Текст книги "10 лет благоденствия. Том I"

Глава одиннадцатая

Новая переделываемая Москва встречала героическую гвардию. Каждый день где-то давался кем-то из богатых московских дворян роскошный, богатый бал, куда стремились попасть молодые офицеры. Офицеры разных войск смешивались, образовывая гвардейскую мозаику из мундиров разного покроя и цветов. Ордена сверкали на каждой офицерской груди, также сверкали и глаза молодых людей при виде красивейших дам, замужество которых никогда никого не останавливало, только бы она им казалась милой, красивой и интересной, особенно, если она таковой казалось их товарищам. Спор и спорт, может быть, слова однокоренные, и они всегда подталкивали озорников совершать даже те поступки, которые им самим были противны.

Но не все они ошивались вокруг прекрасных женщин. Были среди офицеров настоящие вояки – они даже не глядели на статных дам, у них почти никогда не возникало о них и мысли, а вся голова их была забита сплошной муштровкой, одной лишь службой. И на вечер они приходили точно не для танцев, а скорее покрасоваться перед офицерами других полков, и найти таких же педантов, какими были они сами. Это был новый тип русского военного, среди которых было, правда, много нерусских. И как это бывает среди молодых и горячих голов, один тип никогда не мог ужиться с другим. Старое не могло существовать одновременно с новым.

Мимо сборища таких педантов проходил высокий красавец-кавалергард. Будто услышав кое-что знакомое, он остановился и уточнил у офицеров.

– Извините, господа, мне кажется, что вы говорите о моем знакомом графе Толстом?

– Толстых нынче как Пушкиных: что не Мусин, то Остерман! – засмеялся один из слушавших рассказ артиллериста. Его товарищи подхватили его смех.

– Мы тут вспоминали Федора Петровича, – сказал рассказчик, полненький среднего роста немец, впрочем, хорошо говоривший по-русски. Он казался старше своих лет, имел большой, как башмак, гладко выбритый подбородок, густые русые бакенбарды и зализанные в сторону волосы на голове, которые были темнее бакенбардов и менее густы.

Скажем и про кавалергарда, молодость которого не так бросалась в глаза не только из-за военного мундира (военная форма любых времен и государств всегда прибавляет несколько лет), но и своей выдержкой, походкой и повадками. С коротко стриженными русыми волосами, с черными острыми глазами, впивающегося в любого, на кого смотрят, сей высокий и статный добрый молодец ясно выражал свой дерзкий характер.

– А, нет. Мой Толстой – Федор Алексеевич.

– Хорош Федот, да не тот, – сказал другой слушатель. Его товарищи также оценили его шутку, но кавалергард не смеялся, даже не улыбнулся из вежливости, хотя по лицу его можно о нем было судить, что веселью он был совсем не чужд.

– А чем же вам этот Федор Петрович не угодил?

– А разве вы о нем не слышали? Это дворянин, как вы можете судить, однако, из обедневшей ветви знатнейшего графского рода. Эта ветвь настолько обеднела, что этот Федор Петрович решился стать художником.

– А что же, господа, в художестве вы видите дурного?

– Если дворянин занимается художеством, то он либо сумасшедший, либо просто жалок.

– Чем же дворянин, по вашему мнению, должен заниматься?

– Либо гражданской службой, либо военной, одним словом, тем делом, что его достойно, и что принесет отечеству несомненную пользу.

Офицерский кружок одобрительно отозвался о сказанном их товарищем. Но кавалергард не отставал.

– Я вижу вы отдались приносить пользу отечеству, служа в армии, – сказал кавалергард.

– Да, я был вначале в армии, потом перевелся в гвардию.

– Вы, видимо, очень хорошо знаете свое военное ремесло и умеете найти подход к солдату; как говорится, войти в его положение.

Полковник рассмеялся.

– Помилуйте, сударь! Какое там положение может быть у солдата! Вся забота его, что в армии, что в гвардии, заключается в поддержании опрятного внешнего вида, выправки, хорошем владении оружия и соблюдения дисциплины.

Кто-то подошел к кавалергарду с бокалом шампанского и сказал:

– А я думал, что владение оружием должно быть на первом месте.

– Ну что вы, Алексей Петрович, первое должно быть дисциплина. А то вы научите своего солдата боевым навыкам, а дисциплины-то он не знает, возьмет, да и пырнет вас штыком хорошенько! А к слову, сударь, – продолжил кавалергард, обратившись снова к артиллеристу. – Как вы поддерживаете дисциплину в вверенном вам войске, как заслуживаете уважение войск?

Собеседник весело рассмеялся, откинув голову назад и потряхиваясь всем своим корпусом, затянутым в форму.

– Начальнику не нужно добиваться уважения у своего солдата! Единственное, что офицер должен добиваться в жизни, это успех и сердце любимой женщины!

– О, да вы романтик!

Собеседник принял смущенный вид, начал говорить, смотря в пол и впереди себя.

– Ну конечно, все мы выросли с высокими понятиями о чести и достоинстве. Наше великое время пронизывает сквозь эти великие идеи наших предков.

– Я бы сказал наоборот. Но вы не ответили, сударь. Как? Как вы добиваетесь дисциплины в ваших войсках?

Мимо разговаривающих проходил другой кавалергард, который обратился к нашему новому знакомому:

– Да что ты пристал, Мишель, не даешь доброму офицеру отдохнуть.

– Ничего-ничего, он меня ничуть не утомляет, как же можно! – учтиво проговорил собеседник. – Я отвечу на поставленный вопрос, мне ничуть не сложно и даже более: я получаю от подобных разговоров истинное удовольствие. Как можно сказать, беседа с умным человеком как деликатес для гурмана.

– Утолите же мое любопытство, – настаивал наш кавалергард. – Может быть, ваш богатый опыт начальника пригодится и в моем военном поприще.

– Я сомневаюсь, что старый артиллерист сможет дать дельных советов юному кавалергарду. Хотя, отличие от русского солдата от коня не столь велико.

По мнению окружавших артиллеристского полковника офицеров, это была самая лучшая шутка на этом вечере, офицеры покатились со смеху, даже не замечая, как молодой кавалергард ужасно разгорячился. Сквозь зубы кавалергард сказал:

– Оскорбляя честь боевых солдат, вы оскорбляете и всех командующих и направляющих их на боевую славу.

Его глаза, маленькие и острые как иголка, черные, как смоль, горели, как искры, и впивались, впивались в бедного испугавшегося ни на шутку артиллеристского офицера! «Кажется, пахнет дуэлью», – сказал, смеясь, один из стоявших в стороне молодых унтер-офицеров. «Навяжемся в секунданты?» – отозвался его товарищ. «Не прочь». Унтер-офицеры хотели подойти, кавалергард, заметив сменившуюся гримасу обидчика изменился сам, и насмешливый рот его действительно уже хотел изрыгнуть резкое приглашение на дуэль, но тут мимо тех унтер-офицеров пробежал Никита Муравьев, схватил кавалергарда за локоть, быстро извинился перед всеми и утащил его с бала.

– Ты мне должен дуэль, ибо я не удовлетворен, – ответил ему кавалергард, когда Никита тащил его в какую-то комнату прочь из залы.

– Я тебе жизнь спасаю, глупец, а ты все со своими дуэлями!

– При чем тут жизнь, когда речь идет о чести!

Был у Никиты Муравьева двоюродный брат, Михаил Сергеевич Лунин, возрастом постарше, под тридцать лет, состоянием большим, характером безудержным. Более удалённый его родственник, брат Александра Муравьева Николай, утверждал, что не было ни одной дуэли в Петербурге, в которой Лунин не принимал участия. От дуэли он действительно никогда не отказывался, а иногда даже и искал повода для их свершения. Люди иного времени, быть может, подумают, что он сумасшедший, что его резкое и дерзкое поведение есть следствие психологической травмы, когда Мишель был свидетелем смерти своего брата в битве, уносимого потоком крови от него в страшную безликую тьму тысяч трупов. Но можно ли говорить о сумасшествии человека, характеризуя его действия, когда те же действия были присущи целому поколению, тысячам молодых людей? Лунин, этот охотник за приключениями, балагур и ловелас, эта безграничная не контролируемая никем бестолковая и бессознательная энергия, всегда был при каком-то деле. Война всегда для таких людей представляется самым лучшим препровождением времени, но когда она окончилась, делать стало нечего, и Лунин захотел ехать в Южную Америку, бороться за революцию, о которой он толком ничего не знал, равно как и испанского языка, на котором говорила почти вся Южная Америка. Позже он отказался от этих затей (и то лишь из-за недостатка в деньгах, которые его батюшка, само собой, на его авантюры не дал), но все равно отправился на приключения в Париж, ибо только до туда хватало ему отцовских денег. Не стоит нам расписывать тамошние его похождения и вернемся в свое время, где Никита Муравьев, представлял своего кузена Истинным и Верным сынам отечества. Кстати да, автор заговорился и совсем забыл упомянуть, что этот безудержный кавалергард, конечно же, и есть этот самый сумасшедший Михайло Лунин.

В доме знатного вельможи, в котором происходил сей бал, даже на том же этаже в одной из небольших комнат расположились Александр и Михаил Муравьевы, Муравьевы-Апостолы, Фонвизин, Якушкин, Пестель, Колошины, Долгорукий и, наконец, Шаховской. Среди них не было ни одного лица, принятого здесь, несмотря на то, что, так сказать, юридически, по бумагам, этих московских новопринятых было уже немало. Присутствующие все были заняты каким-то несомненно важным обсуждением, но особо не горячились, когда в комнату вошел Никита Муравьев, остановившись в дверях. Никита только хотел что-то сказать, как его втолкнул в комнату кавалергард, удивлявшийся, чего ж тот встал посреди прохода. Никита, ввалившись в комнату, ничуть не смутившись поступком своего спутника, произнес:

– Друзья мои! Рад представить всем, кто знаком с моим кузеном или нет: Михаил Сергеевич Лунин!

– Спасибо, мой милый брат! – сказал Лунин Муравьеву, проходя к людям. – Здравствуйте, господа! Некоторых я узнаю, но многих еще не довелось встречать в моей скучной и однообразной жизни.

Лунин начал здороваться со знакомыми и знакомиться с неизвестными ему лицами. Лицо его в этой комнате чрезвычайно изменилось, оно теперь выражало душу честнейшего, благороднейшего, безобиднейшего и умного человека.

– Я не видел тебя, наверное, год, Мишель, – сказал Александр Муравьев, обнимая своего дальнего родственника. – Сочувствую твоей потере. Я любил твоего отца, как своего.

– Спасибо, Алекс. Я не мог не приехать и лично не распрощаться с моим дорогим padre11
  Padre – отец (исп.)


[Закрыть]. Если бы не его скоропостижная la muerte22
  La muerte – смерть (исп.)


[Закрыть], меня бы здесь среди вас и не было, и кто знает, когда бы ты меня увидел и увидел ли вообще.

Никита уселся рядом с Пестелем, который, потянувшись к нему, что-то шепнул ему на ухо.

– Не беспокойтесь, Павел Иванович, – сказал Никита так, чтобы все слышали, – Лунин свой человек.

– А почему Павел Иванович должен беспокоиться? – заинтересовался Лунин. – У вас тут очередная масонская ложа завелась?

– Масонская ложа завелась, – отозвался Александр Муравьев, – но вы присутствуете на собрании куда более серьезной тайной организации.

– Ну надо же! Никита! В устраивании сюрпризов, оказывается, тебе нет равных! А позвольте узнать, господа, как вы решили сделать это ваше заведение?

– Мы ничего не решали, – отозвался Александр Муравьев. – Просто имели за правило собираться у кого-то на квартире и рассуждать о наших государственных делах.

– Но к чему же такая конспирация?

– Вы же знаете, дорогой Михаил Сергеевич, – обратился к гостю Фонвизин, – что в нашем светском обществе свободно не поговоришь о таких вещах, как чиновничьи лихоимства, повсеместное взяточничество, ужасное положение крестьян, собственно само крепостное право, которое есть дикость, нарушение прав человеческих и христианских. Светское общество может лишь хвалить действия императора и его любимцев, остальное воспринимается как ересь!

– У нашей конспирации есть еще одна причина к существованию, – заговорил Пестель.

– Какая же? – спросил Лунин.

– Наш кружок занимается не пустым пустословием и набором ненужных обычаев и традиций, как в масонских ложах. У нас есть цель. Мы даем клятву друг другу, что будем совершенствоваться в науках, во всесторонних познаниях, будем поддерживать друг друга по службе; в самой же службе будем препятствовать лихоимству, всяческим злоупотреблениям и стараться продвигаться вверх по службе как можно скорее.

При слове «цель» у Лунина загорелись глаза. Пламя его души вновь воспылало и еще более, чем за несколько минут в той роскошной зале, где он чуть не потребовал удовлетворения у перепугавшегося офицера. Но находясь среди столь уважаемых им людей, и потом услышав саму эту цель, он попытался взять себя в руки и здраво обдумать услышанное.

– Зная наши службы и управляющих их, боюсь, если вы будете мешать кому-то творить злоупотребления, то у вас не будет шанса подняться верх по служебной лестнице. Более того, вы рискуете оказаться сброшенными с нее.

– Вот поэтому, – сказал Никита, – мы и конспирируемся и будем вести свою деятельность тайно и принимать в свой кружок только проверенных и честных людей.

– При всем уважении, но эта цель ваша имеет как бы свойство честолюбия; ведь получается, что цель всего лишь получить как можно высший чин в правительстве.

– Но вы еще не знаете конечной цели, зачем нам получать эти чины, – сказал Александр.

– О, так вы еще не все рассказали?

– Конечно, нет.

– Замечательно! И какова же ваша конечная цель?

– Изменение общественного устройства Российской империи!

Лунин при сих словах немного задумался, и даже, кажется, оцепенел. Присутствующие также ничего не говорили, смотря за его реакцией, давая ему время на осмысление открывшейся ему тайны. Воспользовавшись этим и осмыслив слова Муравьева, он сказал:

– Насколько я могу судить, изменить наше общество нельзя иначе, как изменить наше устройство политическое, ибо эти два понятия взаимосвязаны. Одно не может быть инертно, если другое деформируется.

– Безусловно, но политическое устройство не будет слишком изменяться, – отозвался Пестель. – Мы не революционеры, мы стоим лишь за реформирование политического устройства, и эти изменения не будут такими же масштабными, как Петровы преобразования.

– Каким же образом вы хотите этого достичь?

– Прежде чем тебе сказать все до конца, – сказал Александр Муравьев, подойдя ближе к Лунину, – ты должен понять, что назад пути нет, и ты будешь связан с нами одним лишь знанием о нашем существовании.

– Ты, брат, кажется, ошибся временем. Я уже о вас знаю, так что не томи и говори всё, как есть.

Вместо Александра заговорил Пестель:

– Мы хотим ввести представительное правление в России. И как необходимое условие тому – введение конституции, сдерживающей безграничную ныне власть монарха.

– Ну и что же тут тайного и оригинального? – спросил Лунин.

От этого горячего и неспокойного офицера они явно ждали восхищенной реакции, что он от радости найти людей с такими высокими идеалами и планами, бросится им и каждому на шею. Но Лунин внешне воспринял это спокойнее, чем новость о перемене погоды, несмотря на то, что это собрание не было очередным пьяным сборищем балагурных кавалергардов, это не были пустые разговоры на биваках. Это было собрание всеми уважаемых, благородных и умнейших молодых, кроме уже немолодого Фонвизина, офицеров. Эти цветы русской аристократии задумали изменение общественного порядка, и им это точно получится. Если сделать все правильно и не спугнуть уже старую, увядающую аристократию. Цель самая нужная, самая «лунинская»! Только бы не промахнуться с ней, сделать всё как надо, не подвести ее. Об этом и заговорил Лунин:

– Любой гвардеец мыслит так, как вы, он (указал на Никиту) или я. Любой гвардеец, побывавший в Пруссии, под Лейпцигом, Труа или в Париже, согласится с тем, что мы тут говорим. Даже если вы захотите написать конституцию и заставить императора силой ее принять, эти самые гвардейцы сами возьмутся организовать собой отряд и в масках подкараулить царя на дороге в Царское Село, да и похитить. И, кстати, подадут хорошую вам идею. Если вы не уверены, что его величество согласится с вашим требованием ограничить собственную власть и ввести Земский собор в нашем верховном правительстве, то необязательно его убивать, как это учит история прошедшего века. Можно просто покуситься и вынудить его силой сделать это.

– Хорошая идея. – сказал Пестель, усмехаясь. – Cohorte Perdue во главе с поручиком Луниным!

– Cohorte Perdue, – повторил поручик Лунин, – что с родного французского на родимый русский переводится как «обреченный отряд».

– Скорее отряд самоубийц! – сказал Шаховской. – Идея хорошая…

– Постойте, постойте! – сказал Якушкин. – Вы оба по-французски говорите лучше русского и неправильно переводите. Да и что вы сразу бросаетесь в крайности? Почему сразу «обреченный», почему сразу «самоубийц»? Охрана императора не столь многочисленна. По Петербургу он вообще гуляет, как частное лицо.

– Ради Бога прошу, не продолжайте ваш вздор! – сказал Фонвизин. – Слушать тошно! Мы не будем похищать ни одно лицо на всем белом свете, а к цели придем так, как того хотели.

Александр Муравьев:

– Граф Орлов сказал, что от императора ничего нельзя ожидать. Потому он и изменился.

– Какой Орлов? – спросил Лунин.

– Михаил.

Никита тоже решил похвастать новостью:

– Трубецкой рассказывал, что Александр Павлович, находясь в том году в Париже, не принял французских посланников Лафайета, Бенжамина Констана и Лафорэ.

Пестель:

– Это лишнее подтверждение того, что мысли его переменились в противную сторону и нам глупо полагаться на содействие правительства.

– По крайней мере, на добровольное содействие.

– Я в это не верю, – сказал Фонвизин. – Александр Павлович человек чести, он не изменит ни себе, ни своим принципам. Возможно, у него не оставалось времени.

Пестель начал негодовать:

– Для сумасшедшей вдовы у него есть время, а для уважаемых во всей Европе людей и глав временного правительства страны, которой он благоволит, времени нет? Вот в это трудно поверить. Мне кажется, наш император изменился. Хотелось бы верить, что…

– Почему вы отказываетесь от «отряда самоубийств»? – перебил вдруг Шаховской.

Ответил Никита:

– Во-первых, ни о каких самоубийств речи не шло. Говорили про «Обреченный отряд», Петр, обреченный. Ваш французский хуже русского, как вам не стыдно!

– Вздор! Вздор! Сущий вздор!

– Вздор было бы называть наши разговоры предшествием серьезных дел, – сказал спокойно Лунин. – Хотите меня принять – пожалуйста, ваши мысли я разделяю, и вы все это знаете. Но не превращайте свое общество с самыми лучшими намерениями в очередное цирковое представление наподобие масонских лож. Если сделаете какой-то маскарад с торжественными принятиями, с масонскими глупыми клятвами, перчатками, повязками и прочей белибердой, я не захочу вас знать, господа, вы меня все оскорбите, и я буду вынужден от имени несостоявшегося общества объясняться с вами с пятнадцати шагов.

Всех рассмешило такое заявление. Лунин, как отличный шутник, один не смеялся своей шутке (да и шутка ли то была?) и спросил еще:

– А позвольте еще полюбопытствовать: насколько большой уже ваш кружок?

– Нас достаточно, – сказал Пестель, – чтобы победить врага.

– Вот как вы ставите задачи! Что ж, тогда я точно с вами! Разобьем внутренним недоброжелателям головы и вырежем их черствые сердца, не умеющие любить свое дорогое отечество! Наше дорогое отечество!

Это собрание было перед самым отъездом Павла Ивановича Пестеля с графом Витгенштейном в Митаву. Неизвестно было, когда он еще пребудет на следующее собрание, хотя и повестки такой на очередное сборище пока не было. Собирались больше случайно и коротали вечера друг с другом незначащими и не слишком интересными беседами друг с другом.

Глава двенадцатая

I

Князь Сергей Трубецкой никак не мог переехать в Москву вместе с гвардией. Зимой он вроде как выздоровел и направлялся уже в столицу, но по дороге получил известие о тяжелом недуге своего отца, что заставило немедленно повернуть в Нижегородскую губернию, в имение Петра Сергеевича Трубецкого. Но было уже поздно, отец героя военной славы умер, Трубецкой сам занемог и снова слег на несколько месяцев. Но он и в таком своем состоянии не мог оставлять общество без внимания и нашел средство принимать деятельность в нем. Трубецкой вообще, как представитель одного из древних и славных родов Рюриковичей, один из известнейших и уважаемых дворянских фамилий Петербурга, был приближен ко многим сановникам. От этих сановников он часто слышал, ненароком или прямо, о мыслях государя, о тайных приказах, или же о слухах, кто как думает, что творится в светлейшей голове его величества и головах его министров. Удивительно, что в свете было достаточно умных людей, равно как и сам Трубецкой был человеком отнюдь не глупым, но порой они все доверялись достаточно глупым и совсем уж неправдоподобным слухам.

Люди, более преданные идее общества и ясно ее понимающие, продолжали свое неофициальное просвещение или записывались на политические и экономические курсы профессоров. Но большой популярностью среди членов общества были «политические» собрания, которые в Москве происходили на квартире Александра Муравьева. Общих собраний почти никогда не бывало, были лишь случайные, но уже привычные сборища военных людей, громко что-то обсуждавших, спорящих, иногда даже кричавших и доказывающих свое мнение так неистово, что порой невозможно было что-то разобрать, кто, о чем и кому говорит. Кажется, на каждом таком собрании, которое происходило почти каждый день, приходило какое-то новое лицо. Иногда этих новых лиц больше и не было замечено, но большая часть все же оставалась, так что к осени эти собрания становились более многолюдными. Эти образовательные походы продолжались и в Москве, где недостатка в профессорах разных дисциплин не было. Однако, одним уже морозным вечером, все члены были уведомлены, что собрания в этот день не будет из-за неотложных дел Александра Муравьева. Никого это не удивило, учитывая, какую должность занимал Александр, которая не могла не поглощать всего его круглые сутки напролет. Но дела того дня касались далеко не его службы и эти дела он намеревался решить в узком знакомом ему кругу. Каждого проверенного и давнего члена общества он пригласил лично к себе на квартиру. Таким образом, уже ближе к ночи у него собрались братья Муравьевы-Апостолы, Никита Муравьев, Лунин, Шаховской, Якушкин и Фонвизин. О Федоре Петровиче Шаховском мы упоминали вскользь, однако не было случая его повидать. Он был сыном бывшего псковского губернатора, до недавнего времени служил подпоручиком в Семеновском полку, но с переходом гвардии в Москву тут же перевелся в армию к Фонвизину в его 38-й егерский полк с повышением до штабс-капитана. Федор Петрович был человек весьма умный, несмотря на такой же юный возраст его товарищей, ему было всего 20 лет. Также несмотря на свой юный возраст успел поучаствовать в военном походе, но уже в самом его завершении, так что весь его поход прошел в самой Франции, в самой ее столице.

Когда господа собрались, перед ними встал Александр Муравьев с письмом в руке.

– Господа, – сказал он. – У меня в руке письмо на мое имя из Петербурга от нашего друга князя Сергея Трубецкого. Я решил провезти это совещание втайне от остальных членов, так как то, что Сергей здесь пишет, очень сильно может всколыхнуть сердца многих наших единомышленников, что может нам навредить и помешать здраво оценить и обдумать то, что здесь написано.

Господа молча на него смотрели и слушали. Александр с их позволения развернул письмо на нескольких страницах и начал читать. Он хоть и успел в одиночестве прочесть несколько раз письмо перед тем, как решиться провести это секретное собрание, всё же волновался перед товарищами и читал очень быстро, иногда сбиваясь. Из прочитанного присутствующие уяснили, что император Александр Павлович, относящийся к Польше более благосклонно, чем к России, готов перенести в нее столицу империи; что по Петербургу ходят слухи, будто он вообще хочет отделить часть русских земель и перенести их в состав Польши. В качестве доказательства этих слухов перечислялись право Польши на собственную армию, образование Литовского полка, кое расценивалось как попытка Александра завоевать доверие поляков, которым он мог бы воспользоваться при больших возмущениях в России, могущих возникнуть при насильственном учреждении военных поселений.

– Бред какой-то! – сказал Шаховской. – Как это царь всея Руси может радеть над благом одной лишь ея провинции!

– Постойте, постойте, господа, – сказал Матвей. – Александр, ты слишком уж второпях и неважно прочел это письмо. Прочти, пожалуйста, потише его повторно, чтобы мы уяснили каждую мысль, изложенную князем Трубецким, если только он сам так не волновался, что это волнение через письмо не передалось тебе.

Муравьев послушался своего кузена, и из второго прочтения, более внятного, кроме всего прочего было услышано участниками совещания, что император Александр Первый даровал Польскому Царству конституцию, которая была опубликована не столь давно на французском языке. Из пунктов сей конституции выходило, что ни одна пядь этой провинции не может быть от нее отнята, но что любая пядь за ее границами, может быть к ней добавлена.

– Нет! Это… это… это ужасно! – запинаясь еле произнес Якушкин.

Пока Александр Муравьев читал письмо, Иван Якушкин сидел, еле подергиваясь, опустив голову вниз, ни разу не взглянув ни на чтеца, ни на своих товарищей, и вообще не поднимая головы. Начавши свою короткую речь, он приподнял свою голову и усталым голосом, в котором чувствовались порой нотки какой-то тревоги, произнес следующее:

– Мы сражались с Наполеоном, прогнали его через всю Европу, освободили ее, а этих предателей, которые были с ним с самого начала заодно, одаривает пролитыми нашей кровью землями! Они того не заслужили! И если император это делает, это говорит только об одном! Наш царь нас предал!

– Ну уж не собираетесь ли вы судить его военным судом? – сказал Матвей.

– Наш император не просто так носит военный мундир, – сказал князь Шаховской. – И все его действия и всё его внимание последние годы направлены исключительно на военное дело империи. Так что почему бы его и не судить таким образом.

– Да что вы такое говорите? – разгорячился Фонвизин. – Император есть лицо неприкосновенное.

Лунин спокойно смотрел на трясущегося от негодования Якушкина, волнующегося от дерзких и полусумасшедших разговоров Фонвизина, чуть уже менее волновавшегося Александра Муравьева, непонятно с какими эмоциями сидевших тут Никиты и летающего где-то в своих облаках Сергея. Последнего, кажется, менее всех беспокоило, что тут творилось, из-за ухудшавшегося тогда здоровья. Шаховской и Матвей Муравьев вели споры спокойно, хоть и не всегда могли дождаться, пока говорящий завершит свою мысль.

– Император, – сказал Лунин, – лицо неприкосновенное в силу традиций. На Руси нет закона, потому что слишком сильны традиции, которые выживают законы и не дают им прижиться в народе. Так что не думайте, друзья, что весь этот вздор, что я тут у вас слышу, произносится вами друг другу всерьез. Никакие генералы не примут своего императора под суд. Если только он не начнет их прилюдно пороть, как его отец. Тогда они и без военного суда его удушат.

– Да лучше бы он их порол! – воскликнул Якушкин. Волнение и дрожь дошли до такой степени, что он не мог больше сидеть, встал и начал быстро шагать по комнате, продолжая свою мысль.

– По окончании нашей войны он обещал ввести в стране благоденствие. Он обещал избавить народ от крепостного права. Обещал вознаградить солдат за их великие подвиги. Но за все эти годы не было ни одного его указа, хоть на шаг приближающего Россию к этому благоденствию. Верите ли вы все в то, что говорит в этом письме Трубецкой?

– Надо признать, – сказал Фонвизин, – сие не было каким-то откровением и предыдущие дела царя будто подготавливали нас к этим известиям.

Остальные только согласились с Фонвизиным и подтвердили Якушкину, что верят в прочитанное Муравьевым. Якушкин продолжил, вновь заходив по комнате.

– За все эти годы он не смог доказать своего достоинства управлять священной Россией. Теперь я более чем уверен, что она не может быть более несчастна, как оставаясь под управлением царствующего императора.

Присутствующие вяло согласились и наступила тишина. Якушкин остановился, но сесть не решался; волнение и больное воображение до сих пор будто колотили его изнутри. Взгляд его бегал по всей комнате. Александр Муравьев, который во все совещание так и не садился, сказал:

– Господа!.. Для отвращения бедствий, угрожающих России, необходимо прекратить царствование императора Александра.

Все на него посмотрели с величайшим удивлением, не веря, что они это услышали.

– Трубецкой не стал бы присылать нам непроверенные данные. Он пользуется доверием высших лиц и ему можно верить. Я согласен с Иваном Дмитриевичем и… Его мысли сходны с моими мыслями и кажутся единственно верными… Предлагаю бросить жребий между нами, чтобы узнать, кому достанется нанести удар царю.

– Не нужно бросать жребий, Александр, – отозвался Якушкин, кинувшись к Муравьеву. – Я убью царя! Я никому не намерен уступать такой чести. Если от убийства зависит будущее благоденствие России, я готов на это.

На громкое заверение, как ни странно, никто не отвечал. Все теперь уставились на Якушкина, который от этого еще более задрожал и теперь уже имел надобность на что-нибудь приземлиться. К нему подошел Фонвизин и стал уверять, что он, Якушкин, нездоров, и что у него явно лихорадка.

– Вы не в том расположении духа, чтобы давать столь серьезный и, прямо сказать, преступный обет. Да вы все будто сбежали с сумасшедшего дома, – обратился Фонвизин ко всем и опять повернулся к Якушкину: – Завтра Вам будет лучше и это все покажется совсем безрассудным.

– Я совершенно спокоен, – сказал ему Якушкин и отодвинулся от него немного. – Настолько спокоен, что легко обыграю Вас в шахматы, мой друг.

– В одиночку такие дела не делаются, – сказал Шаховской. – Вы погубите и себя, и, возможно, общество. Покушение нужно всегда обдумывать трезвой и чистой головой, а не так как вы. Я бы предложил покуситься в то время, когда император будет в Петербурге, когда Семеновский полк, в котором более всех нам знакомых солдат и офицеров, будет стоять в карауле.

– Ну уж нет, это совсем безумство! – вмешался тут Сергей Муравьев-Апостол. – Жертвовать Семеновским полком, лучшим полком в гвардии и всей армии, ради ваших сумасбродных идей!

Но Сергея никто не слушал. Якушкин продолжал настаивать на своем. Шаховской утверждал свой план с семеновским караулом. Фонвизин отговаривал Якушкина, Муравьевы не сильно, но поддерживали желание Якушкина. Матвей почти не встревал в разговор, Сергей в душе негодовал, что на его попытки вразумить помешанных его друзей, друзья эти не обращали внимания. Когда споры малость утихли, Фонвизин настоял все же в виду позднего времени разойтись и собраться на следующий день или через несколько дней и, успокоив свои нервы, разрешить и хорошенько обдумать текущее положение государственных дел (будто бы эти государственные дела от них зависели!).