Текст книги "Туристический сбор в рай"

Дмитрий Липскеров
Туристический сбор в рай

© Липскеров Д., текст, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Пыль

В детстве его на «копейке», так автомобиль называли, возили в деревню с нехитрым названием Костино. Там он с пацанами ловил в речушке щурят и, щурясь на солнце, объедался сваренной прямо на берегу ухой. Собирал грибы и ягоды, помогал деревенским бабкам копнить сено, завел полную шевелюру вшей, которых потом выводили керосином, укутав голову для паровой бани женским платком. Здесь же, в Костино, случились у него и первые отношения с местной девочкой Тасей. Они ночевали на сеновале и слушали материнский радиоприемник, а он пытался целовать ее малиновые губы и проникнуть тонкими пальцами под ватник, отчаянно желая нащупать юную грудь…

Днями он с пацанами играли в карты в старом колхозном амбаре, от которого остались только стены и крыша, а пол был разобран до самой земли. Те, кто проигрывал, впрягались в проржавелый тяжеленный плуг и должны были пропахать борозду от стены до стены… Он любил сидеть с местными на завалинке и слушать охальные, до красных ушей, частушки, пить самодельный квас и тайком курить сигареты «Прима». Луна к вечеру всегда была огромной, с полей поднимался прозрачный туман, а спать не давали тщеславные соловьи.

А наутро солнечным светом залило весь мир. И уже птичий гомон вокруг невыносимый, и он под него рубает яичницу с огородной картошкой, впивается в огромный помидор, лопающийся и истекающий соком.

Это было счастье.

Повзрослев, он уже сам добирался до Костино: сначала до города Владимира переполненной электричкой, затем на автобусе до городка Судогда, а от него на попутке к почтовому отделению «Бег». Здесь асфальт кончался, и пять километров нужно было идти деревенскими дорогами до своей избы – если только кто-то дружелюбный не ехал на телеге в ту же сторону и не прихватывал пешехода в попутчики. Только лошадь была недовольна лишним седоком и храпела от жары.

Обычно приходилось идти пешком. Если был жаркий день, он снимал обувь, связывал ее за шнурки, перебрасывал через плечо к дорожной сумке и отправлялся в путь.

Те, кто считает, что деревенские дороги – сплошная вековая грязь, правы только отчасти. Осенью и весной дороги размывает дождями, получается такая черная густая хлябь, что ни пройти, ни проехать. Зато в летние жаркие дни все это черноземье иссыхает и светлеет под могучими лучами июльского светила, пока не превращается окончательно в белую пыль. Мелкая, будто аптекарская взвесь, почти зубной порошок, она манила к себе исходящим теплом, и тогда он, закатав до колен штанины, ступал в нее босыми ногами, будто в теплую воду, и шел по ней, улыбаясь миру.

Можно было остановиться и прислушаться к стрекоту кузнечиков, к полевым птахам, охраняющим свои гнезда, затем поймать самого большого кузнеца и, приставив к его головке палец, смотреть, как из крохотного рта насекомого выливается коричнево-пурпурная капля. Кузнечик спрыгивал с ладони в пыль, и он шел дальше.

Иногда кто-то куда-то торопился на лошади, и тогда пыль взметалась до самых небес, кружилась молекулами по всему миру, а потом оседала на волосы, плечи, джинсы… Один раз он видел ящерицу. Сначала она бежала по крепкой обочине, но, увидев чужого спрыгнула в нагретую зноем пыль и будто поплыла по ней как по реке. Он словно мальчишка погнался за ней, поскользнулся и проехался по пыли всей физиономией. Встал на ноги, держа в руке извивающийся хвост ящерицы… Где-то за лесом пели бабы, тарахтел трактор, пахло цветочным медом, густыми басами жужжали шмели.

Это было счастье.

По каким-то обстоятельствам, строя семейную жизнь и работая после института, он лет десять не приезжал в Костино, а когда в его душе случился раздрай, вдруг вспомнил о деревне, даже запах ее живительный учуял.

В субботнее жаркое утро он под свист электрички несся туда, где ему всегда было хорошо. Всю дорогу он представлял себе, как разуется, как закатает брючины и погрузит ступни в теплую пудру драгоценной пыли. Всю дорогу до Судогды он почти трясся от предвкушения. Доезжая на «зилке» к окончанию цивилизации, мужчина даже поднялся в кузове во весь рост, чтобы из-за последнего поворота увидеть всю широту своего мира…

За время, которое он отсутствовал, дорогу до деревни Костино заасфальтировали, и шофер мигом доставил его в родные пенаты. Он был бледен, как пыль в его прошлой жизни.

Единственное место в мире, тысячелетиями не тронутое цивилизацией, единственное, не нуждающееся в асфальтовой дороге, было изуродовано этой черной извилиной битума, ведущей к последней живой старухе в деревне.

Он вспомнил, что древние берберы поклонялись пыли, затем вызвал Яндекс-такси и уехал из прошлого навсегда.

Папа

Он любил ездить в пионерские лагеря. Просто у него, как и у большинства советских детей, не было альтернативы. Только один раз его отправили в Евпаторию к какой-то родственнице Раисе в городскую квартиру. На море съездили два раза, иногда ели клюквенное мороженое. Вот и все, что вспоминалось из той поездки. Правда, лучше всего в памяти отпечаталось, что в квартире Раисы не закрывалась дверь в туалет. Имеется в виду на щеколду – она просто отсутствовала. Он, семилетний, справлял свои нужды под страхом, что одинокая Раиса за чем-то войдет…

Потом его пару раз отправляли в Абхазию, в Агудзеры, где он пробыл по три смены в каждый год. Ему полюбился этот лагерь, так как свободы в нем было больше, чем у Раисы, а купались дважды в день, там он первый раз влюбился в девочку Свету, которая в тени громадного эвкалипта предложила показать друг другу свои «глупости». Он показал, а она нет – просто убежала, заливаясь смехом, а он в свои девять еще не понимал, что это предательство.

Он слегка подрос и по дружбе записался в духовой оркестр в Дом пионеров. Ему дали попробовать на трубе, затем на теноре, а потом, за неимением слуха, сослали на медный альт, функцией которого было производить из-за такта звуки типа «ум-ца-ца, ум-ца-ца». Зато друг оказался одаренным и через несколько месяцев играл на тромбоне различные соло.

Управлял домпионеровским оркестром Вадим Вадимович, добрейшей души человек, лет пятидесяти, который почему-то носил прическу, как у Гитлера, а окурки называл «охнариками», а не как все «бычками». В то время у всех подростков был популярен такой стишок: «Покурил – оставь бычок, не бросай его в толчок, положи на унитаз, мы покурим еще раз». В том поколении детей все курили с десяти лет, даже трубачи-корнетисты, которым дыхалка нужна была, как у лошади.

Он ненавидел альт, да и весь оркестр, как человек, у которого нет даже малой способности к музицированию, но Вадим Вадимович Гитлер его не отчислял, так как в оркестре был вечный недобор, за который скашивали премии, а подросток не уходил из-за пионерского лагеря «Березка», куда духовой коллектив приглашали на все лето – полное обеспечение плюс пять рублей зарплаты за тридцатидневную смену, ну и конечно свободный график. Обычные лагерные плелись после обеда на тихий час, а они, музбанда, обожравшиеся котлетами и макаронами, бежали на Оку купаться. Ока по большей части река мелкая, но с омутами. Один такой они знали и, раздевшись догола, без устали прыгали в него с песчаного холма. А неподалеку на мели застряла баржа с рыжим матросом и усатым капитаном, у которого были две дочки-подростки. Девчонки в послеобеденное время ставили на носу баржи стульчики и с умилением смотрели на голую мальчишескую ватагу. Конечно, пацаны делали им непристойные жесты, даже те, которые еще сами не вышли из детства, подражали более взрослым, но девчонки не поддавались и продолжали сидеть на стульчиках, как в театре. У пацанов теплилась надежда, что наступит тот день, когда эти милые незнакомые создания потеряют голову и, раздевшись донага, попрыгают с баржи в прохладную Оку и будут плавать вместе с ними.

Но случился тот день, когда баржу ранним утром сдернули с мели и утащили куда-то в порт. После обеда, не обнаружив баржи на привычном месте, многие приуныли, грустно было даже самым маленьким…

Обязанностями оркестрантов в лагере было музыкальное сопровождение всех мероприятий пионеров. Игра на утренней линейке, на вечерней, в день Нептуна и на лагерных спортивных соревнованиях. Были особенные случаи – например, оркестр музицировал, сопровождая чью-нибудь драку. Играли бравурные марши, пока кто-то не оставался лежать побитым на ярко-зеленом газоне. В эти моменты всегда игрался «Похоронный марш», где отличался жиртрест Гуркин, наяривая в медные тарелки. Тем самым коллектив давал знать администрации, что в лагере произошло ЧП.

На спортивных соревнованиях под стометровку коллектив исполнял вальс «Не спеши», разученный самостоятельно, за что на них, срывая горло до хрипоты, орал Гитлер:

– Сволочи! Паразиты! Вам Родина дала возможность, а вы охнарики собираете на железной дороге!!! А ну, «Славянку» пять раз!!!

С куревом в пионерском лагере было напряженно, и они действительно после полдника отправлялись на железку собирать окурки. Сортировали по маркам и по длине.

Когда терпение концертмейстера лопнуло и он запретил покидать территорию лагеря под страхом немедленного исключения, они, дотягивая окурки до ожогов пальцев, прикидывали, как существовать дальше. Каждый отчитался за имеющиеся запасы, равные нулю, а он вдруг заявил, что у него кое-где, в дупле старого дуба, припрятана целая, еще в целлофане, пачка «Пегаса», самых популярных у пацанов сигарет. Просто выдумал парень, чтобы хвастануть, на минутку приковать к себе общее внимание, а затем признаться, что шутканул. Но так не вышло. Никто не обрадовался новости, а наоборот, лица оркестрантов приняли выражение крайней серьезности.

Самый старший из них, барабанщик Сапрыкин, придвинулся к нему и переспросил:

– Так где, ты говоришь, «Пегасик» заныкал?

Уже в эти мгновения он понял, что произошло что-то страшное, неповторимое.

– В дупле…

– Так-так… А где дупло? – шептал Сапрыкин в самое ухо. Из его рта пахло могилой.

Альтист не знал – каким-то образом до него не дошла информация, – что еще в начале смены, в первые ее дни, какая-то сволочь стянула именно пачку «Пегаса», и теперь Сапрыкин объявил, что сигареты были общаковые, на черный день.

Первый раз его избили так, что он лишь через два часа отдышался. Велели вести к дуплу, и он, теряя сознание поплелся куда-то к лагерной ограде, и откуда-то издалека на разные голоса доносилось лишь одно: «Вор!.. Вор!»

Его били каждый день, основательно и жестоко, поскольку «Пегас» так и не нашли, да и не было его, как известно. Две с половиной смены – это семьдесят дней. Даже друг-тромбонист разбил в кровь косточки кулаков… Весь в кровавых подтеках, хромающий в столовую, он первые дни мучений удивлялся, что никто не видит его физических повреждений – или не обращают внимания. Администрация лагеря не считала правильным влезать в дела духового оркестра. А самому пожаловаться в таком случае смерти подобно. Лишь один раз Гитлер собрал всех в актовом зале и полчаса орал, что его подопечные – садисты, лютые фашисты и нелюди. Тогда подростку показалось, что мучениям его настал конец. Но Сапрыкин ответил безбоязненно:

– Сам ты фашист!

– Что?!! – закричал педагог. – Это я фашист?!!

Все знали что Гитлер не фашист, что прошел он всю войну, и не без геройства, так как на груди к пиджаку были прикручены потертые орденские планки.

Сапрыкин быстро нашелся и сказал про альтиста, что вор он, что украл общее, за то и получает справедливость. Все одобрительно загудели…

Последний раз его избили перед посадкой в автобусы, чтобы отбыть в Москву в связи с окончанием летних каникул и приближающейся осенью.

В Москве, возле телецентра, куда прибыла колонна, его встретил отец, взял за руку и повел к метро. Он был подшофе и безостановочно спрашивал про купание, кормежку и девчонок. А сын шел, чувствуя тепло отцовской руки, весь отбитый и почти убитый, с неоткрывающимися от гематом глазами, с ребрами, которые, казалось, плавали внутри него осколками. Все его тело было сизым и походило на фиолетовую сливу… Он шел за отцом, под музыку его пьяной болтовни, и думал, что вот как все закончилось странно, не так, как ему казалось убиваемому, когда верилось, что наступит день и его отец отомстит всем, отмудохает вожатых, безмолвно допустивших пытки, вместе с ними и директора, и уроет в грязь Сапрыкина, который не верил в его невиновность и как старший руководил издевательствами. И не спасшего подростка Гитлера отец должен был расстрелять… А тот все шел с ним, ладонь в ладони, и безостановочно тарахтел…

…Прошло лет сорок. Подросток вырос в мужчину и жил приличной жизнью, воспитывая детей, а потом и внуков.

Его восьмидесятилетний отец был еще жив, но сила воли за шестьдесят лет алкоголизма истончилась и улетела в небеса намного раньше души.

Он иногда звонил сыну и почти всегда плакался о своих бедах, ужасном здоровье, рассказывал, что у него кишочки на полтора метра длиннее, чем положено анатомией, что крепит его бетоном, что голова плоха настолько, что, вероятно, он скоро умрет.

В один из дней, прослушавший привычное отцовское нытье, вместо того чтобы привычно посочувствовать, он вдруг неожиданно ответил:

– Слава богу, что хоть у кого-то в нашей семье все хорошо!..

И повесил трубку.

Око за око

Все было не так.

Жизнь не вырисовывалась, и в последний год думалось, что все будет ухудшаться до последнего завтрака в его жизни.

И Серафима, нежная, прозрачная и грустная, исчезла в неизвестность, унося прочь свои голубые глаза, которые он когда-то нежно целовал.

– Хер с тобой! – попрощался тогда. – Приползешь, сука!

Стал злым, как бабуин, бросался на всех по поводу и без оного.

Через год резко ушел с работы, с которой его отпустили с явной охотой. Хлопнул напоследок дверью так, что закаленное стекло треснуло, точно жизнь его.

Три года таскался ночами по городу, играл в карты, выигрывая и проигрывая, пил все, что ударяло по полушариям мозга кувалдой, дрался пьяно и с кем придется. Ему казалось, что он мокрый и липкий от постоянных случайных соитий с противоположным полом. Твари!

Мать на одной из случайных встреч у метро как-то сказала:

– От тебя пахнет вагиной! Даже когда ты звонишь – сквозь мембрану пахнет…

– Хочешь, чтобы от меня исходил тонкий аромат пидорской жопы?

Обидел ее, впрочем, не в первый раз.

Часто унижая мать, сам понимая, что не за что, не стыдился этого вовсе, а она всегда в такие моменты смотрела прямо ему в глаза и будто задумывалась, как же он получился таким… от выдающегося отца, седовласого красавца, демона с черными глазами, придумавшего новейший военный самолет. Может, из-за того, что конструктор был старше ее на тридцать два года, а она, профессорская дочь, воспитанная в скромности и достоинстве, пленилась пылкостью уже немолодого человека, слушая его рассказы о будущем цивилизации, о поколениях, тянущихся к прекрасному, будто демон-ученый сам явился из будущего? Двадцать шесть лет как без него… Может, слияние старости и юности дали такой плод? Чего-то там смешалось не так…

Мужа-конструктора мать не любила, но безмерно уважала. Может, из-за этого компромисса остался неизвестной породы взрослый сын, которого безмерно не уважала, но любила, как всякая нормальная мать. От нерастраченного чувства, наглухо запертого в душе судьбой, рано состарилась и ничего от жизни более не ждала. Ее сын был не из будущего, не из прошлого – откуда-то издалека, сбоку, чужой. Всю жизнь прожил гадко, злобно, циником, равнодушным ко всему на свете. Разве что только с Серафимой был похож на человека…

Сегодня ночью он возвращался в свою квартиру-студию, переполненный алкоголем и горстью новых таблеток, сделавших его зрение пятимерным; от кадыка до пяток весь влажный, скользкий и вонючий, как…

– Да, мама! Как блядская вагина!

Ему хотелось блевать, пока он, трясущийся, с трудом открывал дверь ключом, который выпал из руки и, проехавшись по паркету, скользнул под кровать.

Отблевался до лопнувших в глазах сосудов и рухнул в нечистую постель – такой же нечистый.

В мозгу резануло молнией возмездия, он глухо охнул и отключился…

Через два часа в голове вновь вспыхнуло. В его сознании вдруг явился огромный кот, полосатый и с большими яйцами, которые животина бесстыдно вылизывала длинным розовым языком. Котяра мурлыкал басом и, довольный, казалось, тащился от жизни. От неожиданной ненависти кишки вскипели плавленым свинцом – ты не охерел ли, блядь, в чужой квартире! – неожиданно проворно повернулся на бок, схватил полосатое мурло за задние лапы и что есть силы швырнул незваного кота о стену. Звук удара плоти о бетон был неприятным, словно человек упал с высоты на асфальт, на мгновение запахло кровью, но тотчас тишина в помещении восстановилась и призрачное существо его вновь погрузилось в небытие.

Очухавшись часам к четырем полумертвой скотиной, уже тогда, когда начало темнеть от паскудного зимнего времени, отупелый, он побрел в ванную, где долго стоял под душем и тер уперто пальцем зубы, хотя щетка в стакане стояла здесь же, в двадцати сантиметрах. Голый, шатаясь от стены к стене, возвратился в комнату, глотнул из заварного чайника горькие, с плесенью, опивки и увидел на стене большое с брызгами крови и мозгов пятно. Под ним лежала мертвая тощая кошка Марта, которую ему оставила голубоглазая девушка Серафима. Он сел на стул и положил мятое лицо в пухлые ладони. Он не думал о мертвой кошке Марте, а вспоминал глаза своей далекой любви, растворившейся где-то там, в будущем, где его никогда не будет.

– Сука!

Он завернул Марту в полотенце и спустил в мусоропровод. Вернулся, посмотрел на окровавленную стену, вдруг опустился на пол, лег, поджав ноги, и завыл. Выл… Кричал, жалея себя… Тарабанили в стену соседи… Потом, обессиленный, заснул – а проснулся, оборотившись кошкой Мартой. Вздернув ушами, он услышал, как входит в замок ключ, вскочил, загнул хвост кренделем, выгнул от опасности спину, затем его повело боком и он спрятался от пьяного хозяина, юркнув под кровать. Следом проскользнул мимо ключ от входной двери… Он словно по-человечьи точно знал, что сегодня умрет, запущенный бейсбольным мячом в стену вместе со своими галлюцинациями о коте с большими яйцами.

Истребитель, созданный отцом, гордо летел в стратосфере.

Его мать осталась одна.

Похороните его в вагине.

Незнакомец

Каждое утро, смотрясь в зеркало, он говорил себе: это не я!

Чужой человек проживает со мной, человек с чужим лицом, даже не родственник. Пожилой и некрасивый, с плохо подстриженной бородой. Глаза уставшие и безразличные, седые брови разрослись…

– Это ты! – говорит она, гладя его щеку.

– Нет! – настаивает.

– Внутри ты.

– Внутри – да! А в зеркале – старый мудак.

– Ты строг к себе…

Смотрит на нее. Почти прозрачные кисти рук, вены из голубых превращаются в синие. Пятнышки, похожие на веснушки, на тыльных сторонах ладоней. Шоколадного цвета волосы прекрасно уложены, волосок к волоску, хотя он видел ее совершенно седой, взгляд – еще не безразличный к этой жизни.

Это не его женщина! Странная незнакомка поселилась в доме, вытеснив юную, прелестную девочку Аню, чьи губы он так жадно любил целовать. Видимо, они заодно друг с другом – этот мужчина и эта женщина. Они хотят выселить его из дома.

Он поехал Мясницкую, где жила прелестная девочка Марина, чьи губы он будет страстно целовать сегодня. Она знает, что ему тридцать пять, сама при знакомстве предположила. Он ни в коем случае не отказывался, сказав «почти угадала», но понимал, что в ее раскосых глазах свет двадцатилетней девочки и тридцать пять для нее просто немыслимый, запредельный возраст – сто лет!!! Край! Она никогда не гладила его щек…

А Аня уехала вместо подруги к восточному красавцу Тимуру.

Он провел день с Мариной, отлежав положенное на свежих простынях, пока она старательно трудилась за двоих.

– Ты иди! – пробормотал он. – Такси уже ждет!

– Ты у меня дома! – обалдела Марина, привстав в кровати и демонстрируя великолепной формы грудь. – Или это шутка? Не очень я понимаю твой юмор!

– Забей! – предложил он и сам засобирался, с трудом надевая носки…

– Наш славный животик мешает! – просюсюкала любовница.

Губ Ани Тимур не целовал – она не позволяла. Он любил ее тело страстно, и это было похоже на правду. Она на несколько мгновений взлетела к небесам, затем рухнула вниз и стала злой. Выкурив сигарету, роняя пепел в постель, оделась и, не сказав ни слова бедному Тимуру, солисту стрип-клуба «Красная шапочка», уехала.

Они встретились в столовой, дома. Она подошла к нему и, взяв в ладони его лицо, спросила:

– Ну что, узнал себя?

– Узнал.

– А меня?

– Ты моя Аня, – ответил он и поцеловал ее в губы.

Следующим утром он вновь обнаружил в зеркале незнакомое лицо, а в доме – незнакомую немолодую женщину…