Текст книги "Метро 2035: Злой пес"

Глава вторая. Добрые люди не доброй Спортивной

Спортивная ему не нравилась. Докатившаяся два года назад, в тридцать третьем от Рождества Христова, очередная война Города и Безымянки оставила слишком много следов. От копоти по стенам и пулевых выщербин, исполосовавших вполне милую мозаику с хоккеистами, борцами и гимнасткой до нескольких колонн совершенно без плиток. Покрытые лишь застывшим цементом, те смотрелись отвратно и мерзко, как рот Кривоносой, местной бордельмаман.

Хаунд, насмешливо глядя на прошедших дегазацию носильщиков, встряхнулся, скидывая воду. Тугие длинные косы, связанные в пучок, мотнулись, окатив соседей целым водопадом. От взмахов плащом они сбежали подальше. Стояли, уже не скрывая отвращения и перешептываясь. Да, Хаунд-то и есть Пес, пусть и в людском обличье, вот и отряхивается ровно как собака.

– Спасибо.

О, хозяйка барахла образовалась. Никак пришла рассчитаться? Дас ист зер гут, очень, очень хорошо. Хаунд обернулся, глядя на нее сверху вниз. Два с небольшим метра роста позволяли. Надо же, какая храбрая мелкая глиста, выбравшаяся наверх… Жаль, не в его вкусе.

Круглые зеленовато-болотные глаза, курносый кроха-нос и светлые волосы. Да еще и тощая, что куриная ножка у Чингиза на Победе.

– Битте.

– Пожалуйста?

– Йа. Рассчитаемся?

Та вдруг вздохнула, явно ожидая чего-то иного. Эй, думкопф, дурная башка, что это мелькнуло в твоих глазах? Хаунд растянул темные губы, блеснув немалыми клыками. Это ему всегда нравилось, наблюдать за реакцией на его… отличия. Он же, мать его, хренов мутант.

– Рассчитаемся. Мне нужно полчаса.

– Гут. Буду в кабаке. – Хаунд ткнул пальцем в большую туристическую палатку, даже две, занимавших середину станции. Лукьян, хозяйничающий в «Ни рыба ни мясо…», его приходу не радовался, но и не раздражался. Палатки ему перепали через Хаунда, экономия вышла большой.

– Я Кро… Кротиха.

А? Хорошо. Хаунд кивнул.

– А если я не местная и удеру, не рассчитавшись?

Мутант остановился, чуть повернув голову, блеснув темными раскосыми глазами из-под густых тяжелых бровей.

– Ты знаешь, как это глупо, йа?

Та кивнула. Все знали: Хаунд всегда забирает свое. Не обманет девчонка, испугается.

– Я в кабаке.

Спортивная восстановилась быстро, оправившись от всех бед с несчастиями. «Космопорт», до конца так и не разграбленный, помог. Взаимовыручки-то тут, на Безымянке, отродясь не водилось. Местным еще повезло, что свои же не добили, превратив в трудовые, считай – рабские, ресурсы. Сейчас, как смогли, старались не допустить такой хрени, постоянно превращая станцию в настоящую крепость.

Тоннели с баррикадами из мешков и двутавровых балок, вогнанных наполовину. Стальные плиты между ними, поднимаемые вверх системой блоков, для остановки состава или боевой дрезины. И караулы теперь не в пример лучше, как пару раз говаривали знакомые сталкеры за едой в «Ни рыбе…».

Сталкеры к Хаунду относились по-разному. Многие недолюбливали, было с чего. Хрен с тем, что мутант, хотя половина поначалу желала выпотрошить серокожего ублюдка быстро и незамысловато. Пришлось доказывать остроту «рихтера» и слабость человеческого тела в рукопашном бою. Даже если опытных бойцов несколько. Максимально на него как-то навалились впятером, отчекрыжив даже кусок уха. Вместе с парой любимых серебряных колец, так мило звякавших на верхнем кончике. Черт знает, чего с этими серьгами связывало, но тогда Хаунд просто озверел – в отместку оторвал каждому по половине уха.

За два года с открытия Рубежа к мутантам, разумным и относительно нормальным, в городе попривыкли. Это верно, и даже сталкеры, похоронившие много товарищей, смогли угомониться. Почти…

Не любила его братия, шаставшая снаружи, за простейшую вещь. За конкуренцию. Хаунду наверху приходилось куда проще, чем обычным людям. Ему даже потерянная недавно маска с зеркальными линзами нужна была именно как защита от солнца, в последнее время вылезавшего все чаще… натюрлих. Слепота-то ему не грозила.

Так что…

В метро он себя ощущал вполне неплохо. Без напрягов. Хорошо, когда ты Хаунд, многое не колышет, йа. Так, натюрлих, надо бы поесть. Именно поесть, эссен, то есть по-человечески. Фрессен – жрут свиньи, йа. Но сперва надо сдать трофеи. И он прекрасно знает, кто купит, не торгуясь, эту вот самую печенку, а кого затащит от трех неплохих голов крыложоров. Люди такие люди… Чуть жизнь наладится, начинают окружать себя всяким дерьмом, типа охотничьих трофеев и мебели из натурального дерева.

Крохотная будка аптеки пряталась в правом дальнем углу, зеленея намалеванным крестом на относительно чистой простыне. Хозяйку аптеки, худенькую пожилую Марьпалну, Хаунд знатно уважал. Было с чего. Хотя это не мешало ему порой желать свернуть ее сухонько-цыплячью шейку.

Марьпална и две ее коллеги, сгинувшие в последующие послевоенные годы, прискакали на Спортивную через три минуты после «Атома». И не просто так, а нагруженные, как тягловые мулы, баулами и мешками. Но главное находилось в их головах. Знания и опыт, полученные за годы работы одной из немногих рецептурных аптек Самары, расположенной в двухстах метрах от входа на станцию. И как ни старались переманить ее, единственную выжившую, на Клиническую, Марьпална стойко заняла оборону, и будка ее белела всегда чистыми стенками и вывеской. За эту самую седенькую тонкую даму все окрестные бродяги, да даже и бугры Безымянки, готовы были сжить со свету кого угодно. Потому как Марьпална умудрилась найти обезболивающее в странной плесени, росшей в одном из тоннелей. И из нее же, странно живой и рыжей, пыталась выделить основу для антибиотика. И у нее даже получалось. Еще Марьпална, пусть и с помощью легендарного студента-медика Степы, вскрывала трупы мутантов и находила внутри странной требухи всякие нужные вещи. И даже вовремя предсказала вирус, выработав антидот на основе какой-то там железы. Правда, именно от пробы, введенной в руку, помер тот самый Степа.

Марьпална, провожая наверх каждого из сталкеров, просила приносить любую ткань для корпии, любую упаковку ват. Несколько лет назад, не струсив, добралась до своей же аптеки. Понятное дело, конвой у нее состоял из десятка головорезов, перед этим два дня зачищавших округу даже от обычных гнило-псов. Не приведи Господи, случилось бы чего с ней…

– Кого это к нам занесло?! – Марьпална, в отливающей молочной белизной косынке, повернулась и прищурилась. Прищур вышел одновременно оценивающим, показательно негостеприимным и полным ужаса от антисанитарии, насквозь пропитавшей плащ Хаунда. – Никак торговаться пришел, кровопийца?

Марьпална Хаунда не любила и нелюбви своей не скрывала, справедливо сознавая собственное безопасное положение. «Справедливо» уже маячило неподалеку в количестве двух обрезанных гладкостволок и одного заточенного пожарного багра. На Спортивной ценными жителями дорожили и безопасность их ставили превыше всего.

– Не люблю кровь, йа. – Хаунд аккуратно положил на стойку чехол от подголовника. – Неприятная на вкус.

– Да ну? – Марьпална изогнула аккуратно выщипанные брови. – Тебе-то, фашисту, кровь человеческая неприятна?

– Их вайс нихт.

– Чего? Я вашей фашистской речи не понимаю.

– Я не знаю, какова на вкус человеческая кровь… Хотя нет, вру. Довелось как-то горло перегрызать, если память не изменяет. Но вдруг это фантомная память, йа?

Марьпална фыркнула и не ответила, постучав огрызком карандаша по большой книге записей. И ткнула им в чехол.

– Что припер, кормилец?

– Кусок залетной птички. Печень вроде… целая, большая, кило на два.

– Тоже мне, весы нашлись. – Марьпална вытряхнула пористую сизую требуху, брезгливо прищурилась и неуловимо извлекла откуда-то большой ланцет. – Не шарахайся, сынок, мне пробу взять. Лена!

Лена, в толстом кожаном ошейнике, тут же появилась, как из-под земли. Хотя, судя по следам на теплом жилете, так и было. Холодильник аптеки находился в каком-то ответвлении коммуникаций под станцией, и колодец-вход как раз накрывала сама будка.

– Быстро на лед, сперва промой спиртом. И попробуй только урони!

Лена вздрогнула, отворачивая лицо с выжженным клеймом Спортивной, недавно вздувшимся поверх старого. Рабыня не из местных, скорее всего, с Металла, и появилась тут неделю назад.

– Что хочешь? – Марьпална смотрела на Хаунда с совершенно нескрываемой брезгливостью.

– Обезболивающее, рыжее, десять ампул.

– Не до хрена ли тебе, убивец?

– Нет, само то. Ты не торговалась, взяла товар, не корчи из себя благородство или честность. Честные и благородные на людей ошейники на цепляют.

– Позвезди еще мне тут, фашист.

– Я не фашист, женщина, говорил уже. Мне просто нравится немецкий язык.

– Ты уж точно не фашист… ты мутант.

Хаунд наклонился вперед и, растягивая темные губы, медленно улыбнулся. Ни у каждого гнило-пса можно выдрать на трофей такие клыки. Это точно.

– Обезболивающее.

– Да подавись… – Но ампулы выложила аккуратно, упакованные в небольшую укладку, проложенную корпией. – Головы бы купила.

– Обойдешься. Фашист сам распоряжается своими трофеями.

На ее фырканье Хаунд давно не обращал внимания. Все ждал плевка в спину, надеясь на него в глубине души… Если у него была душа, конечно. Тогда можно было бы сломать ей что-нибудь… Не до смерти. Например, нос.

А есть что-то в этих головах важное. Не так давно у одного городского хлыща аж глаза загорелись, когда он рассматривал красную рогатую голову смертодятла. Спорить с Хаундом, желавшим за нее две канистры топлива, тот даже не стал. Что-то крикнул шестеркам и бережно упаковал трофей в принесенный металлический двадцатилитровый армейский термос. И попросил обращаться еще в случае таких находок. Только сегодня ему было совершенно несподручно делать крюк в Город. Хотелось вернуться засветло.

Две головы он сбагрил заезжим хватам с Алабинской. Эти точно найдут, куда приткнуть новые образцы фауны, прямо по дороге завернут на Клиническую и толкнут втридорога врачам. Тех хлебом не корми, дай показать, как они работают на благо Города, отыскивая в страшно опасных радиоактивных останках новые вирусные культуры или паразитов, ага…

К упаковке обезболивающего добавился неполный магазин «пятерки», звякавший теперь в кармане при ходьбе. Но сбагрить такое палево Хаунд планировал уже вот-вот, вместе с оставшейся, самой большой, крыложорской башкой.

Место для этого имелось. В «Ни рыбе ни мясе» Лукьяну трепетно украшал свою харчевню всякими завидно-интересными фиговинами, типа недавно пойманного Котом вороненка с двумя головами. Одна даже вроде чего-то там могла почти думать, если судить по действиям птицы. Зачем оно надо хозяину кабака? Хаунд, натюрлих, не понимал.

В животе заурчало, и желание сожрать парочку… а лучше трех хорошо прожаренных крыс по-безымянски появилось просто неимоверное. Свиньями Хаунд порой брезговал, в отличие от хрустко прожаренных огромных грызунов.

– Здорово, – буркнул на входе Шамрай, кивнув лысой, блестящей башкой. – Сегодня три «пятерки» только за вход.

– Варум? – поинтересовался Хаунд.

– Какая Варум, ты чо? – Шамрай оскалился улыбкой панды, темнея прорехами через каждый зуб. – Девочки танцуют.

– «Варум» – это по-немецки «почему». А кто такая Варум?

– Ай, ну тебя, я ж забыл… Да, ё-моё, Хаунд, отстань. Платить будешь?

Девочки, да еще и абер лангзам-лангзам, крутя гладкими блестящими животами и всем остальным, наверняка в голом виде… Почему бы не заплатить?

– «Пятеркой», сам же сказал, йа?

Шамрай пожамкал вислыми губами, косясь на кулачище Хаунда, нырнувший в карман.

– Проигрался? – Хаунд хмыкнул, глядя на здоровяка, старавшегося не сталкиваться взглядом. О, йа, проигрался, в самое обычное «очко», судя по всему.

Шамрай вздохнул.

– Ну, это…

Карман издал призывное мелодичное позвякивание, заставившее сурово-скорбное лицо Шамрая неожиданно засиять искренне-детским ожиданием чуда. Разве можно тушить эдакий, почти ощутимо золотой и теплый свет, идущий от него?.. Можно и даже нужно.

– «Ну, это» что?

Вспыхнувшая надежда на волшебство растаяла, гонимая жестокими звездюлями жизни. А хули, майн фрёйнд, не в сказке живем. Давай, трепи болталом, раскрывая конфиденцильные тайны местного двора и закоулков, потешь онкеля Хаунда байками и малым количеством правды.

– Городские решили заняться железкой, от вокзала и до Мирной.

О, йа, голубчик, это каждому шпенделю известно, нашел, чем удивить.

– Наши договариваются о союзе, чтоб, мол, от Киркомбината и до Пятилетки участвовать и в доле быть потом.

Натюрлих? Именно так, и тут даже не надо шпионить, ползая в отростках бункеров на Куйбышева и Хлебной, все и так ясно. Город хочет брать Прогресс. А как его возьмешь, не имея преимущества, включая подвоз боеприпасов и людей? Восстанови хотя бы одну ветку, найди пару-другую тепловозов, да инженеров, да топливо и начни подтягивать силы к той самой Мирной, платформе в сторону Кинеля с Отрадным… Глядишь, выгорит, йа.

Но этого мало, хотя стоит подкормить Шамрая. Айн-цвай-драй-фир-фюнф, пять патриков с зеленой «трассирующей» головкой ловко спрятались в рыже-волосатой лапище.

– Э… еще?

Хаунд оскалился, довольно и в предвкушении чего-то стоящего. И побренчал в кармане.

– Новые рабы с Воронежских, Пятнашки…

Йа… дас ист фантастиш, натюрлих.

Так, значит, живая сила из районов, не тронутых ни Городом, ни Безымянкой. Почему нет? Тут же все ясно…

Самара еще не пришла в себя окончательно. Даже ему, мутанту с очень сильным организмом, подаренным кем-то наверняка совсем-совсем умно-гениальным, приходилось пользоваться защитой. Где противогазом, где химзой, где даже баллонами с воздушной смесью, продаваемой Прогрессом почти на вес золота…

Система бункеров в восточных микрашах Кировского и Промышленного районов справилась в Войну по-разному. Это Хаунд успел узнать еще в первые месяцы, как очнулся черт пойми где. «Черт пойми» оказалась Товарной, длиннющей улицей, разделяющей относительно городской Кировский район, Зубчаниновку и Заводское шоссе. Там, выстояв в ядерную бурю, мрачно высились громады цехов ракетно-космического завода «Прогресс».

Бункеры не справились. Трещины, просочившаяся вода, добравшаяся пыль, проникшая отрыжка биологического оружия в пару с радиацией. Нет, люди там не вымерли, не стали непонятными уродами, напрочь лишенными человеческого облика… Но практически преданные, брошенные в каменные мешки, ставшие западней, они оказались обречены на вырождение и перерождение – страшное, полыхающее болезненными пульсациями мутирующих тел и сознания. Им выпало стать не-людьми. Не-чистыми.

Для Города и Безымянки они никто. Отбросы, трудовой ресурс, почти не имеющий границы и запертый в городских границах. Рубеж пал, да, но там, за ним, вдруг уже скалились на бывшую губернскую столицу накопившие за двадцать лет силу княжества и республики.

Пока они не столкнулись, прощупывая друг друга. Пока налаживали контакты, начав получать топливо от железнодорожников Кинеля и летной анархо-вольницы Курумоча, кожу и вяленую рыбу водной коммуны Богатыря и Зелененького, овечьи шкуры и шерсть со стороны Большой Черниговки.

И везде, несмотря на своих собственных мутантов, парии изменившейся Самары встречали лишь один набор: кулак, приказ, колодки или ошейники, кнут или хлыст из рыбьего хлесткого уса, лопату, серп, кувалду, тяжеленную шпалу на плечо, кружку воды утром и вечером, две пайки дробленки и кусок мяса в выходные… А уж чье было то мясо, вряд ли кто из них спрашивал.

Хорошо быть Хаундом, если ты мутант. Хорошо быть мутантом, коли выпало родиться Хаундом. Вспоротые глотки и животы приучили не пытаться сделать ему плохое… Пока.

– Это, Хаунд… – протянул Шамрай… – Чо думаешь?

«А чего тут думать?!» – пару месяцев назад сказал врач с Клинической, глядя на найденную им красотку, лежавшую под рухнувшей стеной в Московском квартале.

«Чего тут думать? – повторил тогда врач, протирая тоненькие очочки, аккуратно запаянные посередке. – Перелом позвоночного столба, в районе… да какая разница? Она и говорить-то не может из-за этого. Внутренние органы, судя по всему, практически целые. Это… хорошо…»

Девчонка была с Пятнашки, татуировка на плече говорила сама за себя. Чего тут думать, не лечить же? Органы хорошие, можно попробовать спасти кого-то из шишек Города, все равно она… мутант. И совершенно нестрашно, что большой или маленький босс из бункеров Хлебной или Куйбышева будет чистить кровь мутировавшей печенью, ссать мутировавшим мочевым пузырем или… Такие, как Хаунд, не люди, йа. Просто ходячие швайне – свиньи, годные для употребления настоящими чистыми человечками. Натюрлих.

Окраины сейчас терпеть не станут. Даже странная и страшная жизнь на все еще фонящих развалинах лучше рабского ошейника. Но свобода никогда не дается без боя. И за нее можно и получить пулю, стрелу, свинцовый шар из пращи или нож под ребро. Хаунд это знал… Хотя и не помнил – откуда.

– Чо думаю? – Хаунд оскалился.

– Ну, это, ну да.

– Думаю, будет война. Большая война, ха…

– Ты чо?

– Заранее радуюсь. – Хаунд кинул еще пять патронов в его лапищу. – Я же убийца и фашист, майн фрёйнд, йа-йа.

Город у реки (Memoriam)

Дядюшка Тойво точил пуукко. Если есть время, почему не заняться собственным ножом? Недавно пуукко помог добыть еду, стоило подправить. Хотя и без того им можно бриться.

Пуукко был правильным, выкованным старым саамом на березовых углях, из железа, добытого на болоте. Резная рукоять ложилась в ладонь Тойво удобно и приятно, как рука старого друга. Отец Тойво, старый лесничий Ярви, стоял рядом с саамом все время, качал меха, подливал сладкого квасу в большую кружку, поддерживал, носил уголь и делал все нужное.

Пуукко для сына очень важная вещь, Ярви знал это хорошо. Дома, на полочке возле желтых дагерротипов, зеленоватых портретов Первой мировой, прочих фотографий, хранились ножи нескольких поколений. Зачем класть пуукко в сырую могилу, сказал как-то дед Микка, пусть напоминает обо мне, пусть его крутят в руках твои внуки, принимая силу прадеда через березовую рукоять.

Ему тоже надо бы выковать пуукко. Только у кого? Саама здесь не найдешь. Да и людей…

Город, где дядюшка Тойво прожил почти четверть века, ему не нравился. Не хватало простора, леса, речушек и мохнатых ковров болот. Камень, бетон, кирпич, ядовитая пыль и прах миллиона человек, сгоревших в одночасье или умерших за несколько месяцев после Войны.

Даже Река, теперь ставшая открытой в обе стороны, не могла исправить его отношения к Самаре, куда его забросило не иначе как по воле правого копыта Перкеле двадцать с небольшим лет назад. И, сидя в своем «гнезде» на макушке старого дома, построенного при усатом варваре, правившем красно-кровавой русской империей, дядюшка Тойво думал и думал, хотя это неправильно.

В «гнезде» не сидят просто так. Охотник уходит повыше только ради зверя, нужного для выживания или ради самой добычи. И, ожидая появления добычи, нужно стать лесом, лугом, горами или болотами вокруг тебя. Слышать не ушами, а телом, видеть не глазами, а внутренним зрением. Ярви научил сына этой науке давным-давно, и она пригождалась даже здесь, в холодном каменном мешке города у Реки.

Он старался все эти годы. Старания не прошли даром. Шведа искали многие, хотя где и как найти – знала лишь пара человек. Раньше были еще два. Но они оказались болтливыми, и Тойво, защищая семью от чересчур ретивых заказчиков, потерял второго сына, а он его любил. Эти люди здесь не хотели понимать простого желания жить и не лезть в большую жизнь подземного муравейника и его наружной части. Они даже не хотели понимать, что он, Тойво, не швед.

Высоченный, рыжий и скандинав – точно швед. А куда денешься от крови второго деда, Свена, уехавшего из Уппсалы ради крохи Анни, в ее родной Або? Тойво, проклюнувшаяся кровь викингов, так сильно вымахал единственным из всех сыновей Ярви. И не стеснялся этого. Сила деда Свена в самом начале жизни здесь позволила как-то раз убить сразу троих людоящеров-мэргов, напавших на него с женой. А из оружия был только пуукко, и все.

Тойво не жалел людей, убитых им. Они все были животным, вели себя как животные и заслуживали животной смерти. Чести и совести в них почти не было, потому десять лет назад ему пришлось прийти в бункер под штабом Второй армии и на Алабинскую, вырезав часовых и семьи тех, через кого знающие люди искали Шведа. После тех красных ночей никто не хотел самостоятельно отыскать выход на молчуна с огромной рыжей бородой.

Ветер гнал тучи по серому низкому небу, рвал хлесткие новые ветки выживших и выросших деревьев. Листья на них шелестели мертвыми голосами, впитав в себя смерть миллиона человек, рассказывали истории каждого, советовали, как лучше поступить дядюшке Тойво, вновь вышедшему на охоту.

Прямо перед ним, еще поблескивая нержавеющей сталью, лежал человек с крыльями в руках. Огромный старый памятник, не выдержавший Волну. Чернели бывшие газоны, а серый пепел от высоких деревьев на них давно разнес ветер-гуляка, рвавшийся в город с Реки.

Ее черное зеркало дядюшка Тойво мог рассмотреть во всех подробностях в цейсовский прицел карабина, привезенного на соревнования тогда, в тринадцатом году. «Манлихер» переходил из рук в руки, не старея и служа третьему поколению семьи Тойво. Дед Микка бил из него лосей и красных в Зимнюю войну, потом бил красных у Мурманска, потом в Карелии, отступая в Суоми. Семья Тойво умела стрелять и занималась этим последние двести лет. Потому ствол карабина и не пришлось менять. Зачем тратить много-много выстрелов и дорогих патронов, если можешь прицелиться и выпустить маленькую смерть всего один раз?

Старая набережная просматривалась до самого бассейна. Слева и справа огрызки домов. Если прямо, то Река. Река давно перестала быть Волгой. Дядюшка Тойво считал ее Туонелой, рекой мертвых. Там, за ней, лежит земля, там могут жить. Здесь, в городе, живут лишь мертвые. Даже если кажутся живыми. Хотя сами не чувствуют смерть в себе и в городе.

Сейчас город освободился, невидимые оковы границы спали, но люди остались те же и выбираться не хотели, боясь мира вокруг. Почему не ушел сам Тойво, так долго желавший оказаться на родине? Потому что Тойво умел думать и чувствовать. И предвидеть наперед.

Он почи сразу понял, что изменился. В первый же год после Войны ощутил в себе чужое. Испугался по первости, было дело. Но потом, вспоминая уроки дедов и отца, перестал ожидать плохого и зря тратить собственное спокойствие, дарившее силу. И даже смог убедить жену рожать, несмотря на страх. Йомми, их первенец, оказался почти здоровым мальчишкой, а шерсть, выросшая к десяти годам по всему телу… Ну, даже помогала зимой. На охоту отец выходил в утепленном комбинезоне, с годами превратившемся в плохо согревавшие обноски, а сын легко сносил мороз в легком маскировочном халате.

Дядюшка Тойво стал сильнее, стал лучше слышать и чуять. А странные наросты по бокам почти не беспокоили, хотя… Хотя иногда ему даже казалось, что внутри стучат два сердца, перебивая друг друга. Но к докторам на Театральную или Клиническую не ходил. Даже рожать жене помогала старуха-рабыня Хузямал, выкупленная на торжище Поляны. Татарка, задержавшаяся на свете куда больше положенного, зло смотрела на него двумя зрачками подслеповатого правого глаза и прикрывала левый, затянутый кожаной блямбой. И помогала рожать его Марии, взятой с Алабинской за два «калашникова» и цинк с «семь-шестьдесят два». Сейчас Мария его даже полюбила… Наверное. А тогда – боялась.

Странно не бояться огромного, рыжего и плохо говорящего по-русски финна, застрявшего в Самаре из-за охотничьей выставки и конкурса по стрельбе, невозмутимо прирезавшего при ней двух наглецов, решивших на выходе со станции отобрать старую винтовку и добротную куртку-натовку. Тойво тогда просто снял с пояса пуукко и отправил их в Похъёлу. В настоящую страну смерти, холода и чертей, где обоим точно будет как дома.

Почему? Дядюшка Тойво давно понял для себя ответ на такой вопрос.

Город сам стал Похъёлой, наполнился хитростью, злобой, жестокостью и завистью. Дядюшка Тойво не переживал. Ему жилось хорошо. Рыжего Шведа постоянно искал какой-нибудь заказчик-подонок, желающий избавиться от другого такого же подонка. А Тойво?..

Глаз не подводил, винтовка тоже, патроны он экономил, а пуукко всегда можно наточить. Особенно, если задача хороша. За хорошую задачу хорошо платят. Дядюшка Тойво ждал особенного хищника… Пса. Хаунда.