Текст книги "Теория описавшегося мальчика"

Дмитрий Липскеров
Теория описавшегося мальчика

© Липскеров Д.М., 2013

© ООО «Издательство АСТ», 2013

Он словно бежал от нее. Делал несуразно огромные шаги, будто конькобежец со старта, и вскидывал здоровенные руки, расталкивая воздух. Она покорно ускорялась следом, уставившись себе под ноги, почти плакала.

Иногда совсем срывалась на бег, пытаясь догнать его, но не поспевала и всхлипывала громче.

Шли вокруг пруда, кругами. Сильная влажность, смешанная с вечером, не давала ей расслышать, что он там бормотал себе под нос. Она семенила поодаль и приговаривала, что больше так не может, что любой человеческий организм имеет предел и что она запросто не выдержит и закончит психозом. Разве ей это нужно, молодой и так мало знающей счастья… Она часто представляла себя в психиатрической клинике, в палате с обшарпанными стенами, почему-то связанной по рукам и ногам. Она сидит на голом пружинном матраце, а на противоположной стене его корявым почерком начертано приговором: «Я к тебе не приду! Никогда!». И была в ней твердая уверенность, что, сойди она с ума, он забудет о ней тотчас. Жуткое это слово – «никогда»! Кровью, что ли, написано?

– Нехорошо, – прошептала, затрясла головой, разгоняя фантазии.

Глубоко вздохнула. Во рту стало прохладно, как будто тумана глотнула.

А он то и дело наклонялся, поднимал что-то с земли – палочки, дрянь всякую, и бросал всё в пруд. И опять бормотал что-то невнятное вдогонку всплескам…

Хоть бы к ней обращался. Ведь сам с собой. Бубнит, бубнит что-то! Так кто сумасшедший – она или он? На какой такой тарабарщине разговаривает? Старалась вслушиваться, но разобрать так ничего и не могла.

Вдруг он остановился, пошарил руками по земле, поднял камень и, размахнувшись, отправил его в грязные воды пруда.

– Раз-два-три-четыре, – считал он.

– Блинчики, – поняла она и обрадовалась: хоть что-то в его действиях разумно.

Он вдруг бросился к ней. С длинными конечностями, костистый, двухметрового роста, в вечерних всполохах, он на мгновение показался ей зверем. Она отшатнулась и приготовилась умирать.

– Ты видела?! – закричал он. – Видела?!! – Схватил ее за руки и пребольно сжал. – Я же видел!!! А ты?!! Ну же?!!

– Видела, – подтвердила. – Пять раз… Или четыре? – Ее губы дрожали.

– Что «пять раз»? – Его чуть было не стошнило, и он долго кашлял, словно выплевывал ее горькую глупость.

– Пять блинчиков было…

Она почти плакала.

– Как тебя зовут? – спросил он, выпустив ее тонкие запястья из своих лапищ.

– А ты как хочешь? – Она подняла к его бледному лицу заплаканные глаза.

– Я ничего не хочу. – Он вдруг сник, в глазах его погасло. – Я правды ищу.

– А по правде я Настя.

– А я – Иван…

Она вдруг почувствовала себя счастливой. Приникла всем телом к его могучей груди и заговорила, защебетала весенней птичкой о том, как она любит своего Ванечку. Милый и единственный, никто другой ей не нужен, и во веки вечные она с ним останется… Она успокаивалась его силой, слушала дыхание своего медведя, хоть и больного какой-то непонятной, загадочной для нее болезнью. И от этого непонимания, непостижимости его существа Настя любила этого человека с неистовой силой – всецельно, и как мужчину, и как дитя…

Он сел на мокрую осеннюю траву, увлекая ее за собой, она положила голову ему на колени, он погладил ее мягкие волосы. Улыбнулся печально, будто за печалью было сокрыто какое-то большое знание.

– Беленькие у тебя волосы, – проговорил.

– Да?.. Тебе нравятся? – Она вдыхала его запах – тяжелый, смесь вареной баранины и пороха.

– Есть в белом цвете чистота.

– Молоко белое.

– У меня глаза желтые!

– У тебя высокое давление, – прокомментировала Настя. – Пройдет скоро. Тебе нервничать нельзя. А потом, ты нехристь. У всех нехристей белки глаз желтоватые.

– Так ты не видела?

– Что?.. А, ты про воду?

В его глазах, темных и раскосых, блеснуло. Или всполохи приближающейся грозы отразились в черных зрачках.

– Да-да, про воду! – подтвердил он и притянул ее лицо к своей большой голове.

Со стороны могло показаться, что он страстно желает ее поцеловать, всосать Настину невинность, как мякоть хурмы, в свою утробу, а другому соглядатаю могло почудиться, что загрызет девушку эта зверюга и нехристь как пить дать, и полиция не подоспеет.

– Так видела, Настенька?

– Блинчики?

Она опять была готова заплакать, так как понимала, что отвечает не то, что нужно. Киргиз проклятый, мучитель.

Но он ее пощадил. Не стал выть от невыносимой муки, просто отпустил ее лицо и стал смотреть в ночное небо, по которому с неистовой скоростью неслись облака. Он хлопал густыми ресницами, и в раскосых глазах его отражались холодные звезды.

А потом они пошли домой. Перед подъездом почти побежали, так как косо прыснул дождь. Настя сглотнула холодные капли, и была в них размешана осень.

В лифте они даже улыбнулись друг другу. Почему-то люди всегда улыбаются, когда их неожиданно дождь застает.

Она, встав на носочки, погладила его по волосам и в который раз подумала, что похожи они – непослушные, вороные цветом, с отливом высушенного сена – на медвежью шерсть: такие же густые и всклокоченные.

А потом она принялась суетиться по хозяйству. Пустила в ванну горячую воду, а затем поставила на быстрый огонь сковороду с толстым днищем. Достала из холодильника за круглые белые косточки два огромных шмата мяса – красного, с тонкими прожилками нежного жира, шваркнула их на раскаленный металл и втянула ноздрями тотчас рожденный огнем запах.

Она знала, что он еще раньше учуял свежую убоину и, наверное, замер сейчас посреди комнаты голодным волком, задрав высоко к потолку раздвоенный подбородок.

– Снимай с себя все! – скомандовала она, одновременно прислушиваясь к струе воды, доносящейся из ванной. Звук стал более плотным – значит, ванна наполнилась наполовину.

Настя бросила на сковороду пригоршню нарезанного лука, и маленькая кухонька наполнилась сладковатым дымом.

Она услышала, как он довольно зарычал, по-хозяйски улыбнулась и обрела уверенное состояние духа.

– Раздевайся и давай в ванну! – приказала.

– А мясо?

– Принесу.

Пока в сковороде жарилось, она переменила уличную одежду на домашний халатик, повертевшись в белье перед зеркалом, одновременно еще немного покомандовала, чтобы он не перелил воду и не разбрасывал носки; наломала целую миску лаваша, вторую наполнила целыми овощами, а мясо решила перенести прямо в сковороде, чтобы скворчало. Иван любил.

Он сидел в ванне и улыбался. Раскрасневшаяся, она тоже смеялась навстречу. Великан с раскосыми глазами всегда вызывал в ней материнское чувство, когда сидел в ванне, крошечной по его габаритам. Огромный, поросший звериной шерстью, с торчащими из воды почти до потолка коленями, ее голый мужчина казался беззащитным и так нуждающимся в ней.

Поперек ванны она уложила специальную доску, обитую клеенкой, и на нее поставила тарелки с едой. Он по-прежнему улыбался, почти скалился, заставляя Настю любоваться белыми, идеально ровными зубами хищника. Она почему-то вспомнила рекламу, где молодой человек надкусывает яблоко, оставляя на его белой мякоти кровавые следы. «Средство для укрепления десен». Хихикнула, уверенная, что ее Иван запросто может перекусить ствол дерева, на котором выросло это яблоко. Какая уж там кровь!..

Он любил, когда она своими маленькими пальчиками раздирает горячее мясо на куски. Сначала у нее это не получалось, только ноготки ломала, но со временем она уяснила, что по волокнам мясо рвется легче. Она отрывала кусочек и, не стесняясь текущего по руке жира, дразнила им, еще дымящимся, Ивана, чей огромный кадык, словно скоростной лифт, жадно перемещался по горлу вверх-вниз. А потом подбрасывала кусок, а он ловко его ловил, клацал челюстями, мгновенно пережевывая мясо великолепными зубами. Волчара, да и только!

Он ел много и жадно. От помидора не откусывал, а отправлял овощ в рот целиком, так что из его рта брызгал помидорный сок. Тогда он долго и громогласно хохотал, пугая соседей сверху. А потом, насытившись, брал длинное перо зеленого лука и, дуя в него, пускал в воде пузыри. Получались неприличные звуки. И опять хохотал. И она заливалась с радостью.

В такие мгновения Настя ощущала себя беспредельно счастливой. Счастья было так много – как синевы в небесах, – и таким щедрым становилось ее сердце, что ей непременно хотелось поделиться счастьем с женщинами, у которых и крохи этой радости великой не имелось.

С замиранием сердца она дожидалась того момента, когда его большие руки увлекали ее миниатюрное тело в остывающую воду.

Она по правильности своей женской слегка сопротивлялась, просила позволить ей хотя бы халатик скинуть, зачем его мочить, – но какой же хищник внимает мольбам жертвы! Она тотчас оказывалась в волнах слегка замутненной воды и чувствовала себя крошечной экзотической рыбкой, с которой играет огромное морское чудище.

В такие минуты он всегда был с ней нежен. Казалось, что соитие между двумя такими разными видами невозможно, но все и всегда оказывалось столь восхитительным, столь тактичен был ее зверь, что, когда все заканчивалось и они, уставшие, перемещались из ванной в комнату, на кровать, когда Иван засыпал, Настя вдруг на секунду задумывалась о том, что вот их отношения внезапно закончатся и… Как же она жить дальше будет? Где найдет еще такого?.. Такого неповторимого!.. Мужчину!.. Жизнь состояла из пигмеев и ее Ивана.

Обычно она долго не рефлексировала и, как каждая женщина, успокаивалась тем, что будет жить со своим возлюбленным Гераклом вечно.

Он постоянно стонал во сне, как будто его пытали, и, как и в эту ночь, опять говорил на каком-то непонятном языке. В такие моменты она гладила его по лицу, утирала розовой ладошкой слюну, и Иван, убаюканный любовью, наконец засыпал безмолвно.

А она, переполненная чувствами, наоборот, сон теряла, принималась наводить на кухне порядок, чистить сковородки и натирать до блеска миски… Как-то раз легла в неслитую остывшую воду в ванне и долго дышала его запахом, пропитывалась бульоном, пока не окоченела окончательно. Ей пришло в голову наполнить пустую бутылку такой водой-«эссенцией». Но она сдержалась, подумав, что это не совсем нормально. В холодильнике ее, что ли, держать. А вдруг кто выпьет эту «эссенцию»?

В эту ночь она опять не слила грязную воду, просто забыла. Перемыв и перечистив все на кухне, Настя прилегла здесь же, на угловом диване, взяла в руки журнал, листнула пару раз, да и заснула…

Он проснулся и долго смотрел в окно. Тщился отыскать в черном пространстве хоть одну звезду. Обнял подушку и дышал в нее, стараясь не бояться.

Он вспомнил вечернюю прогулку. На него опять накатило странное чувство, которое и описать словами было невозможно. В этом состоянии Иван начинал подвывать: лишь такая нечленораздельность соответствовала душе.

Насти в кровати не было, и Иван подумал, что она, как всегда, измученная заснула на кухне.

Вот ведь дура, подумал. И ведь создана по образу и подобию его мыслей! Лучезарна и любяща, но дура!..

Он любил ее, безусловно, но мучился тем, что она не могла разделить, понять это его странное чувство. Когда он заявлял о своей вселенской маяте, девушка лишь заглядывала в его лицо с участливым ужасом и готова была реветь в три ручья.

А он не желал от нее в эти минуты эмоций! Ему необходимо было мысленное ее участие, поддержка интеллектом, так как он сам был в неведении, не понимал, что происходит с его мозгом.

Незаметно для себя Иван стал тихонько выть, как брошенный в люльке младенец, мочил слезами подушку, а потом подскочил, будто что-то вспомнил, и бросился на кухню.

– Блинчики! – закричал он. – Блинчики, говоришь!!!

Она проснулась. От внезапного страха сердце чуть было не остановилось, рвалось из горла напуганной кошкой, не давая вдохнуть полной грудью! Насте подумалось, что она через мгновение умрет, что убьет ее неистовый Иван, высящийся над ней утесом, возносящий над своей патлатой головой гиревые кулачищи.

– Что ты, – выдавила она сипло. – Иван…

– А знаешь, что это было? – громыхал сожитель.

В потолок робко постучали.

От этого стука он как-то разом сник, обнял руками себя за плечи и подсел к Насте на диван.

– Понимаешь, – заговорил он почти испуганно, – я беру камешек, запускаю его в воду и… действительно блинчики. Первый, второй, третий… Поднимаю четвертый, и… все то же самое – прыгает себе по воде. А потом… – Иван сжался и затрясся всем своим могучим телом.

– Что потом? – подбадривала Настенька, гладя любимого по плечу.

– Я запустил еще один камень…

– Так я видела…

– Он, как и все, запрыгал.

– Да-да, пять раз подскочил!

– И все было нормально…

– А чего уж тут, – она даже улыбнулась. – Камень как камень, и повел себя как камень. Прыгал себе и прыгал, пока не утонул.

– Утонул, – подтвердил Иван. – Но не как все…

– Как это? – не поняла Настя.

– Да нет, утонул-то, как все… Но вот штука была необычная при этом…

– Какая штука?

– Знаешь, – глаза Ивана заблестели в темноте. – Знаешь, что происходит, когда камень в воду бросают?

Она опять испугалась:

– Блинчики?

– Отстань ты со своими блинчиками! – рявкнул он, и в потолок опять постучали.

– А что же?

– Соберись!

– Ага, – она закивала. – Я собралась…

– Ты берешь камень… – Иван взял девушку за руку. – Крепко его держишь, так? Камень…

– Так…

– Потом подходишь к воде…

– Я подхожу к воде…

– И просто бросаешь камень в воду. Без блинчиков.

– Просто бросаю…

Он зашептал:

– Ага… И что происходит?

Она попыталась вспомнить маму, призвать на помощь ее образ, но не получилось.

– Камень тонет, – пролепетала.

– Правильно, – его голос был тих и страшен. – Он тонет. Тонет!.. А до этого?..

– Круги на воде расходятся, – в отчаянии выпалила она.

Он вдруг стремительно вскочил, как павиан, закричал так громко и неистово, как будто его выбрали главным самцом планеты:

– Молодец! Умница!

Он подхватил девушку на руки, подбрасывал на радостях, словно куклу, а потом перенес в спальню, и наслаждался ею, и наслаждал ее в ответ. Много было криков любви, и столь же яростно стучали в потолок.

Потом они доедали холодное мясо, и он лыбился, глядя на Настеньку. Она глотнула воды и отважилась.

– А в чем смысл? – спросила.

Иван ждал этого вопроса. Он вообще долго ждал, пока его женщина научится отыскивать смысл.

– А смысл в том, что его нет! – ответил он и сам ужаснулся своему ответу.

Она засмеялась заливисто, прикрывая рот ладошкой, всем своим существом показывая, что шутку оценила.

– Не смейся, – попросил он. – Не смешно же… Я кинул в воду пятый камень, и, в отличие от других, он кругов не запустил.

– И? – Она хрустнула огурцом.

– Любой камень при попадании в воду всегда запускает вокруг себя круги. Причем это идеальные окружности. Понимаешь?

– Да, мы это в школе по физике проходили. Это просто.

– Так вот этот… Ну, камень… Этот кругов не запустил!

– Не может быть! – Настенька вдруг осознала, чем сегодня мучился Иван. – А что же?

Он долго смотрел на нее, прежде чем ответить. Будто прикидывал, выдержит ли она услышанное.

– Он не только не пустил круги вокруг себя, но… – Иван сглотнул так громко, как будто ему самому в нутро обвалился булыжник. – От него не было кругов… Он эти круги, эти волновые окружности… Он к себе их привлек!.. – Иван затих, будто переваривал сформулированное. – Словно кинопленку задом наперед прокрутили!

Настенька сморщила лобик.

– В смысле, – пыталась сделать девушка вывод. – Он круги к себе притянул?

– Именно.

Иван взял из ее руки огурец и откусил.

– И что же? – размышляла девушка. – Что из этого возможно заключить?

– Это не просто камень!

– Волшебный?

– Это и не камень вовсе!

– Господи! – Она прижала ладошки к груди. – Что же это?

В природе началось утреннее просветление. Иван посмотрел в сторону ожидаемого солнца, а потом ответил Настеньке со смыслом:

– Антиматерия это. Дед мне про нее рассказывал. Вот что! И я ее потерял. А Бога нет! И это трагедия!

На это заявление у Насти ни вопросов, ни ответов не имелось. Она просто сидела с отвисшей челюстью, то ли оттого, что антиматерию потеряли, то ли оттого, что Бога!

Но тут в дверь позвонили, и очень настойчиво. Спасаясь от собственной ошарашенности, Настенька метнулась к дверям и отперла замок, не спросив, кто так рано. Ее тотчас отстранили из дверного проема несколько бойцов СОБРа в полной выкладке, а еще через секунду трое закамуфлированных уже пытались заковать Ивана в наручники. У бойцов с этим простым действием не складывалось, так как захватываемый был силен чрезвычайно. Ребята пыхтели, потели и грязно ругались, на помощь даже пришел главный и принялся методично всаживать мысок тяжелого ботинка под ребра лежащего.

– За что?!! – закричала Настенька.

На девушку не обращали внимания, а главный, наступив Ивану на лицо, поинтересовался:

– Где, черножопый, взрывчатка?

Иван лишь глазами вертел, не понимая.

– Нет у нас ничего! – бросилась на главного Настенька. – И почему вы грубите?

– Отойди! – рявкнул главный и достал из кармана бумагу. – Вот, документ! Не филькина грамота. Его все жильцы дома подписали. А в сути этой бумаги содержится то, что вот этот черножопый хранит тротил, которым собирается взорвать дом! Это тебе, девочка, не шуточка! – подытожил офицер и удовлетворенно улыбнулся, услышав щелканье наручников. Уставшие бойцы присели на Ивана. Расслабились.

– У него жопа белее вашей, – почему-то проговорила Настенька. – И я вам не девочка!

– А ты видела мою? – осклабился главный.

В квартире производился обыск. Рушили все, что оказывалось под рукой. Тротила не было. Нашли десять долларов.

Главный по ходу времени скисал, как квас возле раскаленной плиты, потому завел с Настенькой неполиткорректный разговор:

– И чего ты с Ходжибеком живешь? Своих, русских мало? Вроде симпатичная девка!..

– Он не Ходжибек. Его Иваном зовут! Или вы паспорт так, для вида помяли? Гражданин России!

– Не дерзи! Ходжибек он или Иван – все равно черножопый! Ишь, глазами как вертит! У нас столько граждан, скоро по-таджикски заговорим! Где тротил, зверюга?!! Я тебе, свинота, за сопротивление впаяю!

– Да нет у нас тротила! А вы, вместо того чтобы доносам верить, полезным бы делом занялись!

– Я полезным делом и занимаюсь! Террористов давлю! Таких, как твой косоглазый! Сдайте взрывчатые вещества по-хорошему!

– Да не занимается он вашими веществами! – продолжала защищать Настя своего мужчину. – Он антиматерией занимается!

В квартире тотчас стало тихо. Бойцы встали с лежащего Ивана, напряглись и передернули затворы автоматов.

– Как ты сказала?

– Антиматерия… – Девушка поняла, что сделала что-то ужасное, нечто такое, что будет иметь последствия.

– Так… – Главный приблизил свою угреватую физиономию к чистенькому личику Настеньки. – Так… И где она, антиматерия?

– Да нет ее… Уже…

– Как так нет? Где же она?

На полу плакал Иван. Он извивался змеей, но сказать ничего не мог, лишь рычал. Собровцы на совесть вбили ему в глотку кляп, сделанный из Настиных колготок.

– Говори, девочка!

– Да выбросили мы ее вчера!

– Так-так! И куда же?

– Да вот здесь, рядом, – Настя кивнула в сторону окна. – В пруд забросили.

– В пруд, который здесь, за домом?

– В него.

Главный вышел в прихожую и некоторое время проговорил с центром о вновь открывшихся обстоятельствах. Когда вернулся, приказал:

– Грузите зверя!

– А девку?

– Девку? – Главный с интересом оглядел Настеньку с головы до ног, оценил маленькую грудь, розовую шею с бьющейся жилкой и крошечную родинку на остреньком носике. Подумал, что зверю повезло. И чего эти сучки в них находят? – Девка пусть пока здесь ночует!

Настя закричала, завыла, чтобы ее тоже забирали, уверяла, что без Ивана она не останется! Девушка отчаянно бросалась на отряд, кому-то даже заехала по жирному затылку, за что в ответ получила короткий удар в челюсть. Она потеряла сознание, рухнула срубленной березкой, да так и осталась лежать на полу разгромленной квартиры. Задержание террориста прошло без особых эксцессов.

Его допрашивали в специальном изоляторе ФСБ:

– Фамилия?

– Ласкин.

– Имя, отчество?

– Иван Диогенович.

– Год рождения?

– Тысяча девятьсот семьдесят пятый.

– Национальность?

– Русский.

– Вероисповедание?

– Агностик.

Ивана допрашивали уже в шестой раз. Приводили в специальный бокс, приковывали мощные руки к столу, а вопросы задавали через микрофон. Он понимал, что за ним наблюдают через камеры, а разговаривают с помощью микрофона, искажающего голос.

– Последнее место проживания?

– Улица Стрелковая, дом четырнадцать, квартира девять.

– Город?

– Москва.

– Страна?

– Россия.

– В каком государстве проходили террористическую подготовку?

Иван поднял глаза к камере:

– Не понял?

– Кто учил вас подрывному делу?

– Вообще я учитель физкультуры. В девятнадцатой школе. Можете позвонить, там у нас директором Мила Прохоровна.

– Ваше настоящее имя?

– Я из России никогда не выезжал.

– Отвечайте на вопрос!

– Иван Диогенович!

В динамике скрипнуло.

По ту сторону допросной находились двое. Майор и полковник. У обоих умные лица, оба бросили курить два года назад.

– Ну лох же, товарищ полковник! – резюмировал майор. – Но лох здоровенный! Наши вчетвером его еле положили!

– Что, действительно за пределы России никогда не выезжал?

– Даже в Прибалтике не был.

– Ну а Чечня, Кавказ?

– Да мы по часам его жизнь знаем!

– А чего у него морда такая звериная? А фамилия жидовская!

– А он приемный… Его наш, я имею в виду советский, полевой хирург усыновил. Тогда, давно еще! В горячей точке подобрал, привез в Россию. Из Афгана…

– Может быть, – соображал полковник. – Может быть, оттуда ноги растут? Проверяли хирурга?

– Никак нет…

– Проверьте!

– Восемь лет назад в автокатастрофе погиб. Вместе с женой. Этот только живой остался. Был пристегнут. Может, тогда головой шандарахнулся? Его потом опекала жена Айвазяна. Эта… Мила Прохоровна.

– Еще один зверь!

– Зверь-то он зверь, но генерал. В разведке. Действующий.

– Как они, гады, умеют устраиваться! А что у него со спортивной линией?

– У Айвазяна?

– Что ты мне лысину чешешь! Про Ласкина я.

– Перспективный был… Но остановился на мастере спорта. Дальше не пошел.

– Почему?

– Что-то с головой!

– Отбили? Из-за аварии?

– Может, и так. Потерял мотивацию. Прогрессировало слабоволие.

– В смысле?

– Больно никому делать не хотел… Жаль ему было. Такая фактура души! Международным мастером мог стать!

– В психбольнице лежал? Корректировали?

– Проверяли. Особенного ничего не нашли, но и не сказали, что нормальный.

Полковник выматерился.

– Кто-нибудь умеет работать в этой стране?

– Ну, вы же знаете, психиатрия приблизительная наука.

– И что там с антиматерией его?

Майор тоже выматерился:

– Простите… Ну какая, товарищ полковник, антиматерия! Соседи его – суки, злые и завистливые! Не нравится им, что зверь русскую девчонку любит. А она – его!

– Мне тоже не нравится, – признался полковник. – Но за счет зверей Россия численностью пополняется! Государственный вопрос! Политика! – И протянул руку майору для прощания. – Да, кстати, за антиматерией ныряли в пруд?

– Товарищ полковник! – развел руками майор.

– Шучу-шучу! – отдал полковник на прощание майору честь. – Бывай, Белкин!

– А что с Ласкиным?

– Через пару дней выпускай!.. Ишь ты, антиматерия!

Иван вернулся домой под вечер. Еще фонари уличные не включали, а в окнах соседей уже готовились к ужину враги. Тянуло из форточек вареными сосисками и пережаренной картошкой. Некоторых соседей Иван заприметил прячущимися за оконными занавесками. Внимания на доброжелателей не обратил, плана мести не составлял, а скоро взбежал на третий этаж и позвонил в свою квартиру.

– Кто? – услышал он испуганный и настороженный голос.

– Я это, Настя. Иван…

– Ах! – отозвалось с той стороны. Дверь тотчас распахнулась, и на могучей шее Ивана елочной игрушечкой, праздничным ожерельем повисла нежнейшая Настенька, и столько поцелуев досталось небритым щекам Ивана, столь яростно и запойно впивались ее маленькие губки в его мясистый рот, что бывший сиделец чуть было не расплакался от чувств, но на сей раз сдержался, лишь втянул страдальчески носом глубоко.

За эти несколько дней его отсутствия она прибрала квартирку; что было испорчено навеки, снесла на помойку, что еще могло пригодиться, как-то зафиксировала для жизни. Купила в хозяйственном несколько новых тарелок взамен битых.

И опять заскворчало мясо на сковороде, опять запахло жареным луком и помидоры вспыхнули багровым рассветом в эмалированной миске. Густо текла в ванну горячая вода, и Иван с удовольствием погрузился в нее с головой. Он был рад, что его освободили из странного места, в котором не было ни мяса, ни Настеньки. Сейчас он дома, и все наладится, хоть и будет мучительно больно это возвращение к прежней жизни. Если оно вообще состоится…

Она кормила его привычно задорно. Подбрасывала кусочки мяса, а он их ловил, ловко, ртом, как жонглер, и улыбался. Но в его радости не чувствовалось той былой наполненности, той непосредственной искренности. Как будто эмоции мужчины слегка приболели и приобрели печальный оттенок. И она, лежащая на его груди, трогательная, как девочка, полюбившая взрослого мужчину, уже научившаяся не стесняться своей юной наготы, – и она чувствовала невозвратные перемены, наступающие в их жизни. Она понимала, что Иван опять страдает, мучается неизвестной ему самому тяготой.

– Сегодня? – спросила она.

Он кивнул.

Она нервно попыталась соединиться с ним в одно тело, запустила под воду горячую руку, но он отстранил ее пальцы нежно и улыбнулся ласково.

– Прости, – сказал.

– Уверен?

– Да.

– Сейчас? – она затряслась всем телом. – Всегда сложно приготовиться… Страшно…

– Все скоро будет по-прежнему…

– Это точно?

– Да, любимая.

– А твоя антиматерия?

– Я разберусь.

Он встал в ванне во весь рост, почти коснулся нечесаной башкой потолка. Шагнул на плиточный пол. Она вытерла его чистым полотенцем, прижимаясь щекой к каменному животу, затем вернулась в воду, переступив через бортик, осторожно, как в кипяток, вошла – и вновь ощутила запах родного бульона. Легла в воду, словно в мертвое море опустилась. И смотрела на Ивана снизу вверх, и было страшно ей. Еще десять минут назад его родное лицо сейчас оборотилось бледным и чужим. Взгляд Ивана в последние минуты не принадлежал этому миру, ноздри раздуло, словно бычьи перед последним, смертельным ударом измученной скотины.

– Не тяни! – попросила она.

– Да…

Он наклонился над ней, держащейся на самой поверхности воды – легкой, словно из цветка сделанной, и протянул руку к ее лицу.

– Какая я буду? Вдруг ужасная?

Он промолчал, занес тяжелую ладонь над ее лицом и указательным пальцем слегка надавил Настеньке на лоб.

Она не закрывала глаз, даже когда ее лицо полностью скрылось под водой. Казалось, она пытается сохранить в памяти Иванов лик. Лишь из носика два пузырька выскочили да понеслись к поверхности, перемешавшись с атмосферой.

А потом он открыл в ванне затычку. Вода потекла в отверстие, и звук ее течения был песней утекающей жизни.

Чем меньше оставалось в ванне воды, тем миниатюрней становилось Настино тело. Казалось, косточки ее скелета истончаются и укорачиваются. Лишь глаза не мигая продолжали держаться за Иваново лицо… Через какое-то время тело девушки напоминало совсем детскую фигуру; после ускорения потока Настенькина видимая сущность истончилась, как эмульсионный слой фотографии, задрожала нестойкими красками, а затем смешалась в одноцветье и стремительно стекла с остатками воды в сточное отверстие.

До рассвета Иван проплакал, а потом позвонил в справочную и поинтересовался, где возможно арендовать оборудование для подводного плавания. Затем он соединился с Милой Прохоровной, директором девятнадцатой школы, и попросился в отгулы.

– Да знаю я, милый. Знаю, что с тобой приключилось! Уж какую я выволочку своему Айвазяну устроила, пусть и генерал! А я дома – маршал! Генералиссимус!!! Плевать я хотела на весь генералитет сраный! Прости за ненорматив! На месяц нард лишила его! Ишь, сыну Диогена Ласкина не помог! Вот урод старый! Когда у него жопа в семьдесят девятом на куски разрывалась, Диоген его почти на поле боя прооперировал. Семь узлов иссек!.. И какие это были узлы! Каждый со сливу!!! Впору было художника нанимать!

– Так могу я?

– Три дня.

На том и порешили.

12 ноября к полуночи небо защитилось от суетливой земли непроницаемым занавесом тьмы.

Очень высокий человек с широченными плечами и несоразмерно длинными конечностями двигался в сторону Стрельниковского пруда. Он шел, чуть согнувшись от большого тяжелого рюкзака, оттягивающего плечи важным грузом.

Прибывши на берег пруда, Иван извлек из рюкзака акваланг и прочее снаряжение для подводного погружения. Поглядел на небо, призывая луну, но темнота казалась абсолютной, лишь всполохи далекого света цивилизации отбрасывали хоть какие-то тени. Он сел на корточки, включил фонарь, осветив снаряжение, и подумал, что никогда не пользовался аквалангом и даже не представлял, с какой стороны к нему подступиться.

Он думал.

Дело простое, решил.

Промучившись, взмокший, он наконец напялил на себя акваланг, взял в рот загубник, пожевал его и шагнул в ледяную воду.

Как только он погрузился с головой, тотчас принялся тонуть. Воздушный клапан не срабатывал, виски бешено стучали, предупреждая о кислородном голодании.

Иван не волновался, что может погибнуть в местном пруду, став кормом для бычков-мутантов. Он был раздосадован, что его затея, замысел не воплощались так слаженно, как хотелось. Попятившись, он упал на спину и долго сучил ногами, как жук, поднимая ластами со дна техническую пыль. В огромных легких было пусто, как в космосе. Иван расцепил пряжки ремней, держащих акваланг, рванулся всем своим могучим телом и, вынырнув, наполнил грудь морозным ноябрьским воздухом.

– Ааааааааа! – прокричал он в темноту в отчаянии, при этом насмерть перепугал бомжа Алексея, устраивавшегося неподалеку на ночевку.

Он выжил, теперь сидел на берегу и трясся от холода московской ночи. Из носа вытекала вода с каким-то химическим запахом.

Попробую без акваланга, решил. Снял с себя всю профессиональную амуницию и, оставив лишь маску на лице да фонарик, вернулся в воду.

Он плыл и не представлял, как найдет его. Надеялся на провидение.

Он чувствовал, как голых ног его касаются то ли водоросли, то ли ледяные рыбы, плывущие куда-то.

Иван нырнул, освещая фонариком части подводного пейзажа. Вдруг луч света выхватил удивленную морду огромной лупоглазой рыбы. И Иван в свою очередь удивился, откуда она, такая диковинная, здесь взялась. Впрочем, у каждого была своя задача, а потому они поплыли каждый в свою сторону, расставшись безразличными незнакомцами.

Под водой, как и на суше, мало кого и что волнует.