Текст книги "На берегах Южного Буга. Подвиг винницкого подполья"

Впрочем, едва ли конвоиры погнались за беглецами – тогда наверняка разбежалась бы вся колонна. А может, так оно и случилось? Может, охрана давно уже разоружена или перебита, а пленные разбрелись по лесу?..

Как обидно, что она не успела убежать вместе с комиссаром! Теперь он, наверно, уже далеко, и вряд ли она его когда-нибудь увидит. Как его звали? Не то Николай Павлович, не то Павел Петрович, и как это она не запомнила! А фамилии даже и не спросила…

Идти становилось все труднее: подошва левой ноги была растерта до крови. Интересно, велик ли этот лес?.. Так или иначе, лучше выбраться отсюда поскорее. Как только в лагере узнают о случившемся, в погоню будет послан целый отряд жандармов, не иначе. Они придут сюда с собаками, они прочешут весь лес автоматными очередями.

Надо торопиться!

Страх, ужас, которого она прежде, кажется, и не знала, вдруг захлестнул, обдал ее невыносимым жаром и заставил побежать. Она бежала, уже не чувствуя боли в ноге, обдирая лицо, руки, ноги о колючий кустарник, бежала до тех пор, пока не увидела сквозь поредевшие ряды деревьев серо-голубое пространство с тусклыми красками заката: лес кончался, впереди расстилалось поле.

Под ногами скользкая грязь. Каждый метр дается с трудом. Скорей бы ночь, скорей бы остановиться! Кругом никаких признаков жилья, ничего, кроме серого неба и темной, грязной, клейкой земли.

Вдруг руки проваливаются. Яма. Не успев задержаться, она соскальзывает туда всем телом. Это, должно быть, старый окоп. Дальше ползти нет сил.

Но как тут холодно, как быстро замерзают руки и ноги! Нельзя сидеть без движения, надо идти, идти…

Нет, уж лучше переждать до утра. В открытом окопе слишком холодно, да и рискованно, а вот если вырыть нишу и спрятаться в нее… Обшарив окоп, Ляля нашла осколок бутылки. Не давая себе ни минуты отдыха, принялась за дело.

Трудно рыть вязкую глину осколком стекла. Кружится голова от голода и усталости; кажется, еще секунда – и не станет сил. Но еще и еще, еще и еще, и вот уже израненные, деревенеющие руки ушли в нишу по самые локти, дальше. Вот она сама уже влезла сюда по пояс. Хорошо! Еще и еще – так, чтобы можно было поместиться всем телом, хотя бы согнувшись, но поместиться.

А ведь уже светло. Неужели прошла ночь?..

Ляля забирается в нишу, примеривается, пробует устроиться поудобней и вдруг чувствует, что больше двигаться не в силах. Она пытается высвободить неудобно согнутую руку, но рука не шевелится; делает усилие приподняться, но не может совладать с собственной тяжестью. Тогда она понимает, что это пришел сон, и уже перестает сопротивляться.

В родном городе

Спустя шесть месяцев после того коротенького письма из Москвы, за которым уже не последовало, да и не могло последовать никаких известий, спустя шесть месяцев, в течение которых Наталия Степановна Ратушная привыкала к тупому, почти бессознательному существованию человека, лишенного всех надежд, в суровый январский день 1942 года, не суливший, казалось, никаких перемен, Ляля нежданно-негаданно появилась на пороге родного дома.

В этот день, как и накануне, Наталия Степановна и ее сестра Надежда Степановна отбывали трудовую повинность: в числе сотен жителей их мобилизовали на расчистку Литинского шоссе, идущего на запад. Снежные заносы мешали движению, и ежедневно чуть свет гитлеровские власти гнали сюда толпы горожан, молодых и стариков, раздавали им лопаты и заставляли работать до самой темноты. Благо, дни пошли короткие, смеркалось рано, и к пяти часам уже удавалось вернуться домой.

Но что ждало Наталию Степановну дома? В квартире холодно и темно. Дров нет. Нет и света. Да и к чему свет? Готовиться к урокам незачем – школа закрыта. А что холодно – это, пожалуй, даже хорошо: по крайней мере немца не вселят.

Так и коротали сестры вдвоем эти бесконечные зимние вечера: лежали, укрывшись всем, чем только могли, и вспоминали, вспоминали… Иногда приходил кто-либо из соседей, обычно с новостями, но и новости были одна хуже другой. Тот схвачен и расстрелян, те отправлены в лагерь, того видели в компании с немцами – говорят, поступил на службу в полицию, а ведь казался честным человеком… Рассказывали об огромных лагерях, где за колючей проволокой медленно умирают тысячи людей. Никто не мог быть уверен, что его не ждет та же участь. Для этого достаточно было любого ничтожного повода: доноса о том, что участвовал в общественной работе, или членского билета Осоавиахима, найденного при обыске, неосторожного слова или непонравившегося взгляда. Похоже было, что гитлеровцы методически осуществляют какой-то единый, продуманный план постепенного истребления советских людей.

Но самое горькое было даже не это. Седьмого ноября, в день праздника, фашистская газета, выходившая на украинском языке, – «Вiнницькi Вiстi» – огромными буквами возвестила о падении Москвы. «Оплот большевизма сокрушен, доблестные войска фюрера вступили в Москву!» – кричали со всех заборов плакаты. Ни один советский человек не хотел этому верить. Из уст в уста передавалась молва о напряженных боях у стен столицы, об огромных потерях, которые несет там гитлеровская армия. На следующее утро, восьмого, в нескольких местах появились листовки, наклеенные прямо на плакаты и содержавшие краткий и красноречивый ответ: «Врете! Москва наша!» – и об этом сразу узнал весь город. Но проходили дни, не принося никаких новых известий и никаких надежд, никаких признаков, ослабления «нового порядка»; напротив, он утверждался здесь все более прочно и основательно, это было видно по всему, и от этого можно было прийти в отчаяние.

В один из таких безрадостных дней в тихом домике на Пушкинской улице, в просторной и холодной комнате раздался звонкий голос Ляли. Наталия Степановна узнала его сразу же, как только вошла в сени. «Прочь, тоска, прочь, печаль, я гляжу смело вдаль», – беззаботно, как встарь, пел этот голос. Глупая, легкомысленная песенка, которую Наталия Степановна прежде так не любила! Сердце ее дрогнуло, она бросилась в комнату и упала в объятия дочери.

В стареньком порыжевшем платье, в разбитых бурках из шинельного сукна, исхудавшая, почерневшая, неожиданно взрослая Ляля стояла перед Наталией Степановной, и это взрослость без слов говорила обо всем.

– Ну, полно, полно, – бормотала Ляля, прижимаясь лицом к мокрым щекам матери. – Все хорошо, теперь мы вместе. Не надо плакать.

В ее глазах не было ни слезинки, лицо казалось спокойным, она обращалась с матерью, как старшая, терпеливо повторяя слова утешения. Кое-как ей удалось успокоить мать, но тут появилась Надежда Степановна. Она остановилась в дверях, не в силах переступить порог от волнения, и, увидев это, Наталия Степановна снова залилась слезами.

…В этот вечер, впервые за долгое время, в домике Ратушных горел свет – маленькая самодельная коптилка, от которой как-то сразу стало теплее и легче на душе. Ляля болтала без умолку; закрыв глаза, Наталия Степановна слушала ее голос, слушала, как музыку, наслаждаясь самим звучанием этого голоса, ничуть не изменившегося с тех далеких и счастливых времен.

Как-то уж очень просто и легко выглядела в изложении Ляли история ее пребывания в плену, бегства из плена и двухмесячного пешего пути в Винницу. Она как будто ничего не скрывала, рассказывая о тяготах и опасностях, но сами эти тяготы и опасности обрастали в ее рассказе веселыми и смешными подробностями, и видно было, что их она тоже не выдумала, а просто лучше запомнила в силу какого-то странного свойства своей памяти.

– Ну вот, значит, сбежала я из лагеря. Нашла какой-то окопчик прямо в поле, отсиживаюсь в нем, никак не могу решить, что лучше – днем идти или ночью. Днем как-то боязно – не знаешь, на кого нарвешься; лучше вечером. Наступает вечер – еще хуже: «Ну куда, – думаешь, – идти, на ночь глядя?..» Так и просидела бы, наверно, недельки две, а то и больше, но на второй день что-то уж очень кушать захотелось. Ничего не поделаешь, надо вылезать. Вылезла. Прихожу в деревню, стучусь в первую же хату. И что б вы думали, – не пускают. Я – во вторую, там то же самое. Что за черт! Времени часов семь утра, светло. «Чего, – думаю, – испугались?» Иду дальше, стучусь в третью. Нечаянно поглядела на себя в стекло, оно отсвечивает. Бог ты мой, что за образина! И неверующий испугается! Морда вся в грязи, в мазуте каком-то, лоб черный, нос черный, из телогрейки торчат какие-то хлопья, тоже черные. Все-таки впустили в третью-то. Хозяйка, добрая женщина, баньку затопила, поесть приготовила, даже какую-то старую одежонку вытащила. Сын у нее в Красной Армии, плачет-заливается: «Может, и мой Федюша так же вот…» Ну, проходит два дня, надо и честь знать, прощаюсь. Все-таки решила идти по ночам. Днем хуже… Вот так и шла от села к селу. Стучишься в крайнюю хату, узнаешь: если есть в деревне немцы – значит, дело швах, поворачивай; если нет – иди смело, не бойся.

Однажды все-таки не повезло. Это уже здесь, в наших краях. Являюсь в деревню, иду себе как ни в чем не бывало – когда человеку все время везет, он наглеет, вот так и со мной. Иду, ни о чем не думаю, а там их видимо-невидимо. Ну, сразу – цап-царап. Документов нет, пожалуйте в холодную. Что делать? Отправят в «гебит», в район то есть – это значит в лучшем случае в лагерь. Обидно стало: тысячу километров прошла – неужели все зря?.. Надо что-то предпринимать. Сунулась к двери, там немец сторожит. Стучу – открывает: «Что тебе?» – «Ничего, – говорю, – эссен давай, их виль эссен». И в самом деле проголодалась. Да к тому же интересно: как он себя поведет? И что бы вы думали? Не проходит и получаса, как тащит он мне целый кружок колбасы. Колбаса хорошая, домашняя, с чесноком. Откуда он ее взял? «Молодец, – думаю, – хороший парень, с этим можно договориться». Но вижу, делает он мне какие-то знаки непонятные, хочет чего-то. Я ему по-немецки: «Ты говори, говори, я пойму». Представьте себе, денег требует. Чтоб заплатила я ему за эту колбасу. Он мне ее, оказывается, продать собрался. «Нет, – говорю, – денег». А сама уже отломила кусок, уплетаю за обе щеки. Вы б видели его лицо: чуть не плачет. Мне его даже жалко стало. «На тебе, – говорю, – твое добро, возьми, не плачь». Взял, повертел с досадой, да как бросит оземь, как выскочит – и сразу дверь на засов… В углу моего сарая большой ящик стоит. Я – к этому ящику. Ощупала, чувствую: одна доска держится слабовато. Если оторвать, получится неплохой инструмент. Крыша-то соломенная!.. Дергаю доску – трещит. Да как трещит!.. Ну все, сейчас ворвется сюда мой немец – и прощай Винница. Нет, ничего, не врывается. Я опять – дерг! Оторвалась наконец… Теперь только бы ночь поскорей, только бы не тронули до ночи. Вечером является офицер – никакого допроса, ничего, только фамилию записал, год рождения и прочее и объявил, что утром поедем с ним в «гебит». Так я и думала. Теперь вся надежда на эту доску. Ночью забралась на ящик, в руке – доска, ну и разворотила ею крышу. Выбралась. Ночь холодная, звездная. «Немец-то мой, – думаю, – спит, наверно, колбасу свою во сне видит». Я ею, кстати, не побрезговала, слопала – будь здоров!.. Вот так и добралась, – закончила Ляля свой рассказ. – Думала, Новый год с вами встречу, а пришлось – под Киевом, – не успела…

О будущем разговора не было. Как, на каких правах жить Ляле в Виннице, где раздобыть документы, поступать ли на работу – об этом сегодня не хотелось думать. «Спать, спать! Утро вечера мудренее», – проворчала Наталия Степановна, когда Ляля попробовала заикнуться о своем устройстве.

Но спать в эту ночь было невозможно. Ляля слышала, как ворочаются и вздыхают мать и тетя, а им было слышно, наверно, что и она не спит. Мысли, обрывки воспоминаний, образы пережитого – все это неслось на нее лавиной, которую уже нельзя было остановить. Только теперь, как бы со стороны увидев все, что с нею произошло, поняла Ляля, как много повидала она уже на своем коротком веку.

Первые встречи

В середине января в Винницу просочились слухи о разгроме фашистских войск под Москвой. Вскоре об этом возвестили и листовки, появившиеся в разных концах города, и как бы в ответ на поражение своей армии гитлеровские власти объявили всеобщую «трудовую мобилизацию».

Наступило время, памятное жителям многих оккупированных городов. Тысячи людей, признанных трудоспособными, загонялись в товарные вагоны и отправлялись в Германию. Нескончаемые людские толпы осаждали вокзал. Тут были отцы и матери, разлучаемые с детьми, жены, разлучаемые с мужьями, дети, у которых отнимали родителей. Люди отправлялись в рабство, они это знали. Отныне у них не было будущего, не было ни семьи, ни имени – ничего…

Жить, не числясь на работе, с каждым днем становилось все труднее. Начались облавы. И Ляле Ратушной пришлось серьезно задуматься над тем, как бы прочнее обосноваться в городе.

Версия о том, будто она бежала сюда из-под Москвы, где вместе с группой студентов, рывших окопы, попала в окружение, показалась в городской управе правдоподобной, и ей сравнительно легко выдали паспорт. Но паспорт не освобождал от угона в Германию.

Сидеть сложа руки и ждать, когда тебя схватят на улице или вытащат ночью из постели и бросят в теплушку? Нет, это не в ее характере! Надо устраиваться на любую работу, которая освобождала бы от угона в Германию, устраиваться и искать своих людей, искать подполье.

Первый, кто вспомнился Ляле при этой мысли, был Николай Фомич Кулягин, отец Володи. Вспомнились долгие вечера, когда они, тесный кружок школьных друзей, с волнением слушали рассказы Николая Фомича, старого большевика, о подполье времен царизма, о гражданской войне – слушали и завидовали.

Как давно это было!.. И где сейчас Володя, где все другие?.. Где сам Николай Фомич?..

На прежнем месте, как и следовало ожидать, Кулягиных не оказалось. Их квартира была занята каким-то гитлеровским офицером. Куда они переехали и остались ли вообще в Виннице, никто из соседей не знал. После долгих розысков, с помощью общих знакомых, Ляле все же удалось установить новый адрес Николая Фомича. Кулагин здесь, в Виннице!

Его трудно было узнать. То ли густая седая борода, которой прежде не было, то ли стариковская суетливость, пришедшая на смену прежней неугомонной горячности, столь знакомой всем, кто знал Николая Фомича, – что-то удивительно изменило его. Даже в том, как встретил он Лялю – радостно, но в то же время и слишком сдержанно для него, – было что-то новое, непонятное и грустное. О Володе, конечно, никаких известий; последнее письмо датировано 18 июня. За два дня до появления немцев в Виннице Николай Фомич с женой и девятилетней дочуркой попытались эвакуироваться – уселись на подводу, уложили свой скромный скарб и двинулись на восток. Не успели добраться до Днепра, как выяснилось, что гитлеровцы их опередили. Пришлось возвращаться. На старую квартиру заехать уже не решились, так как все кругом знали, что Кулягин – коммунист и что сын у него в Красной Армии. После долгих мытарств удалось снять вот эту комнатушку на окраине: шесть квадратных метров, полуподвал.

Чем он сейчас занимается? Конечно же, не прежним своим делом. Он работал в Винницком сахаротресте, был директором свеклобазы, теперь он сапожник. Да, это его вывеска при входе: «Сапожник здесь». Так оно спокойней…

– Так ведь это ж маскировка, конспирация! – не удержалась Ляля. – И эта вывеска, и борода!

Воображение уже рисовало ей захватывающе радостную и тревожную жизнь подполья: явки, пароли, типография, скрытая где-то в подвале, склад оружия, и над всем этим безобидная корявая вывеска с нарисованным сапогом.

Кулягин ничего не ответил на это. Он спросил, давно ли Ляля в Виннице и видела ли она, во что превратился город, сколько разрушено. Тут он впервые заговорил горячо, как прежде. Он любил Винницу страстной любовью старожила.

«Прощупывает, – сразу же решила Ляля. – Не уверен во мне», – подумала она скорее с удовлетворением, чем с обидой. Теперь у нее не было никаких сомнений в том, что и вывеска, и борода Кулягина таят в себе глубокий тайный смысл.

И, улучив момент, она прямо попросила:

– Свяжите меня с ними, Николай Фомич!

– Я верю тебе, – сказал Кулагин, – и говорю серьезно: я пока ни с кем не связан и не знаю, с какого конца взяться за это дело.

– А вывеска?!

Старик ответил не сразу. Ляле показалось, что он смутился, уловив разочарование в этих ее невольно вырвавшихся словах.

– Пойми, дочка, – сказал он наконец, – душа болит, что приходится сидеть сложа руки. Но ведь ни мне, ни жене нельзя показываться в городе: нас тут каждая собака знает. Подполье то есть, не может не быть, но как к нему подступиться? Куда идти, с кем говорить?..

– А из наших ребят никто не заходил? – поинтересовалась Ляля.

– Кто ж меня здесь найдет!

– Значит, по-вашему, нет никакой надежды?

– Есть, – сказал Кулягин. – Будем искать вместе.

– Хорошо, – согласилась Ляля, вставая. – До свидания, Николай Фомич. Ждите меня, я к вам приду.

Это звучало как обещание. Это было не простое «приду», за ним слышалось: «приду с результатами», и, наверно, это прозвучало для Кулягина как-то наивно, потому что, прощаясь с ней, он не сумел скрыть улыбки. «Ну и что же, пускай», – решила про себя Ляля.

Отныне она стала усердно навещать всех знакомых, кого только могла разыскать в городе. Пусть самый маленький, пусть самый незначительный – след подполья должен обнаружиться! С этой неотвязной мыслью она жила, с ней она ходила по улицам, пытливо всматриваясь в лица прохожих. Вскоре ей повезло. Она встретила человека, которого хорошо знала и которому верила. Это был Игорь Войцеховский.

Их довоенное знакомство было недолгим: Игорь учился в восьмом классе, когда Ляля была в десятом, и в те годы она почти не знала его, потому что в школе старшие обычно мало интересуются младшими. Они познакомились тогда, когда Ляля уже окончила десятый класс и стала работать в школе пионервожатой. Как раз в то время Игоря Войцеховского избрали секретарем школьной комсомольской организации. Разница в возрасте мгновенно потеряла всякое значение; теперь уж скорее Ляля испытывала власть Игоря, сама всякий раз удивляясь этому. И дело было, конечно, не в «секретарской» власти, а в том глубоком всеподчиняющем влиянии, которое исходило от всего облика и характера этого худощавого, лопоухого, с виду ничем не примечательного паренька, который к тому же выглядел еще моложе своих семнадцати лет и смешно старался казаться взрослым. Тогда же Ляля узнала любопытную деталь из школьной биографии Войцеховского. Оказывается, он оставался на второй год в седьмом классе из-за грамматики, которая была его слабым местом, но затем, занимаясь дома самостоятельно, одолел сразу два класса и догнал товарищей. Чем ближе узнавала Ляля Игоря, тем больше удивлялась этой его самостоятельности, воле и упрямству, сказывавшимся буквально во всем, что бы он ни делал.

Вскоре Ляля отправилась в Москву, в университет. Когда следующим летом она приехала на каникулы домой, Игорь уже окончил школу и тоже собирался в Москву – в Высшее техническое училище имени Баумана. Будучи в десятом классе, он, оказывается, самостоятельно занимался высшей математикой и теперь свободно и не без кокетливой небрежности рассуждал с Лялей о непперовом числе, интегралах и прочих премудростях науки. Строгая деловитость разговора, заметная доля книжности в построении фраз и привычка озабоченно хмурить брови по-прежнему не вязались с его детским обликом.

В Москве они почему-то так и не встретились. Игорь пробыл здесь недолго; раз или два, как передавали Ляле, заходил к ней в общежитие, но разве она когда-нибудь сидела дома!.. Получалось так, что, живя в Москве, они оба узнавали друг о друге от родных из Винницы: Ляля – от своей матери, Игорь – от своей. В одном из писем Ляля прочла, что Игорь, несмотря на свои успехи в институте, решил уехать обратно в Винницу, к матери. Они жили вдвоем, без отца, и матери, имевшей скромный заработок стенографистки, было трудно помогать сыну. Уже перед самой войной Наталия Степановна написала Ляле, что Игорь Войцеховский, как и следовало ожидать, учится в заочном институте на одни пятерки – вот что значит привычка к самостоятельной работе, система и организованность!..

И как это она не вспомнила об Игоре сразу, вернувшись домой из плена!.. Ведь она знала, что он страшно близорук, не расстается с очками и наверняка не был призван в армию в первые дни войны; если он только не эвакуировался – значит, он здесь, в Виннице, а раз здесь – стало быть, не сидит сложа руки, не такой это человек!.. Просто забыла о старом приятеле. Забыла и вспомнила лишь в тот момент, когда он собственной персоной предстал перед нею на Депутатской улице, у здания библиотеки.

– Если не ошибаюсь, Лариса Ратушная, – проговорил он, щуря глаза под очками, отчего взгляд его приобрел чуть насмешливое выражение.

Он заметно изменился и не то чтобы повзрослел лицом, а как-то осунулся и постарел, если можно так сказать о стриженной под бобрик мальчишеской голове с торчащими ушами, с острыми скулами и чистым нежным подбородком, где смешно пробивалась первая жидкая растительность. Это был все тот же и вместе с тем уже не тот Игорь, и даже старая привычка его морщить лоб теперь не казалась чем-то неестественным и комичным. «Наверно, и я так же изменилась», – подумала Ляля и сразу же сказала об этом вслух. Игорь только пожал плечами в ответ. Это его, по-видимому, мало занимало.

Они разговаривали, не касаясь главного, о чем думали, конечно, оба. Лялины намеки, весьма прозрачные, Игорь, словно нарочно, пропускал мимо ушей. На вопрос, что он делает, работает ли у немцев, он ответил, что на днях как раз поступил в педагогический институт и в июне, наверно, будет держать экзамены за второй курс.

– Зачем? – не выдержала Ляля.

– Так ведь что-то же надо делать, – невозмутимо отвечал Игорь. – Я полагаю, и тебе следовало бы подумать об устройстве, пока они сами тебя не устроили… Куда-нибудь в Мюнхен, на завод, – добавил он, казалось, без всякой иронии. И тут же спросил: – Паспорт есть?

– Есть, – сказала Ляля с тайной надеждой, что вот наконец начнется деловой разговор. Но ответ последовал самый безразличный:

– Это хорошо.

– Может, погуляем? – предложила Ляля, видя, что разговор не клеится.

– С удовольствием – в другой раз. Я жду товарища.

То ли потому, что в этом «жду товарища» снова послышался ей какой-то особый и обнадеживающий смысл, то ли устав от бесплодного разговора, Ляля тут же в упор, без обиняков выложила все, что хотела. Она верит ему, Игорю Войцеховскому, секретарю комсомольской организации, ей надоело играть с ним в прятки, пусть он знает, что она ищет связей с подпольем, и пусть поможет ей в этом.

Игорь выслушал ее спокойно, не проронив ни слова и лишь оглядываясь временами на прохожих. Он казался рассеянным и явно не был склонен поддерживать этот разговор. «У тебя есть часы? Который час?» – спросил он, когда она наконец выговорилась.

– Я, наверно, мешаю твоей встрече? – сказала Ляля, изо всех сил стараясь не выдать своей обиды.

– Нет, ничего, – спохватился Игорь. – Ты продолжай, я слушаю.

– Я все сказала. Теперь твой черед.

Игорь молчал. Казалось, он продолжал думать о чем-то своем. Наконец, встретившись с ней взглядом и, видно, почувствовав в ее глазах настойчивый вопрос, от которого ему не уйти, он проговорил все так же спокойно:

– Вот что, Ляля, давай условимся: мы еще вернемся к этой теме.

– Когда?!

– В другой раз. Когда пойдем гулять, – невозмутимо ответил он.

На этом они расстались.

Ляля кусала губы от обиды и злости. Ничего нельзя было понять из этого дурацкого разговора! Если Войцеховский сам ни черта не знает и ни с кем не связан, зачем он, спрашивается, морочил ей голову целый час на улице? Если же знает и связан… тут напрашивался самый досадный и оскорбительный вывод: не верит! И нестерпимой насмешкой звучали эти слова о прогулке «в другой раз». Как могла она позволить так с собой разговаривать!..

Прошло несколько дней, прошла острота обиды, и Ляля уже перестала думать о Войцеховском, занявшись поисками работы, как вдруг он нежданно пришел к ней домой рано утром.

– Мы собирались прогуляться, – сказал он как ни в чем не бывало. – Сегодня как раз погода хорошая – пошли, если не раздумала.

Был конец февраля. День выдался ветреный, но уже сравнительно теплый. По земле скользили тени рваных облаков, набегавших на солнце, а с горизонта грозно посматривала туча, вся из черного дыма; то и дело казалось, что погода меняется, но солнце все увереннее овладевало небом и землей.

Они шли куда глаза глядят и оказались на берегу Южного Буга. Это был пустынный холмистый берег, покрытый ноздреватым, несвежим снегом; справа, за рекой, громоздился город, слева и впереди, вдоль берега, расстилались огороды без края. Здесь было пустынно, веяло весной и свободой; здесь можно было, не закрывая глаз, представить себе, что нет кругом никакой войны, что это все та же, прежняя Винница, та же, прежняя жизнь.

Так они шли и шли, околдованные этим виденьем, пока следы войны, неумолимо обозначавшиеся на бугском берегу в виде полузасыпанных воронок от снарядов да ржавеющих обломков какой-то былой техники, не вернули их к реальности.

На этот раз начал Игорь.

– Я чувствую, – сказал он, – что тебе трудно сидеть в бездействии.

Ляля благодарно посмотрела на него.

– У меня только нет уверенности, – продолжал Игорь, – что ты вполне представляешь себе, как нужно держаться и как работать…

– Из чего ты это заключаешь? – обиделась Ляля.

– Из нашего первого разговора. Он не давал тебе никаких оснований для такой откровенности. Ты давно не видела меня, ничего обо мне не знала, да и теперь не знаешь, как же ты могла так слепо довериться мне при первой же встрече?

– Но ведь я не ошиблась?!

– Нет, не ошиблась. Но в другой раз, при другой подобной встрече, можешь и ошибиться, а эта ошибка дорого обойдется…

– А почему же ты сейчас не боишься говорить со мной напрямик? Ведь и ты обо мне ничего не знаешь.

– Во-первых, я тебе ничего еще не сказал, а во-вторых, я уже знаю о тебе все, что мне нужно.

– Справки наводил? – улыбнулась Ляля.

– Да, – спокойно отвечал Игорь.

– Ну и, надеюсь, теперь тебя ничего не смущает?

– Ничего. Если не считать некоторой неорганизованности, которая тебе, по-моему, свойственна. Люди, которых ты ищешь, считают, что только организованность может принести нам успех. Я надеюсь, что ты с ними согласишься.

– Но кто же эти люди? – снова не выдержала Ляля.

– Да они, видишь ли, не всегда хотят, чтобы знали их имена… Впрочем, двоих я могу тебе назвать. Себя и Ваню Бутенко. Ты с ним познакомишься.

– И что же вы делаете?

– У нас к тебе будет просьба, – сказал Игорь, не отвечая на ее вопрос. – Ты, кажется, неплохо чертила в школе. А нам тут как раз нужно скопировать несколько немецких печатей.

С этими словами он достал из кармана и передал ей листок синей бумаги – заполненный бланк биржи труда с печатью и подписью, которую ясно можно было прочитать.

– Хорошо, – сказала Ляля. – Когда это нужно?

– А сколько времени тебе понадобится?

– Ночь.

– Успеешь? – с некоторым удивлением спросил Игорь. – Ведь ты никогда этим не занималась. Работа адская. Требует терпения.

– Где я тебя завтра найду? – осведомилась Ляля, давая понять, что вопрос о сроках не требует обсуждения.

– Там же, где прошлый раз.

– Ты будешь один или с этим товарищем?

– А что?

– Ты ведь должен меня с ним познакомить.

Тут Игорь впервые улыбнулся. Это была понимающая, чуть снисходительная улыбка взрослого человека. «Ишь, не терпится! Все ей сразу и подай!» – говорила эта улыбка.

– Хорошо, – согласился он. – Договорились.

…Всю ночь, не отрываясь, просидела Ляля за столом. Игорь был прав: невероятного терпения требовала эта работа. Склонившись над столом так близко, что лицо почти касалось бумаги, осторожно, не дыша, она переводила тушью на кальку мельчайшие очертания печати. Изображение фашистского хищного орла со свастикой далось ей без особого труда, буквы же – то одна, то другая – получались неровные. И чем больше злилась Ляля, с чем большим остервенением рвала очередной испорченный листок и принималась за новый, тем хуже, как на грех, получался рисунок. В конце концов, она стала жалеть, что выбросила самый первый листок: он был, конечно, самый удачный… Наталия Степановна несколько раз просыпалась и, видя свет в комнате Ляли, окликала ее. «Я читаю, мамочка», – говорила Ляля. Так прошла ночь. На рассвете, уже совершенно выбившись из сил, она решила остановиться на одном из рисунков, который был, конечно, не совсем удачен и уже наверняка хуже того, первого, но что поделаешь…

Тщательно убрав со стола все следы своей работы, упрятав тушь, перья, бумагу за книги на этажерку, Ляля в изнеможении бросилась в постель, но тут оказалось, что не так-то просто заснуть после бессонной ночи. Сначала не давали спать мысли о том, как она встретится завтра – да уже, собственно, сегодня! – с Игорем и этим его товарищем, Ваней, как они примут ее работу, дадут ли, наконец, настоящее задание; потом никак не удавалось улечься удобно, а главное – проклятые немецкие печати все стояли перед глазами: вокруг орла, цепко зажавшего в клюве свастику, ходили, прыгали, прихрамывая и падая на бок, острые готические буквы.

Днем, в условленный час, она подошла к библиотеке имени Крупской на Депутатской улице. Игорь появился тотчас вслед за ней: он, очевидно, высматривал ее из подъезда или из окна библиотеки. Они пошли вдоль по улице, потом свернули куда-то во двор и вышли в узенький переулок, которого Ляля прежде не знала. Здесь только Игорь остановился.

– Готово?

Ляля вручила ему приготовленный сверток. Не разворачивая, Игорь сунул его в карман.

– Ты посмотри все же, – попросила Ляля. – Может, это все никуда не годится, я тогда переделаю.

Ей так не терпелось узнать результат!

– А что, по-твоему, не вышло? – насторожился Игорь. – Зачем же ты сдаешь, если так?

Появление худощавого невысокого юноши в сером грязноватом, не по росту широком плаще, без шапки, прервало их разговор. Это был Ваня Бутенко. Пышная светлая шевелюра делала его очень непохожим на Игоря, кроме того, в отличие от Игоря, он улыбался и, казалось, совсем не умел хмурить лоб. И в то же время что-то неуловимое очень сближало, прямо-таки роднило их. Скорее всего, то были глаза: одинаково голубые у обоих, хранившие одинаковое выражение какой-то испытующей иронии. Но насколько приветливее, по сравнению с Игорем, встретил Лялю его товарищ! Сразу же, с первых слов, он поинтересовался, как у нее с работой, и, узнав, что она до сих пор не устроилась, обещал свою помощь; потом он подробно расспросил ее о пребывании в плену, о режиме в лагере, о том, как удалось освободиться, и обнаружил при этом такое основательное знание дела, что Ляля сразу же решила: не иначе сам сидел в лагере. Она тут же, не удержавшись, высказала свою догадку вслух, и, к ее удивлению, Бутенко не стал отказываться и не промолчал в ответ, а прямо сказал, что да, действительно, был в плену и бежал из лагеря.