Текст книги "Уинстон Черчилль. Темные времена"

Ошибка во внешней политике была не единственным упущением Болдуина. Он создал стратегическую неопределенность, недопустимую для руководителя его уровня. Когда даже Инскип на заседании кабинета министров 7 ноября 1936 года выразил свою озабоченность тем, что не понимает, «какова наша политика», в том числе в вопросе «оборонительных приготовлений»²⁴⁰.

Модернизация армии – отдельная тема, в которой премьер-министр также допустил промах. И в этом вопросе Черчилль уже не стал сдерживать себя. Двенадцатого ноября 1936 года он выступил в парламенте с программным заявлением, обрушившись с критикой на принятую программу перевооружения. Наблюдая за учениями британской армии, он поражался тому факту, что «многие стратегически важные виды современного оружия приходится заменять кружочками и флажками». Неужели хваленая британская промышленность не в состоянии обеспечить потребности даже небольшой сухопутной армии в несколько сот человек? Черчилль также указал на недостаток «практически всех видов вооружений, которые необходимы для ведения боевых действий в современных условиях»: противотанковые и зенитные орудия, радиостанции, механизированные соединения и, наконец, авиация. «Не только по численности, но и по качеству нынешнее британское оружие проигрывает немецкому, русскому, итальянскому и американскому», – констатировал оратор. Приведя все эти факты, Черчилль ударил наотмашь, больно пройдясь по небожителям политического Олимпа: «Если мы продолжим в том же духе, однажды нам придется дорого за это заплатить, и те, кто берет на себя всю ответственность за происходящее, либо действительно не робкого десятка, либо просто не в состоянии предвидеть возможные последствия»²⁴¹. Закончил Черчилль свое выступление подробным разбором ошибок развития авиации, которая была для островного государства не только средством ведения наступательной войны, но и защиты собственных территорий. «Угроза с воздуха не та, от которой можно улететь, – заметил он однажды. – Мы не можем отступить. Мы не в состоянии переместить Лондон»²⁴².

Премьер-министра неслучайно называли «Честным Стэном». Ранее, в мае 1935 года, он уже поразил уважаемую публику Вестминстера своей наивной откровенностью, признавшись в допущенных просчетах относительно прогнозов развития немецких ВВС. «Я полностью был неправ», – заявил он тогда²⁴³. Спустя полтора года он также решил не обманывать ни себя самого, ни своих коллег в правительстве, ни парламентариев, которые ожидали его ответа на выдвинутые Черчиллем обвинения. Он выступил перед палатой с «абсолютно искренней» речью, в ходе которой спокойно признал, что им была допущена ошибка. Но эта ошибка была вызвана «благими» намерениями. Он всегда повторял, что «демократия на два года отстает от диктатуры». Он готов это повторить и сейчас. Как глава правящей партии он должен заботиться о победе на выборах своих сторонников, а последнее невозможно без учета мнения избирателей, которые хотят мира, и только мира²⁴⁴.

«Ох уж этот честный Болдуин!» – негодовал Черчилль²⁴⁵. После такой исповеди кто осмелится бросить камень в премьера? Разве только тот, кто не хочет мира для своих сограждан и готов пренебречь мнением народа ради претворения в жизнь собственных идей. Но проблема заключалась не в этой моральной дилемме и не в том, что глава правительства открыто признавался в допущенных ошибках и неправильной интерпретации полученных сведений, несмотря на весь разведывательный аппарат и прочие надежные источники сбора информации, находившиеся у него под рукой. Для Болдуина признавать свои промахи было так же естественно, как и их совершать. Не зря Черчилль еще в 1923 году иронично заметил: «Мистер Болдуин очень честный человек, он нам сам это сказал»²⁴⁶. «Временами мистер Болдуин наталкивается на правду, тогда он быстро вскакивает, отряхивается и продолжает свой путь, как будто ничего не произошло», – добавит Черчилль в 1936 году²⁴⁷.

Что касается самого выступления Болдуина, то на следующий день после заседания в парламенте Черчилль сказал Арчибальду Бойд-Карпентеру (1873–1937): «Я еще никогда не слышал столь жалкого и убогого признания от публичного человека»²⁴⁸. В своих мемуарах он охарактеризует этот спич как «ужасную, отталкивающую откровенность». Само пренебрежение своими прямыми обязанностями и превосходство страха проиграть следующие выборы над интересами национальной безопасности не имели, по словам Черчилля, «параллелей в нашей парламентской истории»²⁴⁹.

Черчилль мог выражать недовольство поведением Болдуина, но проблема заключалась не только в премьер-министре. Вспоминая в январе 1939 года об откровениях лидера тори, Черчилль замечал, что его больше всего удивляли не столько унылые пассажи главы правительства, сколько «незначительная реакция», которая следовала за ними. Более того, усиленный поддержкой прессы и большинством голосов избирателей, правительственный аппарат умудрялся использовать признание в ошибках в свою пользу, демонстрируя тем самым искренность настроя и честность подхода своего руководства²⁵⁰.

Политическая действительность начала меняться. Стали преобладать новые принципы и распространяться иные правила игры. Невозможное вчера стало допустимым сегодня, осуждаемое в прошлом получило право на жизнь в настоящем. Только происходили эти изменения в неподходящее время: 1930-е годы стали той страшной эпохой, когда, по словам Черчилля, благими намерениями мостилась дорога в ад, когда «во имя мира расчищался путь для новой войны», когда «злонамеренность порочных была подкреплена слабостью добродетельных», когда «призывы к благоразумию и сдержанности стали главным источником смертельной опасности», когда «средний курс, избранный под влиянием стремления к безопасности и спокойной жизни, привел к катастрофе». В довершение всего отметились «руководители бывших и будущих союзников», у которых наблюдался «паралич мысли и действий»²⁵¹.

Тем временем 1936 год сменил 1937-й. С друзьями Черчилль делился, что «ужасно боится опасностей» нового года²⁵². 1937-й – станет самым спокойным годом в Европе из второй половины 1930-х годов и самым тяжелым в жизни Черчилля. Его карьера достигла надира, его выступления перестали слушать, его влияние на внутреннюю и внешнюю политику упало до пугающего минимума. Какое-то время он настолько отчаялся, что даже хотел махнуть рукой на свои выступления. «Сегодня неофициальные лица почти не имеют влияния, – жаловался он в начале января. – Несчастный одиночка просто выбьется из сил, даже не успев создать ряби в потоке общественного мнения»²⁵³.

Периоды депрессии тем и опасны, что за отчаянием всегда следует бездействие. Нужно иметь жизнеутверждающий характер и железную волю, чтобы заставить себя вернуться на сцену. Подобный несокрушимый настрой замечательно подмечен Киплингом в знаменитом стихотворении «Если»:

 
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: «Иди!»[9]9
  Перевод М. Л. Лозинского.


[Закрыть]
 

Черчиллю еще не время было отчаиваться. Используя его собственные слова из «Мирового кризиса» – «свиток Судьбы был пока развернут лишь наполовину»²⁵⁴. Да и сам он нашел в себе силы возобновить борьбу. Тем более что на политическом небосклоне наметились перемены.

В 1937 году Болдуин достиг зенита популярности. Казалось бы, самое время воспользоваться плодами победы для предложения и реализации новых инициатив. Но его честолюбие имело другую природу, и вместо развития успеха он решил воспользоваться ситуацией и выйти из игры на пике своего могущества. «Осыпанный почестями и окруженный всеобщим уважением, он сложил с себя тяжкое бремя своих обязанностей и с достоинством, молча удалился в свое имение в Вустершире, – прокомментирует его отставку Черчилль. – Он сложил с себя свою огромную власть, которую так тщательно накапливал и сохранял, но использовал как можно меньше. Он ушел с поста в ореоле народной благодарности и уважения»²⁵⁵.

Новым хозяином знаменитого комплекса зданий на Даунинг-стрит в конце мая 1937 года стал Невилл Чемберлен. Черчилль много раз скрещивал шпаги с его отцом и почти сорок лет поддерживал хорошие отношения с его братом Остином, безвременную кончину которого в марте 1937 года сравнивал с уходом своего близкого друга Ф.Э. Смита – «ничто не сможет смягчить одиночество и заполнить пустоту»; для него смерть О. Чемберлена стала событием, после которого «порвалась едва ли не единственная связь со старыми великими временами»²⁵⁶.

Остин и Уинстон не были близки, не считая последних лет, когда они объединили усилия в борьбе против политики разоружения и потакания Гитлеру, но они были удивительно похожи. Оба были сыновьями известных, противоречивых, но популярных политиков. Оба рано начали политическую карьеру, став депутатами парламента до тридцати, а членами правительства до сорока. Оба испытали спад в начале 1920-х и оба набрали былую высоту в 1924 году, чтобы войти в «пустынные» годы через несколько лет. Если бы Черчилль повторил судьбу Остина и также скончался в конце 1930-х, то вряд ли его популярность в истории превышала бы рейтинг Чемберлена-младшего, имя которого мало известно широкой публике. Но Черчилль продолжил путь, и теперь ему предстояло налаживать отношения с очередным представителем знаменитого рода.

Уинстон и Невилл знали друг друга относительно давно – с 1924 года. Особой близости, правда, между ними не было. «Наши отношения, как общественные, так и личные, продолжали оставаться холодными, но в то же время ровными и корректными», – скажет о них Черчилль впоследствии²⁵⁷. У британского политика было двойственное отношение к новому руководителю правительства. На заседании Консервативной партии, когда на обсуждение была вынесена кандидатура нового претендента на столь ответственные посты – лидера партии и главы кабинета министров, Черчилль демонстративно выступил в поддержку Чемберлена. Он отметил, что, несмотря на явные разногласия, у них есть общие ценности и общие стремления. Благожелательное отношение нашло отражение и в одной из статей, которая вышла в октябре 1937 года в Collier's и была посвящена новому премьер-министру²⁵⁸. По мнению ряда исследователей, подобный реверанс был сделан сознательно, с целью показать, что прежние распри были незначительны и вполне можно рассчитывать на Черчилля, включив его в команду²⁵⁹.

Но истинные мотивы Черчилля были не столь однозначны. Он не опустился бы до расточения похвалы хотя бы даже потому, что у него было предостаточно возможностей сделать это раньше. В то же время, разумеется, он хотел, мечтал и жаждал получить место в новом кабинете и искренне полагал, что на этот раз его не оставят без внимания. Он даже отложил свой отпуск в надежде на долгожданное назначение. Но эта надежда опиралась больше на неискоренимый оптимизм, чем на рациональное объяснение реальных перспектив. Он настолько верил в свою звезду, что даже эту кадровую перестановку на политическом Олимпе рассматривал как шанс для себя и просвет в своей карьере. «Я очень рад, что Болдуин ушел», – признавался он друзьям²⁶⁰.

Если же абстрагироваться от эмоций и пропустить ситуацию через жернова холодного разума, то положение для Черчилля было в какой-то степени еще хуже, чем при Болдуине. Основными стремлениями Чемберлена было «ограничение расходов на военные цели», а также «решительное» выступление против «всевозможных чрезвычайных мероприятий»²⁶¹. Вторая причина касалась личности нового премьера. Среди коллег о Чемберлене сложилось скромное мнение. Все началось с его отца, который считал Невилла «полностью не подходящим для политической карьеры». Не лучше относился к нему и старший брат Остин, который однажды грубо поставил его на место фразой: «Невилл, ты ничего не понимаешь во внешней политике». А Ллойд Джордж считал, что новый премьер не более велик, чем «провинциальный производитель кроватей»²⁶².

Но Чемберлен, этот флегматичный, немногословный, бесстрастный политик, был далеко не так прост. Несмотря на оскорбительные слова брата, он питал искренний интерес к международным делам и верил, что может достичь на этом поприще большого успеха. «В отличие от Болдуина он считал себя способным понять все проблемы Европы и даже всего мира», – проницательно замечал о нем Черчилль²⁶³. Кроме того, Чемберлен, стремящийся «осущест-ваять деспотичный контроль над деятельностью многих министерств»²⁶⁴, был упрям, самоуверен, решителен и практически никогда не испытывал сомнений. «Вместо смутной, но тем не менее глубокой интуиции, присущей Болдуину», он был «очень деловитым и целеустремленным человеком, но только в той мере, в какой это отвечало политическому курсу, в который он верил сам»²⁶⁵. Новому премьеру были чужды эмоции, и он не допускал в свою лабораторию власти чувства, предпочитая руководствоваться исключительно логикой. Ему не хватало фантазии и воображения, поэтому он всегда питал нелюбовь к инновациям, ярким личностям и обладателям выдающегося интеллекта.

По этой причине ему чужд был велеречивый коллега с его вспышками, прозрениями и эскападами. Соприкоснувшись с Черчиллем в 1920-х, он первое время пребывал в недоумении, «не зная точно, то ли восхищаться талантами Уинстона, то ли беспокоиться о его импульсивности и скороспелости суждений»²⁶⁶. В дальнейшем Чемберлен определился, предпочитая при упоминании потомка Мальборо вспоминать высказывание Ричарда Халдейна (1856–1928) из асквитовских времен: «Пытаться переубедить Уинстона – что спорить с духовым оркестром»²⁶⁷. Спорить с Черчиллем ни Чемберлен, ни его коллеги по правительству не собирались. Да по большому счету и не могли. «Каждый член кабинета министров будет выступать против назначения Уинстона, поскольку он превосходит их всех по интеллектуальной мощи и опыту», – комментировал ситуацию Ллойд Джордж²⁶⁸.

Двух «Ч» неслучайно называли «антиподами». «Бесцветная политика» Чемберлена зиждилась на «грамотном управлении, компетенции и эффективности», – объясняет французский исследователь Франсуа Бедарида (1926–2001). Он воспринимал решение государственных проблем как «семейное дело», требующее исключительно «особых технических навыков». Политика Черчилля, напротив, отличалась «честолюбием, масштабом, романтикой». «Он верил, что творит историю»²⁶⁹.

Но главная проблема Чемберлена заключалась не в его различиях с более импульсивным и великим коллегой. Главный недостаток младшего сына «Пробивного Джо» состоял в том, что он действительно, как верно заметил его отец, занимался не свойственным ему делом. Но занимался уверенно. Черчилль ошибался, сетуя, что у его коллеги нет «плана» и он движется словно «в тумане»²⁷⁰. Напротив, у Чемберлена была собственная теория деэскалации международной напряженности. До него основополагающий принцип британской внешней политики сводился к балансу сил. Против самого могущественного государства на континенте, которое рассматривалось как потенциальный противник, Британия заключала договоры с другими странами, создавая альянсы для уравновешивания возможных угроз и сохранения стабильности. Чемберлен не верил в баланс, считая его неустойчивой гарантией мира. Также он не верил в международные конференции и Лигу Наций, которые показали свою неэффективность как в части решения вопросов разоружения, так и сдерживания агрессии. Свою внешнюю политику он решил строить на установлении добросердечных отношений и заключении двухсторонних соглашений с каждой из стран Оси: Германией, Италией и Японией.

Учитывая расхождения во взглядах между премьером и Форин-офисом, с приходом Чемберлена к власти последовали кадровые решения. Заместителя главы МИД Роберта Ванситтарта (1881–1957), известного апологета концепции баланса власти, сменил Александр Кадоган (1884–1968)[10]10
  Ванситтарт был назначен «главным дипломатическим советником правительства Его Величества». Общественности перевод на новую должность был представлен как повышение. На самом деле это была синекура. Ванситтарт, хотя и сохранил за собой свой старый кабинет, был полностью лишен рычагов управления. Даже корреспонденция теперь попадала к нему не сразу, как раньше, а только после прохождения через аппарат Форин-офиса.


[Закрыть], а Энтони Идена, выступавшего против союза с Италией, – лорд Галифакс²⁷¹.

Постановка внешней политики страны в зависимости от налаживания дружественных отношений с потенциальными агрессорами представлялась Черчиллю опасной по двум причинам. Во-первых, искажалось восприятие позиции Германии, особенно когда она говорила о дружбе. Еще в октябре 1937 года он предупреждал, что заявления Гитлера о дружбе означают лишь просьбу «вернуть бывшие колонии», а также дать согласие на «развязывание немцам рук в Центральной и Южной Европе»²⁷². Предоставление подобной свободы Черчилль считал ошибкой, заявляя о недопустимости поддерживать «кипение нацистского котла за счет откусывания территорий» других стран²⁷³. Во-вторых, практика заключения двухсторонних договоров и работа с каждой стороной «поодиночке» позволяла Германии стравливать бывших союзников между собой, добиваясь игрой на противоречиях одновременных уступок с одной и с другой стороны²⁷⁴. Причем речь шла не только о Британии и Франции. В 1935 году Гитлер предложил президенту Чехословакии Эдварду Бенешу (1884–1948) поддержку в сохранении целостности его страны в обмен на гарантию нейтралитета последней в случае военного конфликта между Германией и Францией.

В качестве альтернативы и антитезы двухсторонним соглашениям с агрессорами Черчилль предлагал создание «Великого альянса» – союза России, Англии и Франции. По его мнению, в современных условиях «оборона тех или иных районов не может быть обеспечена только местными условиями». Он настаивал на необходимости учета «огромного баланса всего фронта военных действий», что в корне расходилось с азами внешнеполитической парадигмы нового премьера. Правы были родственники Невилла, утверждая, что он не подходит для политика мирового масштаба. Занимая подобное положение, приходится мыслить планетарными категориями и вневременными критериями. Чемберлен же состоялся как личность в бизнесе, пришел в политику из торговли и воспринимал управление государством как управление коммерческим предприятием. Опираясь на свой опыт коммерсанта, он верил в разумный подход, компромисс и то, что всегда есть возможность прийти к согласию, – вопрос лишь во взаимных уступках и цене. Глав государств, с которыми ему пришлось выстраивать отношения, он воспринимал не как диктаторов и вершителей судеб миллионов людей, а как бизнесменов. «У него было свое законченное мнение обо всех политических деятелях того времени в Англии и в других странах, и он считал, что может иметь дело с любым из них», – недоумевал Черчилль, неоднократно заявляя, что люди, с которыми пытался договориться Чемберлен, не понимают ни чести, ни уступок; принципиальным для них является достижение цели, и неважно, какими средствами. Чемберлен с его «ограниченным кругозором и неопытностью в европейских делах оказался настолько самодовольным», что напрочь отмахнулся от предостережения Черчилля: «Реальность гораздо объемнее и сложнее, чем любые из ходов на шахматной доске дипломатии». «Мистер Чемберлен, похоже, не понимает, в насколько злобном мире мы живем», – возмущался Уинстон. Находясь не в лучшем настроении, он назовет нового премьера «муниципальным клерком, наблюдающим за европейской обстановкой не с того конца водосточной трубы», а в другой раз добавит: «В глубине безликой душонки Невилла нет ничего, кроме низкой и подлой капитуляции»²⁷⁵.

В таких условиях и с таким мнением Черчиллю пришлось искать себе место под палящим солнцем изоляции, непонимания и одиночества. «Я пойду своим путем и буду действовать независимо в борьбе за безопасность нашей страны и всей цивилизации», – обозначит он собственную линию поведения в сложившихся обстоятельствах²⁷⁶. Главным же козырем в своей колоде он выберет общественную популярность. Почти сорок лет в политике, почти двадцать опубликованных сочинений, почти десять возглавляемых министерств и ведомств. Для широких масс Черчилль по-прежнему был влиятельной фигурой и представителем истеблишмента. В ноябре 1937 года его пригласили выступить на книжной ярмарке, организованной Sunday Times и Национальным книжным советом. В своем выступлении на открытии выставки он сказал, что «основная миссия торговли книгами заключается в распространении непредвзятых и объективных знаний». По его мнению, «нет ничего хуже, чем вводить в литературу элементы тоталитаризма». «Слава литературы в ее разнообразии», – заявил он, призвав читателей воспротивиться литературе «приукрашенных фактов и тщательно отобранной статистики». «Автор, – утверждал британский политик, который сам сделал свое состояние на литературном труде, – является источником постоянно расширяющегося потока интеллектуальной и коммерческой активности. По этой причине авторы – высокожеланные граждане, их следует холить, почитать и в значительной степени награждать»²⁷⁷.

Помимо знакомства публики со своим мнением относительно книг, не забывал Черчилль и о нависшей над Англией внешнеполитической угрозе. Последняя тем временем становилась все более явной. Новый 1938 год принес Европе очередные неприятные сюрпризы.

Хотя термин «сюрпризы» в этом контексте не совсем уместен. Ничего неожиданного в том, что произошло в 1938 году, не было, если внимательно посмотреть на события двадцатилетней давности, когда в результате заключения Сен-Жерменского и Трианонского договоров было осуществлено разделение Австро-Венгрии на независимые национальные государства. На тот момент, указывал Черчилль, считалось «либеральным политическим курсом» поддерживать стремление входящих во вновь образованные государства народы «вырваться из рамок империи». Но ошибка этого подхода состояла в том, что ни один из этих народов «не обладал достаточной силой или жизнеспособностью для противостояния давлению» извне. В итоге дух сепаратизма привел к тому, что каждая провинция империи Габсбургов заплатила за свою независимость «такими мучениями, которые у древних поэтов и богословов считались уделом лишь обреченных на вечное проклятие»²⁷⁸.

Первой на очереди была «заветная цель» Гитлера²⁷⁹ – Австрия, присоединенная к Третьему рейху в марте 1938 года. То, что аншлюс Австрии противоречил международному праву, фюрера не смутило. Но не только его. В Лондоне отказались рассматривать новый успех Берлина как акт агрессии. Чемберлен согласился расплатиться независимостью чужого государства ради сохранения свободы собственного. В его понимании подобная торговля жизнями и территориями называлась «политикой умиротворения». В то время как на самом деле он лишь отодвигал нападение на собственную страну, укрепляя потенциального противника.

Реакция Черчилля была предсказуема. Выступая в палате общин на следующий день после начала аншлюса и победоносного въезда Гитлера в Вену, он заявил, что «трудно переоценить всю серьезность произошедших событий». Нацисты не просто присоединили соседнюю территорию. Они одержали важную стратегическую победу в их «тщательно продуманном и выверенном по времени, поэтапно реализуемом плане агрессии». Вена – это не просто музыкальная столица Европы и город с красивыми архитектурными ансамблями, древней культурой и знаменитыми картинными галереями, «это транспортный узел, связывающий между собой все страны, ранее входившие в состав Австро-Венгерской империи, а также страны юго-востока Европы». «Захватив Вену, – сокрушался Черчилль, – нацистская Германия получила возможность – с помощью военных и экономических мер – контролировать все магистрали Юго-Восточной Европы».

Учитывая одержанную стратегическую победу, наивно полагать, что Гитлер остановит свои притязания. «Германия в ее нынешнем состоянии будет продолжать стремиться к господству над всей Юго-Восточной Европой», – предупреждал британский политик. По его мнению, после падения Австрии значительно ухудшится ситуация для Чехословакии, которая «когда-то была самым развитым промышленным регионом Австро-Венгрии». Отыне Чехословакия находится в военной и экономической изоляции, и без «проведения переговоров с целью реализации мер по обеспечению ее права на использование путей сообщения» это государство вскоре «одним махом может быть полностью отрезано от остального мира»²⁸⁰.

Какой выход из сложившейся ситуации предлагал Черчилль? Объединение народа. «У британской программы перевооружения и британской внешней политики должна быть моральная первооснова, – убеждал он. – Нам нужна цель, которая сплотила бы наш народ, вдохновила его и позволила бы нам заручиться его искренней поддержкой». Также он признал необходимость создания «концепции», которая позволила бы «расшевелить» другие страны. В качестве таковой он предлагал вернуться к идее коллективной безопасности и не только «твердо заявить о нашей приверженности положениям Устава Лиги Наций»²⁸¹, но и расширить международное сотрудничество, заключив «великий» франко-англо-советский союз.

Чемберлен тоже размышлял над этой идеей. Он беседовал насчет «Великого альянса» с министром иностранных дел Галифаксом, а также передал этот план на рассмотрение начальникам штабов и экспертам внешнеполитического ведомства. Сама идея ему показалась «привлекательной», но ровно до той поры, пока дело не касалось ее реализации. «Достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть, что Франция и мы ничего не можем сделать для спасения Чехословакии от вторжения немцев», – признался премьер-министр своей сестре²⁸².

В этом и заключалась основная ошибка Чемберлена, отказывающегося принимать внешнеполитические и геополитические реалии. Черчилль же продолжал говорить так, как будто война уже началась. «А разве у кого-нибудь повернется язык назвать нынешнюю ситуацию миром? – спросит он во время своего очередного выступления в палате общин в марте 1938 года. – Разве это не самая настоящая война, хотя пушки пока и молчат? Разве в ходе развернувшегося международного конфликта не одерживаются победы и не завоевываются территории? Разве не переносятся границы и не покоряются целые народы?»²⁸³. Вспомните Китай, Эфиопию, Рейнскую область. А теперь еще и Австрия. «Когда-то мы твердо стояли на ногах, но стоило нам отступить на пару шагов назад, как мы утратили опору, – не унимался Черчилль. – Стоит нам еще немного попятиться, и мы низринемся в пропасть»²⁸⁴. Он сравнивал свою страну с «коровой, уныло мычащей то в Берлине, то в Риме, в то время как тигр и аллигатор уже приготовились ее съесть»²⁸⁵.

«Ваше выступление потрясающее с первого до последнего слова», – даже не пытаясь сдерживать эмоций, признался Черчиллю Роберт Бутсби (выделено в оригинале. – Д. М.)²⁸⁶. «Замечательный пример ораторского мастерства», – записал в своем дневнике Гарольд Николсон, который также хотел взять слово, но после Черчилля, выразившего все, но гораздо лучше, смиренно отказался от своей затеи²⁸⁷.

Незаметно пролетело несколько месяцев. Черчилль знал, что новая фаза кризиса не за горами. «Я думаю, что в следующие две-три недели нам придется выбирать между войной и позором, и у меня мало сомнений относительно того, какое решение мы примем», – поделится он своими опасениями с Ллойд Джорджем²⁸⁸. На календаре был август. Черчилль планировал через несколько месяцев осуществить визит в США, в Калифорнию. Но, понимая, что надвигается буря, он изменил планы и остался в Англии.

Он оказался прав. На следующий месяц Европа содрогнулась от нового удара и нового предательства.

Как Черчилль и предсказывал, следующей после падения Австрии пришла очередь Чехословакии. Гитлер пригрозил войной, в Праге прошел приказ о мобилизации. Британское правительство собралось на экстренное заседание. Когда оно закончилось и министры вышли из кабинета, они увидели у двери ожидающего их Черчилля. Он потребовал срочной подготовки и оглашения ультиматума Гитлеру. По его мнению, этот шаг был последним, который мог предотвратить «оползень»²⁸⁹. Но вместо этого Чемберлен вылетел на переговоры сначала в Берхтесгаден, затем в Годесберг. Началось обсуждение условий сделки, приведшей к продаже независимости очередной страны ради сохранения безмятежного существования другой. Только цена оказалась непомерно высокой. К тому времени, когда Чемберлен вступил в переговоры с Гитлером, у Черчилля уже сформировалась в голове ставшая впоследствии известной лаконичная, но страшная формула: «Если, выбирая между войной и позором, правительство выбирает позор, то в скором времени оно получит и позор, и войну»²⁹⁰.

В конце сентября лондонские газеты вышли с новым предостережением Черчилля: «Расчленение Чехословакии под нажимом Англии и Франции равносильно полной капитуляции западных демократий перед нацистской угрозой применения силы. Речь идет об угрозе не только Чехословакии, но и свободе и демократии всех стран. Мнение, будто можно обеспечить безопасность, бросив малое государство на съедение волкам, – роковое заблуждение»²⁹¹. Но ни на Даунинг-стрит, ни в Елисейском дворце на эти заявления не обратили внимания. Оно и понятно. На тот момент, как выразился Черчилль, «английский и французский кабинеты были похожи на две стиснутые перезрелые дыни, в то время как больше всего был нужен блеск стали»²⁹².

Пока руководители английского и французского правительства направились 29 сентября в Мюнхен, формально на переговоры, реально на придание легитимности захватнической политике нацистской Германии, Черчилль и ряд близких ему людей собрались на обед в отеле Savoy. Во время горячих обсуждений внешнеполитических событий было решено направить Чемберлену телеграмму с выражением протеста нарушения территориальной целостности Чехословакии. В том случае, если премьер-министр проигнорирует этот демарш, по возвращении в Лондон ему придется объясняться перед враждебно настроенной палатой общин. И еще не известно, кто из этой схватки выйдет победителем.

Был составлен черновой набросок телеграммы. Но ряд присутствующих на встрече политиков (например, Иден и Эттли) отказались ставить подписи под этим документом. Они предпочитали бездействовать, сидя в мрачном расположении духа и понимая, что бессильны что-либо изменить или исправить. «Казалось, даже Уинстон потерял свой боевой задор, – признавался Гарольд Николсон. – Гитлер получает все, что пожелает»²⁹³. В итоге телеграмму решили не отправлять. Встреча подошла к концу. Политики стали потихоньку расходиться. «Уинстон продолжал сидеть в своем кресле неподвижно, словно высеченный из камня, – вспоминала Вайолет Бонэм Картер (1887–1969). – Слезы наполнили его глаза. Я чувствовала, как закалялась его душа». «Из чего сделаны эти люди? – неожиданно произнес он. – Недалек день, когда уже не нужны будут подписи, расплачиваться придется жизнями, жизнями миллионов людей. Сможем ли мы выжить? А заслужили ли мы выживание, проявляя повсюду трусость!»²⁹⁴

Вечер и ночь с 29 по 30 сентября Черчилль провел в отеле Savoy. Он был не один. На это время было назначено заседание «Другого клуба». Находясь в дурном настроении, он обрушился с нападками на двух присутствующих членов правительства: первого лорда Адмиралтейства Даффа Купера (1890–1954) и министра здравоохранения Вальтера Эллиота (1888–1958): «Как могут столь уважаемые мужчины с огромным опытом и прекрасным послужным списком в Великой войне столь трусливо мириться с существующей политикой? Это омерзительно, подло, недостойно человека и к тому же самоубийственно. Принесение в жертву чести всегда приводит к принесению в жертву жизней»²⁹⁵.