Текст книги "Доброе старое время"

VIII

Лучшая серая тройка вихрем неслась в Загорье, а Додонов все погонял. Седой старик кучер, лучший наездник, не жалел лошадей: все равно – тройка пропала. Через два часа показался город, и загнанная тройка остановилась у театральной квартиры. Додонов вбежал прямо во второй этаж. Крапивина, к несчастью, не было дома, и Улитушка, попробовавшая загородить дорогу, отлетела в угол, как ворона.

– Мне нужно видеть Антониду Васильевну, – потребовал Додонов, располагаясь в зале, как у себя дома.

– Она не одета, – докладывала перепуганная горничная.

– Я подожду.

Антонида Васильевна учила роль, когда горничная прибежала сказать ей о неожиданном госте. Девушка даже не удивилась, точно она ждала Додонова. Одевшись в простенькое домашнее платье и поправив волосы перед зеркалом, она вышла в залу такая спокойная и самоуверенная. Додонов сидел на диване, низко опустив голову. Скрип отворившейся двери заставил его оглянуться.

– Вы меня желаете видеть? – проговорила Антонида Васильевна, «ё протягивая руки.

– Да.

– Что вам угодно?

Додонов нетерпеливо оглянулся и сделал шаг вперед.

– Не беспокойтесь, нас никто не будет подслушивать, – предупредила его Антонида Васильевна.

– Раньше я не решался объясниться с вами, но вы сами дали повод… – начал Додонов, трогая усы.

– Именно?

– Вы понимаете, про что я говорю… Вы видели и знаете все и, как порядочная женщина, как девушка, не можете не презирать меня.

– Совершенно верно. Я могу только удивляться вашему присутствию вот здесь.

– Я вас не задержу. Заметьте: вы первая дали мне повод! Вы знаете меня с самой дурной стороны, и я приехал сказать вам, что… что я действительно дурной человек.

И только?

По странному тону Антонида Васильевна приняла Додонова за пьяного, да и глаза у него были красные.

– Нет, не только! – уже резко заговорил он. – Я был дурной человек до встречи с вами… У меня открылись глаза, и я сам презираю себя. Богатые, избалованные люди везде одинаковы, с тою разницей, что делают гадости с большею или меньшею степенью откровенности. Я откровеннее других… От вас будет зависеть, чтобы я был другим человеком.

– Другим вы не будете, Виссарион Платоныч, а меня вы оставьте в покое… Если вы желаете откровенного мнения о себе, то узнайте: я вас ненавижу.

Додонов рассмеялся и прищурил глаза. Смелая речь крепостной примадонны еще сильнее разожгла его страстное чувство.

– А если я вас куплю, как крепостную? – прошептал он.

– Никогда этого не будет.

– Ага, увидим…

– Я отравлюсь, даю вам мое честное слово. Лучше честная смерть, чем позорная жизнь… От тех несчастных, которых вы держите в своей девичьей, вы этого не услышите, так выслушайте от меня.

– Вы жестоко раскаетесь в своих словах.

– Никогда. До свидания.

Додонов вскочил и умоляюще протянул руку вперед.

– Еще одно слово, – шептал он, меняя тон. – Нет такого страшного грешника, который не мог бы заслужить прошения… Я еще не встречал действительно порядочной женщины. Во мне всегда видели только деньги и деньги… Действительного чувства, серьезной привязанности я не знал до сих пор. Не заставляйте меня делать новую несправедливость. Я сдаюсь на все ваши условия, и нет такого желания, которое не было бы исполнено сейчас же.

Антонида Васильевна показала молча на дверь. Додонов поклонился, быстро повернулся и вышел. Спускаясь по лестнице, он встретился с Крапивиным, но не узнал его. Крапивин остановился и проводил его глазами до экипажа, а затем быстро вбежал во второй этаж.

– Как разбойник ворвался, – докладывала шепотом Улитушка, – а Тонюшка его приняла по-своему… Не понравилось, вот и бежал.

Антрепренер пробежал прямо в комнату Антониды Васильевны. Девушка лежала за ширмочкой на своей кровати и горько рыдала.

– Что случилось, Антонида Васильевна?

– То, что должно было случиться.

– Додонов предлагал вам что-нибудь?

– Все… на выбор… Я сказала, что лучше отравлюсь.

– Дитя мое, потерпите. Сегодня я пол учил, письмо от вашего помещика с которым веду, переговоры, относительно вольных всей труппе. Да…

– И что же?

– Слава о ваших успехах, к несчастью, предупредила мое письмо, и он требует за одну вашу свободу десять тысяч.

В ответ послышались новые рыдания. Крапивин схватил себя за голову и молчал. В окно, разрисованное морозом, смотрелся уже ранний зимний вечер. Откуда-то издалека доносился жалобный благовест. Антонида Васильевна оставалась за ширмочкой и тяжело всхлипывала. Да, она крепостная, и с ней могут сделать все, что захотят. Зачем же ее учили, зачем в ее ролях говорится о какой-то свободной жизни, о любви и радостях? Кругом так темно, и не видно просвета.

– Я думаю обратиться к генералу, – заговорил Крапивин после длинной паузы. – Старик добр…

– Что из этого выйдет?

– Во-первых, необходимо отделаться от Додонова, а вовторых… вообще, нужно же что-нибудь делать.

– О Додонове не беспокойтесь: он во второй раз не придет.

В последнее время между Антонидой Васильевной и Крапивиным установились немного натянутые отношения, и она, видимо, избегала откровенных разговоров с ним. Определенного повода к такому положению не было, но девушка инстинктивно стала держаться подальше, точно проверяя самое себя. Ведь она его не любила, – зачем же мучить человека напрасно? Крапивин, кажется, догадывался о душевном настроении своей любимицы и старался не лезть в глаза. Он полагался на время. Ведь она еще так молода и многого не в состоянии понять. Даже в отношения к Додонову он не желал вмешиваться, – пусть сама оценит, кто и чего стоит. Эти слезы после визита Додонова служили лучшим доказательством, что он, Крапивин, рассчитал верно. Конечно, было известное увлечение обстановкой и рассказами о Додонове, но это пройдет само собой, только не нужно навязываться с своею собственной особой.

Вопрос о выкупе крепостных актрис не давал покоя Крапивину. Если уж теперь помещик требует за одну Антониду Васильевну десять тысяч, то отчего ему не назначить пятьдесят, – произволу нет границ и конца. Иногда Крапивину приходила мысль обратиться к Додонову: что ему значило – выкинуть каких-нибудь двадцать тысяч! Эта сумма давила теперь антрепренера, как тяжелый камень. Были, конечно, богатые люди в Загорье, особенно в среде золотопромышленников, но как к ним обратиться, когда раскольничьи попы и начетчики считают театр бесоугодною пляской? Оставалось ждать и сколачивать средства из своих театральных грошей. А время уходит, и вместе с ним день за днем подтачиваются силы. Крапивин хватался за свои редевшие кудри и приходил в отчаяние. Недоставало только этой истории с Додоновым.

Слова Антониды Васильевны не сбылись: Додонов не оставил ее в покое. Он теперь почти каждый день являлся в спектакль и занимал свое обычное место в первом ряду. Когда был назначен бенефис Антониды Васильевны, – это был первый ее бенефис, – он послал ей за свое место тысячу рублей и букет из белых камелий.

– Я ему возвращу эти деньги… – заявляла Антонида Васильевна.

– Нет, не возвращайте, – советовал Крапивин. – Пусть они пойдут на ваше освобождение из крепостной зависимости… Додоиову не все ли равно, куда ни бросать деньги, а здесь они по крайней мере пойдут на хорошее дело.

Антонида Васильевна ничего не ответила и только задумалась. Обстоятельства так складывались, что ей точно нельзя было избавиться от Додонова. Вот и Крапивин советует взять деньги… После того, что она наговорила ему тогда, другой на его месте и носу не показал бы в театр, а он еще букет посылает. Эта настойчивость интриговала ее: может быть, Додонов и не такой человек, каким кажется. И няня Улитушка то же говорит… Приняв деньги, Антонида Васильевна сочла себя обязанной приколоть одну камелию к своему белому платью. Она была необыкновенно эффектна в этот вечер и на бесконечные вызовы пропела лучшие номера в своем репертуаре.

– Если бы я был помоложе, полковник… – повторил несколько раз генерал, подмигивая Додонову. – Ведь это брильянт!..

– Редкие камни, ваше превосходительство, требуют слишком дорогой оправы, – отшучивался Додонов.

По желанию генерала была устроена подписка, и бенефициантке поднесли несколько золотых безделушек: два браслета, брошь и серьги. После спектакля в уборной Антониды Васильевны набралось много поклонников и в том числе генерал с Додоновым. Крапивин велел подать шампанского, – пир так пир.

– В наше время пили шампанское из башмачков красавиц… – шутил генерал, чокаясь с Антонидой Васильевной.

– Как хозяйка, по русскому обычаю, я желаю вас поцеловать, ваше высокопревосходительство… – заявила бенефициантка, покраснев от собственной смелости.

– Спасибо… Это уж совсем по-семейному.

Генерал поцеловал хорошенькую актрису при звуках торжественного туша и громких аплодисментах набравшейся в уборной публики. Молчал один Додонов. Он держался как-то в стороне, как виноватый. Эта покорность польстила Антониде Васильевне. Да, она сегодня была так счастлива, как еше никогда, а этот Додонов походил на школьника, поставленного в угол. Даже генерал заметил это и проговорил:

– Что ты, братец, как мокрая курица?.. Может быть, мне завидуешь?

– У меня сегодня в чужом пиру похмелье, ваше превосходительство, – ответил Додонов и сейчас же начал прощаться.

– Какой он странный… – удивлялся старик, когда Додонов вышел. – Право, очень странный. Не так ли, Гоголенко?

– Совершенно странный, ваше высокопревосходительство.

– А между тем полковник… богат… молод… Развеселившийся генерал заставил Антониду Васильевну

поцеловаться и с Крапивиным, что та исполнила очень неохотно. Крапивин был этим огорчен и заметно надулся, но девушка чувствовала себя слишком счастливой, чтобы замечать чужое настроение. Дома его ожидала другая неприятность: комната Антониды Васильевны во время спектакля была убрана заново.

Кровать из красного дерева была покрыта одеялом из бухарского шелка, китайская ширмочка служила для нее точно экраном; роскошный туалет, зеркало в настоящей серебряной раме, ковер на полу, мягкий диванчик, обитый голубым атласом, – словом, все заново. Конечно, это устроил Иван Гордеевич, пока шел спектакль, и об этой затее знала вперед одна Улитушка. От старухи сегодня пахло наливкой сильнее обыкновенного. Крапивин совсем взбесился, когда узнал все.

– Я этого не могу позволить! – кричал он, бегая по комнате. – Я антрепренер, и все артистки у меня на ответственности.

Антонида Васильевна молчала. Ей сделалось жаль, когда стали выносить из комнаты додоновские подарки и поставили на место старую мебель. Торжество закончилось для нее слезами. Она не могла даже дать отчета самой себе, о чем плакала. В душе накипело такое обидное и нехорошее чувство: зачем она крепостная, подневольная актриса, зачем Додонов такой богатый и дурной человек?.. Где-то в глубине души у ней шевельнулось чувство к нему, и она сама испугалась, как человек, который неожиданно очутился на краю пропасти. Но, с другой стороны, что она сделала такое, чтобы сердиться на нее, как делает Крапивин?.. И Крапивин тоже нехороший человек, потому что думает только о себе. Да, он эгоист, этот Крапивин.

– Ишь, как расходился! – ворчала Улитушка, раздевая свою «шпитонку», как она называла всех своих воспитанниц. – Небиль помешала… Ведь она, небиль-то, не виновата. А ты бы завел сам такую-то… Додонов барин настоящий, ничего не пожалеет.

– Няня, будет тебе… – оговаривала ее Антонида Васильевна, лежа в постели.

– А всегда скажу… Тоже с меня не голова снята. Да… форменный барин.

Явилось еще одно обстоятельство, которое тоже неприятно действовало на Антониду Васильевну. Другие актрисы завидовали ей, а откровенная Фимушка высказала это слишком уж прямо. Эта зависть отравила бенефициантке ее торжество окончательно, и она даже швырнула свои подарки на пол.

– Ну, Милитриса Кирбитьевна, ты не очень швыряй, – ворчала на нее Улитушка, подбирая футляры. – Тоже не щепки, а деньги плачены… Вон Фимушка-то что говорит: «Я бы, говорит, прямо убежала к Додонову». Умок-то у ней невелик, а тоже придумала.

Крапивин в это время ходил у себя в мезонине из угла в угол, как попавший в засаду волк. Так-то ценят его заботы, его честность, его преданность одному искусству… Достаточно показать несколько блестящих побрякушек и шелковых тряпок, чтобы разрушить всю его работу. Нет, он так дешево не продаст себя. То неприятное чувство, которое он пережил сегодня, начало мучить, как напрасная тяжесть. Ему захотелось сказать что-нибудь ласковое Антониде Васильевне, – пусть день кончится для нее мирно. Он спустился во второй этаж и постучал в двери комнаты своей любимицы.

– Антонида Васильевна, не спите?

Ответа не последовало: примадонна сердилась, и Крапивин, улыбнувшись, побрел в свой мезонин.

IX

С Антонидой Васильевной происходило что-то странное: она начала задумываться и скучать. По субботам труппа попрежнему уезжала в Краснослободский завод. Додонов был предупредителен, вежлив – и только. Он только раз спросил Антониду Васильевну, правда ли, что его подарки выброшены из комнаты.

– Да, правда, – ответила она, опустив глаза.

– Это было ваше собственное желание?

– И да и нет… Сначала мне не хотелось расставаться с такими хорошими вещами, но потом я поняла, что принимать такие дорогие подарки неприлично…

– Почему?

– Потому что нужно уметь за них платить, а что может дать крепостная актриса?.. Кроме этого, с вашей стороны было просто неделикатно обязывать бедную, трудящуюся девушку такими денежными подарками. Поставьте себя на мое место и скажите, как вы поступили бы?

– Я?.. Я сказал бы, что этого слишком мало… да! Разве можно заплатить деньгами за то наслаждение, которое доставляется талантом?.. Нишим являюсь я, а не вы… Своим пением, своею игрой вы будите во мне живого человека… Ведь это называется воскресением из мертвых.

Они сидели одни в большой гостиной, где со стены смотрели хмурые фамильные портреты. Теперь Антонида Васильевна нисколько не боялась Додонова и спокойно ходила по всем комнатам, кроме девичьей. Ловкий Иван Гордеевич умел так устроить дела, что Крапивин не мешал этим tete-a-tete[7]7
  Свиданиям наедине (франц.).


[Закрыть] тяжелой обстановке барского старого дома Антонида Васильевна являлась для Додонова блуждающим солнечным лучом, который на мгновение освещал его темную жизнь и исчезал. Она и сейчас сидела на бархатном диване такая красивая, свежая, и столько было чарующей прелести в этой белокурой грезовской головке, глядевшей прямо в душу Додонову своими серыми лучистыми глазами. У ней являлось желание помучить этого пресытившегося человека, и она заметно оживлялась в его присутствии.

– Вы меня презираете, Антонида Васильевна? – спросил Додонов тихо и протянул свою руку к ее руке.

– Да, да… Мне делается гадко, когда я думаю о вашей жизни. Бывший офицер, образованный человек, и так погрязнуть… Я удивляюсь, как можно унизить себя до такой степени! Есть просто известная порядочность, которая не позволяет людям делать гадости.

– Но если нет руки, которая вывела бы из этой обстановки, если нет ответа на самое святое чувство и если этим человека заставляют делать новые гадости?

– Что вы хотите этим сказать?.

Додонов взял ее за руку н с каким-то благоговением поцеловал кончики ее пальцев. Она хотела выдернуть руку и не могла – голова кружилась, в глазах завертелись красные пятна. Ей было страшно и хорошо, но она пересилила себя и засмеялась нехорошим, холодным смехом.

– Какие нежности, Виссарион Платоныч… Вы, кажется, принимаете меня за горничную. Не хотите ли, я вам подарю ленточку на память?

Этот смех точно ужалил Додонова, и он даже отскочил от нее. О, это было похуже того, что он слышал от нее раньше!

– Понимаю все, – шептал он, хватаясь за голову. – Вы любите другого… Для этого другого… вы найдете и другие слова.

– Вы меня оскорбляете, Виссарион Платоныч… Не забудьте, что я у вас в гостях, и это вдвойне обидно.

Она встала и с гордо поднятой головой вышла из комнаты. Как он смел так говорить с ней? Про себя она повторяла каждое его слово и открывала в нем что-нибудь обидное для себя. Но не все ли ей равно, что он говорит? Антонида Васильевна обманывала себя: ее уже начинало тянуть к Додонову. В нем было что-то такое особенное, чего нет в других. Такого человека можно бы и полюбить, если бы не эта проклятая девичья… Какой-то предательский голос нашептывал ей: «Ты будешь царицей в этом дворце… жизнь польется сплошным праздником… а там, в столице, ты сама будешь наслаждаться игрой лучших артистов…» Собственная бедная обстановка начала казаться еще беднее, а жизнь игрушкой. Конечно, пока она молода и красива, все будет хорошо, но ведь красота так быстро проходит, а там, впереди – тяжелое будущее состарившейся и пережившей себя примадонны. Антонида Васильевна часто плакала, оставаясь одна, и с Крапивиным была холоднее прежнего.

А кругом нее составился целый заговор, участниками которого были Иван Гордеевич, Яков Иванович и Улитушка. Они частенько собирались втроем и долго судили и рядили про барские дела.

– Гордячка она, – повторял Иван Гордеевич, приглаживая свою лысину. – Счастье лезет в рот, а она отвергает. Помоему, женское естество везде одинаково, и только одна барская прихоть, что подай вот эту, а остальных не надо. И нужно этим пользоваться… Другая бы даже весьма благодарна была… А уж как Виссарион Платоныч тоскуют-с. Можно сказать, спят и видят Антониду Васильевну.

– А сколько он даст за нее? – спрашивал Яков Иванович.

– Ничего, говорит, не пожалею… Пятьдесят тысяч сейчас наличными, а что касаемо подарков и благодарности – не в счет.

Яков Иванович и премудрый Соломон искренне жалели, зачем они не родились такою красавицей, как Антонида Васильевна.

– Все равно так, даром пропадет, – резонировал Соломон, – и после сама будет жалеть-с. Только будет поздно-с.

– Конечно, будет каяться, – поддакивал Яков Иванович. – Ну, выйдет она за Крапивина… ну, и вытягивайся из всех жил на сцене, пока в силах, а дальше-то что?

– Эх, молодо-зелено, – качал головой Соломон. Привлеченная к делу. Улитушка сочувствовала этим взглядам и вносила еще свою рабью покорность барской воле. Она взяла на себя трудную роль переговорить с Антонидой Васильевной окончательно, потому что сезон подходил к концу и такого другого случая не дождешься. Старуха долго ходила около своей «шпитонки», прежде чем решилась выговорить все, что лежало на ее старой душе.

– Тонюшка, а ты. напрасно Виссариона-то Платоныча обегаешь… – начала она однажды вечером, когда девушка сидела перед зеркалом в папильотках и выравнивала волосы. – Вон он что говорит-то: ничего, слышь, не пожалею… Только бери. Право… Иван Гордеич говорит, что пятьдесят тысяч отдаст, а подарки особо. На волю бы выкупилась и меня, старуху, выкупила, и стали бы жить да поживать… Девичья-то память до порога.

Прислонившись к спинке стула, Антонида Васильевна смотрела на няньку остановившимися от изумления глазами. Не во сне ли все это происходит?.. А расходившаяся старуха не унималась и продолжала свое:

– Тоже вот и Яков Иваныч, – ему-то какая корысть? – а он в один голос с Иваном-то Гордеичем… Добра тебе все желают, касаточка. Раз-то согрешишь, так и бог простит… Не ты первая, а с актрисами это даже и даром бывает. Подвернется какой худой человек – девушки как не бывало… А Виссарион Платоныч не обидит: в золоте будешь ходить.

– Так пятьдесят тысяч, няня?

– Пятьдесят, касаточка.

– Отлично… Я сама подумаю.

– Подумай, касаточка, господь с тобой… Этакого счастья в другой-то раз и не дождешься, а женская наша красота до времени.

Антонида Васильевна больше не плакала. Она целую ночь не сомкнула глаз и все думала… Припомнилось ей, как ее насильно взяли от семьи там, в России, и отдали в театральную школу; как она постепенно забывала своих родных, простых дворовых, и как теперь она была для них хуже, чем чужая. Впереди роскошь, богатое безделье… Ее и торгуют, как лошадь. От денег у всех закружилась голова, начиная с несчастной Улитушки. Стоит только решиться, и широкая дорога открыта. Утром Антонида Васильевна передала няньке, что сама желает переговорить с Додоновым, и сама назначила ему час, когда он может прийти к ней, не рискуя встретиться к Крапивиным.

– Давно бы так-то, касаточка… – обрадовалась старуха.

Заговорщики торжествовали. Яков Иванович сам полетел с радостной вестью в Краснослободский завод, и в назначенный час Додонов входил в комнату Антониды Васильевны.

– Вы меня желали видеть, Антонида Васильевна?

– Да… Я желала бы слышать от вас лично все то, что мне передавали. Вы сами назначили цифру в пятьдесят тысяч?

– Послушайте, это уже известно вам, и не все ли равно, кто назначал?…

– Значит, верно?

– Да.

– И будут подарки?

– Антонида Васильевна, что за тон?

Она посмотрела на него такими печальными глазами и замолчала.

– Девичья будет уничтожена немедленно… – заговорил Додонов, поощренный этим молчанием. – Я понимаю, что это грубо назначить цифру, но ведь это только гарантия.

– Благодарю вас, что вы так оценили мой позор… и знайте, что я, я любила вас… а теперь прощайте… навсегда. Вы меня убили…

Она не выдержала и громко зарыдала. Додонов хотел по дойти к ней, но она отстранила его движением руки.

– Если так, то вот мое последнее слово: выходите за меня замуж, – предлагал Додонов.

– Замуж?., Чтобы вы бросили меня через неделю?.. Нет, одно мгновение я думала несколько иначе о вас, и если бы отдалась вам, то не за деньги и не за честь носить вашу фамилию… Прощайте, прощайте!..

– Опомнитесь, Антонида Васильевна…

– Довольно… будет…

Видимо, ей хотелось сказать ему что-то еще на прощание, но она только махнула рукой и убежала за ширму. Додонов постоял среди комнаты несколько минут и, стиснув зубы, проговорил:

– Тогда я вас куплю, Антонида Васильев"?.

– Покупайте, как покупаете собак.

Додонов круто повернулся и торопливо вышел. У него голова шла кругом. О, он отомстит за это оскорбление!.. Какаянибудь жалкая провинциальная актриса и так обращается с ним, Виссарионом Додоновым?.. Нет, это уж слишком…

Вечером этого же дня в театре Яков Иванович отозвал Антониду Васильевну за кулисы и, всплеснув руками, как-то простонал:

– Антонида Васильевна, что вы наделали… что вы наделали?!

– Да вам-то какая забота, Яков Иваныч?

– Бескорыстно-с, сударыня… Добра вам желал, единственно по этой причине. После меня, может, и добрым словом помянете…

– Оставьте меня!.. Вы все, кажется, помешались… А если вы еще осмелитесь приставать ко мне со своими сожалениями, я должна буду обратиться к Павлу Ефимычу…

– Нет-с, это пустое-с… Антонида Васильевна, в самом деле подумайте хорошенько! Если бы я был на вашем месте… да я…

– Вот и замените меня, а я буду вам очень благодарна

– Погордились, сударыня…

– Вон!

Яков Иванович долго стоял на одном месте и все качал головой. Он даже забыл, что около театра его ожидает премудрый Соломон, приехавший из Краснослободского завода за окончательным ответом.

– Ну, что? – спрашивал он, когда показался, наконец, Яков Иванович.

– Ничего… прогнала…

Мудрецы только развели руками. Что же, своего ума к чужой коже не пришьешь…

Вся труппа уже знала о случившемся, и шушукались по всем углам. Актрисы выражали свое одобрение, актеры качали головами. Ничего не знал один Крапивин, который был занят с декоратором Гаврюшей и даже сам что-то красил и мазал, одевшись во вретище. У Гаврюши давно чесался язык, чтобы рассказать все патрону, но он чувствовал себя таким маленьким и ничтожным, что только кряхтел и вздыхал.

– Что у тебя, живот болит? – спросил, наконец, его Крапивин.

– Никак нет-с, Павел Ефимыч…

Гаврюша, наконец, не выдержал и рассказал все, что происходило сегодня в театральной квартире. Крапивин слушал его и понимал всего одно слово: Додонов… Додонов… Додонов. А где Антонида Васильевна?.. Потом он опомнился и закричал, как раненый зверь:

– Да ты все врешь, Гаврюшка?!. Все это ваши закулисные сплетни и дрязги… Никогда и ничего не сметь мне говорить об Антониде Васильевне!

– Как вам будет угодно.