Текст книги "Туристический сбор в рай"

Дятел

Лет десять назад я с детьми поселился в своем доме за городом. Сыну было пять, дочке – три. Мы справно пережили в нем первую зиму, а ранней весной прилетел из лесу могучий красноголовый дятел. Он работал сутками, долбя старую осину – только щепа летела в разные стороны. Уже тогда я хотел его убить – было полное ощущение, что птица молотит клювом прямо в мой мозг. Я сдержался от убийства и промучился еще пару недель. И вдруг все стихло. Я поблагодарил Всевышнего за тишину и несколько дней наслаждался покоем, жмурясь от весеннего солнца. А потом начался ад. К могучему красноголовому прилетела спутница жизни: влюбленные заселились в сооруженное дупло в осине и принялись орать так, что я подумал – режут где-то порося. Такие звуки не могут издавать самые агрессивные мартовские кошки, даже павлин так гнусно не вопит. Желание прибить уже обеих птиц было почти непреодолимо, но я держался сколько мог, пока не понял, что еще неделя – и я сойду с ума. Взяв оружие, без всяких сомнений, твердой поступью я направился к осине, из дупла которой орало краснокнижное семейство. Нацелив ружье на дупло, я уже хотел было разнести птичий дом, почти спустил курок, как вдруг неожиданно увидел два длинных желтых клюва, торчащих из темноты. Господи, птенцы!!! У меня все тотчас перевернулось в голове, как молнией сразила мысль, что и у меня маленькие дети, и у них. Вот же как!!! Ну и ну!!! Прислонив ружье к дереву, я сел на лавку и мигом успокоился. У птиц дети – и у меня… Как же это все здорово!..

Каждую весну дятлы прилетают в мой двор, к своей осине. Я давно уже не замечаю их воплей, не раздражаюсь, глядя на два новых дупла, которые выдолблены над старым, называю их трехэтажным таунхаусом и жду появления птенцов. Часто птенцы, учась летать, падают в кусты, застревая в листве, и тогда мы с детьми помогаем им взлететь вновь. За десять лет подросли дети, я немного постарел, да и пара дятлов вопят не так истошно, как раньше. Тоже постарели…

P.S. А совсем недавно, осенью, ураганный порыв ветра свалил старую осину…

Все проходит…

Девушка и стрекоза

Она была удивительно хороша. Ее мускулистое тело, перекручиваясь змеей, неутомимо извивалось вокруг шеста, вызывая похотливое восхищение пришедших на стриптиз мужчин.

Она не помнила, сколько тысяч оборотов совершила вокруг пилона, не думала о количестве «фонариков» и других фигур высшего эротического пилотажа, выставленных на показ, за три года ночной жизни. Все, и память, и времена – все смешивалось со сладковатым табачным дымом, запахом чистого порока и влажных денег.

Напряжение достигло апогея, девушка соскальзывала к полу, удерживаясь о шест только ногами. Она щелкнула застежкой украшенного розовыми перышками лифчика, ослепив безнадежно влюбленного в нее звукорежиссера прекрасной наготой. Мужчина сухо сглотнул и произнес в микрофон бархатным голосом:

– Жасми-и-ин!..

Номер закончился, ей зааплодировали.

Она не рассматривала руки, тянущиеся к ее трусикам, видела лишь купюры и улыбалась куда-то внутрь себя, непонятно чему и зачем, пугаясь дрожащей душой.

А потом она увидела стрекозу. Лучи разноцветных софитов просвечивали насквозь ее тонкие крылышки. Стрекоза села на шест, слегка подрагивая слюдой, и время остановилось.

И тогда девушка перестала улыбаться, закусила пребольно губу и пошла за кулисы, держа в руке розовый лифчик словно авоську с бутылкой кефира. Проглотив капельку крови, она обернулась к шесту и громко зло сказала:

– А пошло все!.. Суки!!!

Стрекоза вспорхнула с пилона, сделала круг по залу и, нагнав стриптизершу, вернулась в ее душу.

Ванечка

Помню, лет десять назад я вдруг проснулся посреди ночи. Что-то заставило меня выскочить из сна с наполненной волнением грудью. Тогда мы жили в большом доме, я пристроился трудиться в мансарде, а дети радовались жизни на втором этаже. Сын и дочь, с разницей в два года… Волнение хорошим родителем трактуется тревогой о детях. Я слез с кровати и спустился на второй этаж. Проверил комнату сына – он спал глубоко, и дыхание его было ровным. Напротив – комната дочери. Как только я вошел в ее комнату, тотчас услышал жуткие хрипы. Я включил свет и увидел ее схватившейся за горло, она не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Только сипы и свист из легких. Кожа вокруг шеи приобрела синюшный оттенок, и мне стало страшно – так, как никогда в жизни. Даже дуло пистолета в 90-х в моем пересохшем рту, даже близость неожиданной смерти так не напугали меня. Тогда я знал, что делать.

За несколько лет до описания этого случая я две недели как познакомился с будущей матерью своих детей. Катал ее в машине по вечернему городу, когда ей на пейджер пришло сообщение: «Приезжай в Тарусу, Ванечка умер».

– Ванечка умер, – с удивлением сказала она.

Ванечка был мальчишкой четырех лет, брат моей девушки. Мать родила его сильно за сорок, когда вышла замуж за завязавшего алкоголика, маленького русского мужичка с рыжей, веером, бородой. Как-то ночью ему явился сам Всевышний и рубанул с плеча: мол, как тебе, Василий, не стыдно, а?! Мужичок наутро даже не опохмелился, через два дня крестился в церкви неподалеку, где и познакомился с будущей супругой, вскорости родившей ему сына Ванечку. Видимо, за подвиг отказа от винопития Василию был послан Господом сынок.

Я видел Ванечку всего раз. Его белокурые волосы не стригли с рождения, они спадали до плеч непослушными локонами, а светлые глаза будто не замечали людей вокруг. Мальчишка делал что хотел, не обращая внимания на взрослых. Особенностью Ванечки было то, что он совершенно не разговаривал, только издавал звуки, когда ему было что-то нужно, показывая пальцем, и курлыкал словно голубь. Прозрачный, светлый ангелок, подумал я тогда… Он не отставал от своих сверстников в развитии, наоборот: в три года научился читать – хотя как было проверить?.. Когда ему на ночь читали книжку, он мог замотать головой: мол, книжка вовсе не та. Его спрашивали, почему не та, но он лишь крутил головой, наотрез отказываясь слушать. Спрашивали: ты знаешь сказку про бычка? Ванечка кивал, выпрыгивал из постели и делал вид, что идет по доске, балансируя, будто упадет сейчас. Как и было в сказке про бычка…

И вот Ванечки не стало. Мы ехали в Тарусу ночью, а когда добрались до места, уже светало и пахло летним лесом. Мать мертвого ребенка, женщина с формами, держала безжизненное тельце на руках, глядя на нас совершенно спокойным взглядом. Рядом металась маленькая простоволосая женщина и объясняла то ли нам, то ли себе, что, мол, Ванечка ночью закашлялся, и она натерла его лавандой, отчего тот захрипел, словно умирающая лошадь, а затем минуты через три испустил дух.

Я помню до сих пор это сравнение – как умирающая лошадь.

Приехала «Скорая», ребенка осмотрели в дачном домике, уложив на стол между сушками и банками с вареньем, и врач предположил:

– Ну что, вся гортань отекла, а вы его – лавандой. Похоже на ложный круп.

Перенесли в «Скорую», обещали сказать наутро точнее. Но зачем это было нужно? Ванечка умер, и смерть его раздавила рыжебородого Василия. Напившись, он избил не пролившую ни единой слезинки жену и ушел вон, в свое последнее алкогольное пике.

Возвращался я один и размышлял, что многие смыслы отсутствуют, их просто не может быть, ангелы не умирают…

Прошло несколько лет, я обзавелся своими детьми, прежде прочитав груду книг по их воспитанию, а потом вдруг в газете обнаружил статью на медицинскую тему: «Ложный круп». Я читал статью крайне внимательно, останавливаясь на «Помощь при отеке горла». Самое странное, что я лишь коротко вспомнил о Ванечке…

Моя дочь умирала, а ее мать от ужаса выла на всю окрестность.

– Не вопи!!! – спокойно произнес я. – «Скорую» вызывай!

Я сделал все, как было описано в той статье про ложный круп. Я был спокоен – о господи, как тяжело мне это далось! – открыл окно и, обняв дочь, сжав ее в объятиях, мягко шептал:

– Ничего, все будет хорошо. Папа с тобой… Давай: вдох-выдох, вдох…

Она немного успокоилась, и воздух, хоть и малыми дозами, со свистом стал поступать в ее грудку. Няня принесла снизу противоаллергический препарат и минеральную воду, как я ее попросил. В принципе, на край я даже готов был сделать дочери трахеотомию острым ножом, но, слава богу, через двадцать минут она задышала ровней и вскоре заснула.

Врач «неотложки» сказала, что я все сделал правильно:

– Наверное, вы спасли дочери жизнь…

И тут я понял, осознал спокойно, что не я вовсе спас дочь, а ангелочек Ванечка, умерев мальчишечкой, показавший мне своими предсмертными страданиями, что может случиться с моей дочерью в далеком будущем – но не в его жизни. И подсунул мне медицинскую газету, пацан…

Спасибо тебе, Ванечка, оставайся ангелом моей дочери. Храни ее.

Идет бычок, качается…

Дидло

Три года назад ему на карточку перевели первую пенсию. Но Ефимов каждое утро садился в метро и ехал из Чертаново в центр, где на большой улице находился институт, в котором прошла вся его жизнь, от аспиранта до профессора. Просто так. По привычке. Сидел на лавочке и смотрел на входящих и выходящих субъектов своей альма-матер. Здесь под руководством знаменитого академика он защитил докторскую. Светилом не стал, так как занимался древнесаксонским языком, который был интересен только ему и еще нескольким коллегам из других стран. Вследствие непопулярности исследований даже во времена СССР зарплаты еле хватало на содержание маленькой двушки, поблекшей жены Татьяны и единственного сына Павлика. Впрочем, тогда еще были прибавки за степень и знание иностранного языка.

Весь и без того скромный доход нивелировался после развала СССР, и доктор наук Ефимов, как и половина страны, попробовал челночить, таская из Китая ширпотреб. Но после того как его на стадионе имени В.И. Ленина, самой большой толкучки современного мира, измордовал Вагит с кодлой кавказцев, отобрав все имущество и деньги, он понял, что с торговым делом не срастается.

Перебивался Ефимов репетиторством, а потом, когда сыну Павлу пришлось выкупать место в мединституте, которое парень заслужил и без денег, окончив школу с золотой медалью, их двухкомнатная квартира была разменяна и превратилась в однокомнатную маломерку. Ничего, собственно, необычного. Никакие знакомства в академическом мире тогда не помогли, поезд науки мчался на коммерческих рельсах в прекрасную эпоху чужих президентов. Такие времена случились.

Наступили двухтысячные. Жизнь стала полегче, он вдруг понадобился в Академии наук, где прочитал иностранным профессорам по обмену цикл лекций по теме своего древнесаксонского языка. Затем опять репетиторство, благо количество недорослей со времен СССР выросло, платили лучше, а потом добавкой пришло по имейлу письмо из Лондона, в котором сообщалось, что Королевское научное общество сочло необходимым выделить Ефимову грант на один год для написания фундаментального труда по древнесаксонскому языку. Копеечный, надо сказать, грантик в валюте, но теперь он занимался любимым делом, его еще более поблекшая жена Татьяна готовила незамысловатые обеды, а сын Павел, уже пару лет как полноценный врач, отбыл в Австралию, где созидал новую жизнь.

С женой Татьяной Ефимов познакомился на первом курсе института, куда на экскурсию привели старшеклассников, среди которых и была его будущая избранница… Они оказались близкими по духу, и через несколько лет простых отношений, он только в середине кандидатской, а она влюбленная в английскую поэзию третьекурсница, поженились. Татьяна любила Ефимова уже за одно только то, что он кропотливо исследовал предмет, до которого никому не было дела. До нее, кроме него, тоже никому дела не было. Кому нужны мертвые языки и блеклые женщины!..

Прошли десятилетия тихой размеренной жизни, если не считать развала СССР, девяностые, поехали двухтысячные все на тех же коммерческих рельсах, сын вырос, а Татьяна и Ефимов тихонько доживали свою жизнь, много читали и делились впечатлениями. Ему уже прилично за шестьдесят, ей около того. Ефимов иногда садился в метро, ехал с пересадками до «Парка культуры», выходил, прогуливаясь, а после мог часами сидеть напротив своего вуза.

Здесь, сидя на непрокрашенной лавочке, подложив под себя газету, он и влюбился. Она шла мимо, всего на шаг отдаляясь от него, а он уже был поражен в мозг, сердце и душу. Все существо затрепетало, ноздри ощутили запах обновления, а глаза разглядели светлую прядку волос, выбившуюся из-под шапочки с мишками. Все за одно лишь мгновение случилось. Любовь накрыла Ефимова не по-детски, а со всей неосознанностью трагедии, которая вот сейчас с ним случается, в реальном времени.

Он пошел за ней, словно одурманенный, опоенный приворотным зельем…

На вид ей было не больше семнадцати, у него в голове вспыхнуло зачем-то: «Гёте и Ульрика… Я же не германист…» Сердце билось, будто вело его к скорой смерти. Он глядел на ее короткую, до талии, курточку, на обтянутые джинсами бедра, а сам норовил ускорить шаг, чтобы поравняться и украсть ее прозрачный, чистый, словно детский взгляд – такими глазами на Мазепу смотрела шестнадцатилетняя Мотре.

Он спешил за ней, перебирал ногами, не чувствуя одышки, и все тянулся носом к волшебному следу, оставленному молодым телом, как старый пес, ковыляющий за сукой, решивший испытать последнюю в жизни радость.

Она вошла в автобус, он вслед за ней, по-молодецки запрыгнув на подножку. Сильно ударился костяшкой лодыжки, впрочем, боли не почувствовал, и подглядывал за девушкой из-за высокой прически какой-то грузной тетки.

Свои ощущения Ефимов в слова не переводил, но сходились они к тому, что лицезреет он ангела, чистейшее существо пронзительной красоты, невинное и добродетельное.

Она жила в противоположной стороне от Чертаново, в Отрадном, в новом доме. Так и не заметив Ефимова, она вошла в подъезд и исчезла. Он стоял возле панельной девятиэтажки будто перед храмом Господа. На глаза наворачивались слезы, в природе вечерело, холодало, а потом вспыхнуло окно на третьем этаже, явив ему ее безупречный классический силуэт, и он отнесся к этой музейной картине как к чуду благоговеющей к нему природы.

Ефимов не спрашивал себя, зачем он стоит под окнами девочки, в которую нечаянно влюбился, чего выжидает и на что надеется. Он просто стоял, переполненный чувством, и глядел, как она теперь сидит на подоконнике с плюшевым мишкой в руках.

Домой языковед вернулся под утро и, дрожа всем телом, рассказывал жене Татьяне о чуде, случившемся в осень его жизни. Татьяна плакала, счастливая за него, понимающая, что Ефимов не видит в своей Ульрике ничего, кроме чистоты, он лишь обожествляет юную девочку, возводя ее на пьедестал своей последней музы. Но это не могло быть правдой, потому что во всяком девичьем теле до срока скрывается женщина. Может быть, сейчас ее не разглядеть, но время всегда распускает бутон в цветок… Просто Ефимов предпочел не анализировать происходящее с ним, лишь удивлялся себе с дурацкой улыбкой, чувствуя, что в нем забродили весенние соки – иногда и умирающее вино бродит, – о которых он позабыл десятилетия назад. Дрогнуло и то, что было давно утилитарным.

Он ездил в Отрадное каждый вечер, чтобы дождаться ее, выходящую из автобуса, а затем часами караулить ее появления в окне… Однажды он увидел, как она села на подоконник в шортиках и топе, и чуть было не лишился сознания… После с ним случилась горячка, и Татьяна прикладывала к его лбу мокрую тряпочку. Во сне Ефимов вдруг стал бредить на древнесаксонском, иногда проговаривая целые части рыцарских баллад…

Каждый вечер, в шесть часов, Ефимов занимал свое место под окнами девочки, уже зная ее имя от подруги, с которой они иногда пересекались возле дома. Кристина, а счастье его сердца звали именно так, училась в педагогическом техникуме, эту информацию он услышал от ее отца, когда тот с дочерью возвращался из продуктового магазина.

– Как дела в техникуме? – спросил крепкого телосложения мужчина с приятным лицом и открытым миру взглядом.

– Ничего, – ответила девочка. – Все хорошо…

…Наступило лето, холодное и дождливое, Ефимов часто простужался, впрочем, поста часового любви не оставлял и кашлял потихоньку в кулак.

А на День защиты детей он встретился с ней глазами. Она долго и внимательно смотрела на него, а душа Ефимова, казалось, была готова сорваться, как птица с ветки, и унестись в просторы мироздания. Но, видимо, крепкими были еще корешки сакрального, и он ответил на ее взгляд своим таким же затяжным, почти признательным. А потом девочка исчезла в темноте своего окна.

Следующим вечером, тоненькая, с лебединой шеей и забранными в узел волосами, она вновь явила себя миру и опять смотрела Ефимову, казалось, прямо в нутро. Он был болен и почти немощен, но могучее чувство как универсальное лекарство заставляло его жить и гореть доменной печью.

Она помахала ему.

Он помахал в ответ.

А еще через некоторое время из подъезда вышел отец Кристины и направился к Ефимову.

Крепкий телом и открытый лицом, он остановился в метре от Ефимова и спросил:

– Мужик, тебе чего?

– Ничего, – ответил Ефимов.

– А чего здесь под окнами ошиваешься?

– Я дочь вашу люблю…

Мужчина опешил:

– Ты чего дед, с дуба рухнул?!

– Мне ничего не надо, – принялся объяснять Ефимов. – Я не педофил, я просто увидел вашу дочь…

Он тараторил, рассказывая, что доктор наук, что уже на пенсии, что так уж получилось, что Кристина проходила невдалеке от лавочки, на которой он сидел. Он уверял, что ничего, помимо созерцания, ему не нужно, что он любит свою жену Татьяну, которая в курсе происходящего, что он скоро возьмется за перевод древнейшего манускрипта… И Кристину любит, но совершенно в ином смысле…

Мужчина ударил Ефимова, впрочем так – только ткнул легонько в лицо, но языковеду этого было достаточно. Истощенный многомесячным стоянием на посту, вечно простуженный, он упал в траву и захлопал глазами, как ребенок, которого вроде и есть за что наказывать, а вроде и не за что. Из носа потекла струйка крови. Только разбитых интеллигентских очков не хватало…

Сам мужчина тотчас пожалел о содеянном. В сердце кольнуло. Он еще никогда не бил стариков. И не собирался. Господи, как же это вышло-то!..

– Дочь говорит, что вы уже много месяцев ее преследуете, – растерянно развел он руками.

Ефимов приподнялся на колени, а потом с помощью протянутой руки отца девочки встал и, похлопав по карманам, отыскал носовой платок.

– Так никакого злого умысла…

Что-то мужчину мучило в сложившейся ситуации. Ему даже показалось, что он сделал сейчас что-то гадкое. Что он не расслышал в пожилом человеке искренности, поступил как все и унизил его.

– Простите…

– За что же? – спросил, хлюпая носом, Ефимов, задрав голову и промакивая кровь найденным платком.

– Пойдемте к нам. Жена поможет привести вашу одежду в порядок.

Ефимов всплеснул руками, отнекиваясь: мол, и так причинил столько волнений, что домой доберется и там уже жена приведет его в чувство… Он коротко глянул на окно, в которое за ситуацией внимательно наблюдала девочка. Ему казалось, что лицо ее раскраснелось, что она плакала.

– Поеду… Поеду восвояси…

– Только не возвращайтесь больше! – попросил отец Кристины. – Сами понимаете… Как-то все странно это… И извините еще раз…

– Все нормально, кровь уже не идет…

До полуночи Татьяна врачевала ефимовские раны, полученные на поле боя любви, а потом читала мужу вслух набоковскую «Лолиту», а он фыркал, местами искренне, приговаривая: «Фу, как неприлично»…

Всю последующую неделю Ефимов ездил в Отрадное, только место наблюдения сменил. Смотрел на девочку из-за деревьев, улыбался, глядя, как залитая солнцем Галатея выходит из автобуса, и провожал ее восторженными глазами.

В понедельник его пост обнаружила подружка Кристины, попросила не волноваться и протянула Ефимову сложенный вдвое лист бумаги.

– Все будет хорошо! Это от нее, – ободрила девушка и исчезла за кустами увядающей сирени.

В метро он развернул бумажку и увидел сноску для Интернета – и больше ничего. Подумал, что это адрес ее образа, страничка с иконой искренности и подарок ему за все мучения. За все воздается!

– Спасибо! – прошептал языковед под свод станции «Чертановская». – Спасибо.

Он несся к дому, словно молодой, будто ему даровали немного юности, и, ворвавшись в квартиру, отстранив жену – подожди, Танечка!.. Я сейчас… – влетел в кабинет и, дыша тяжело, как лошадь после забега, включил старенький пентиум. Ефимов с трудом дождался, пока тот загрузится, мигнув всеми пикселями, и сноровисто вбил ссылку в поисковую строку.

Почти тотчас он увидел картинку онлайн с заголовком «Ранетки.ру», в которой жила его Ульрика, Галатея, Мотре. Кристина сидела на плюшевой подушечке в своей девичьей комнатке, совершенно голая и с искусственным фаллосом в нежных руках.

– А, это ты! – узнала Ефимова девушка. – Так же лучше, чем в окно пялиться? У тебя кредитка есть?

– У жены, – машинально ответил он.

– Ладно, тогда первый раз бесплатно…

Кристина изогнулась, выпятив грудь в самую камеру…

Ефимов съехал с кресла и потерял сознание. С ним случился обширный инфаркт, и полгода он провел в больнице. Его выходила жена Татьяна, пусть немолодая, но его Ульрике, его судьба, подходящая к неизбежному концу.

…Прежде чем скончаться в отведенный ему час, Ефимов успел закончить фундаментальную работу над «Поэтикой древнесаксонского языка», а награду от Королевского общества в десять тысяч фунтов уже получала вдова лауреата Татьяна Ефимова. В честь такого события из далекой Австралии в Кембридж приехал и Павел Ефимов, сын лауреата. Он торжественно пообещал переназвать своего второго сына именем отца. Видимо, в Австралии так можно…