Текст книги "Тайна Трех. Египет и Вавилон"

Надо ли говорить, что загадка Сфинкса разгадана, закон «кровосмешений божественных» отменен для нас Тем, Кто сказал: «Я и Отец одно?»

И, наконец, последний, сильнейший ожог «темных лучей» – половая любовь живых к мертвым.

Гоголь знал и об этом. Прекрасная панночка-ведьма скачет верхом на молодом бурсаке Хоме Бруте; но он отмаливается, сам вскакивает на нее и, загоняв до смерти, влюбляется в мертвую.

«Он подошел к гробу, с робостью посмотрел в лицо умершей – и не мог, несколько вздрогнувши, не зажмурить глаз… Такая страшная, сверкающая красота!.. В чертах лица ничего не было тусклого, мутного, умершего: оно было живо» («Вий» Гоголя).

Жизнь сквозь смерть, пол сквозь смерть – вот в чем соблазн этого ужаса.

Тут, в самом деле, «чрево мира пробуравливается, и сквозь узенькую воронку потрясающего случая мы разглядываем второе небо, но уже не с нашими созвездиями, – лилейное, но где цветы уже не наших садов».

«Жен именитых мужей (в Египте), когда умирают они, не тотчас отдают бальзамировать, особенно тех, которые славились красотой своей, но дня через три или четыре (когда начинается тление). Делают же это для того, чтобы не совокуплялись с ними бальзамировщики», – повествует Геродот (II, 89) уже почти с нашею, медицинскою, юридическою и теологическою грубостью, ничего не понимая в этом «потрясающем случае». Ничего не понимаем и мы, «христиане», терпящие проституцию, совокупление живых с живыми трупами.

Но Данте, лобзая последним лобзанием Беатриче в гробу, может быть, понял бы: истинною любовью любят живые только мертвых; только в разлуке смертной понимает любящий, что любовь есть путь к воскресению.

«Сыны воскресения не женятся, ни замуж не выходят, ибо равны ангелам» (Лук. XX, 35–36).

Но что же такое любовь-влюбленность, самое небесное из чувств земных, как не греза о небе на земле уснувшего Ангела? И почему сыны воскресения суть «сыны чертога брачного»?

Уничтожен ли грешный пол святым, или преображен, – в этом, конечно, весь вопрос.

И вот опять не знаю, как говорить о святом проклятыми словами; опять «язык прилипает к гортани, бумага под чернилами горит, тлеет, проваливается».

В Абидосском храме фараона Сэти I, и на гробнице Озирисовой, саркофаге из черного базальта, в Абидосском некрополе, и в тайном притворе великого Дендерахского святилища, повторяется одно изображение: на смертном ложе лежит Озирисова мумия, окутанная саваном, – воскресающий, но еще не воскресший мертвец с поднятым фаллом; и богиня Изида, ястребиха, парящая в воздухе, опускается на него, живая совокупляется с мертвым (Mariette. Danderach, IV, р1. 68–70, pl. 90 – A. Moret. Rois et Dieux d’Egypte, 136, pl. X).

«Лицо Изиды светом озарилось, обвеяла крылами Озириса и вопль плачевный подняла о брате… Воздвигла члены бездыханного, чье сердце биться перестало, и семя извлекла из мертвого» (Гимн Изиде. Wallis Budge. Osiris and Egypt. ressurection, 94).

Сестра совокупляется с братом, мать – с сыном, животное – с трупом. Какое нагромождение половых ужасов и мерзостей, и это – в самом сердце Египта – святыня святынь!

О, разумеется, никто из нас, безбожников, скопцов и распутников, не способен задуматься, как благоуханнейший, небеснейший цветок земли – Египет – мог вырасти из этого «ужаса» и этой «мерзости»!

 
Приди в твой дом, приди в твой дом, Возлюбленный!
О, Первенец из мертвых,
Не упоены ли все наши сердца
Любовью к тебе, Благой, Торжествующий?..
Люди и боги, простирая длани свои,
Ищут тебя, как дитя ищет матери…
Приди же к ним!.. Приди в свой дом!..
Взгляни на меня: я сестра твоя,
Я люблю тебя, не уходи от меня!
О, Дитя прекрасное, приди в свой дом!..
Вот, я хочу тебя видеть, я хочу тебя видеть,
О, Владыка прекрасный, я хочу тебя видеть!..
Приди к твоей Возлюбленной, приди к Сестре твоей!
О, ты, чье сердце биться перестало,
Лица богов и людей обращены к тебе:
Все вместе плачут о тебе…
Когда я тебя увидела,
То возрыдала, возопила
Голосом громким до самого неба;
А ты не услышал.
Я – сестра твоя, на земле тебя любившая;
Никто не любил тебя больше, чем я!
 

Так плачет Изида над мертвым телом Озириса.

И Песнь Песней вторит Египту:

 
На ложе моем, ночью,
Искала я того, кого любит душа моя,
Искала его, и не нашла его…
 

* * *

 
Пленила ты сердце мое,
Сестра моя, Невеста;
Пленила ты сердце мое
Одним взглядом очей твоих…
 

* * *

 
Положи меня, как печать, на сердце твое,
Как перстень, на руку твою:
Ибо крепка, как смерть, любовь…
 

Две тысячи лет Церковь Христова поет эту песнь торжествующей любви, а мы не слышим, не понимаем. Несчастные безбожники, жалкие скопцы и распутники! Воистину, надо иметь в жилах кровь мертвеца, чтобы не понять, что нет на земле и не будет большей любви, чем эта. «Никто на земле не любил тебя больше, чем я!» – «Крепка, как смерть, любовь». Это и значит: любовь сквозь смерть, сквозь смерть воскресение.

Первый Озирис, растерзанный, есть тень Распятого, второй, воскресающий, – тень Воскресшего; а третий, тот, кого назвать, на кого мы даже взглянуть не смеем, – чья тень?

С бытием соединен Апокалипсис больше, чем Евангелие, и как бы над Евангелием, ветвями Древа Жизни, с «листьями для исцеления народов» (Апок. XXII, 2). Для исцеления всех ран – и зияющей раны пола.

В Евангелии – «скопцы, которые делают сами себя скопцами для Царства Небесного»; в Апокалипсисе – «Жена, облеченная в солнце, имеющая во чреве» (XII, 2). В Евангелии – Жених без Невесты; в Апокалипсисе – брачная вечеря Агнца; «и Дух и Невеста говорят: прииди!».

«Приди к твоей Возлюбленной, приди к Сестре твоей!» «Положи меня, как печать, на сердце твое», – это слово Невесты услышал весь Отчий Завет, от Египта до Израиля. Но, пока не услышит его и Завет Сыновний, от Евангелия до Апокалипсиса, не кончится начатый путь – от Тайны Одного, через Тайну Двух, к Тайне Трех.

Конец Египта

«Так говорит Господь: опустеет Египет среди опустошенных земель, и города его будут среди опустошенных городов. И узнают, что Я – Господь» (Иез. XXX, 6–8).

Это пророчество исполнилось и доныне исполняется. Над другими землями опустошение проходит однажды, а над Египтом всегда. На другие народы смерть дохнет, и умирают, а на Египет дышит – и смерти нет конца.

Багрово заходящее солнце на великой Фиванской равнине, затопленной половодием Нила, отражается в воде длинным столбом между двумя колоссами Мемнона; каждый из них – исполинская глыба песчаника – фараон, сидящий со сложенными на коленях руками, в торжественном покое; а там, на краю пустыни, караван верблюдов тянется, так же как во дни Авраама и Иосифа. Когда же сходит вода, то по всей равнине, в высоких травах, видны разбросанные члены других низверженных колоссов, как на поле битвы гигантов.

Такое поле битвы – весь Египет.

В Бибан-эль-Молуке, Долине Царей, бесчисленные мумии разбросаны, раздеты, раздроблены. Стопы проходящих топчут члены некогда тщательно набальзамированных тел, или напитанные драгоценными смолами ткани, в которые они были закутаны. «Бедуины мои выбрасывали копьями тысячелетние трупы» (А. Норов. Путешествие в Египет, II, 91).

Весь Египет – такой обесчещенный труп.

«Я – Озимандий, царь царей. Кто хочет быть велик, как я, да узрит, где я покоюсь, и да превзойдет создания мои», – так гласила надпись на одном колоссе, поверженном в Мемнонии (Диод. Сицил.).

Но от величия царя Озимандия не осталось даже имени.

«Я никогда не забуду, как на восходе солнца вдруг две гигантские тени быстро потянулись от колоссов Мемнона по всей долине разрушения и полегли главами своими на хребте Ливийских гор, там, где погребен их фараон» (А. Норов, II, 91).

Такие тени – все тысячелетия славы египетской.

«О, Египет, Египет! одни только предания останутся о святости твоей, одни слова уцелеют на камнях твоих, свидетелях благочестия твоего… Наступят дни, когда будет казаться, что египтяне тщетно служили богам так усердно и ревностно, потому что боги уйдут на небо, и люди на земле погибнут. Ты плачешь, Асклепий?.. Но придут еще горшие бедствия: сам Египет, некогда святая земля, станет примером несчастия, и тогда отвращение к миру овладеет людьми, и мир перестанет внушать им благоговение… Так наступит ветхость мира». И мир истребится огнем (Hermes Trismeg. Asclepios, XXIV).

«Тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (Вт. Петр. III, 10).

 
Dies irae, dies illa
Solvet saeclum in favilla.
 

«He знаю как, но Гермес предугадал почти всю истину», – говорит отец церкви, Лактанций, о пророчестве Гермеса (Divin. Instit. IV, 9).

Конец Египта – конец мира, по Гермесу. Если корень есть Египет, а дерево – человечество, то корень исторгнется только вместе с деревом; и если Отчий Завет, от Египта до Израиля, есть начало мира, то это начало до конца останется. Египет не только был в веках, но и будет в вечности.

Не позади, а впереди нас – вечный Египет. Все наше движение вперед, весь «прогресс» оказался мнимым: думая идти вперед, мы шли назад, и вот куда зашли – в антропофагию. Если уже созрел этот плод «прогресса» у одного христианского народа, то почему бы не созреть ему и во всем человечестве? Озирис, бог мира, уничтожил антропофагию, а Сэт, бог войны, возобновил. Мир начался Египтом и нами кончается. Какое славное начало и какой презренный конец!

Да, мнимым оказался «прогресс». По сравнению с Египтом, мы дики и скудны. Но при всей нашей скудности мы могли бы иметь в прогрессе, не мнимом, а подлинном, то, чего нет у Египта; мы пали ниже, но могли бы восстать выше, чем он; мы погибаем, но могли бы спастись вернее, чем он.

Казалось бы, исходная точка Египта есть борьба двух непримиримых начал, злого и доброго, Сэта и Озириса. Казалось бы, так, но так ли на самом деле?

Кто Озирис, Египет знает; но не знает, кто Сэт: зло или добро, отрицание или иное утверждение, диавол или иной Бог? Этого Египет не знает, не может или не хочет знать; не делает между Богом и дьяволом окончательного выбора. Тут в религиозном знании, в религиозной воле Египта – неразрешимая двойственность.

Нет одного Египта, есть два: Нижний и Верхний, полуночный и полуденный. Красный и Белый, Сэтов и Озирисов (или Горов, потому что Гор – Озирис воскресший).

После поединка Сэта и Гора отец их, бог земли, Гэб, разделил между ними Египет поровну. «Так примирились они, сделались братьями и больше не спорили» (Roeder. Urkunden, 168).

«Примиритесь же, – говорит им богиня Изида. – Это лучше для вас, чем друг друга терзать. Воистину, бог Тот (бог меры) слезы ваши высушит» (ib., 166).

Вот почему средоточие Египта – святилище Пта, Мемфисского верховного бога, именуется «Весами Обеих Земель»: на одной чаше весов – Египет Верхний, царство Горово, на другой – Нижний, царство Сэтово (ib., 168). И равновесие весов есть вечная недвижимость Египта.

Сэт-Гор или Сэт-Озирис, с двумя головами на одном теле, воплощает эту религиозную двойственность (Lepsius. Denkm. III, 234 b). И царь – тоже: на челе его две короны, белая и красная, Горова и Сэтова, соединяются; имя царя: Set neb, Hor neb, «совершенный Сэт, совершенный Гор».

Двойственность – не только в мире этом, но и в том: умершего берет за одну руку Гор, за другую – Сэт, и оба возводят его на небо (пирамида Унаса). Сэт – «ужас» только для слабых: после борьбы и победы умершего Сэт примиряется с ним.

Для нас этот двойной бог – Usiri-Seti, Hor-Seti – из всех богов самый невозможный, немыслимый – Бог-Диавол.

В самом Египте отвращение и тяготение к Сэту борются: недаром Сэт – брат Озириса и братоубийца. Воинственные цари Тутмесы и Рамзесы возобновляют богопочитание Сэта. А Сэти I – имя его от бога Сэта – в своей гробничной надписи именуется Usiri (Озирис), дабы не называть слишком страшного имени Сэтова; слишком страшного или святого, этого Египет не знает, не может или не хочет знать. Тут как бы «темная вода» в глазу Египта.

Проклинает Сэта, но не до конца; благословляет, и тоже не до конца. Только что начертанное Рамзесами и Тутмесами имя его последние цари Нового Царства стирают, соскабливают, разбивают молотом. Неодолимо отвращается от бога войны египетская милость, мирность, невоинственность. Братство или братоубийство, мир или война, Озирис или Сэт? В этом вопросе безответном – весь смысл Египта.

Равновесие весов Мемфисских неустойчиво; ненадежен мир Бога с диаволом: только что помирившись, возобновляют войну. Каждое утро Сэт побеждается Гором; каждый вечер Гор – Сэтом, и битве нет конца.

Сэт не диавол: вообще в египетской религии нет диавола, нет последнего зла, а потому и нет последней борьбы, динамики, цели, конца.

Нужен ли вообще конец, Египет не знает: в этом его бессилие.

Как будто здесь, в Египте, человек уже вкусил от древа познания, но яд еще не разлился по жилам; человек уже просыпается от райского сна, но еще не проснулся; уже изгнан из Эдема, но еще стоит на пороге и смотрит назад.

Человек вышел из рук Божиих. Источник света – позади. От света отходит Египет, и свет для него умаляется. Религиозная двойственность Египта и есть это умаление света, наступающие сумерки.

В свете изначальном воскресение совпадает с концом этого мира, началом того, а в наступающих сумерках идея конца потухает, оба мира не соединяются, а только смешиваются, и воскресение становится «повторением жизни» – nemanch. Все, что было в веках, повторяется в вечности с совершенным тождеством.

Вот сухой лист падает, кружится в воздухе; так падал и кружился он, будет падать и кружиться бесконечное множество раз, из вечности в вечность.

Вдруг мелочи жизни сцепляются, как стеклышки в калейдоскопе, незнакомо-знакомо, чуждо-родственно, и я ощущаю с трансцендентною ясностью:

 
Все это уж было когда-то,
Но только не помню когда.
 

Мировые круги, циклы, повторяются; конец каждого старого есть начало нового; или не начало, не конец, а только продолжение, возвращение вечного круга.

Египетский nem-anch есть орфический «апокатастазис» (возобновление мира). «Через бесконечно долгие промежутки времени светила небесные уклоняются с пути своего, и тогда все на земле истребляется огнем»; происходит апокатастазис; то положение звездного неба, какое было при начале мира, восстановляется, и мир начинается сызнова («Тимей» Платона).

В мире новом душа вселяется в старое тело, опять живет, опять умирает – и так без конца. Колесо катится не по земле, а вертится в воздухе – движение недвижное. Ужас дурной бесконечности – ужас египетских сумерек.

Озирис – вечная мумия, воскресающий, но не воскресший мертвец. Воскресения окончательного нет – есть только усилие к нему бесконечное.

Тайна о трансцендентности божеской еще сохраняется в мудрости жреческих школ, а в вере народной уже потеряна. Меркнет сознание Бога, сущего над миром. Грань между миром и Богом стирается, происходит не соединение, а смешение двух порядков. Что человек будет Богом, помнится, а что он еще не Бог, забывается. Не в существе между ними разница, а только в мере, в степени.

Богоподобие людей подменяется человекоподобием богов. Боги те же люди: стареют, болеют, умирают и воскресают – воскрешаются.

Все египетское богослужение есть не что иное, как воскрешение умерших богов. Изваяние бога есть мертвое тело его. Подобно Озирису, все боги Египта – вечные мумии, мертвецы не воскресшие. Когда царь-жрец вступает в святилище, то всякий бог есть труп Озириса, убитого Сэтом: так же растерзано тело его, раздроблены кости, голова отрублена. Два обряда, богослужебный и погребальный, тождественны: тем же орудием, в виде солнечной змейки-урея, отверзаются уста обеих мумий, человеческой и божеской; теми же мастями обе умащаются; теми же курениями окуриваются; те же румяна для щек и сурьма для глаз предлагаются обеим.

Обнимая умершего бога, жрец вдыхает в него дыхание жизни. И цель богослужения достигнута, когда божеский труп оживает в объятиях жреца. Но ненадолго: опять умирает, опять воскрешается – и так без конца.

Смертные боги Египта – слишком люди. Приступая к священнодействию, жрец успокаивает бога: «Я пришел не для того, чтобы бога убить; воистину, пришел я для того, чтобы оживить бога». Что же это за Бог, которого нужно так успокаивать?

Обожествление человека, очеловечение Бога – между этими двумя пределами мысль Египта кружится, бьется, изнемогает.

Полный свет Египта – в богочеловечестве, сумерки – в человекобожестве. «Царь есть Бог», на этом строится весь Египет. Можно сказать, что нигде никогда не бывало такой совершенной теократии. Это уже хилиазм, «тысячелетнее царство Божие», но в смысле обратном христианскому: хилиазм в настоящем, а не в будущем; в статике, а не в динамике. Там, где Апокалипсис говорит: «будет», Египет говорит: «есть».

Человекобожество ассиро-вавилонских царей, римских кесарей, византийских императоров есть только наследие фараонов – египетская вечность в веках.

И что такое наш социализм, как не опрокинутый хилиазм, царство человеческое вместо царства Божиего? – «Я не понимаю, как можно сказать: нет Бога, и в ту же минуту не сказать: я Бог» (Кириллов, у Достоевского). «Я Бог», начал Египет; «нет Бога», кончили мы.

Вот где конец Египта.

В Египте совершаются три тайны, тремя лучами светит свет изначальный: в Озирисе воскресшем совершается тайна Одного, Личность; в Озирисе итифаллическом – тайна Двух, Пол; в Озирисе теократическом – тайна Трех, Общество. Три Озириса в одном; три тайны в одной. Но это еще не последнее соединение, а только первая слиянность.

Три луча – три меча: как мечи, пронзают, режут нас антиномии Личности, Пола и Общества; бесконечно расходятся, раскрываются в нас три листа божественного Трилистника, в Египте еще не раскрытые, свитые, как лепестки подводного лотоса, где спит Младенец Бог.

«Томительно, но не грубо свистит вентилятор в коридорчике: я почти заплакал: да вот, чтобы слушать его, я хочу еще жить, а главное, друг должен жить. Потом мысль: неужели он, друг, на том свете не услышит вентилятора? И жажда бессмертия так схватила меня за волосы, что я чуть не присел на пол. – Глубокою ночью» (В. В. Розанов. Уединенное, 265).

Глубокая ночь сгустилась над миром после египетских сумерок, и в этой ночи «схватывает за волосы» мир египетская жажда воскресения.

«Могила, – знаете ли вы, что смысл ее победит целую цивилизацию?.. То есть, вот равнина, поле; ничего нет, никого нет… И этот горбик земли, под которым зарыт человек. И эти слова: „зарыт человек“, „человек умер“, своим потрясающим смыслом, своим великим смыслом, стенающим, – преодолевают всю планету и важнее „Иловайского с Атиллами“. Те все топтались. Но „человек умер“, и мы даже не знаем, кто: это до того ужасно, слезно, отчаянно, что вся цивилизация в уме точно перевертывается, и мы не хотим „Атиллы и Иловайского“, а только сесть на горбик (†) и выть на нем униженно собакой» (ib. 279).

Из горбика, где зарыт человек, выросла пирамида Хеопсова, а из «собачьего воя» – эта надгробная песнь времен Птолемеевых:

 
Зодчие зданий гранитных, творцы пирамид богами не сделались,
Гробы их запустели так же, как гробы нищих, всеми покинутых
на берегу пустынных вод…
Никто не вернется оттуда, не скажет нам, что за гробом
нас ждет;
Никто не утешит нас, доколе и мы не отыдем туда,
куда все отошли.
Радуйся же, смертный, дню своему, делай дело свое на
земле, пока не наступит день плача.
Его же не услышит Бог с сердцем небьющимся – и
не спасет.
 

Это и значит: «Египтяне тщетно служили богам».

И за тысячи лет до времен Птолемеевых, старый певец-арфист Антэфа царя уже поет:

 
Что значит величие живых, что значит ничтожество мертвых?
Значит – согласье с законом, царящим в царстве
вечности, в земле правосудия,
Где нет ни насилья, ни войн, где не нападает брат на брата,
Но в мире все вместе лежат, множество множеств,
Закону единому следуют, ибо сказано всем, вступающим в жизнь:
«Живи, благоденствуй, доколе и ты не возляжешь на смертное ложе».
Тихость же Бога с сердцем небьющимся – лучший удел…
Роды родами сменяются; солнце восходит, солнце заходит;
Мужи зачинают, жены рождают; ноздри всех утренний воздух вдыхают,
Пока не отыдет в место свое человек…
Радуйся же, смертный, дню твоему!
Умастись мастями благовонными,
Вязи вей из лотосов для плеч твоих и сосцов сестры твоей возлюбленной,
Услаждайся песнями и музыкой, все печали забудь, помышляй
только о радости,
Пока не причалит ладья твоя к брегу Молчания…
Слышал я и о том, что постигло праотцев:
Стены гробниц их разрушены, их место не узнает их,
и были они, как бы не были…
Радуйся же, смертный, дню твоему!..
 

Но вот, не радуется тот несчастный, в глубокой ночи, под свистящим вентилятором, которого «схватывает за волосы жажда бессмертия», или тот «воющий собакою» над могильным горбиком.