Текст книги "Тайна Трех. Египет и Вавилон"

Сохранился вавилонский резной камень-печать с изображением мужа и жены, сидящих друг против друга, у дерева с плодами; оба простирают руки к нему, как бы готовясь сорвать плод; за спиной жены – змей.

«От всякого дерева в саду ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (Быт. II, 17).

Как не умереть, соединить древо познания с древом жизни? От Гильгамеша до Фауста, это вопрос всего человечества.

К тому же кругу сказаний относится другой вавилонский богатырь Адапа.

Случайно созвучие имен Адапа – адам, но не мифов. Тело Адама «взято от земли вавилонской», по Талмуду (Micha Josef bin Gorion); а по сказанию вавилонскому, Адапа – сын бога Эа (Еа – Ja), первый человек, «семя человеческое», Zer ameluti. И судьба Адапы – Адама, так же как судьба Гильгамеша, есть трагедия знания:

 
Знание дал ему Бог, но жизни вечной не дал.
 

(Adapa, 4)

В священном городе Эриду, в Устье Рек, там, где был древле Эдем, готовит Адапа, первосвященник Божий, чистыми руками хлебы предложения, ловит рыбу для Божьей трапезы. Однажды, в море, полуденный ветер опрокинул челн его. Адапа заклял ветер, волшебная сила заклятия «сломала крылья ветру», и на семь дней ветер затих. Сведав о том, разгневанный бог Ану зовет Адапу на суд, а бог Эа дает ему мудрый совет: «В разодранную ризу облекись – знак скорби по двум умершим богам, Таммузу и Гишзиде, небесным привратникам».

 
Когда же предстанешь на суд,
Пищу смерти предложат тебе, – не ешь;
Воду смерти предложат тебе, – не пей;
Ризу подадут тебе, – облекись;
Масть подадут тебе, умастись.
 

Адапа исполнил совет. Таммуз и Гишзида, увидев скорбную ризу, проводили его в небо, заступились за него перед Ану, и гнев бога утишился, но не совсем:

 
«Для чего открыл Эа мужу нечистому
Тайны земные, тайны небесные,
Дал ему силу и славу безмерную?
А мы, что для него могли бы мы сделать еще?
Принесите ему пищу жизни, да есть».
Пищу жизни принесли ему, – не ел;
Воду жизни принесли ему, – не пил;
Ризу подали, – облекся в нее,
Подали масть, – умастился ей.
И дивясь, вопросил его Ану Отец:
«Зачем ты, Адапа, не ел и не пил?»
Адапа. «Эа мой бог повелел: не ешь, не пей».
Ану. «Земного земле возвратите же!»
 

Таков приговор Божий над человеком: «Возвратишься в землю, из которой ты взят» (Быт. III, 19).

Тут все как будто нарочно темно, недосказано, или двусмысленно. Кажется, что говорящий больше знает, чем говорит; не может или не хочет сказать всего, приподымает угол завесы и опускает тотчас же. О самом главном сказано вскользь или вовсе умолчано.

Где совершается конец Адаповой мистерии, во времени или в вечности? Когда ветер опрокинул челн, спасся Адапа или погиб в море, – первый человек, так же как все первое человечество в водах потопа? Если погиб, то, возвращаясь на землю, он снова рождается, как второй Адам второго мира, послепотопного. Не потому ли и облекается в новую одежду смерти – в тело смерти?

В каждом слове загадка; все сокращено, сжато, как в семени, но из этого малого семени вырастает великое дерево – судьба человечества.

Не послушался Бога Адам и умер; послушался Адапа и тоже умер: как будто не в послушании тут дело, не в воле человеческой.

Если бы Адапа Бога не послушался, то наследовал бы вечную жизнь. Тут уже мановение тишайшее к бунту, к человекобожеству; таков, по крайней мере, один из двух возможных смыслов, недосказанных. Иное мановение в Бытии, но, страшно сказать, почти та же двусмысленность.

Обманул ли Змей Адама? «Знает Бог, что в день, в который вы вкусите их (плодов с древа познания), откроются глаза ваши, и вы будете, как боги» (Быт. III, 5). Но ведь и Бог говорит почти то же: «вот, Адам стал, как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от древа жизни, и не стал жить вечно» (Быт. III, 22).

Нет, Змей не обманул Адама, и Эа не обманул Адапу. Сами они обманулись ложным, потому что неполным, знанием. Elohim, – значит «Боги», – может быть, Три Бога в Одном.

В Боге Троичном анантиизм, «противоположное – согласное» (по Гераклиту), есть источник истины и жизни; а в человеке, двоящемся между добром и злом, – антиномизм, противоречивое – несогласуемое, есть источник лжи и смерти. Вот почему Адапа отвергает жизнь, как смерть, и принимает смерть, как жизнь.

И все мы доныне – дети Адаповы. Не предлагается ли каждому из нас Пища Жизни, Вода Жизни – мы знаем Кем?

 
Пищу жизни дали ему, – не ел;
Воду жизни дали ему, – не пил.
 

Этот приговор не читает ли в сердце своем каждый из нас?

Еще загадочнее миф об Этане, примыкающий к тому же кругу Гильгамешеву.

Богатырь Этана молится богу солнца, Шамашу, о «злаке рождения», sammu sa alladi. Что для Адапы «пища жизни», для Гильгамеша «злак жизни», то для Этаны «злак рождения» – рождения в вечную жизнь.

 
О, Шамаш, ты насытился туком овнов моих,
Кровью овец моих земля упитана;
Чтил я богов, бесов страшился;
Жертву курений моих возносили пророчицы…
Да изыдет же, Господи, милость из уст твоих…
Злак Рождения даруй мне, сними с меня бремя смертное!
 

(Etana, 120 – 5)

Шамаш отсылает Этану к Орлу, ужаленному Змеем (опять Змей!), издыхающему в пропасти от голода. Этана кормит Орла; Орел оживает, «крепнет, как лев», и возносит Этану на крыльях к небу Ану Отца. Но там не находят они Злака Рождения и узнают, что он выше, во втором небе богини Иштар. Опять возносятся. Но, когда земля и море исчезают, Этана устрашается и молит Орла:

 
Не хочу я, мой друг, возноситься на небо!
Дай мне вернуться на землю назад!
 

И вместе с Орлом падает.

«Как упал ты с неба, Денница, Сын Зари!.. А говорил в сердце своем: взойду на небо… буду подобен Всевышнему» (Ис. XIV, 12–14).

От Люцифера до Антихриста, полет человека есть явление человекобожества.

Все мы доныне – дети Этановы: питаемся «злаком рождения» – злаком смерти, ибо кто рождается, тот умирает. Но этого-то мы и хотим – не воскресения мертвых, а вечной жизни живых. Смерть личности, бессмертие рода, – вот наша вечная жизнь – вечная смерть. Отвергаем с неба Сошедшего, сами хотим на небо взойти; восходим – взлетаем – и падаем. Это безумие наше сегодняшнее предречено допотопною мудростью.

Адапа, Этана – два близнеца Гильгамешевы, а третий – Энгиду (Engidu-Eabani).

Энгиду не рожден, а создан, как Адам. Создает его богиня Аруру (Aruru) – Иштар-Мами, Матерь богов.

 
Боги призвали богиню Аруру:
«Создала ты древле многих бесстрашных;
Создай же и ныне подобного им».
Слово богов услыхала Аруру,
В сердце своем создала образ Божий,
Руки умыла, глину смесила,
Сделала брение, мужа слепила,
Чадо богов, Энгиду бесстрашного.
 

(Gilgam., I, 80–85)

«На две трети он – бог, на одну – человек»; это о Гильгамеше сказано, а об Энгиду можно бы сказать: на две трети он – бог, зверь – на одну.

 
Тело его волосами покрыто…
Волосы густы, как буйная жатва.
Жизни людей он не знает;
Скотьему богу видом подобен,
Вместе с газелями в поле пасется,
Ходит со стадом на водопой,
С рыбами счастлив в воде.
 

(I, 87–91)

Звери любят его, а люди страшатся. Зверолов жалуется на него Гильгамешу, царю Урука:

 
«Диких зверей охраняет он в поле…
У водопоя, в сумерках, рыщет,
Страшный, как зверь: подойти я не смею…
Ловчие ямы мои засыпает,
Рвет мои сети, ломает капканы…
Дичь разогнал, запрещает ловитву».
 

(I, 133–139)

Гильгамеш подсылает к Энгиду священную блудницу богини Иштар, чтобы соблазнить и заманить его в город. Зверолов выставляет на него наготу блудницы, как сеть на зверя, и зверь ловится в сеть.

 
Шесть дней, семь ночей ласкал он блудницу,
Когда же утолился, вернулся к зверям.
Но, завидев его, убежали газели,
И звери полей от него отступили.
Как чарою злой очарован Энгиду…
Смутился, ослаб, подогнулись колени,
Смирилась навеки в нем буйная сила…
Вернулся к блуднице, у ног ее сел…
В лицо ее смотрит, словам ее внемлет.
«Ты прекрасен, Энгиду, ты богу подобен.
Зачем же, как зверь, со зверями живешь?
Пойдем, отведу тебя в город…»
 

(I, 168–186)

В город ведущая Зверебога Блудница, – кажется, нет и не будет лучшего образа для того, что мы называем «прогрессом», «цивилизацией». Руссо и Толстой повторят проклятие Энгиду:

 
«Суд я тебе изреку, о, Блудница!..
Будь проклята ты во веки веков,
В город меня из полей заманившая!»
 

(VII, 125–142)

Человек в природе, как Адам в раю; и, уходя от нее, тоскует ней, как о потерянном рае. Тоска эта родилась в Вавилоне. Именно здесь, в Месопотамии, был древле сад Господень, рай земной, Gan-Eden. «Насадил Господь Бог рай в Эдеме, на востоке» (Быт. II, 8). И все еще цветут на берегах Ефрата «пальмы вавилонские от времен Адамовых» (Талмуд).

На обломках вавилонского ваяния дошли до нас изображения «висячих садов»: земляные насыпи расположены уступами на исполинских сводчатых подстройках. Над раскаленною печью глиняно-кирпично-асфальтовых стен дышат эти сады эдемскою прохладою. Там, на зеленых лужайках, курильницы смешивают пряное благовоние мирры и ладана с росною свежестью лилий полевых.

Не в одном ли из таких садов услышал царь Навуходоносор голос с неба: «Отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями»?.. «И тотчас исполнилось это слово… отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною» (Дан. IV, 28–30).

Это – проклятие. Но вот и благословение, возвращение Адама-Энгиду в потерянный рай: «И был Он (Иисус) там в пустыне, сорок дней, и был со зверями. И Ангелы служили Ему» (Марк. I, 13).

Звери и ангелы вместе служат второму Адаму в пустыне, как в Божьем раю.

От «Гильгамеша» сохранились только обломки, но можно судить и по ним о величии целого, ни с чем, кроме первых глав Бытия, не сравнимого. Мы, сложные, малые, даже понять не можем этого простого величия.

От Гильгамеша к Илиаде – какое падение! По сравнению с певцом вавилонским, этот эллин – варвар.

 
…Как хищные волки,
Кои оленя рогатого в дебри нагорной, повергнув,
Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти;
После же, стаею целой, к источнику горному рыщут;
Там языками гибкими мутную воду потока
Локчут, кровью рыгая… и страшно раздуты утробы…
…Так Мирмидонян вожди… устремляются в битву.
 

(Ил. XVI, 157–166)

Таково человечество Гомера: окровавленные волчьи пасти, кровавая волчья отрыжка, раздутые кровью, волчьи утробы. «Все будут убивать друг друга», – это вавилонское пророчество исполнилось. «Гнев, богиня, воспой!» Гнев, войну, убийство воспевает муза Гомерова, а муза вавилонская – мир, милость, любовь. «Любовь твоя была для меня превыше любви женской», – мог бы сказать Гильгамеш об Энгиду, как Давид о Ионафане (Вт. Цар. I, 26).

Ни капли крови – на богатыре вавилонском, «кротчайшем из людей». Воюет и он, но не с людьми: враг его, последний враг человечества – смерть. Не война, не убийство – цель его, а любовь и жизнь бесконечная.

На одном из стенных изваяний дворца Ассурбанипалова, лев с грозно ощетинившейся гривой, стоя перед львицею, покорно лежащею у ног его, смотрит на нее, как будто с рыканием любовно-яростным; а за львом, под кущею райского сада, на длинном, тонком, гнущемся стебле – полураскрытая лилия.

Лев и Лилея – сила и нежность. «Сильнее львов» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Но за львиною силою – нежность лилейная.

Гильгамеш – «друг печали», по дивному слову певца своего.

 
«Зачем ты обрек Гильгамеша покоя не знать,
Дал ему сердце немирное?» —
 

жалуется богу мать богатыря.

От Гильгамеша до Фауста, все они таковы, искатели вечной жизни, не возлюбившие души своей даже до смерти, обуянные «страстью к страданию».

Сам не зная покоя, не дает он его и другим: строит исполинские стены города, храмы, башни, может быть, «ступени в небо» – зиккуррат подоблачный. Так замучил людей на работах, что те, наконец, восстали на царя, взмолились богам, и боги создают Гильгамешу соперника, зверебога Энгиду: «Да вступят они в состязание и да обретут люди покой».

Энгиду, заманенный в город блудницею, вызывает Гильгамеша на бой. Гильгамеш победил и полюбил врага, исполнил завет: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром». Тогда-то и выходит «из крепкого сладкое», из львиной силы – нежность лилейная.

Вместе, как братья, богатыри идут на подвиги, убивают двух страшилищ, исполина Гумбабу (Humbaba) и Тура Небесного. Но, после этих обычных богатырских подвигов, вдруг наступает необычайное. Энгиду тоскует в городе, как зверь в клетке, изнывает в тоске. В вещем сне видит смерть и умирает.

Что сразило его? Не мор, не меч, не яд. Отчего же умирает он? Ни от чего. Услышал тихий зов смерти и пошел на зов. Может быть, уже в ласках блудницы заронилось в него семя смерти вместе с похотью. Жил в пустыне, как зверь и бог, не зная смерти; ушел к людям, вкусил от древа познания и познал смерть.

 
«О, друг мой, я проклят: не в битве паду я, —
Блаженны бесстрашные, павшие в битве,
А я устрашился, и вот умираю,
Умираю на ложе бесславно, как трус!»
 

Какой битвы устрашился бесстрашный? Этого он и сам не знает. «Все будут убивать друг друга», – от Гильгамеша до Илиады, от Илиады до нас, исполняется это пророчество. Конец первого мира – водный потоп; конец мира второго – потоп кроваво-огненный. Не этого ли конца и устрашился Энгиду? Не познал ли он, первый из людей, в смерти человека смерть человечества?

 
«Энгиду, о, друг мой, степная пантера,
Всего мы достигли: на горные выси
Взошли, победили Небесного Тура,
Гумбабу сразили, под сенью кедровой…
О, что же он значит, твой сон непробудный?
Зачем ты так бледен и друга не слышишь?»
Не слышит он друга, на друга не взглянет.
Тот к сердцу притронулся, – сердце не бьется;
И другу лицо он покрыл, как невесте,
И громким рыканьем, как лев, зарыкал,
Как львица, чей львенок похищен ловцами…
«О, как умолчать мне, как выплакать горе?
Кого возлюбил я, тот сделался прахом!
Мой друг, мой Энгиду, он сделался прахом!
И так же я лягу, как он, и не встану,
Не встану во веки веков!»
 

Не душа ли всего человечества в этом надгробном рыдании исходит слезами, как душа того ниневийского льва, изрыгающего кровь, исходит кровью?

«Согласные и любезные в жизни своей, не разлучались и в смерти» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Смерть познал Гильгамеш через любовь. О смерти знают все, но знает смерть только любящий, потерявший любимого, потому что одною с ним жизнью живет, одною смертью умирает.

 
«С тех пор, как он умер, и я не живу», —
 

это слово Гильгамеша – вечное слово любви о смерти.

 
«Никто не любил тебя больше, чем я», —
 

это слово Изиды мог бы повторить Гильгамеш, но с иным смыслом, не утоляющим, а жаждущим. Что «крепка любовь, как смерть», знает и он; но что крепка и смерть, как любовь, тоже знает. Любовью смерть победить труднее, чем думал Египет. Вот этот-то смертный труд любви и поднял Вавилон.

Любовь познал Гильгамеш через смерть – в этом нежность его лилейная; за любовь восстал на смерть – в этом сила его львиная.

Так же познал он, как Энгиду, в смерти человека смерть человечества и замыслил подвиг сверхчеловеческий – со смертью смертный бой.

Тут-то и начинаются страдания, «страсти» Гильгамешевы, подобные страстям Таммузовым, Озирисовым, Дионисовым – всех богов страдающих.

Царь, покинув престол, идет скитаться по свету нищим бродягою. Как бы неведомой силой гонимый, изможденный, одичалый, страшный под шкурой звериной, как зверь, все бежит и бежит, остановиться не может, подобно Агасферу и Каину.

Куда? На край света, где обитает Атрахазис Дальний, последний человек первого мира, от потопа спасшийся. Один из людей, жил он и смерти не видел, потому что вкусил от Злака Жизни. От него-то и хочет узнать Гильгамеш, где растет этот Злак.

Путь его – путь Солнца, от востока к западу. Не к тому ли крайнему западу, где погибла Атлантида в бездне вод потопных?

Там, на рубеже мира, может быть, у Столпов Геркулесовых, видит он двух страшилищ, мужа Скорпиона с женой Скорпионихой.

 
На главах их небо покоится,
Тела их ушли в преисподнюю.
Стерегут они врата небесные.
Смертоносен их лик ужасающий,
Скалы дробит их блеск ужасающий…
Стерегут они солнечный выход и вход.
 

(IX, 39–44)

За четою скорпионною – горы Машу (Maschu), дремучие, застящие небо так, что царит в них вечная ночь. Не те ли, которые мы называем Атласскими? За горами – сад из драгоценных камней. Не тот ли, который мы называем тропической Африкой? И, наконец, океан. Не тот ли, который мы называем Атлантическим?

 
Там Дева морей на престоле сидит…
Гильгамеш. Путь через море мне, Дева, открой,
К Атрахазису Дальнему путь укажи!
Дева Морей. Нет путей через море, нет переправ;
Никем, кроме Солнца, не хожен тот путь,
Замкнут Водами Смерти бездонными…
Как же ты, Гильгамеш, переступишь их?
Как Воды Смерти пройдешь?..
Ступай к Ур-Шанаби: может быть,
с ним переправишься…
 

(X, 65–77)

Ур-Шанаби (Ur-Schanabi), Атрахазисов лодочник, велит Гильгамешу нарубить в лесу сто двадцать шестов, сажает его в лодку, и на третий день плавания достигают они Вод Смерти. Что это за воды?

Саисский жрец у Платона говорит почти словами вавилонской былины: «моря того (над затонувшею Атлантидою) нельзя ни переплыть, ни исследовать, потому что ход кораблей преграждается множеством ила, поднявшегося над затонувшим Островом» (Тимей).

И карфагенские мореплаватели, обогнувшие мыс Доброй Надежды за 2000 лет до Васко де Гама, натолкнулись, у Канарских островов, на великое Море Трав. Его же видел и Колумб на пути в Америку.

Не эти ли воды суть Воды Смерти? Если так, то понятно, почему Гильгамеш не гребет веслами, а толкает лодку шестами, и, увязая в иле, в чаще водорослей, гнутся шесты, ломаются; понятно и то, почему эти воды, над затонувшею Атлантидою, называются Водами Смерти, и почему Атрахазис Дальний живет на острове, среди океана, может быть, незатонувшей вершине Атлантических гор.

Переправившись через Воды Смерти, пловцы выходят на берег.

 
Говорит Гильгамеш Атрахазису Дальнему:
«Ты, как я; вид у тебя человеческий…
Но вечно борюсь я и вечно труждаюсь,
Ты же, праздный, лежишь на спине.
Как же обрел ты бессмертие в сонме богов?»
 

(XI, 1–9)

Следует сказание о потопе – гибели первого человечества.

Что сердцу Гильгамеша смутно брезжило, то здесь уже освещено почти полным светом сознания: смерть человека – смерть человечества, и воскресение человека – воскресение человечества.

 
«Так принят богами я в сонм богов», —
 

заключает Атрахазис свое сказание.

 
«А тебя, Гильгамеш, кто из богов примет тебя?
Как обретешь ты, смертный, вечную жизнь?..
Тайну тебе я открою великую,
Тайну о Злаке Жизни поведаю:
Терну и розе подобен тот Злак…
Если ж найдешь его, жив будешь им».
 

(XI, 205–206)

Вот и вся тайна: Злак Жизни – роза и терн, Роза Любви, Терн Страдания. Не потому ли из терна сплетется венец того, Кто даст людям вечную жизнь в любви?

Но где находится Злак, об этом не сказано. Или, может быть, громко не сказано, а прошептано на ухо, потому что из дальнейшего видно, что Гильгамеш все уже знает: подвязал тяжелые камни к ногам, бросился в море, нырнул, опустился на дно, нашел Злак, сорвал, отвязал камни и вынырнул.

Злак Жизни, Древо Жизни райское – на дне океана, в бездне вод потопных, Вод Смерти, или, как сказал бы Саисский жрец у Платона, – в «затонувшей Атлантиде». Вечная жизнь, то, чего второе человечество ищет, первым уже найдено, ибо в мировых веках-вечностях все повторяется, возвращается:

 
Все это уже было когда-то,
Но только не помню, когда…
 

 
«Вот, Ур-Шанаби, обещанный Злак!
Неутолимое им утоляется.
Имя же Злака: Вечная Молодость.
Отнесу его людям, да вкусят бессмертия!» —
 

торжествует Гильгамеш, но недолго. На обратном пути, когда он сходит в овраг, чтобы искупаться в студеном источнике, запах Злака учуял Змей, подполз, схватил его и унес.

Гильгамеш возвращается, видит, что Злак исчез, проклинает Змея, садится на землю и плачет:

 
«Для кого, Ур-Шанаби, трудился я?
Для кого истекало кровью сердце мое?
Не себе я сделал добро, —
Сделал добро я Змею ползучему!..»
 

(XI, 295–313)

И здесь опять, как везде, о самом святом и страшном сказано вскользь, как будто с нарочно загадочною краткостью; угол завесы приподнят и тотчас опущен.

Кто этот Змей, решающий судьбу второго человечества, может быть, так же, как первого? Не он ли изображен на вавилонском резном камне-печати, за спиною Жены, сидящей против Мужа, у Древа Жизни? «Как бы не простер он руки своей, и не взял также от Древа Жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. III, 22). Это сказано об Адаме, и о Гильгамеше – почти то же:

 
«Жизни ты ищешь, но не найдешь:
Когда сотворили боги людей,
То людям назначили смерть,
А себе оставили жизнь».