Текст книги "На берегах Южного Буга. Подвиг винницкого подполья"

Она ушла и тут же вернулась, кивком приглашая Игоря следовать за собой. «Иди», – ободряюще сказала она, остановившись у двери кабинета.

Бевз вышел из-за стола навстречу Игорю, приветливо взял его за руки, усадил и сам сел рядом. Он был в комнате не один. Сбоку за столом сидел полный бритоголовый человек, с любопытством наблюдавший всю эту сцену.

– Ну?! – нетерпеливо спросил Бевз, как будто Игорь должен был сообщить ему нечто очень важное и медлил. – Ты можешь свободно говорить обо всем, – продолжал он, заметив взгляд Игоря, брошенный в сторону бритоголового. – Это Семен Степанович Левенец. Про тебя он все знает. Тебе про него достаточно знать, что он занимает крупный пост у гитлеровцев. У нас работает по совместительству.

Бритоголовый, весело подмигнув Игорю, протянул ему руку.

– Давно хотел с тобой познакомиться. Нравится мне ваша группа. Молодцы!

Группа?.. Не ослышался ли он? Значит, его, Ваню Бутенко и, вероятно, тех, с кем они связаны, считают группой!

– Ну, а теперь рассказывай, – продолжал Бевз. – Что там у Данилова?

Ободренный и этой похвалой, и этим дружеским «ты», Игорь почувствовал себя свободнее и разговорился. Он подробно рассказал о последних действиях группы Данилова, о событиях в Жмеринке и, наконец, о том, что сам Данилов оказался на подозрении у станционного начальства: за ним, судя по всему, начали следить.

– В Винницу его! – воскликнул Левенец. – Нечего ему там делать. Пусть уезжает, пока не поздно. Почему ты ему не сказал?

– Он собирается. Говорит, что в начале той недели будет здесь обязательно.

– Ну и правильно! Чем скорее, тем лучше. Не ждать, пока тебя схватят. Заметил неладное – уезжай! – не успокаивался Левенец.

– Хорошо, – сказал Бевз, заканчивая этот разговор. – А теперь у нас к тебе, Игорь, такой вопрос. Ты знаешь, конечно, сколько людей уже угнали в Германию. А сколько еще собираются угнать!.. Что бы такое придумать? Всех мы, конечно, не избавим, но хоть некоторым помочь бы как-нибудь!

– Справки о состоянии здоровья? – спросил Игорь, уже догадываясь, о чем пойдет речь.

– Справки справками. Мы вот достали образчик печати – придется вашей Ляле этим заняться. Но как бы тут не переборщить. Появится слишком много справок – обратят внимание, и тогда все насмарку. Нельзя ли, пока не поздно, взяться за паспорта? Менять людям год рождения. Молодым это, конечно, не поможет, но когда человеку, скажем, тридцать пять, он сойдет и за сорокалетнего, не так ли? А с сорока лет и старше пока не трогают. Что ты об этом думаешь?

– Хорошая идея, – сказал Игорь.

– По-моему, тоже. Вот и принимайтесь за это все вместе, на то вы и молодежь. Художеством пусть займется одна Ляля, у нее это хорошо получается, а уж вы с Иваном берите у людей паспорта. Конечно, не у всяких людей. У тех, кто внушает доверие. Тут уж придется и на бирже потолкаться, и через знакомых действовать. Мы вам поможем, конечно. Вот для начала, – он выдвинул ящик стола и извлек оттуда целую пачку паспортов, неизвестно когда и кем собранных. – Бери. Сегодня у нас четверг. К субботе постарайтесь сделать. Передашь Вале.

– Сделаем, – сказал Игорь. – Но все-таки… – не удержался он, – все-таки – это ведь капля в море.

– Ничего не попишешь, – развел руками Бевз, – сорвать мобилизацию мы не сможем. Будем делать то, что в наших силах. Листовки выпустим – этим уже занимаются товарищи, – обратимся к населению с призывом уклоняться от мобилизации, кто как может. Если найдем какой-нибудь партизанский отряд, будем отправлять людей туда. Ну а пока – одним справки, другим паспорта с подходящим годом рождения, третьих можно будет на службу устроить. Глядишь, и помогли людям.

– Хорошо, – сказал Игорь, рассовывая паспорта по карманам.

– Ваню ты еще не видел после приезда? – поинтересовался Бевз.

– Нет еще. Он должен зайти. А что?

– У него ведь новости: на работу устроился.

– Туда?

– Не знаю, что ты имеешь в виду. Он работает на дезинфекционной станции. Служба удобная, связанная с разъездами, так что и для дела хорошо… Ты-то сам в институт ходишь?

– Иногда, – уклончиво ответил Игорь.

– Боюсь, что давно ты там не был, – рассмеялся вдруг Левенец. – Институт-то твой приказал долго жить.

– Закрыли?

– Закрыли. Еще месяц назад. Там теперь управление пропаганды. Вот, кстати, – обратился он к Бевзу, – куда бы надо проникнуть…

Бевз что-то быстро записал в блокнот, лежавший перед ним на столе.

– Так что, брат, устраивайся на работу, – весело продолжал Левенец. – Хватит баклуши бить! Не сумеешь сам – скажи, поможем. Ляля ваша устроилась?

– Нет, – ответил Бевз.

– Почему?

Игорь пожал плечами.

– Надо понять, – начал Левенец уже другим, не свойственным ему тоном, – надо понять, – повторил он назидательно, – что служба нужна не только ради хлеба насущного, хотя и это, между прочим, вопрос не последний, – она нужна для того, чтобы каждый из нас имел какое-то прочное положение, чтоб к нему не могли придраться, не могли, например, в Германию угнать. А кроме того, из любой службы можно извлечь пользу. Стало быть, это нужно не только вам самим, но и организации. Вот этого вы, по-моему, не понимаете.

– Ты говорил, Семён Степанович, есть какое-то местечко на вощаном производстве, – напомнил Бевз.

– Есть.

– Что, если туда Лялю пристроить? Работенка вроде подходящая. К тому же воск – это ведь по ее части. Я не специалист по этим делам, но, кажется, с помощью воска тоже можно фабриковать печати. Так?

– Не совсем, – сказал Игорь.

– Но в общем-то нужен воск?

– Нужен.

– Пиши записку, Семен Степанович.

Левенец достал из кармана блокнот, быстрым размашистым почерком, обрывая окончания слов нетерпеливыми закорючками на месте последних букв, написал несколько строчек. Когда Игорь взял в руки записку, он узнал и этот почерк, и бланк директора горторга. Так вот кто устраивал на работу его мать, Веру Ильиничну!..

– О тебе я подумаю, – сказал Левенец тоном, не допускающим возражений. – Найдем что-нибудь подходящее… Погоди, – остановил он Игоря, видя, что тот собрался идти. – Еще один вопрос. Ты сказал, что Ваня должен к тебе зайти. Так?

– Так.

– Это домой, что ли?

– Домой.

– И часто он к тебе заходит?

– Да, – удивленно отвечал Игорь, не понимая, к чему клонит Левенец.

– А еще кто бывает у тебя дома?

– Еще Ляля Ратушная. Больше никто.

– А старик, с которым Ляля связана? Кулягин – так, кажется?

– Я с ним даже незнаком. Ни я, ни Бутенко.

– Мы наводили справки. Человек он как будто надежный. Действительно старый член партии – а такие не подводят. Будем его использовать, дадим новые задания.

– Вот, кстати, с паспортами он может помочь, – вставил Бевз. – Привлечем его к этому делу. – И снова что-то записал.

– Но никто, кроме Бутенко и Ляли, бывать у тебя не должен, – продолжал Левенец. – Это относится и к Данилову, когда он приедет. Никто, ни один человек… Тебе понятно, почему?.. Вообще, если что случится, каждый из нас знает только одного человека: самого себя.

– Это ему не надо объяснять, – вступился за Игоря Бевз.

– Ладно, – махнул рукой Левенец, и на лице его появилась добрая, смущенная улыбка.

Бевз поднялся, крепко пожал Игорю руку.

– Ступай… Держи с нами связь. В крайнем случае, если не застанешь Валю… – тут он осекся, помедлил, видно раздумывая о чем-то, и наконец решил: – Впрочем, Валя почти всегда на месте. Если мы ее куда и пошлем, то ненадолго. Зайдешь тогда прямо ко мне. Больше ни с кем ни о чем…

Так Игорь окончательно понял, что в библиотеке не одна Валя занята делами подполья и что, очевидно, новая сотрудница, Наташа Ямпольская, тоже выполняет поручения центра. Может, и к ней, и к двум другим библиотекарям приходят какие-то люди так же, как они с Ваней приходят к Вале Любимовой, а Ляля – к ним, а Кулягин – к Ляле. И может быть, в Виннице не одна такая «библиотека»! Его взору представилась огромная, сильная, искусно построенная организация, щупальца которой протянулись, наверно, во все концы города и даже за его пределы. И то, что они с Ваней стали ее частицей, звеном, группой, как выразился Левенец, наполняло сердце ощущением, похожим на счастье. Снова Игорь не шел, а летел по улицам, чувствуя мешающую движениям тяжесть карманов – это паспорта напоминали о себе при каждом шаге. Он направился к Ляле Ратушной.

Ляля только что вернулась с рынка. Как удачно, что он ее застал! «Минутку, я сейчас!» – весело сказала она Игорю. Она стояла посреди комнаты, доставая из сумки и поочередно выкладывая на стол продукты: сначала картофель, затем, после выразительной паузы, мясо, потом несколько луковиц, полбуханки хлеба и, наконец, целую головку сахару. Она могла бы выложить все сразу – эти игривые паузы были рассчитаны на эффект. Присутствующим – а у стола стояли мать и тетя – предлагалось оценить значение каждого извлекаемого из сумки предмета и угадывать, что же там еще за сюрприз.

– Ну вот, – сказала она наконец. – Теперь все. Игорь, ты останешься у нас обедать.

От обеда Игорь наотрез отказался, сославшись на то, что спешит домой: после приезда он еще не виделся с матерью, она с утра на работе; Ляля, конечно, не замедлила спросить, куда это он уезжал. Пришлось выдумывать, а этого Игорь не любил и не умел. Он сказал, что ездил за продуктами в деревню, в Литинский район. Сказал – и тут же пожалел об этом, потому что и Наталия Степановна, и Ляля, и Надежда Степановна – все принялись расспрашивать, удачно ли он съездил, что из вещей возил на обмен и что за них получил. Игорь, решительно ничего не понимавший в этих делах, выкручивался как мог, то и дело попадал впросак и удивлялся легковерности своих слушателей, которые почему-то еще продолжали задавать ему вопросы.

В ходе этого разговора выяснилось, что сегодня Ляля отнесла на рынок последнюю ценную вещь, остававшуюся в доме, – совсем новую дорогую скатерть, которую Наталия Степановна купила перед самой войной, готовясь к Лялиному приезду. Так вот почему не было и тени радости на лицах матери и тети, когда Ляля так забавно выкладывала на стол свои приобретения.

Когда Игорь и Ляля остались в комнате одни, он сразу понял, что отнюдь не все, кто казался легковерным, были на самом деле легковерными и наивными.

– Рассказывай, где был, – потребовала Ляля.

Ну вот, сейчас она обидится.

– И что за охота тебе спрашивать, когда знаешь, что все равно не скажу, – отвечал Игорь, стараясь, чтобы эти слова звучали по возможности мягче и ласковей.

Ляля пожала плечами.

– Как знаешь, как знаешь… Мне, наверно, тоже надо быть скрытной?

– Конечно! – с облегчением (наконец-то поняла!) воскликнул Игорь.

– Жаль. Я как раз собиралась тебе кое-что рассказать.

– Если это чужая тайна и ты связана словом, не рассказывай.

– Да, придется, – вздохнула Ляля. – А жаль…

Он сделал вид, что пропустил эти слова мимо ушей, и приступил к делу. На столе перед Лялей выросла пачка паспортов. Она все поняла с полуслова. Срок тоже не смущал.

– Сделаем, – сказала она с тем скучающе-небрежным выражением, с каким мог бы сказать профессионал о пустяковой, элементарной для него работе, которая кажется трудной и сложной одним только непосвященным. Тем не менее она все-таки очень обрадовалась заданию – так обрадовалась, что не могла этого скрыть.

Когда же Игорь объявил ей насчет устройства на службу и вручил записку Левенца, она не выдержала и пустилась в пляс по комнате. «Как же ты еще молода!» – скорее с удивлением, чем с укором, сказал про себя Игорь.

На радостях она тут же выложила ему свой «секрет».

– Понимаешь, встретила я одну женщину, учительницу, она раньше с мамой работала в одной школе. Ну, разговорились… «Чем ты занимаешься?» – «А ты чем?..» Она молодая, мы с ней запросто… Я ей – про плен, про лагерь; она мне – про здешние события всякие. Чувствуем обе, что прощупываем друг друга. «Ладно, – думаю, – хватит в жмурки играть». Говорю ей прямо: «Ищу подполье». Вижу, колеблется, мнется: значит, знает что-то. Предлагаю: «Давай так: если ты найдешь кого-нибудь, ты меня с ним свяжешь, я найду – я тебя свяжу. Согласилась. И что бы ты думал! Вчера приходит, приносит пачку листовок. Сводки Совинформбюро. На машинке отпечатаны. Ну, у меня как раз время было свободное, взяла, сегодня их все на рынке сбыла. Условились, что через неделю, в четверг, приду к ней на работу, возьму еще… Ну как ты на это смотришь?

– Ты ей что-нибудь говорила? – в упор спросил Игорь.

– Что ты!.. – Ляля замахала руками. – И не собираюсь. Зачем?!

– А ты до конца в ней уверена? Знаешь ее?

– Конечно!

– Почему она позвала тебя к себе на работу? Где она служит?

– О, у нее работа очень удобная. Приходи сколько хочешь, никто ничего не подумает. Она работает в библиотеке – не в Тимирязевской, а в другой. Книги выдает.

– На Депутатской, что ли? Где домик Коцюбинского? – спросил Игорь, стараясь казаться безразличным.

– Неважно, – вдруг вспомнив о конспирации, сказала Ляля. – Какое это имеет значение?

Он понял, что угадал правильно.

– И давно она там работает?

– Я ж тебе сказала: до войны она была учительницей, преподавала.

Оставалось выяснить имя, хотя Игорь уже не сомневался в правильности своей догадки. Назвать? Но этим он выдаст себя: она сразу поймет, что он бывал или бывает в библиотеке на Депутатской, и еще, чего доброго, скажет о нем своей приятельнице. Нет, подальше от греха. Да можно и не выяснять ничего – и так ясно, о ком идет речь.

И все-таки он не удержался. Уже на пороге, прощаясь, он сообщил как бы между прочим:

– У меня есть одна знакомая – тоже учительница, а теперь где-то в библиотеке служит. Зовут ее Наташа.

Реакция была неожиданная. Ляля ответила безразличным «да?» и протянула ему руку на прощанье. И все же, как она ни старалась это скрыть, фраза Игоря произвела на нее впечатление. Она вдруг о чем-то задумалась, задержала его руку в своей и, наконец, спросила:

– А как ее фамилия?

– Семенова, – сказал Игорь первое, что пришло в голову.

– Нет. Эта тоже Наташа, но другая.

Теперь все было ясно. Игорь шел домой, ощущая сладость победы, знакомую и ни с чем несравнимую сладость спортивного выигрыша. Это было то самое чувство, которое в свое время заставляло его ликовать после удачной шахматной партии, после любого выигранного пари, каким бы пустячным ни был сам повод. Ни одна серьезная удача в жизни не могла бы, кажется, принести ему столько радости, как эти маленькие победы, неизменно одерживаемые во всех бесчисленных спорах и играх, которые он сам же обычно и затевал.

Игорь шел и думал о том, как все-таки хороша весна: вот уж и деревья стали зелеными, и стаи птиц летают над городом, и самый воздух стал каким-то другим, а он это только сейчас заметил.

И вдруг ему стало стыдно своего хорошего настроения. Он стал думать о деле, о том, как они с Ваней начнут собирать паспорта у незнакомых людей, которых нужно спасти от угона в Германию, потому что это свои, советские люди. Но и эта мысль неожиданно обернулась чем-то радостным и даже веселым. Он вспомнил о Наташе Ямпольской. Что за чудеса происходят на свете: получается замкнутый круг, и знает об этом он один! Надо будет сказать Бевзу. Или не надо? Нет, лучше сказать, пусть знает на всякий случай. А все-таки Ляля – болтушка. Не удержалась!.. На ее месте… А впрочем, на ее месте он поступил бы, наверно, так же. Ну и ловко же удалось ему выведать имя!.. А с враньем насчет поездки вышло нехорошо. Впредь надо быть осмотрительней.

Он припомнил во всех деталях этот злополучный разговор, и мысль, неожиданная и тревожная, которая тогда еще мелькнула в сознании, теперь захватила его целиком. А почему бы в самом деле не съездить за продуктами, не помочь матери? За все время он ни разу даже не предложил ей своей помощи, принимая как должное все ее заботы. Он приходил домой, обедал, если в доме было что-нибудь, не сетовал, если не было, но ни разу не задумался, каково же матери, как ей трудно, должно быть, сводить концы с концами. Он оправдывал себя тем, что поглощен делами куда более важными, что ему сейчас совершенно безразлично, сыт он или голоден, обут он или нет; ему казалось кощунством заботиться об этом сейчас, в такое время, – но ведь он жил не один, рядом была мать, как же он о ней не подумал!..

Он влетел домой, охваченный острой, жгучей до слез любовью, нежностью, жалостью к матери. Был уже вечер. В комнате горела свеча. Вера Ильинична сидела за столом и штопала. Он бросился к ней, расцеловал, начал что-то рассказывать о поездке и тут заметил слезы на ее лице. Она отложила работу, и только теперь Игорь увидел, что мать штопает его ушанку, которую утром, забежав с вокзала домой, он оставил на стуле.

– Она у тебя прострелена, – сказала Вера Ильинична, и слабую, грустную укоризну услышал Игорь в этих словах.

Он начал было придумывать какую-то историю, но вдруг понял, что не может больше скрывать от матери правду. Он признался ей во всем; система, так безупречно выстроенная, рухнула в этот день окончательно, но, странное дело, он испытал от этого облегчение.

Иван Васильевич

Незадолго перед началом войны Иван Васильевич Бевз, директор Винницкого драматического театра, был снят с работы и исключен из партии. Этому предшествовало длительное разбирательство, обнаружившее много неприглядного в поступках людей, за которых Иван Васильевич отвечал как руководитель и которым доверял, как самому себе. Вот это слепое доверие, а вернее сказать, близорукость и ротозейство, как говорилось об этом на бюро райкома, и составляло вину Ивана Васильевича перед партией, в рядах которой он прошел весь свой путь, с восемнадцати лет, и без которой не мыслил жизни. Многое передумал и оценил он заново в эти бессонные дни и ночи, тянувшиеся как один бесконечный, изнуряюще-напряженный день. Были люди, которые только казались друзьями. Были друзья, не изменившие ему в беде, но и не сумевшие понять смысл происшедшего: они считали Ивана Васильевича «невинной жертвой», видели во всем козни недругов и настаивали, чтобы он немедленно садился в поезд и ехал жаловаться в Киев, в Москву. Нужно было найти в себе мужество не слушать эти голоса и взглянуть на вещи трезво. Жаловаться Иван Васильевич не стал, но и с решением об исключении его из партии не мог примириться. Он написал об этом в обком и ждал ответа, твердо уверенный, что решение будет пересмотрено и изменено, как вдруг грянула война.

Он работал тогда уже в библиотеке имени Тимирязева заместителем директора. Какой бессмысленной представилась ему эта работа в дни, когда тысячи людей, призванные Родиной, отправлялись в действующую армию, чтобы остановить и отбросить врага; каким горестным был в эти дни удел человека, от которого отказалась партия! В армию Ивана Васильевича не взяли: старый, уже позабытый туберкулез легких дал о себе знать в ту весну. Оставалось сидеть в библиотеке, среди пустых столов и ненужных книг, сидеть и ждать своей участи или эвакуироваться, если враг не будет остановлен.

В первых числах июля последовал, наконец, долгожданный звонок из обкома. Дмитрий Тимофеевич Бурченко, секретарь обкома, приглашал его к себе для беседы.

– Вы ждете решения вашей партийной судьбы, – сказал Бурченко. – Боюсь, что этот вопрос мы не скоро сможем поставить на бюро. Тем не менее я лично, да и другие товарищи – мы знаем вас давно и, кажется, неплохо знаем и считаем вас по-прежнему коммунистом. Как с коммунистом я и хотел бы сегодня с вами поговорить. – Он сделал паузу, как бы предлагая Ивану Васильевичу подумать над значением сказанного, и затем продолжал: – Положение таково, что Винница может быть не сегодня-завтра оставлена нашими войсками и окажется под немцами. Что бы вы сказали, товарищ Бевз, если бы партия поручила вам остаться здесь для подпольной работы?

– Я готов, – сказал Иван Васильевич.

– Мы не просим, чтобы вы дали ответ непременно сейчас. Подумайте. Дело добровольное. Если чувствуете, что вы к нему почему-либо не готовы – может быть, здоровье не позволяет (оно у вас, кажется, не ахти какое?) или просто душа не лежит, – никто вас за это не осудит.

– Я готов, – повторил Иван Васильевич.

– Смотрите, – сказал Бурченко. – Можете подумать, окончательный ответ дадите завтра. В любом случае позвоните. А впрочем… – задумался он на секунду, – звонить не надо. Я жду вас завтра в десять ноль-ноль. Пропуск будет заказан. На случай, если встретитесь здесь с кем-либо из аппарата и начнутся расспросы, давайте условимся: вы ходите ко мне в связи с вашим партийным делом. Договорились?..

На следующее утро, в десять ноль-ноль, Иван Васильевич повторил Бурченко те же слова: «Я готов»; в одиннадцать заседало под председательством Бурченко бюро подпольного обкома, а еще через час Иван Васильевич узнал, что он утвержден руководителем подпольного центра, базирующегося в помещении библиотеки имени Крупской на Депутатской улице.

В тот же день он пришел туда в качестве заведующего, принял по акту, как полагается, весь инвентарь и книжный фонд, познакомился с персоналом, а вечером кое-как посадил жену и тещу в поезд, отправлявшийся на восток.

Наступило памятное 19 июля; последние отступающие части Красной Армии ушли за Южный Буг, провожаемые разрывами вражеских снарядов; некоторое время город был совершенно пуст, и слышно было, как отдается в нем гулкое эхо нарастающей канонады; затем на улицах начали рваться мины, в небе появились «юнкерсы», раздался оглушительный взрыв, зарево поднялось и уже всю ночь стояло над Бугом: горел мост. Наутро налет повторился, небо над городом стало багрово-дымным от пожаров; когда же в полдень Иван Васильевич вышел на улицу, здесь уже сновали люди в мундирах мышиного цвета.

Как изменился город за эти несколько дней!.. По улицам, изрытым воронками от снарядов и мин, мимо домов с угрюмо зияющими глазницами окон, мимо разбитых витрин, подле которых еще лежали осколки стекла, расхаживали гитлеровские офицеры и еще какие-то невесть откуда взявшиеся субъекты с желто-блакитными, петлюровских времен, повязками на рукавах. Встречались немцы без гимнастерок, до пояса голые и даже в одних трусах. Они разгуливали, как на пляже, грелись на солнце и чувствовали себя как дома.

Прошел еще день, и появились первые приказы оккупационных властей, обещавшие населению расстрелы за любой шаг, который можно истолковать как неповиновение или саботаж.

Надо было начинать действовать. И как же трудно было начинать!.. Подпольный обком во главе с Бурченко ушел в леса, где предполагалось создание партизанских отрядов, готовых выступить в любой момент, если регулярная армия начнет контрнаступление на город. Во всех случаях Бурченко обещал прислать к Бевзу своего связного, но связной все не появлялся: он мог быть перехвачен, мог не добраться до города. Инструкции, которые получил Иван Васильевич, ничего не говорили о том, как начать работу одному, не имея связи ни с обкомом, ни с другими людьми, оставленными в подполье. Связи не было, других людей Иван Васильевич не знал, да и не должен был знать: те, очевидно, тоже действовали каждый в одиночку. Словом, получилось то, что как раз и имел в виду Дмитрий Тимофеевич Бурченко, когда говорил на прощанье: «Что тебя учить, Иван Васильевич, – все равно ведь всего не предусмотришь! Будем действовать сообразно обстановке: и ты, и я, и все другие – так, как подсказывает каждому его здравый смысл и партийная совесть. Конспираторы и подпольщики мы пока еще никакие, но ничего, научимся и этому. Одно плохо: лучшая школа – собственные ошибки, на ошибках, говорят, учимся, а нам, к сожалению, нельзя ошибаться…»

Трудно сказать, как сложилась бы судьба Ивана Васильевича и на каких ошибках пришлось бы ему учиться, если б не библиотека имени Крупской, оказавшаяся, как и предвидел Бурченко, сущим кладом для подпольной работы. Во-первых, нельзя было себе представить места, более удобного. В этом тихом домике даже комнаты были расположены так, словно он специально строился для этих целей. Из кабинета, который занимал Бевз, можно было попасть через окно во двор, через одну дверь – в один коридор, через другую – в другой, а оттуда либо на задний двор, либо в кладовую, либо в книгохранилище. Во-вторых, – и это было, конечно, главное – в библиотеке работали хорошие, надежные люди. Кое с кем из них Иван Васильевич еще накануне оккупации поговорил начистоту, а уже через месяц весь персонал библиотеки активно работал по его заданиям, привлекая постепенно все новых и новых людей.

Был острый, тревожный момент в начале августа, когда представители комендатуры, майор и два лейтенанта, пришли обследовать библиотеку. Это длилось несколько дней. В первый день у Бевза и у всех сотрудников проверили документы, потом гитлеровцы осматривали помещение, и, к счастью, оно им почему-то не понравилось, иначе библиотека была бы тут же выброшена вон на улицу. Все же Бевза вызвали в городскую управу, где он битый час доказывал новоиспеченному бургомистру, в котором узнал доктора Горелова, известного в городе врача-терапевта, почему необходимо сохранить библиотеку. Немцы-обследователи были настроены в пользу его доводов – это, очевидно, и решило все дело. На следующий день в библиотеку явились цензоры: старичок-офицер из управления пропаганды и с ним какой-то детина из местных, с желто-блакитным бантиком в петличке; они просидели в хранилище дня два, после чего добрая половина книг была тут же сожжена в печах, а остальные проштемпелеваны. Опасность миновала.

Еще при первой беседе с немцами, а затем в городской управе Иван Васильевич понял, что своим относительным благополучием он обязан, увы, той беде, что стряслась с ним накануне войны. Человек, изгнанный из партии, снятый с работы, стало быть, обиженный большевиками, должен был, по логике этих людей, затаить в себе если не вражду, то хотя бы недовольство советской властью; подобное «пятно» служило, оказывается, наилучшей рекомендацией, открывало путь к доверию со стороны фашистских «хозяев» города. Это было чертовски обидно и оскорбительно, хотелось дать пощечину Горелову, когда тот доверительно, по-свойски, как равный с равным, заговорил с ним, коммунистом…

Вероятно, когда в обкоме решили оставить его в городе, этот фактор сыграл не последнюю роль. Сейчас Иван Васильевич впервые подумал об этом. Что ж, пусть так! Пусть это будет его оружием.

…К осени каждый из сотрудников библиотеки имел уже по нескольку прочных связей; для начала дело пошло неплохо, но именно для начала. Настоящей подпольной организации не было до тех пор, пока Ивану Васильевичу не случилось познакомиться с человеком, который в силу своего организаторского таланта, а также привилегированного положения у оккупантов сумел придать всей работе новый, неожиданный размах.

Семен Степанович Левенец – так звали этого человека – оказался в оккупации случайно. Он много лет работал в Винницкой области уполномоченным по заготовке сельскохозяйственных продуктов, затем в сороковом году был переведен на работу в Черновицкую область, а перед самой войной вновь получил назначение в Винницу, на этот раз в городской отдел торговли. Он перевез сюда семью – жену и двух ребят, – а сам выехал по делам в Черновцы. Там и застала его война. До Винницы ему удалось добраться лишь почти одновременно с ее оккупацией.

При его природной сметке и веселом, общительном нраве Левенцу ничего не стоило привлечь к себе симпатии именно тех людей, кто был ему нужен для осуществления намеченного плана. План был простой: втереться в доверие к немцам, занять у них должность повыше и одновременно организовать боевую, активно действующую подпольную группу. Первая половина удалась блестяще: власти предложили Левенцу пост директора горторга, и он не стал отказываться. Со второй половиной было потрудней, но и тут общительность сделала свое дело. К моменту знакомства с Бевзом Левенец возглавлял группу из пяти человек, причем все пятеро, коммунисты, работали у него, в системе горторга. Михаила Андреевича Пилипенко, бывшего директора макаронной фабрики, он назначил директором заготовительной конторы, Василия Слободянюка – заведующим овощной базой, остальных – уполномоченными горторга. Это было очень удобно: его окружали свои люди, можно было действовать свободнее.

Служба была действительно очень выгодная: все пятеро и сам Левенец могли разъезжать в пределах области сколько угодно и куда угодно, могли послать в командировку любого нужного человека. Служба позволяла в случае надобности снабжать организацию деньгами и продуктами, наконец она открывала перед Левенцом двери многих учреждений, и Иван Васильевич не очень удивился, когда однажды Левенец принес в библиотеку пачку листовок, отпечатанных по его заказу, за деньги в типографии «Вiнницькi Bicтi».

С приходом Левенца и его помощников группа Ивана Васильевича выросла не только количественно – она приобрела силу. Даже те, кто был связан с Бевзом лишь через Валю Любимову или Наташу Медведь и понятия не имел о Левенце, а часто и о самом Бевзе, стали работать по-иному, получив в одном случае нужные документы, в другом – хорошую службу, а главное – получив новые задания, новый, широкий план действий, выработанный подпольным центром, который теперь уже реально существовал.

Еще недавно были дни, когда Иван Васильевич переживал свое бессилие перед лицом событий, в которые он должен был и не мог вмешаться. Это было самое страшное, самое обидное и оскорбительное из всего, что он когда-либо испытывал в жизни. Никакая физическая боль, никакое страдание не могли с этим сравниться. Седьмого ноября гитлеровцы объявили о падении Москвы; они демонстративно справляли в этот день свой праздник, а у подпольной группы не было средств опровергнуть гитлеровское вранье, заглушить его голосом правды. Не было ни радиоприемника, чтобы принять и записать московскую передачу, ни пишущей машинки, чтобы отпечатать листовки; не было и людей в таком количестве, чтобы эти листовки расклеить по всему городу. Пришлось ограничиться десятком экземпляров, написанных от руки; текст был краток, его составили по наитию на основании одной только веры в то, что Москва не может быть сдана ни при каких обстоятельствах.

Теперь в кладовой библиотеки стояли и хороший приемник, и пишущая машинка, добытые с помощью Левенца. Двадцать третьего февраля Иван Васильевич собственноручно записал текст переданного по радио приказа Сталина; несколько дней в библиотеке почти безостановочно стучала машинка: Валя Любимова, Наташа Медведь и он, сменяя друг друга, печатали листовки с выдержками из приказа, и все сто пятьдесят экземпляров, которые им удалось заготовить, были тут же разобраны своими людьми и распространены по городу.

Может, сама по себе операция была и не так уж значительна, но для Ивана Васильевича тот день стал настоящим праздником: организация вставала на ноги, набирала силы, отныне она могла не просто вредить, а именно противостоять гитлеровскому режиму в Виннице, отвечая на действия оккупантов своими явными и внушительными действиями.