Текст книги "10 лет благоденствия. Том I"

Глава седьмая

Старым знакомым Якушкина, о котором он упомянул при собрании 9-го февраля, еще с 13-го года был полковник Михаил Александрович Фонвизин, племянник известного поэта Дениса Фонвизина. Он был человек доброжелательный, открытый и прямой. Герой войны и заграничного похода (каковым являлся любой офицер того времени), под его командованием находился 37-й егерский полк, находившийся в Малороссии, в Сосницах. Фонвизин тепло и с радостью принял своего нового офицера, обходился с ним более как с другом, чем с подчиненным, советовал уже не принимать роты, ибо полк должен был быть вот-вот расформирован и собирался к отбытию в Москву. Фонвизин держал Якушкина при себе все время пребывания полка в Сосницах. Якушкин с утра состоял при нем при разводах, смотрах, и даже почти все свое свободное время Фонвизин проводил с Якушкиным; вечера они коротали, проводя беседы о России, о Европе, о былом, прожитом вместе, о настоящем, полном как всегда неизвестности, и о куда более темном и непредсказуемом будущем. Оба они были в Европе, оба были наделены внимательным и замечательным умом, который не мог не заметить тот ужас, который, был в качестве традиции у нас, в сравнении с новой жизнью европейских народов.

– Дворяне считают, – говаривал Фонвизин, – что на них только и держится все самодержавие и вся Россия, что народ без дворянства ничто не может. А на самом деле дворянство само по себе ничто! Это крестьяне из себя что-то представляют, потому что они способны себя прокормить, а что дворянин? Он даже не знает, как пахать нужно, ни один дворянин сам себя прокормить не сможет!

– Но император пока не спешит давать свободу крестьянам.

– Потому что наш император, слава Богу, не дурак! Он понимает, что стоит ему хоть намекнуть об отмене крепостного права в России, от Петербурга до Америки, против него же восстанет все дворянство. Его просто сметут, как смели Павла. Император имеет абсолютную власть, но она абсолютна только формально, тогда как это светское общество, на которое в первую очередь опирается император, очень имеет сильное на него влияние. Он не сможет один пойти против него.

– Во время войны, весь русский народ оказывал поддержку Александру.

– Не спорю; с одной стороны, это примечательно, что наш народ, все его слои объединились как один, как в древние времена, когда мы все были едины. Но император далек от народа. Ты же знаешь, императорам нельзя жениться даже на дворянке, что уж говорить о народе. Наш император, по сути, даже не русский, а иностранец, в нем с каждым поколением остается все меньше и меньше русского. Посмотри на Павла, это абсолютный немец! Русский у него один только прадед! Екатерина вообще без русских корней, чистая немка!

– Но Екатерина любила Россию и сделала очень много доброго для нее.

– Безусловно. И границы были расширены; она хорошенько продвинулась на юг, где сделала то, о чем только мечтал Петр, вышла окончательно к Черному морю. Она хотела дойти до самой Эллады, но пусть не дошла, но и то, что вернула нам окончательно Малороссию, Киев, Чернигов, Подолию, Таврию, за это только она заслуживает называться Великой. Екатерина действительно Великая, но кто ее заставлял, спрашивается, закрепощать крестьян так, как никто другой? Самое худшее, что произошло с крестьянством, произошло при Екатерине! А малороссы, за что их-то, обрадовавшихся возвращению своему в границы единого с их братьями государства, за что их было лишать свободы? Бедные люди! Крепостничество это наше проклятье, это позорное клеймо, от которого мы должны избавиться как можно скорее. Но это сделать очень трудно, для этого нужно изменять само дворянство, нужно просвещать его, образовывать, растолковывать ему, что его философия неправильная. Бог создал всех людей равными, значит, унижение одного человека другим есть грех и непослушание Творцу.

– Но как же изменять мнения дворян, целого сословия? Один человек не может этого сделать, при огромном количестве людей и безграничного пространства.

– У нас вообще с просвещением проблемы, Ваня. Я больше верю в самообразование, чем в то, что меня кто-то может у нас чему-то научить. Какого профессора не возьми, всё остолоп и дундук! У меня есть знакомый, мы учились в одном пансионе, фон-дер-Бригген. Умнейший человек, самый умный офицер во всей нашей гвардии! И, думаешь, умный он такой потому что учился? Ха-ха! Твои гвардейские друзья хоть и выдумывали образовательные артели, которые запретил вдруг император, но это всё было слишком несерьёзно. А вот Бригген мой малый серьезный. Он даже свое присутствие и участие в заграничном походе…

Фонвизин немного задумался поглядел куда-то в сторону, туманно улыбаясь и прищуриваясь.

– Знаешь, Ваня, это для нас всех заграничный поход был военным походом, а для Бриггена он был образовательной бесплатной экскурсией по тамошним всяким университетам. Впрочем, не для одного него поход был образовательной программой.

Михаил Александрович перестал улыбаться и уже с самой напущенной серьезностью, какую только мог иметь, заговорил следующее:

– Многие из нас научились свободе в этой европейской прогулке. Но число их, думаю, невелико. Дворянство самое образованное сословие в государстве, но и здесь всё ещё полно невежд.

– А если бы некоторые дворяне взялись бы над развитием либеральных идей в дворянстве, у них был бы шанс на успех их затеи?

Фонвизин будто бы недоверчиво, но на деле просто с непониманием посмотрел на Якушкина. Якушкин же не изменял ни своего положения, ни своего выражения; он сидел прямо и спокойно вопрошал своего приятеля, также спокойно, как когда слушал его монологи.

– Я не уверен, что понимаю тебя.

– Допустим, несколько дворян организовали бы некое общество, ставившее перед своими членами цель изменение общественного мнения и таким образом приближали бы самое изменение порядка в Государстве; общество, члены которого действовали бы на умы молодых дворян, чтобы каждый такой дворянин действовал на свое окружение с решимостью и высказывал свои мысли о проблемах нашей страны и разрешения оных.

Фонвизин просиял, радостно развел руками и засмеялся.

– О, если бы такое общество состояло лишь из пяти человек, я бы в него непременно вступил!

– Тогда я говорю тебе прямо, что я состою в таком обществе, и ты немного просчитался, ибо нас не пять, а всего лишь шесть человек, но мы только образовали его перед самим моим отъездом из гвардии. Ты имеешь те же мысли, что и мы все, и я не вижу причин, чтобы не принять тебя в наше общество.

– Конечно, я только рад этому моему присоединению.

– Только будь осторожен, общество мы сделали пока тайным.

– Почему тайным? Строите из себя масонов? – подмигнул Фонвизин.

– Мы не хотим пока огласки, – серьезно ответил Якушкин, – потому что, во-первых, не знаем наверно, как отнесется к нашей инициативе Александр Павлович, а во-вторых, ты же сам знаешь, как к нам будет относиться старое дворянство.

– Да, будут смотреть как на изгоев.

– И тогда мы не сможем действовать на их умы изнутри.

– Ну, мне знакома конспирация, поэтому я буду действовать осторожно.

Про конспирацию Фонвизин не лукавил. Он еще до войны с Наполеоном был членом масонской ложи и числился там до сих пор. Но нельзя сказать, что он был ревностным ее членом; вообще мало, кто из вольных каменщиков понимал, что нужно делать, чтобы быть ревностным масоном.

Давно за полночь, возвратившись к себе, Якушкин набросал письмо Никите Муравьеву, где расписывал чудесный характер своего нового командира, свободный его образ мысли, так сильно совпадающий с мыслями членов общества, что он не смог не принять его.

Никита, получив это письмо, как только прочел, сразу предупредил о сем всех своих собратьев. Все они были недовольны опрометчивостью и поспешностью Якушкина. Никита Муравьев в ответном письме к нему передал общее недовольство поступком Якушкина, за что тот был немного расстроен, но быстро оправился, так как Фонвизин и не думал выходить из общества с такой высокой и благородной целью, да и тем более, сказать по правде, и всем было тогда не до общества. Их полк уже двигался в Москву, куда только готовилась переместиться вместе со всей царской фамилией крупная часть лейб-гвардии.

Глава восьмая

Пример Пестеля был чертовски заразителен! Александр и Никита Муравьев были настолько восхищены работоспособностью Пестеля, что сами, от природы весьма умные и активные молодые люди, возымев еще более благородную и ясную цель, рождавшуюся в общем споре, начали вести еще более активную деятельность, по сравнению с предыдущим годом. Никита более ушел в теоретическую деятельность, продолжал посещать лекции, с головой ушел в изучение отечественной истории, о чем расскажем ниже. Александр же поставил главной личной целью преувеличение численности тайного общества. Летом 1817-го года прежде двора в Москву начала перемещаться гвардия, чтобы к осени весь светский Петербург был в Москве. Это хорошее обстоятельство могло способствовать распространению идеи общества за пределы Петербурга. Возникла идея, одобренная большинством, создать управы в разных частях империи. Кто где будет служить, там и будет создавать и наблюдать за своей управой. К концу 1816 года первая такая управа под видом масонской ложи была создана в Полтаве Новиковым, который поехал туда управляющим канцелярией малороссийского генерал-губернатора князя Репнина. Что в ней происходило, правда, никому не было известно; от Новикова не пришло с тех пор ни одной весточки.

Начало года ознаменовалось еще одним введением, следовавшим от идеи Пестеля о внутреннем просвещении членов общества. Пестелю нравилась идея занятия как можно более высоких и важных мест в правительстве, но этого, как он полагал, было мало. Общество должно было проникнуть во все слои народа, потому члены должны были интересоваться не одним каким-то занятием. Само общество должно было состоять из людей разных занятий и способностей. Поэтому, кроме интереса политики, были определены несколько отдельных кружков, специализирующихся на определенных знаниях: статистики, истории, римского и естественного права, физики и химии, нравственной философии по системам немецких философов. Можно легко догадаться, что самым многочисленным из этих отделений было политическим. Увлечение этими науками было так велико, что превращалось в моду, и молодые офицеры, которые зачастую были обучены лишь одному французскому языку и какому-то определенному военному делу, чтобы не ударить в грязь лицом, должны были не отставать от этой моды. Именно модно стало в молодых кругах порицать все грехи общества, коими оно было заражено. В истории ребята черпали свои знания, откуда эти грехи берутся и как с ними боролись в прошлом. Как все старые славные дела на Руси ими восхвалялись, когда и о бесчестных и горестных событиях они не умолкали, так и в настоящих делах они освещали и все хорошее, и все плохое.

Улицы в те года опустели; шутили, что тому виной Карамзин, первый в истории Руси решивший знакомить эту Русь с ее историей. Но в патриотическом союзе гвардейцев был свой Карамзин – Никита Муравьев. Но и он не был один, в обществе не такая активная, но очень почитаемая была управа любителей истории. В этой управе кроме Никиты числились Михаил Фонвизин, Федор Глинка, Федор Толстой и другие менее активные члены. Сложно сказать кто там был, серьезного списка никогда никто не сочинял, сюда захаживали как к себе домой, да и к чему нужна была конспирация в изучении собственной истории! Изучая её по самым первым и сложным трудам Татищева и Ломоносова, молодые люди проявляли оппозицию Карамзину, уступая ему в известности, но не уступая логике, любви к отечеству и приверженности истине. Скажите, какой же спор о прошлом может выйти у двух людей, стремящихся к истине? Но прошлое бывает порой едва ли не таким же туманным, как и будущее. Наше настоящее есть инструмент, которым мы можем предугадывать грядущее, и им же мы можем раскрывать временные слои прошлого, но не все так бывает просто. К тому же, можно давать разные оценки прошлому, исходя из своих политических или нравственных предпочтений. Карамзин искренно был монархистом, сторонником неограниченной власти, где закон – царь. А наши славные молодые воины были приверженцами закона, исходящего из народа. Вот она – очередная борьба поколений: Муравьева с Карамзиным, Павла с Екатериной, Алексея с Петром. И это было только началом борьбы, которая в истории и выходила понемногу на публичный уровень.

Тайное общество возымело окончательное название «Союз спасения» и должно было спасти Россию от тех грехов и нравственных пропастей, которые жёстко порицались ими где только возникала такая возможность. В этом была другая сфера их деятельности, единственная, которую можно было заметить, ибо каждый член обрушивался публичным обвинением на всякое злоупотребление властью, мошенничество, казнокрадство. Они протестовали против общего жалкого положения простого народа, воевавшего пять лет назад бок о бок с этими дворянами-офицерами против захватчиков-французов. Так что уже тогда, спустя примерно год образования Союза спасения, можно было говорить, что его основателям удалось достичь своей цели изменять мысли своих современников. Таким образом, принятие в общество с такой высокой целью, до которой все честные и благородные юноши всегда были голодны, было не таким сложным делом. Эти юноши сами с полуслова понимали принимающих и шли туда толпами. В это время были приняты Михаил Николаевич Муравьев (родной брат Александра, был принят Никитой), князь Шаховской, что по имени Федор Петрович, был принят Матвеем Муравьевым-Апостолом в конце того года; братья Перовские, из именитых петербургских дворян, с которыми все Муравьевы дружили с самого детства.

С другой же стороны были приняты участники масонских лож, в которых когда-то или ныне состояли действительные члены общества. Князья Петр Лопухин и Илья Долгоруков, Петр Колошин, с менее активным своим братом Павлом, братья Шиповы, среди которых также один брат был одурманен союзным спасением более другого. Все они выходили на первых порах активными деятелями общества, цель которого опять же, и им в том числе, казалась более продвинутой и прогрессивной, более современной, чем философские сборища вольных каменщиков. Однако, будучи ревностными и убежденными масонами, они хотели привнести в устав общества ту же таинственность и излишний порядок, свойственный масонам, чему остальные члены резко противились.

Имена остальных из этих толп мало кому были известны, правды ради надо сказать, что далеко не все были действительными членами общества, после принятия на собрания не являлись, вскоре отставали, и через некоторое время их никто уже не мог упомнить.

Таким образом, когда одна часть активных членов общества радела над приумножением числа оного, вторая часть их старалась преуспевать и в сочинении устава, и тем же набором новых членов (и ни в том, и ни в другом зачастую не имела успеха). Один лишь Павел Пестель выделялся тем, что работал над уставом общества с такой серьезностью и упорством, которого никто из общества не замечал в братьях раньше. Работа, которую проводил Пестель в организации «Союза спасения» показала, что всё, что говорили и старались делать основатели и вновь принятые господа, казалось ребячеством и пустословием. Пестель же, будучи обычным и никаким образом не привилегированным членом в иерархии организации, давал пример, показывал, как действительно нужно быть преданным своей идее, которую хотели распространять в народе.

Другие члены хотя и знали о работе Пестеля, но держались в стороне от его затеи, имея собственные видения на счет этого устава, но державшие свои мысли при себе, ожидая окончания работы Павла Ивановича. Единственным товарищем, который делился своими соображениями был Новиков. Он же был единственным, кто открыто высказывался за республиканское правление в России, за что к нему стало возникать недоверие среди членов. Однако, не все знали о его мыслях, и те, кто знал, старались не афишировать их. Такой философии придерживался и сам Новиков и, зная какую реакцию вызывают его мысли по поводу политического устройства в России, он тем более умалчивал о том, что уже имел проект конституции для него. Даже в Европе избранный правитель не на всю жизнь, избранный не Богом (или традицией, если хотите), а народом, вызывал какое-то странное удивление, как удивляется человек, увидевший некое природное явление, которое не в силах объяснить. Что уж говорить о реакции таких идей в России, где скорее могли бы предположить счастливое бытие царя без Руси, чем Руси без царя. Новиков решил открыть свой проект Пестелю, возможно с тем намерением, чтобы поставить обществу цель не изменение общественной мысли, а изменение политического порядка, цель более масштабную, более реальную и более благоразумную для России, как считал Новиков. А что же считал Пестель?

Пестелю предлагаемое устройство напоминало Северо-Американскую республику, которая была тогда единственной в своем роде страной, политика которой определялась этим многонациональным народом. Неудивительно, что конституция Новикова имела много общего с конституцией Северо-Американских штатов, ибо последняя сочинялась под вдохновением работ Монтескье, Жан-Жака Руссо, Томаса Гоббса и Джона Локка, которые оказывали влияние на мысли вообще всех либерально настроенных людей того времени.

Этой самопровозглашенной стране было всего сорок лет, то есть Новиков был ее ровесник, в России жило полно тех людей, которые знали её, когда она была всего лишь колониями нескольких европейских государств. Общество российское с интересом наблюдало за деятельностью новоиспеченной страны, одни смотрели на неё как на непослушное дитя, отбившееся от своего законного и природного родителя, другие глядели на неё с воодушевлением и, может быть, втайне желали то же для своей страны. К Новикову, конечно же, это «может быть» не относилось, он создал действительно очень похожий проект конституции, в котором большая, но не абсолютная власть сосредотачивалась на выбранном большинством человеке, которым в теории мог стать каждый свободный гражданин страны.

Но Пестель не хотел создавать конституцию. Он сочинял устав, определяющий деятельность небольшого общества, который к февралю 1817-го года был закончен. С него общество возымело новое название: общество Истинных и верных сынов отечества. К его созданию приложил руку другой одаренный новый член Илья Долгоруков, но им было написано лишь вступление, остального же труда Пестеля он не касался. Основной же устав теперь меньше походил на правила масонских лож. В отличие от масонов, принятие в общество обходилось без особых ритуалов с длинным списком тайных символов; вступивший в общество давал лишь письменную клятву, а также указывал в своем письме о своих связях, знакомствах, да и вообще краткую свою характеристику, будто устраивался в некую государственную важную службу. Впрочем, первое письмо обычно сжигалось тут же после написания, прямо в присутствии вновь принятого. Помимо этого, некоторые правила имели очень строгий характер. Например, никому из принятых и состоящих членов запрещалось покидать службу и уходить в отставку без особо уважительной на то причины. Все эти правила были столь строгими, хоть и понравились почти всем членам общества, но никем они не были в точности исполняемы. Что касается идейности нового общества, в этом плане уже ни о каком сходстве с масонами речи не могло быть, ибо исходя из масонских правил, «каменщик есть мирный подданный тех гражданских властей, при которых он живет и работает, и никогда не должен вмешиваться в заговоры, противные миру и благосостоянию народа, не нарушать обязанностей к властям». Ведь желание изменить политический строй не есть ли самое настоящее вмешательство в деятельность гражданской власти?

Для представления и утверждения устава было собрано совещание так называемой Думы. Громким названием собрания Думы называлось лишь свидание десятка человек, преимущественно военных; со стороны это свидание выглядело как встреча старых закадычных друзей, бывших воспитанников какого-нибудь учебного корпуса, которых служба раскидала по всей империи. Чтобы соответствовать свободным своим идеям, председательствующим и заправлявшим всем собранием по очередности становился любой сочлен общества. Такой чести были достойны даже недавно принятые члены. Однако, на таком серьезном собрании, на котором решалась судьба общества и определялся дальнейший его ход, решили назначить самого старшего в обществе, самого, можно сказать, фактического учредителя первоначального тайного общества Александра Муравьева.

Устав общества Истинных и верных сынов отечества, как назвал его Пестель, занимал несколько листов, был написан на русском языке обычным сухим скучным канцелярским слогом. Кроме того, что было описано на счет него ранее, остается добавить, что в этом уставе у общества появилась куда более точная цель. Члены общества в этом уставе нашли единственный путь искоренения злоупотреблений и лихоимства в русском правительстве, чиновничестве и армии. Сей путь заключался, по их мнению, в введении конституции и разделения властей, полное подчинение которых будет прописано и соблюдаться благодаря этому высшему закону. Против этого никто не возражал, но также никто далее и не шел, исключая Пестеля, который решил, что голый закон никто не будет слушать, и такие же лихоимства будут происходить и при конституции. Во избежание этого, а также, чтобы предотвратить интриги, которые могли возникнуть в первое время ведения такого политического порядка, у него возникла идея создания в будущем специального органа, контролирующего и предотвращающего всё зло, которое только может совершить как человек служивый, так и человек частный.

Председатель, Александр Муравьев, был заинтересован такой мыслью, равно как и все присутствующие:

– Как же вы собираетесь контролировать это все, не прибегая помощи полиции?

– У нас сейчас есть полиция, явная и скрытая, – отвечал Пестель. – Но и при той, и при другой, нарушения худого-бедного закона у нас происходит повсеместно и с поражающей регулярностью. Посему кроме этой полиции, следящей только за основным порядком, нужно ввести еще один орган, специальный комитет, который будет контролировать все действия в государстве и тут же прекращать любую незаконную деятельность.

– Да где же Вы, Павел Иванович, видели, чтобы таковой комитет был?

– Современная история знает такой пример. И это Франция. Под управлением революционных комитетов, Франция блаженствовала и находилась под контролем собственного народа, так как в каждом месте народ сам избирал членами местного комитета из себя двенадцати человек.

– Франция не блаженствовала, а утопала в крови! – заметил Федор Глинка. – Как Вы можете называть блаженством массовые казни ни в чем не повинных людей? Тысячи людей были казнены по нелепым судам, без доказательств, на основе ложных доносов и фантастических догадок. И Вы называете это блаженством?

– Все зависит от народа, – невозмутимо отвечал Пестель. – Во Франции, может быть, среди этих двенадцати избранных в эти комитеты, попадали туда не слишком честные и умные люди. Возможно, они могли одурачить простой народ, бывший необразованным и верящим во всё на слово. Но это не умаляет самую идею народного полицейского надзора. Закон переходит в руки народа, разве может быть лучший способ избежать злоупотребления властью и ущемления народа, когда он сам вершит закон? Я уверен, это искоренит предвзятость, ибо для русского человека главное – соблюдение справедливости.

– Не стоит пересылать французское русскому, – сказал Глинка. – Эта система не сработала во Франции, у нас это может привезти к еще большей беде, чем Пугачевщина. Вы знаете, что происходило в тех землях, по которым пронесся этот самозванец? Народ ведь не особо верил-то, что он и правда государь Петр Федорович. И Пугачев ведь тоже не дурак и побаивался своей толпы, а потому и давал ей иногда волю. И что они делали этой волей? Грабили и сжигали, убивали и насиловали.

– Вы говорите о том, чтобы дать власть народу, – заговорил Александр Муравьев, – но проблема заключается в том, что народа нет. Есть толпа! Когда вы отдаете власть народу и говорите ему: «ты, народ, теперь сам себе хозяин», народ перестает быть народом, он превращается в сумасшедшую толпу, стаю из обезумевших человеческих существ, крик которых заглушает голос разума в каждом этом человеческом существе.

– Нет, этот путь не для нас, – заключил Глинка. – Путь революции – опасный путь, он часто бывает кровавым, и остановить эту массовую мясорубку бывает не по силу никому и ничему, кроме самого времени. История учит, что в эту бойню могут попасть и сами революционеры, вспомните Робеспьера. Он кончил тем, что голова оказалась оторванной от тела, и мы, господа, должны предвидеть последствия каждого нашего слова, не говоря уже о деле. Чтобы буквально не потерять голову, как Робеспьер, мы не должны терять голову в переносном смысле, строя свои поаны и мечты о благоденствии своей отчизны. Мы не должны слишком далеко отходить от нашей цели постепенного изменения общественного мнения и занимания как можно большего и высшего места в правительстве, чтобы производить эти изменения как можно скоро, но аккуратно.

Александр Муравьев довершил речь Глинки, разгорячившегося при начале своей мысли и успокаивавшегося при ее завершении:

– Большинство против Вашего плана, господин Пестель. Ваш устав очень хорош, и все мы его поддерживаем, но Вашу идею о доверии народным избранникам столь высокой и ответственной должности, от которой может зависеть жизнь множества, если не каждого человека в стране, это безумство. Мы никогда на это не пойдем.

Пестель молча выслушивал всю критику и вердикт председателя; во все время нельзя было заметить ни одного следа от какой-либо мысли или эмоции на его лице. Когда Муравьев закончил, Пестель учтиво поклонился и уселся на свое место, не сказав ни слова. Бояре и председатель наверняка ждали, что он отступит от своего заблуждения, но они этого не дождались. Во весь оставшийся вечер, он остался несговорчив, ни разу не заговорив о своем проекте и отводя разговор в сторону, если кто-то о нем напоминал. Устав Общества Истинных и Верных Сынов Отечества он представлял также сухо, невозмутимо, тем более, что это представление не вызывало такого бурного негодования, как идея народной полиции.

– Ну что ж, – сказал председатель, когда Пестель окончил свой доклад устава, – общество у нас образовалось, осталось, чтобы наш новый устав приняли отсутствующие члены. Либо они уведомят о своем мнении письмом, либо уже лично, когда почти все мы к осени пребудем в Москву и соединимся с ними. Сие заседание об учреждении нового устава общества Верных сынов отечества объявляю закрытым.

При последних словах председателя все зашумели, зашевелились, как бы знаменуя этой своей реакцией, что можно наконец шевелиться, пока Никита Муравьев не попросил слова, с чего началось по сути первое собрание преобразованного общества.

– Зачем же так быстро заканчивать наше собрание?

– У тебя есть что-то добавить? – прекратив собираться, спросил Александр Никиту.

– К устройству общества нет, но ведь само собрание имеет вести, которые необходимо нам обсудить!

– Что ж, если никто не против и никто никуда ещё не спешит, то прошу нас ознакомить с этими новостями.

– Благодарю, – сказал Никита, не вставая с места. – Слыхали ли вы уже о переформировании нашей армии?

– Что еще за переформирование? – спросил Сергей Муравьев, при прениях не проронивший ни слова.

– Превращение всей нашей сухопутной армии в военное поселение, где солдаты сами будут прокармливать себя, и никто не будет более переселяем для исполнения службы в далеком краю.

– Может быть, это будет первым шагом к искоренению крепостного права? – предположил Федор Глинка.

– В Курляндии, Эстляндии и Латвии крестьяне раскрепощаются, однако военные поселения там не устраиваются.

– В любом случае, стоит надеяться, что участь солдат с этим нововведением станет легче и лучше. Там того и гляди уменьшат им срок оной.

– Главное для нас, что оно, то есть это учреждение, сможет уменьшить расходы на действующую армию, – сказал Трубецкой. – Притом, что мы сейчас не ведем никакой войны, заграницей у нас остается всего один корпус во главе с Воронцовым. Таким образом, почти вся армия бездействует, но она требует очень больших трат, которые уходят практически впустую. А при военных поселян, которые будут кормить себя сами, располагаясь там, где жили и работали их предки, эти расходы уменьшаться во много-много раз.

– Я еще слышал, они будут воспитывать даже детей этих военных поселян. Их при рождении уже будут записывать в кантонисты, таким образом, военные поселяне станут самым грамотным слоем населения недворянского происхождения.

– Умнее чем, купечество? – пошутил Трубецкой.

Присутствующие рассмеялись. На том тема и кончилась. Купечество было вроде и уважаемым сословием в России, но к нему относились как к полуварварам, хоть богатым, но каким-то обособленным и малообразованным классом тогдашнего русского общества. Оно и правда было всегда очень закостенелым, купцы редко переходили в службу, военную или гражданскую и продолжали свое семейное дело. При своей консервации и слепому следованию своих внутренних традиций, они затормаживались в своем общественном образовании еще дольше чем ярые крепостники-помещики-дворяне, потому и вызвала сия шутка такую хорошую реакцию всех присутствующих.

– А слышали ли новость о министерстве просвещения? – спросил тот же Никита.

– Как же не слышать! – сказал недавно принятый черноволосый Лопухин. – Главное событие этого года в нашем правительстве.

– Совместить просвещение и религию! – отозвался такой же новобранец Колошин. – Слава Богу, как говорится, что этого не слышит наш атеист Якушкин.

– Если вы соединяете религию с просвещением, ни о каком просвещении не может идти и речи.

– Интересно, – сказал Сергей Муравьев-Апостол, – что там скажет Якушкин о нашем новом уставе?

– Кстати, – сказал серьезно тут Александр Муравьев, нарушив несколько расслабленное настроение своих товарищей, – спасибо, Сереженька, что напомнили о нашем Ване. Илья Андреевич, составьте нам, пожалуйста, копию устава и перешлите ее московской нашей управе Ивану Дмитриевичу Якушкину.

Александр передал устав Долгорукову, после чего снова обратился к Муравьеву-Апостолу: