеседника так, чтобы он только через полгода сообразил, что же я имел в виду. Вот это – настоящее искусство. Жаль, что овладеть им так и не довелось.

Обернувшись к Лене, я увидел встревоженные круглые глаза, и поспешил объяснить:

– Ломанова убили.

– Ты откуда знаешь?

– Что его убили? – уточнил я. – А я заглядывал ночью к нему в палату. Разговор у меня к нему был. Только поговорить не получилось – у него на шее надрез от уха до уха был. Сантиметров в пять глубиной. Я, правда, глубину не замерял – линейки под рукой не было, – но думаю, не меньше. А поскольку убил его не я, то делаю вывод: ты, Леночка – единственная, кто вчера видел убийц.

– Когда? – она шмыгнула носом. В голосе явственно чувствовались близкие слезы. Я еще раз обругал себя за излишнюю прямоту. Нужно было покривше.

– Вчера. Ты рассказывала, что к нему вечером посетители наведались, чтобы на счет новой охраны поговорить. Вот это и были убийцы.

– Так они говорили…

– Я тоже много чего говорю, – мягко прервал я. – Только все мои слова на семь делить надо.

– Это значит…

– …что тебе, солнце мое, нужно где-то спрятаться, – я снова не дал ей договорить. – Они будут тебя очень искать. И совсем не для того, чтобы мягкую игрушку на День рождения подарить. И рано или поздно найдут, точно говорю. Так что тебе лучше пересидеть это дело у меня дома.

– А что сейчас на работе творится? – грустно проговорила она и таки блеснула слезой из глаза.

– Да кошмар там творится, – не очень напрягаясь, напророчил я. – Милиция и все такое.

– А вдруг они на тебя подумают?!

– Не, не подумают. Я у Ломанова лобик пощупал. Лобик уже холодный был, приятной комнатной температуры. Часа четыре, стало быть, прошло. То есть, кокнули его сразу после ужина, это любой эксперт докажет. А я только в десять заявился. Нет, на меня они не подумают.

– Миша, – Леночка посмотрела на меня влажными глазами, – ведь если я единственная, кто видел убийц, мне надо скорее в милицию!

Я обсосал эту мысль со всех сторон и отрицательно помотал головой:

– Нет. Такой утюг не полетит. Где гарантия, что они вчера не проследили наш маршрут от больницы до самого моего дома? – Эта мысль была новой для меня самого, и я вдохновенно принялся развивать ее: – Тогда они, скорее всего, торчат внизу и ждут твоего появления. Так что тебе даже на улице показываться нельзя.

– Но ведь надо что-то делать! – она вдруг заплакала, и я подрастерялся. Всегда, пардон, подрастериваюсь, когда женщины плачут. Особенно по делу.

Притянув ее к себе за плечи, я растрепал золотистые кудри, стараясь быть ласковым. Не знаю, получилось или нет, но на всякий случай решил с поправками принять ее предложение, добавив словами:

– Ничего, солнышко, прорвемся, – и, взглянув на часы, предложил план действий: – Сейчас без пятнадцати семь. В восемь мне надо быть на работе. Ты сидишь здесь и ждешь. Я подгоняю машину к подъезду и везу тебя к ближайшему отделению милиции. Договорились?

Она, заслушавшись моего прекрасного баритона, – а может, тенора, бог знает; я в этом не разбираюсь, – перестала трястись плечами и лить слезы на мою не до конца ощипанную грудь, потом согласно кивнула:

– Хорошо.

– Ну, вот и чудесно! – я бодро вскочил на ноги и сбежал на кухню, подальше от ее слез и бессмысленных умствований.

Нарезая колбасу с целью приготовить ужин – не идти же в ночь с пустым желудком, это, в конце концов, даже неприлично по отношению к запасам в холодильнике, – я попутно продолжал размышлять о том открытии, которое посетило меня только что. И чем больше думал, тем больше оно меня тревожило.

Могли эти шлимазлы караулить Лену вчера вечером у больницы? Могли, и даже очень. Тогда почему они не убрали ее сразу, когда мы появились на пороге клиники в начале пятого утра? Ведь было темно и все можно было сделать без лишнего шума? Ответов отыскивалось множество. Первый: они могли не знать, как выглядит нужная им медсестра, то есть Лена, в зимней одежде (не будут же они за каждой хвост приставлять на предмет довести до дома и увидеть, как она выглядит без шубки или пальто? Бред ведь). Второй: где-то рядом шастала милиция, которую мы не заметили – что, впрочем, неудивительно, поскольку в нашем состоянии мы вообще мало что видели. Третий: им не хотелось в очередной раз хулиганить в одном и том же месте (хотя это тоже бред; людей, которые кидаются гранатами, подобные нюансы не волнуют. Да и Ломанова спровадили к праотцам там же, где часами ранее – Ленивого и компанию). И четвертый: мой совместный с Леной выход стал для них полной неожиданностью, и они просто-напросто испугались. Возможно даже, заметили пистолеты, которые я не потрудился надежно замаскировать, поскольку был в изрядном подпитии, то есть состоянии, когда море по колено. Очень может быть, что стволы откровенно торчали из-под куртки.

Все это было в равной степени возможно. Даже те две версии, что показались мне бредовыми. Пути господни неисповедимы, как сказал поп, сматываясь с приходской кассой. Но сказать что-нибудь наверняка я бы не рискнул. И нельзя было уточнить, следили ли за нами вообще, или это только плод моего расстроенного воображения, просто выглянув в окно – поскольку в то время, пока мы самозабвенно занимались любовью, случился вечер. И теперь – хоть песню пой, хоть матом ругайся – во дворе ничего нельзя было различить, поскольку я знал наверняка, что последний фонарь там выбили больше года назад.

На сковороде аппетитно зашкворчало, я снял ее с плиты, поставил на стол и крикнул в спальню:

– Лена, солнце мое! Кушать подано, идите жрать!

– Я не хочу! – долетел до меня ее унылый ответ.

Нет, грусть, конечно, грустью, и страх – страхом, особенно когда человек попадает в такую передрягу впервые. Но яичницу с ветчиной обижать отказом тоже не годится.

Поэтому я уселся за стол и срубал все за двоих, что оказалось несложно. Постельные схватки истощили меня, и организм с благодарностью воспринял глазунью о шести глазах и четыре ломтя ветчины. Запив все это дело чашечкой кофе, я решил, что неплохо бы начать одеваться – все-таки, скоро на работу.

В связи с чем воротился в спальню и с досадой обнаружил, что Лена из постели так и не выбралась. Крик души по поводу поспешного похода в милицию с целью не теряя времени составить фоторобот убийц остался только криком. Возможно, она пришла к выводу, что ей действительно лучше пересидеть весь хипеш у меня дома. Беда в том, что я-то к этому моменту был абсолютно уверен в обратном. Оставь я ее здесь – и за безопасность медсестры нельзя будет дать ломаного гроша. Мне даже в голову не приходило сомневаться, что люди, добравшиеся до Ломанова, сумеют узнать номер моей квартиры и, в конечном итоге, не постесняются проникнуть внутрь. Что такое эпизод с проникновением в чужое жилище по сравнению с несколькими убийствами?

– Леночка, солнышко, – осторожно позвал я. – Вставай, труба зовет.

Она не откликнулась. Только слегка пошевелила ногой под одеялом. Я прошел к окну, задернул шторы и включил ночник. Лена пялилась на меня заплаканными глазами. Я присел рядом с ней на кровати.

– Миша, я не хочу умирать, – сообщила она, сжав в ладошках большой палец моей правой руки. Совсем испугался ребенок.

– Резонное желание, – одобрительно заметил я. – А кто сказал, что тебе придется умирать? Как ты думаешь, почему они до сих пор не вломились сюда? Потому что Миша Мешковский – это не просто случайный генно-хромосомный набор. Это субстанция, которую в армии четыре с лишним года обучали всяким гадостям. И они это знают, – на самом деле я глубоко сомневался, что неизвестному противнику известны такие интимные подробности моей прошлой жизни, но это неважно. Важно было вселить в Леночку уверенность. И, похоже, я своего почти добился. – Поэтому мы сейчас встанем, оденемся и выиграем, нафиг, всю войну.

– Правда? – она робко улыбнулась.

– Больше, – твердо сказал я и провел большим пальцем по ее подбородку. На самом деле подобной уверенности не чувствовал – во-первых, после армии прошло шесть лет, и мое тело, истощенное нарзаном, позабыло многое из того, что умело раньше. А во-вторых, против аккуратно выпущенной пули любые навыки бесполезны. Но это тоже было не важно. Вернее – не в данный момент.

Когда я закончил одеваться, у Лены еще оставались дела. Ей необходимо было нанести боевую раскраску и сделать прочие, чисто женские, приготовления перед выходом в люди. Я совсем выпустил это из виду – издержки холостячества. Впрочем, кое-какой запас времени еще оставался. Пока съезжу в гараж, пока вернусь за ней… Полчаса – минимум.

Оставив медсестру прихорашиваться перед зеркалом, я вышел в коридор. Не знаю, почему, но мне мой план по ее спасению показался вдруг ни к черту не годным. Был в нем какой-то изъян.

Вынув из-за обувной полки пакет с пистолетами, я переместил стволы сзади за пояс, и сразу понял, что меня смущало. Какая связь между этим нечто и огнестрельным оружием – ума не приложу, но, судя по всему, она существовала.

Оставлять Лену одну в моей квартире, пусть и ненадолго, не имело смысла, вот что. Потому что какая разница – пробудет она здесь до моего возвращения со смены или те самые полчаса, что потребуются мне, чтобы добраться до таксопарка и вернуться обратно? Для тех, кто желал до нее добраться, между этими временными промежутками разницы не существует. Они нанесут визит сразу после того, как убедятся, что я ушел.

Я снова нарисовался в спальне и сообщил:

– Леночка, душа моя, планы меняются. Мы едем вместе.

– Почему? – она обернулась ко мне.

– Эпоха перемен на дворе, потому что. Постарайся побыстрее.

– А на чем поедем?

– На автомобиле, как буржуины. Закругляйся с раскраской, я пойду такси вызывать.

Леночка послушно отвернулась к зеркалу, вытянула губы трубочкой, подкрутила помаду и принялась за дело. Я же вышел в коридор, к телефону.

Примерно на шестом гудке трубку с того конца сняли, и в динамике прорезался Макарец – очень неприятный даже в виде голоса.

– Да?

– Макарец? – на всякий случай уточнил я. – Это Мешковский говорит. Если в гараже кто-то из парней есть – пусть подъедет за мной.

– Та-ак! – довольно протянул завгар. – Тебе, Мешковский, через двадцать минут на линию выходить. Опоздаешь – пеняй на себя. Я тебе такой штраф нарисую – до самой пенсии не расплатишься. Ты и так уже две смены непонятно чем занимаешься – бензин расходуешь, машину амортизируешь, а выручки я что-то не видел…

– Слышь, ты, гондон штопанный, – сказал я трубке. – Я, может, для того и звоню, чтобы не опоздать. Я человек ответственный, поэтому делай, как тебе сказано. Только пришли кого-нибудь из нормальных парней, а не ваших жополизов. Если таких нет – дождись, пока подъедут, и направь сюда первого. У меня, Макарец, хипеш. Поэтому я злой и не шучу. Надумаешь со мной в игрушки играть – я таки доберусь до гаража, привяжу твои лохматые яйца к своей выхлопной трубе и поеду по городу кататься. Ты меня знаешь, я это сделаю, – и повесил трубку.

Разговор на повышенных тонах вызвал появление Лены. Она вопросительно посмотрела на меня и спросила:

– Что-то случилось?

– Нет, – ответил я. – Такси вызывал. Просто громко. На линии помехи. – И, внимательно присмотревшись к ней, спросил: – Боишься?

Она отрицательно помотала головой, потом передумала, кивнула и, подойдя ко мне, доверчиво прижалась головой к груди. Ну, натурально – ребенок ребенком.

– Все правильно, так и должно быть. Самому себе нужно признаться, только страху воли не давать, и тогда все будет в ажуре, – я поцеловал ее в ухо и легонько отодвинул от себя. – Иди, одевайся, скоро придет машина и тогда времени терять будет уже нельзя.

Она согласно кивнула и подошла к вешалке. Если и боялась, то для человека, впервые попавшего в такую заварушку, держалась неплохо. А вот я, почему-то, вообще не боялся. Слишком непрофессионально эти ребята работали. Зачем было устраивать в ресторане такой шумный трах-тибидох, не будучи уверенным, что уберешь при этом главных действующих лиц? Накладно получается. В больнице, с охранниками, они разделались, конечно, лихо, но это достоинство не их, а гранатомета, подозреваю – тупо подствольника. То же самое можно сказать и о взрыве в палате Ленивого, хотя там гранату явно рукой бросали.

В общем, перестрелка, ожидавшаяся внизу – а я в ней уже почти не сомневался – особых опасений не вызывала. В огнестрельном плане мои неизвестные противники пока никак себя не проявили. Действовали в основном взрывным методом. А если в случае с Ломановым и отступили от правил, это тоже ничего не значило – по словам Леночки, их было двое против одного. Плюс то, что Ломанов был безоружен. Плюс неожиданность.

В отличие от знатного ресторатора я был ко многому готов, к тому же обладал весомым аргументом в виде двух пистолетов. А два ствола, как известно, заметно нивелируют численное неравенство. Если, конечно, речь не идет о цифрах свыше десятка голов против одной. В общем, я оценивал свои шансы, как весьма нехилые.

Автоматически придержав шубу, пока Лена целилась и попадала в рукава, я прикидывал схему действий. И в этот момент в дверь позвонили. Медсестра со скоростью затравленного зверька посмотрела на меня и вновь отвернулась к вешалке.

– Иди в кухню, – вполголоса скомандовал я.

Она послушно исчезла там, куда ее послали, а я, вынув один из «Макаровых», тихо снял его с предохранителя и открыл дверь.

На пороге стоял Генаха Кавалерист. При виде направленного в собственную печень пистолета он глупо заулыбался и спросил:

– Ты че, в натуре, Мишок? Голову поранил? Это ж я!

– Вижу, – согласился я. – Входи.

Генаха воспользовался приглашением, шагнул в прихожую и поинтересовался:

– Опять влип?

– Как конфетка, – кивнул я и закричал в направлении кухни, предварительно спрятав пистолет: – Лена, иди сюда! Это не страшно. Свои люди, они колеса пригнали.

Медсестра появилась на пороге и с подозрением уставилась на Кавалериста. Тот тоже с интересом пробежался по ней глазом и повернулся ко мне:

– Что случилось, Мишок?

– Долгая песня, – я махнул рукой. – Потом расскажу. А пока слушай на меня, и внимательно. Ты сейчас отдаешь мне ключ от машины, я выхожу на улицу и открываю обе передние двери. Ключ оставляю в замке зажигания. Следом идете вы. Как только выходите из подъезда – галопом к машине! Меня не ждать, если будет хипеш. Я останусь прикрывать. Если ничего не будет, тогда, конечно, другой разговор, но это вряд ли. В общем, стартуешь сразу, поворачиваешь на Гагарина, проезжаешь два квартала, останавливаешься на углу и ждешь меня. Понял? Только огоньки погасить не забудь.