Текст книги "10 лет благоденствия. Том I"

– Вот мы и узнаем, что думает о нас наш товарищ.

Глава девятая

I

По законам художественного жанра, если в повествовании появляется ружьё, оно обязательно должно выстрелить. Также как стоит упомянуть чье-то имя, то будь готов, любитель историй, встретиться с обладателем того имени. Так, мы упомянули в той главе про нового члена Союза спасения ревностного масона Павла Лопухина, но даже отчества его не назвали. Внимательный читатель может подумать, что мы это сделали специально, чтобы скрыть родство с другим Лопухиным, упомянутым ещё ранее. Догадка стоит похвалы, но отчество автор просто-напросто забыл вписать, а потом ему пришла идея расписать и признаться в своей оплошности, однако, кому это может быть интересно, как создается исторический роман! Итак, князь наш Лопухин был сыном того самого Петра Васильевича, светлейшего князя, того самого, что заслужил свою светлость у Павла Первого, что дозволял тому незаконную связь со своей дочерью, сводной сестры нашего ревностного масона. Кто-то даже сочинил забавный стишок про его титул:

 
От света светлость происходит,
А эту светлость производит
Такая тела часть,
Куда и свет не входит.
 

И хотя давно уж ни императора Павла, ни той сводной сестры в живых давно не было, светлость эта никуда не девалась. Александр использовал отца Павла Петровича достаточно широко: напомним, что он был с недавнего времени назначен председателем Государственного совета и кабинета министров, то есть юридически стал первым лицом в империи после императора. Он был бы таковым фактически, если бы не привязанность Александра Павловича к Аракчееву, но чур нас от этих скучных исторических справок, прямо не касающихся тем более нашего предмета, то есть – Павла Петровича Лопухина. А его, кстати говоря, тоже не миновали царские милости, начавшие на него сыпаться ещё при тезке-императоре. И хотя сей дождь из милостей, состоявший из привилегий, быстрых чинов и прочего, не был таким ливневым как у отца, при своей молодости и чередовавшихся войн Лопухину было легко заслуживать всё более и более славы, орденов и воинских званий. Прошедши все главные битвы с Наполеоном, к описываемому времени, к 29-ти годам, он был в чине генерал-майора, командовал 2-ой бригадой 1-ой уланской дивизии.

По службе своей, нечасто князь мог бывать у своего отца и сейчас повезло нам застать в редкий случай их интересного свидания. В приезд сына к отцу не можем мы умолчать о личном характере последнего, что, думается нам, понравится читателю больше, чем служебная его характеристика. Петр Васильевич был настоящим ловеласом (не просто так он женат дважды и имел кучу ребятишек), без женщин он явно не мог бы представить жизнь. В своих обхождениях и… похождениях с ними он будто бы рассматривал существование всего женского пола на земле исключительно для подобных утех. Излишне тут будет сказано, что он был страшный эгоист, поэтому и не скажем об этом, а только лишь напишем. Сей герой, сия личность не зла, ибо она не делает зла ради зла; она не добра, ибо не делает добра ради добра. Сия личность абсолютно эгоистична, ибо делала она лишь то, что ей выгодно, никогда не взирая на моральную сторону своих деяний. Из-за первого и второго сама собой возникла у автора мысль, что, может быть, и свою родную дочь в том числе он не считал за родную кровь, а за обычную женщину, которых были у него сотни, которые были лишь как ресурс для наслаждений, а своя дочь была как двойной ресурс – для императора она стала любовницей, а для отца – своеобразной «заслугой» перед троном, а значит, и для государства. Ведь император живой человек, и он имеет свои слабости.

И как подумает достопочтенный читатель, далеко ли смогло упасть яблоко Павел Петрович, герой войн, спаситель отечества, благотворитель, энтузиаст, благодетель, истинный и верный сын своей отчизны, от яблони Петра Васильевича, придворного интригана, продавшего свою родную дочь за звания, чины, расположение его величества, обширные имения и богатства?

Но постойте-ка! Среди читателей наверняка найдутся люди, что не поверят, что на свете мог жить такой человек, способный на такие бесчеловечные поступки. Возможно, у Лопухина-отца не было иного выхода, возможно, Павел Первый, известный как человек крайне импульсивный, в случае его отказа мог бы вообще сослать его в Сибирь, обвинить его в измене, предательстве или… да мало ли в чем мог обвинить кого угодно сумасбродный царь! В безвыходном положении какие только страшные вещи не вытворяли люди! Но так ли было безвыходно его положение тогда? И, наконец, так ли невиновен был сей муж перед своим семейством?..

Пётр Васильевич не часто мог позволить себе отдохнуть в своем имении недалеко от Петербурга, подаренном ему императором Павлом. Здесь он отдыхал от государственных дел, среди липовых аллей и березовых рощ, любуясь звездным небом, если это было холодное темное северное время года, или же прекрасным закатом, который, полностью не отцветая и не потухая, превращался в зарю. В переходное и прекраснейшее время, то есть осенью, из его кабинета открывался умопомрачительная красота, осень там открывалась во всей своей красе, смешанными лесами радуя всеми цветами осени.

Среди этого последнего буйства природы и ехал к своему отцу наш второстепенный герой. Вышел из кареты у больших металлических ворот, и только он в них вошел, как услышал мольбы крестьянского мальчишки, уговаривавшего управляющего пощадить его на этот раз. Управляющий был неумолим, но мальчишка не терял надежды. На крыльце появился старик Лопухин и подошел к управляющему, судя по всему, спрашивая, за что он хочет наказать бедолагу.

«Ну вот, парнишка, – подумал Лопухин-сын, завидя отца, – пришел твой спаситель».

Наверняка Павел Петрович подумал, что отец решит дело полюбовно, но отцу это и в голову не пришло. Выслушав объяснения дворецкого, он сам взял берёзовых плетей и жестом указал управляющему на мальчишку. Управляющий повернул его к себе спиной, разорвал на нем рубахи и, держа за руку, повел его к конюшне. Отец хотел последовать за ними, но подошедший Павел Петрович его успел окликнуть. Все трое обернулись, а отец кинулся обнимать своего сына.

– Что же ты тут собрался вытворять, папа. Отпусти немедленно мальчишку.

– Но он виноват.

– Тогда разъясни ему его ошибку словами, а не прутьями. Я не хочу, чтобы мой приезд омрачался чьей-то разорванной спиной.

– Хорошо, Павлуша, – с какой-то обидой сказал Петр Васильевич. – Отпусти его, Никонорыч…

Дворецкий отпустил мальчишку, а отец подошел к нему и шепнул что-то на ухо. От подобного скрытничества сын пришел в еще более негодование.

– Что еще за тайны от меня, батюшка? Не смейте от меня ничего скрывать! Опять вы где-то готовите страшную экзекуцию ещё одному бедному мальчику?..

Отец подозвал за собой сына, и они пошли в парадную, украшенную картинами, сувенирами, сервизами и прочим роскошным хламом, где их ждал уже Никонорыч, около которого стояла смиренная крестьянская девушка. По ее виду можно было догадаться, что ее специально подготовили для выхода «в люди», – она одета была совсем в новое чистое крестьянское платье из крепкого льна, который был для нее какой-то странный, ибо не был таким грубым, как она привыкла. Ее как следует отпарили в бане, чтобы вся грязь сошла с нее, а от блестящих каштановых волос шла манящая свежесть. Она была от природы немного смугла, чем была схожа с князем Павлом Петровичем, это маленькое стройное существо чем-то действительно, само того не ведая, к себе манило. Взгляд ее был опущен в землю и не смела она поднять его ни на дворецкого, ни на двух своих хозяев, ни даже на стены в парадной.

– Вот! – гордо показал на нее Лопухин-отец Лопухину-сыну.

– Что вот? – спросил сын.

– Как что? Я приказал отобрать самую красивую и дородную девку в имении для приезда своего любимого сына.

Сын крайне удивленно посмотрел на отца, пытаясь что-то ему сказать, но никак не находя слова. Отец рассмеялся и сказал:

– Можешь просто поблагодарить. Или, если тебе не нравится эта, я распоряжусь приготовить другую…

– Да что я тебе людоед какой? – проревел сын.

Теперь очередь изумляться подошла до отца.

– Причем тут людоед, Павлуша? Ты своих древнегреческих мифов всё начитался? Не надо стыдится естественного хода вещей, своих естественных желаний. В твои года отец и мне приводил крестьянку для отвода скуки, и я был ему благодарен за это. Это естественно. А ты меня за это ругаешь. Это не культурно, не красиво. Я понимаю, ты вырос в армии, в походах, среди солдат, мужиков, которые изрядно любят кутить! Эти же гуляния насыщены приключениями с женщинами и, наверное, я обижаю тебя, думая, что ты не знаком еще так близко с этими прекрасными созданиями. Отец мой также обучал меня таким способом, приказывал, бывало, когда я скучал, для отвода скуки, знаешь ли…

– Я не хочу об этом слышать, батюшка! Это безответственно, безнравственно.

– Это естественно. Плодитесь и размножайтесь, завещал нам Господь наш.

– Это нужно делать в законном браке.

– Для того, чтобы делать это хорошо и не ударить лицом в грязь перед молодой женой, нужно научиться любовному искусству до вступления в брак. Любовь это тоже ремесло.

– Увлечение телесной любовью есть грех; не прелюбодействуй! Это заповедь Господня! Хотя есть заповедь «не убий», которую Вы также с успехом нарушаете!

– Ну Бог с ним, Павлуша, – махнул рукой отец, отпуская девку и дворецкого Никонорыча; начав утомляться от серьезных споров, он уселся в ближайшие кресла. – Расскажи мне лучше о своих делах. Чем же ты занимаешься? Как проходит твоя служба?

– Служба как служба. Скучна и однообразна.

– А как твои масонские дела? – спросил через появившуюся улыбку отец. – Они повеселее будут?

Лопухин-младший серьезно посмотрел на отца тем самым взглядом, которым испокон веков смотрит каждое молодое поколение на своих живых предков, когда те несут вздор.

– Я не могу тебе говорить о том, что происходит в наших ложах. Ты не посвящён, следовательно, не имеешь права ничего даже спрашивать о том.

Отец принял обиженный вид, сын сделал вид, что того не заметил, но не стал оправдываться и замолчал.

– А я тут до твоего приезда перечитывал один роман, хе-хе, я еще читал его до сего момента еще в прошлом веке. Подумать только! Пролил слезы столько, будто читал первый раз.

Сын смотрел на этот раз таким взглядом на своего отца, будто тот нес вдвое больший вздор, чем от него он слышал до этого.

– Папа, как ты можешь?

– Ну чем я тебе опять не угодил?

– Ты только что хотел выпороть бедного мальчишку. После этого хотел развратить бедную девушку. А между этими делами проливаешь слезы за каким-то пошлым и неприличным чтивом?

– С чего ты взял, что оно пошло и неприлично? Вполне себе годное для приятного препровождения времени произведение. Ты у меня мальчик умный, можешь также почитать; уверен, что тебе понравится.

– Почитаю. Если только там не описываются ужасные сцены издевательств над крепостными людьми!

Старик всплеснул руками.

– Опять ты за это.

– Твое поколение ужасное, папа.

У бедного папы глаза на лоб полезли от такого неожиданного заявления, но сын даже и духу не переводил и разрядил всю обойму своих аргументов в отца.

– На вас посмотришь, так невольно возникнет мысль, что вы способны с состраданием относится только к выдуманным людям. Вы необразованны и несведущи. Как можно думать о собственном достоинстве, о наличии у себя хоть какого-то ума, когда вы не можете находить это достоинство, этот ум у окружающих вас! Ни на что, кроме лести вы не способны, вам чужда благотворительность, вы способны на одни лишь интриги. В вас нет достоинства, и зря вас называют превосходительствами. Ха-ха, над кем или чем вы превосходите?

– Довольно, – прокричал, не выдержав более, старый отец. – Довольно, сын! Каков сын! Неблагодарное дитя. А ты думаешь все это, твоя даже служба к примеру, могли бы быть заслужены одними добрыми делами?

– Не смей, отец! Мои эполеты и ордена заслужены мною собственной кровью, защищая родину от врага. А если бы ты говорил и правду, я скорее выброшу все эти знаки отличия на дно океана, если они заслужены не честным трудом, а лишь грязными интригами или того хуже, если их дали мне в ущерб кому-то более достойному, чем я.

– Не стоит отказываться от привилегий. Так поступают только дураки… Ну, и Аракчеев вместе с ними.

– К черту этого змия! Вот единственно про кого и стоит бы направить твои интриги!

– Он крепко засел в душе его величества. Не выковыряешь. Кто бы знал, чтобы какой-то ученик дьячка сможет так опутать самого государя. Впрочем, совсем недавно курляндский конюх десять лет командовал от имени императрицы целым нашим государством.

– Ты имеешь такое большое влияние, занимаешь самый высокий пост в России, неужели даже ты не можешь что-либо сделать против него?

– Дорогой мой сын! Как ты еще молод и неопытен! В государевой службе нужно быть более изворотливым, чем на военном поприще. Тут нужно иметь ум десятерых полководцев, изворотливости и умений дюжины разведчиков и шпионов. Помнишь ли, как говаривал покойный император Павел Петрович? Аристократ тот, с кем монарх говорит и до тех пор, доколе он с ним говорит. Турецкий плененный юноша становится графом, также и мелкий бедный полуграмотный солдафон становится графом. Прихоть монарха есть закон.

– Но ты хотя бы мог пользоваться своими широкими полномочиями и возможностями на благие дела. Ведь сколько нуждающихся в помощи, дела России так плохи! Даже молодые офицеры, поручики и капитаны объединяются между собой и делают подписки для несправедливо осужденных, обиженных или бедных. Недавно возникло целое общество, поставившее себе цель благотворение и распространение нравственности.

– Помилуй бог, какое общество, сын! – рассмеялся отец. – Эти общества, как твои масоны, – явление столь временное, что и внимания не стоит им уделять!

Сына очень обидело такое замечание.

– Походишь месяц-другой к ним и отстанешь, а через год о них не вспомнят и сами их созидатели. Знаем мы этих Новиков.

Лопухин-отец резко замолк, о чем-то задумавшись, а Лопухин-сын крепко затаил на него обиду и очень зло смотрел, ничего не желая говорить и никак ему не возражать.

– Новиков кончил нехорошо, так и ты не отвлекайся. Он будет тебе пример. Все монархи хорошо и славно начинают, но правление каждого из них всегда омрачается. Не испытывай судьбу, сын, – добавил отец, серьезно глядя на Павла Петровича, – если твои товарищи, или чего хуже, ты сам намудришь, даже я не смогу тебя спасти от гнева государева. И никакие оправдания тебя не спасут. У нас на Руси благо лишь то, что творится по желанию его величества. Помни об этом, и достигнешь счастья.

– Благо есть то, что хорошо для каждого человека, – никак не унимался сын. – Всё, что ты говоришь неправильно!

Отец горько ухмельнулся.

– Как ты еще мал! Как ты еще юн! Что эти генеральские эполеты на тебе – детская шалость!

Сын вознегодавал, хотел было спорить, вспомнив отцу все свои геройские заслуги, отличившие его в войне с французами, но отец его остановил жестом и продолжил.

– Жаль Новиков давно в могиле, вот кто бы тебе смог рассказать, куда приводят человека в нашей стране желание воссоздать общественное благо. Впрочем, Новиков в могиле, хотя он был намного моложе меня, вот тебе и следствие его мыслей.

Не нашлось тут ответа у Павла Петровича на такие аргументы. С тяжелым чувством он покидал имение отца, чтобы очень нескоро сюда вернуться. Мы же последуем на короткое время в Москву, где давно упустили мы двух славных товарищей и распространителей там Союза спасения.

II

Когда последнее собрание происходило и утверждался новый устав, Якушкин с Фонвизиным уже жили и служили в Москве, точнее, в Дмитрове, где определили им штаб-квартиры. Фонвизину было лишь тридцать лет, но он уже тяготился службой, что было понятно: он всей душой переживал за всех и каждого своего подчиненного, это был человек полностью, всем своим существом и достатком преданный своему делу и своему долгу. При таком отношении к службе, а особенно такой ответственной обязанности, как командование полка, да еще под пристальным вниманием высших чинов и самого императора, очень сильно истощаются природные силы человека. Так и Фонвизин все чаще подумывал об отставке, притом, что, во-первых, его добрый товарищ Якушкин говаривал, что сам готовится оставить службу, а во-вторых, хоть ему и светило вскоре повышение до генерал-майора, но и отставной полковник было бы для него неплохим окончанием службы. Да и справедливости ради надо сказать, любой помещик, у которого хозяйство было развито достаточно для собственного пропитания, ценил службу не за ее заработок (он был в те времена слишком мал), но лишь ради чести, да и в силу русской традиции. В твердом желании оставить службу Фонвизин уже распрощался со своим любимым 37-м егерским полком и готовился к спокойной гражданской помещичьей жизни, но старые товарищи его, по совместительству его сослуживцы и начальники, уговаривали не покидать службу и взяться за чрезвычайно провинившейся перед государем в плане выправки 38-й егерский полк, только что вернувшийся из Франции. Фонвизин долго отпирался, но в конце концов все его командиры (корпусной Толстой, дивизионный Хованский и бригадный Полторацкий) уговорили его хотя бы отложить свою отставку и принять командование распущенного графом Воронцовым во Франции полка.

Якушкин же по наставлению Фонвизина так и не принял свою роту. Он даже не надевал мундир, ходил во фраке и дожидался осени, чтобы подать в отставку. Во время сих событий и стала прибывать к этим двум товарищам гвардия. В Петербурге, пока Муравьев и почти все общество находились там, кто попался на его удочку, были там же и приняты; когда Муравьев и еще большая часть общества переехала с царской семьей в Москву, здесь также мало чем прикрытая пропаганда пронеслась по здешним войскам, еще раз прошлась по переехавшей сюда гвардии, и перенеслась на молодые пустые и неопытные головы выпускников колонновожатых, из которых когда-то вышел сам Александр Муравьев.

Мы чуть-чуть забежали вперед, слишком увлёкшись пространным и общим описанием происходивших дел, за что просим у читателя прощения. Однако, прежде чем опуститься на землю за рассмотрением некоторых частных случаев, особо важных событий и разговоров, заметим еще кое-что. До переезда гвардии, Якушкину был выслан устав их общества. Якушкину, несмотря на некоторые хорошие, по его мнению, места, в общем устав пришелся не по душе, но, как и положено, он представил его и Фонвизину. Последний уже принимал командование над новым своим полком и не имел достаточно времени на изучение устава, пробежался по нему одиножды и остался также недоволен. Об этом письменно сообщил Якушкин в Петербург, где тоже не все оказались довольны, и выяснив, что в Москве устав не принимают, высказались против. Самыми ярыми противниками нового устава оказались кузены Муравьевы – Никита и только что принятый Михаил Николаевич. Но так как они были в меньшинстве, противостоять открыто пока что не решились и все же с новым действующим уставом понеслись на новое место службы.

Глава десятая

К октябрю 1817-го года почти вся гвардия переселилась в Москву, на свою историческую родину. Сто с лишним лет назад под предводительством Петра Алексеевича были собраны с трех ближних к нему сёл три потешных его полка: с Преображенского, с Измайловского (в котором находилось его имение) и с Семеновского. Собранные из простых крестьян полки для одной лишь забавы, они превратились в настоящую русскую княжескую дружину, имеющую первоочередную цель охрану своего главного начальника. И хотя со временем эта цель немного расширилась, и охрана распространилась на Россию, гвардия из этих полков оставляла за собой роль телохранителей и военной свиты государя. Поэтому и сейчас, когда государь переезжал со своей семьей в Москву, гвардии приказано было следовать за ним, чему гвардейцы были рады. Солдатская жизнь интересна в походе, когда от оседлости военной происходит один только разврат, пьянство и безделье, от которого можно спиться или (и) свихнуться.

Теперь же полки, именованные по сёлам московским, были расположены вдали от них, на противоположной, юго-западной части Москвы, а именно на огромном пространстве от Кремля до Воробьевых Гор. Когда большая часть гвардии уже устроилась в своих новых казармах в первопрестольную переехала вся царствующая семья, исключая пока только Цесаревича. Это время было выбрано императором не просто так: ровно пять лет назад французы оставили Москву и начали отступать. Именно в этот день отступления, 12 октября, и было решено провести торжественную закладку грандиозного храма Христа Спасителя, обещанного Александром Богу за победу над Наполеоном. Место для воздвижения храма тоже было выбрано неслучайно, а именно между смоленской и калужской дорогами, между той, по которой француз пришел в столицу, и той, по которой французы начали отступать из Москвы, из России. На этом мероприятии находились обе императрицы, великий князь Николай Павлович, принц прусский Вильгельм и архиепископ Августин. Молодой художник Карл Лаврентьевич Витберг создал проект храма, который более всех впечатлил императора. Как рассказывают, император прослезился, когда увидел точное изображение его собственных мыслей о внешнем облике и символизме, смысле этого храма. Как война с Наполеоном с заграничным походом не имела в нашей истории претендентов, так и храм предполагался по своей масштабности и оригинальности непохожим ни на один из когда-либо воздвигавшихся храмов. Само здание предполагалось сделать из трех частей, как из трех зданий, нагромождённых друг на друга: нижнего храма, среднего храма и верхнего храма. Самая крупная нижняя часть представляла подземный храм, представляющий собой огромный, но низкий по сравнению с другими храмами параллелепипед. По проекту Витберга, в этом храме должны были проходить панихиды, как и сам этот нижний храм характеризовал собой храм тела Господне, убитое за грехи человечества. Средний храм проектировался как крупный куб, воздвигнутый в середине нижнего храма. Из этого куба с каждой стороны выступали четыре классических входа с колонами, которые при виде сверху образовывали крест. Просторный средний храм имел символ жизни Христа, победу духа над телом. Верхний храм уже был похож на обычные православные церкви, храмы и соборы. Храм проектировался как пятиглавый, в четырех малых головах которого хотели разместить 48 колоколов. Масштабность и грандиозность этого проекта была таковой, что мало кому верилось, что его можно осуществить.

Александр Павлович часто отлучался из Москвы, но основной двор оставался все же в столице с планом перезимовать тут, как это и обещал император. Это была первая зима, которую предстояло пережить невестке великого князя Николая Павловича, о которой мы должны обязательно упомянуть именно здесь.

Во все времена свадьбы были для невест событием грустным. Невеста выходила замуж как правило не за того, кого любила, вообще не за того, кого знала. И по традициям, и по вере, и по религии, она должна была прожить с этим человеком всю свою жизнь, понравится он ей или же нет. Грустным это событие было еще и потому, что бедная девушка отрывалась от своей любимой и любящей семьи, от родного дома, а в чужой семье и неизвестно было, как ее воспримут. Так было во всех сословиях, невольничьи свадьбы устраивались везде и всегда, и царские браки устраивались точно также, как и крестьянские крепостнические. В день тезоименитства Николая Павловича произошло венчание его с принцессой Шарлоттой – дочерью прусского короля. Ее по нашему обычаю крестили, принцесса приняла православие и вместе с новой верой приняла и новое имя – Александры Федоровны. В последующие полгода ее сопровождал ее брат, принц Вильгельм, но 15-го декабря он прекратил свое сопровождение любимейшей сестры и должен был оставить ее в ее новой семье. Тут только Александра Федоровна поняла настоящую грусть невесты, уже молодой жены, когда вокруг нее не оказалось ни одного родного или сколь знакомого с детства лица. Все были люди чужие, говорящие наполовину по-французски (который, конечно же, был ей известен) и наполовину по-русски (который она ни капли не знала). Однако, доброе и нежное отношение его молодого и милого с ней мужа скрашивали ее серые зимние грустные деньки. Но Москва, которая ей так понравилась, когда она въехала в нее золотевшим сентябрем, теперешняя серая, зимняя и холодная Москва уже наскучили и еще больше взращивали ее тоску по отчему дому и своему положению. Николай Павлович, кажется, ловил каждое ее изменение в настроении, он любил смеяться вместе с ней, любил сам ее смешить, веселить; как он любил, когда она смеялась, когда улыбалась ему, улыбалась по любому поводу или просто потому, что ей было хорошо. Великий князь был неузнаваем: на службе его не любили, он был требователен, упрям, строг, иногда даже жесток. Но дома этот грозный вояка превращался в ангела, с лица которого не сходила улыбка, стоило только увидеть своего ангела, он действительно был в Александру Федоровну влюблен, она действительно составляла всё его счастье. И конечно же, он чувствовал ее тоску по дому, и сам начал страшно тосковать. Со своей тоской он мог легко справиться, стоило только возвратиться к своим любимым муштровкам гвардейцев, происходившим почти все дни напролет. Но разве таким способом будешь веселить молодую и романтичную свою жену!

В преддверье Рождества Николай приказал срубить елку побольше и доставить ее в Чудовой дворец, прямо в Кремль. Александра Федоровна об этом ничего не знала. Стоит сказать на всякий случай, что у русских тогда не было обычая наряжать елку на Рождество, но в Пруссии это была одна из главных традиций в году. Какова же была радость Александры Федоровны видеть знакомую с детства рождественскую елку, украшенную сладостями и подарками. Вроде бы такой пустяк, но таким пустяком Николаю удалось развеять дикую тоску своей любимой жены, которая все более и более находила в нем единственную и главную опору в своей новой великой родине. Обычно царские браки несчастливы, но брак Николая и Александры был маленьким, чудесным и счастливым исключением. Они дорожили друг другом, своей тихой спокойной семейной жизнью. Каков бы не был Николай в службе, дома он был всегда ласков, нежен и поистине прекрасен. Но вскоре после Рождества, Александр позвал с собой Николая в Петербург для неких неотложных дел, требующих их обоих в столице.

А еще в начале декабря уходящего 1817 года произошло знаменательное астрономическое событие – жители Москвы могли наблюдать комету. Такое же явление было замечено всеми зимой 1812-го года, но толков повторное чудо не произвело таких широких и разнообразных толкований, как первое. В мире больше не было той силы, которая могла бы осмелиться противостоять России, в ближайшее время не было никаких предвестников войны. В этом был уверен ее император и своим высочайшем положением в современной истории он внушал эту уверенность всем своим верноподданным. И никакая комета не могла поколебать эту уверенность.

Однако в русском обществе сохранялось множество воинов, которые выросли в войне, возмужали в войне и не были готовы и спокойны в мирной жизни. Какой смысл имеет жизнь у настоящего воина, который приспособлен только к войне? И сможет ли он принести пользу, когда общество не нуждалось в прямых их умениях и опыте? Об одном таком воине мы и расскажем в следующей главе.