Текст книги "Когда я думаю о Блоке…"

Символисты, символ, символизм

Русский символизм явил себя едва ли не одновременно и теоретически, и практически. В 1903 году публикуется лекция Д. С. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы». В 1894–1895 годах выходят три выпуска тоненьких книжечек под названием «Русские символисты». Сего дня мы знаем, что большинство стихотворений в них принадлежит В. Брюсову. Любопытно, что уже в 1900 году он напишет по поводу сборников «Русские символисты» такие строки:

 
Мне помнятся и книги эти,
Как в полусне недавний день;
Мы были дерзки, были дети,
Нам всё казалось в ярком свете…
Теперь в душе и тишь и тень.
Далёко первая ступень.
Пять беглых лет – как пять столетий.
 

В истории русской литературы нет однозначности в группировке поэтических имён символистов.

«Три поколения поэтов-символистов мы можем различить в истории поэтического искусства за последнюю четверть века… Мы обозначим эти поколения именами поэтов-зачинателей: первое – именами Константина Бальмонта и Валерия Брюсова, второе – именами Вячеслава Иванова, Андрея Белого и Александра Блока, третье – именем М. Кузмина» (В. М. Жирмунский).

И. Н. Кондаков тоже видит «три волны» русского символизма. Но группировка имён иная. Первая волна – это Н. Минский, Д. Мережковский и З. Гиппиус. Вторая – В. Брюсов, К. Бальмонт, Ф. Сологуб. Третья – И. Анненский, Вяч. И. Иванов, А. Блок, А. Белый, Ю. Балтрушайтис и др.

Общепринятая точка зрения – две группы. «Старшие символисты. Основоположники направления… Д. С. Мережковский, В. Я. Брюсов, главный «декадент от символизма» Ф. К. Сологуб, а также жена Мережковского З. Н. Гиппиус… и, пожалуй, самый популярный (в ту пору – Д. М.) символист первого призыва К. Д. Бальмонт. Младшие символисты: А. А. Блок, Андрей Белый, Вяч. И. Иванов» (И. Н. Сухих).

Именно младосимволистов В. М. Жирмунский полагает символистами «в наиболее тесном и подлинном смысле». Для них «мир таинственен и чудесен, во всём конечном чувствуется дыхание бесконечного, бесконечное в мире и в душе человека. Символисты второго поколения – мистики».

«Все события, всё происходившее вокруг, эти юноши (Андрей Белый, С. Соловьёв, А. Блок. – Д. М.) воспринимали как таинственные символы, как прообразы чего-то высшего, и во всех явлениях повседневной жизни стремились разгадать их мистический смысл» (В. Брюсов).

Гуманитарные науки редко дают однозначные определения своим фактам и явлениям. Так обстоит дело и с понятием символа, хотя общая мысль проглядывает в разных интерпретациях.

Символ – это содержательный смысл в свёрнутом виде.

«Символы представляют собой один из наиболее устойчивых элементов культурного континуума», в символе «содержание лишь мерцает сквозь выражение, а выражение лишь намекает на содержание» (Ю. М. Лотман).

«Под реалистической подробностью скрывается художественный символ». «…Слова только определяют, ограничивают мысль, а символы выражают безграничную сторону мысли» (Д. С. Мережковский).

«Категория символа указывает на выход образа за собственные пределы, на присутствие некоего смысла, нераздельно связанного с образом, но ему не тождественного» (С. С. Аверинцев).

Символ у символистов – знак «иной, потусторонней действительности, не познаваемой разумом. Символ в поэзии символистов – это выражение сверхчувственной интуиции, которая является уделом лишь избранных. Лишь при помощи её поэт может проникнуть в сущность иной, мистифицированной действительности…» (А. А. Волков).

«Символ – это связующий знак познанного с непознанным, а может быть, и с непознаваемым» (Д. Н. Мурин).

Уже в момент зарождения символизма Мережковский определил его суть: «…три главных элемента нового искусства: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности».

О трёх ипостасях символизма писал и Жирмунский. Прокомментирую его мысль другими высказываниями.

Первая. Символизм как чувство жизни. Об этом В. Брюсов. Символизм «сознательно предаётся своему высшему и единственному назначению: быть познанием мира вне рассудочных форм, вне мышления по причинности».

Вторая. Символизм как мировоззрение. Об этом В. Ф. Ходасевич. «Символисты не хотели отделять писателя от человека, литературной биографии от личной». Символизм «…порывался стать жизненно-творческим методом». «Символизм упорно искал в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино». «Внутри каждой личности боролись за преобладание „человек” и „писатель”. Если талант литературный оказывался сильнее – „писатель” побеждал человека».

«События жизненные, в связи с неясностью, шаткостью линий, которыми для этих людей очерчивалась реальность, никогда не переживались, как только и просто жизненные: они тотчас становились частью внутреннего мира и частью творчества. Обратное: написанное кем бы то ни было становилось реальным, жизненным событием для всех».

Третья. Символизм как эстетическая культура. «В поэзии то, что не сказано и мерцает сквозь красоту символа, действует сильнее на сердце, чем то, что выражено словами. Символизм делает самый стиль, самое художественное вещество поэзии одухотворённым, прозрачным, насквозь просвечивающим, как тонкие стенки алебастровой амфоры, в которой зажжено пламя» (Д. С. Мережковский).

«Поэты-символисты… всегда овеяны дуновениями, идущими из области запредельного, и поэтому, как бы против их воли, за словами, которые они произносят, чудится гул ещё других, не их голосов, ощущается говор стихий, отрывки из хоров, звучащих в святая святых мыслимой нами Вселенной» (К. Бальмонт).

«…Поэтическое творчество символистов почти всегда являлось лирическим самовыражением» (Д. Е. Максимов).

«Символизм в поэзии – дитя города. Он культивируется и он растёт, заполняя творчество по мере того как сама жизнь становится всё искусственнее и даже фиктивнее. Символы родятся там, где ещё нет мифов, но где уже нет веры. Символам просторно играть среди прямых каменных линий, в шуме улиц, в волшебстве газовых фонарей и лунных декораций…» (И. Ф. Анненский).

«… Символизм в искусстве – это особый способ видения и изображения жизни, в основе которого лежит идея раздвоения мира на „вещный”, постижимый на основе „закона основания” (то есть ограниченности пространством и временем. – Д. М.), и „сущий”, который раскрывается через созерцание идеи». «В отличие от аллегории и метафоры, символ, прежде всего, – знак, это знаковое выражение внутренней сути явлений, некий универсум» (Н. В. Тишунина).

«Все явления мира здешнего – клавиши, звонкие рычаги миров иных: ударишь по клавише – отзовётся струна; коснёшься явления – ответит сущность» (Д. С. Мережковский).

«В лучшем, наиболее органическом, что русские символисты оставили, есть черта постоянная, объединяющая авторов различных: то, что определялось в те годы как „трепет” и что было, в сущности, ожиданием какого-то огромного события, как бы уже нависшего над миром, катастрофы, счастья, „преображения жизни”, как тогда говорили, – „кто знал чего?” Что породило это великое явление»? (Р. Тименчик).

«Мы переживаем кризис. Никогда ещё основные противоречия человеческого сознания не сталкивались в душе с такой остротой, никогда ещё дуализм между сознанием и чувством, созерцанием и волей, личностью и обществом, наукой и религией, нравственностью и красотой не был так отчётливо виден» (Андрей Белый).

«Для поэтов первого поколения… символизм был прежде всего освобождением от односторонней аскетической морали русской либеральной общественности. Из интеллигентского монастыря внезапно открылся выход в вольный и широкий мир…» (В. М. Жирмунский).

Встретил ли символизм критическое неприятие? Безусловно. Л. Н. Толстой, В. Г. Короленко, А. П. Чехов, Максим Горький выступили против поэтических устремлений символистов, или, как их тогда называли, декадентов, защищая классический реализм. «Их поэзия, их искусство нравятся только их маленькому кружку точно таких же ненормальных людей, каковы они сами» (Л. Толстой). Декадентство он оценивал, как «несомненный упадок цивилизации».

«Декаденты – люди, изнемогавшие от массы пережитых впечатлений, чувствующие в себе поэтические струны, но не имевшие в душе камертонов в виде какой-либо определённой идеи…» (Максим Горький).

«Лирика Блока символична, мистична, бесформенна, нереальна – но под собой она предполагает очень реальный быт, с определёнными формами и отношениями ‹…›. Эта лирика не переживёт своего времени и своего автора» (Л. Троцкий).

«Условный знак, символ, иероглиф суть понятия, вносящие совершенно ненужный элемент агностицизма» (В. И. Ленин).

Язвительные замечания современников вызвал знаменитый однострочник В. Брюсова «О закрой свои бледные ноги». Вл. Соловьёв, которого Жирмунский назвал первым русским символистом, написал: «Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить, „Ибо иначе простудишься”, но и без этого совет г. Брюсова, обращённый, очевидно, к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символистской литературы…».

А. П. Чехов ехидно заметил: «И ноги у них (декадентов. – Д. М.) не бледные, а такие же, как у всех, – волосатые».

«1910 год – это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили как в лагере символистов, так и в противоположном. В этом году явственно дали знать о себе направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма» (А. Блок).

На вопрос о символизме Блока есть простые и лаконичные ответы. «Блок был символистом до мозга костей» (Андрей Белый). «Блок, порой бунтовавший против символизма, был одним из чистейших символистов» (В. Ходасевич). «Блок редкий, по-моему, пример прирождённого символиста» (И. Ф. Анненский). Эти суждения подкрепляются самим поэтом.

«…Я уже сделал собственную жизнь искусством (тенденция, проходящая очень ярко через всё европейское декадентство)». О себе он написал: «Символистом можно только родиться…»; «… мы, русские символисты…». Однако, оставаясь в русле символизма, Блок не мог остановить «подземного роста души». Реальное начинает соперничать с мистическим. Войдя в другую стихию, «…из болота – в жизнь…», он и её постигает посредством символа. Но символ теснит метафора. «Блок – поэт метафоры» (В. М. Жирмунский). «Метафоризм – стенография большой личности, скоропись её духа» (Б. Пастернак).

И очи синие бездонные

К. М. С. в жизни и творчестве Блока

Стихи его ни о чём не рассказывают, но все передают, потому что… его стихи не «о чём-то», а сами это «что-то».

Г. Адамович

В автобиографических материалах, напечатанных в 7-м томе собрания сочинений издания 1960 года, Александр Блок сообщает о себе: «Сын профессора Варшавского университета А. Л. Блока» (1905); «Потомственный дворянин» (1915). В «Автобиографии» напишет: «Семья моей матери причастна к литературе и науке» (1915). Здесь же о творчестве: «Сочинять я стал чуть ли не с пяти лет ‹…›. Серьёзное писание началось, когда мне было около 18 лет…». «Всё это были – лирические стихи…». А серьёзная любовь случилась в шестнадцать с половиной лет…

За всё время существования искусства, в том числе и поэтического, в нём выкристаллизовались так называемые «вечные темы»: жизнь и смерть, человек и природа, личность и история, хаос и космос, столкновение стихийных и разумных начал… В искусстве это диалектическое единство противоположностей воплощается по-разному. У А. С. Пушкина эти два начала стремятся к взаимодополнению, к слиянной цельности. У А. Блока, как и у Ф. М. Достоевского, они находятся в вечном борении, противостоянии. «Вечные» понятия, воплощённые в поэтических словах-символах, рассыпаны по всем художественным текстам в юношеском цикле Блока «Ante lucem» (1898-1900), которым открывается «трилогия вочеловечения». Здесь доминирует «живописание природы отвлечёнными общими словами из пушкинского словаря» (Б. Пастернак).

Название «Ante lucem» содержит в себе два смысла. Первый определяется понятием миросозерцания. «Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною ‹…›. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы» (Бытие, I, 2-4). Чувство состояния мира в первые дни творения мистически присутствует у Блока в «живописании природы»:

 
Земля пустынна, ночь бледна,
Недвижно лунное сиянье,
В звёздах – немая тишина –
Обитель страха и молчанья…
 

Здесь «Ante lucem» можно перевести как «До света». Второй смысл названия связан с мотивом самосознания Блока: уже пишу стихи, но ещё не поэт.

 
Хоть всё по-прежнему певец
Далёких жизни песен странных
Несёт лирический венец
В стихах безвестных и туманных, –
Но к цели близится поэт,
Стремится, истиной влекомый,
И вдруг провидит новый свет
За далью, прежде незнакомой…
 

Этот мотив можно перевести как «Перед рассветом». «Ante lucem» – это движение мысли – чувства поэта через тьму к свету. При этом тьма мироздания равновелика тьме в душе поэта. Но он любит жизнь как природу в её первозданности и внутренним взором видит «какой-то свет», слиться с которым он мечтает. Контрапункт цикла можно определить известным латинским изречением: «Per aspera ad astra».

 
Зачем, зачем во мрак небытия
Меня влекут судьбы удары?
Ужели всё, и даже жизнь моя –
Одни мгновенья долгой кары?
Я жить хочу, хоть здесь и счастья нет,
И нечем сердцу веселиться,
Но всё вперёд влечёт какой-то свет,
И будто им могу светиться!
Пусть призрак он, желанный свет вдали!
Пускай надежды все напрасны!
Но там, – далёко суетной земли, –
Его лучи горят прекрасно!
 

Эпицентром цикла выступает стихотворение «Dolor ante lucem». На это указывает и повтор названия цикла, и его латинский язык.

 
Каждый вечер, лишь только погаснет заря,
Я прощаюсь, желанием смерти горя,
И опять, на рассвете холодного дня,
Жизнь охватит меня и измучит меня!
 
 
Я прощаюсь и с добрым, прощаюсь и с злым,
И надежда, и ужас разлуки с земным,
А наутро встречаюсь с землёю опять,
Чтобы зло проклинать, о добре тосковать!..
 
 
Боже, боже, исполненный власти и сил,
Неужели же всем ты так жить положил,
Чтобы смертный, исполненный жизненных грёз,
О тебе тоскованье без отдыха нёс?..
 

Поэт ощущает себя на вечной границе между тьмой («погаснет заря») и светом («на рассвете холодного дня»). Жизнь человеческого духа равновелика жизни природы: вечная смерть и вечное возрождение. В этом её гармоническая дисгармония, то, что в «Стихах о Прекрасной Даме» будет определяться как «смыкание кругов». Для поэтики блоковской лирики характерно завершение «на самой высокой точке, к которой как бы стремится всё стихотворение» (Ю. Тынянов).

Эволюция «сюжета чувств» в «Ante lucem» состоит в том, что постепенно в мир реальной земной природы вторгаются астральные мотивы, и на рассветно-закатном горизонте начинает мерещиться Она – будущая Прекрасная Дама.

 
…Устал звучать, смолкает звёздный хор.
Уходит ночь. Бежит сомненье.
Там сходишь Ты с далёких светлых гор.
Я ждал тебя. Я дух к тебе простёр.
В тебе – спасенье!
 

З. Г. Минц в статье «Символ у Блока», говоря о его ранних произведениях, находит в них «те же смысловые и грамматические модели символообразования, что и в последующем творчестве. Конкретизируя эту общую мысль, укажу на некоторые, не комментируя их.

«Поэтика контраста» как выражение двоемирия. Хронотопы и многозначность понятий «здесь» и «там». Парадоксальное сочетание «поэтизмов» и «прозаизмов». Приём повтора. Перетекание мотива из одного стихотворения в другое. Двойные эпитеты, анафоры, кольцевая композиция как знак «вечного возвращения». Трехчастность синтаксических повторов. Многочисленные «я», лишающие стихи безличности, а возможно, и понятия «лирический герой». Музыка стиха в «неотразимо заразительных ритмах», звукопись, «совокупность его пауз, аллитераций, ассонансов» (К. Чуковский). Роль пунктуационных знаков и фигур умолчания в художественно-эмоциональном смысле стихотворений. Коннотативность слов-символов.

А как же любовь? Только три стихотворения цикла «Ante lucem» отмечены посвящением К. М. С. В некоторых других она присутствует как явь и как призрак. Кто же кроется за этими инициалами?

Май 1897 года. Курортный немецкий городок Бад-Наугейм. Сашура (так звали Блока в семье) сопровождает мать и тётку на воды, носит пледы, книги и зонтики. Ему хорошо: «Он был весел, смешил нас с сестрой шалостями и остротами» (М. А. Бекетова). Для этих двух женщин он всё ещё «дитя». А «дитя», которому шестнадцать с половиной лет, страстно и небезответно влюбилось.

«Это была высокая, статная, темноволосая дама с тонким профилем и великолепными синими глазами. Она была малороссиянкой, и её красота, щегольские туалеты и смелое завлекательное кокетство сильно действовали на юношеское воображение», – пишет М. А. Бекетова. Сначала тётка и мать посмеивались над «Дон Жуаном», но вскоре встревожились. «Тут начались капризы, мрачность – словом, все атрибуты влюблённости… Помню, он пришёл с вокзала, проводив свою красавицу. В руках у него была роза, подаренная на прощание. Он с расстроенным и даже несколько театральным видом упал в кресло, загрустил и закрыл лицо рукой…» Ревнивые женщины поняли, что «дитя» уходит из-под их докучливой опеки. «Он ухаживал впервые, пропадал, бросал нас, был неумолим и эгоистичен» (М. А. Бекетова). Каждодневные букеты роз по утрам, преследование её взором из-за кустов, катание на лодке…

Оскорблённая в своей любви к племяннику, М. А. Бекетова всю вину за происходящее возлагает на даму. «Она помыкала им, кокетничала, вела себя дурно, бездушно и недостойно». «Красавица всячески старалась завлечь неопытного мальчика, но он любил её восторженной идеальной любовью, испытывая все волнения первой страсти». На самом деле было всё не совсем так. Юноша безумствовал, изливая на даму своё первое безудержное любовное чувство. Как сказали бы в театральном закулисье – рвал страсть в клочки. Он забрасывал её письмами, где называл не иначе как «Моё Божество», «моя лучезарная звезда, мой Бог, моё счастье и надежда». В одном из ранних писем Блок пишет: «Неужели Ты можешь думать, что я покину Тебя когда-нибудь. Ведь это значило бы похоронить все лучшие стремления, отдать всю жизнь действительной скучной жизни, всю молодость той скучной неприглядной молодости, которая меня ожидает».

Синеокая красавица звалась Ксенией Михайловной Садовской. Она была женой товарища министра, действительного статского советника Владимира Степановича Садовского, матерью троих детей. Училась пению в Петербургской консерватории, но не закончила её из-за болезни горла. Она была старше Блока на двадцать лет. Сначала она приняла ухаживания юноши как курортные «шалости», но он был неутомим в своих ухаживаниях – и она сдалась. Одно из свиданий закончилось тем, что она оставила его у себя на ночь.

 
…В такую ночь успел узнать я
При звуках ночи и Весны
Прекрасной женщины объятья
В лучах безжизненной луны.
 

Александра Андреевна нанесла утренний визит «гнусной совратительнице», угрожала ей серной кислотой и каторгой, а Садовская улыбнулась и молча выставила её за дверь. И тогда деликатная и далёкая от земных страстей мать сказала сыну: «Куда деться, Сашура, возрастная физика, и, может быть, так оно и лучше, чем публичный дом, где безобразия и болезни?». Так была цинично опошлена первая любовь Блока.

В истории этой любви вот какой парадокс: сначала безумствовал он, но когда его страсть стала остывать, то ею воспылала она. Но было поздно. Следует указать на три причины, завершившие этот роман к концу 1899 года. Во-первых, «художественная концепция» столкнулась с реальной любовью в реальной жизни. «Концепция» победила. Во-вторых, на горизонте жизни появилась Любовь Дмитриевна Менделеева и та, другая, которая будет названа «Прекрасной Дамой». В-третьих, в «Автобиографических материалах», помеченных июнем – июлем 1897 года под названием «Признания» на вопрос: «Мой идеал счастья?» – Блок отвечает: «Непостоянство». Но помнить синеокую любовницу он будет всю жизнь, и в 1920 году поставит инициалы посвящения К. М. С. к стихотворению «Сердито волновались нивы…», написанному в 1903 году.

Роман с Садовской пробудил лирическое мироощущение Блока, обогатил его прежде во многом книжный мир живой жизнью и познанной страстью. Этот роман «прояснил Блоку многое в нём самом».

Все стихотворения, связанные с именем К. М. Садовской, можно разделить на две группы. Порядка пятнадцати стихотворений входят в различные циклы I и III тома собрания сочинений, а восемь составляют цикл «Через двенадцать лет». Обратимся к некоторым, в него не входящим.

31 октября 1897 года написано стихотворение «Ночь на землю сошла…». Оно наполнено традиционными для поэта-романтика образами-знаками: ночь, «тихо плещется озеро», в котором отражаются звёзды; «В тёмной бездне плывёт одиноко луна», дремлет одинокий парк…

Весь этот предметно-природный мир одухотворён любовью: «Воздух весь ароматом любви напоён…». Приём антропоморфизма единит душу поэта с душой природы. Трижды повторённое слово «тихо» определяет нежную, гармоническую музыкальную тональность стихотворения. В эту идиллическую картину вписаны, как Адам и Ева в Эдеме, МЫ: «Нам с тобой хорошо, / Мы с тобой здесь одни…». Но этот мир не идеален: где-то там, среди городских огней, в ночной тишине рыдает скрипка, предвещая другое.

 
К. М. С.
Луна проснулась. Город шумный
Гремит вдали и льёт огни.
Здесь всё так тихо, так безумно,
Там всё звенит, – а мы одни…
Но если б пламень этой встречи
Был пламень вечный и святой,
Не так лились бы наши речи,
Не так звучал бы голос твой!..
Ужель живут ещё страданья,
И счастье может унести?
В час равнодушного свиданья
Мы вспомним грустное прости…
 

Начало стихотворения возвращает нас к написанному 31 октября 1897 года. Тот же в точности словоряд: луна, шумный город, тишина, мы одни… В первый раз в лирике Блока появляется антитеза «здесь» – «там» как знак-символ двоемирия. Вторая и третья строфы – тоже антитеза по отношению к первой строфе. Мотив отрицания любовной идиллии здесь ведущий. Он заявлен противительным «но» и анафорическим повтором: «Не так…» Заключительное двустишие – цитата из стихотворения Я. Полонского «Прощай». Вглядываясь в будущее, Блок чувствует, но ещё не осознаёт какие-то изъяны этой страсти. В 1918 году к этому стихотворению поэт сделал помету: «Кажется, мы в последний раз встретились с К. М. С. (?)». Когда до окончания романа останется полгода, Блок поймёт, что случилось:

 
К. М. С.
Помнишь ли город тревожный,
Синюю дымку вдали?
Этой дорогою ложной
Молча с тобою мы шли…
Шли мы – луна поднималась
Выше из тёмных оград,
Ложной дорога казалась –
Я не вернулся назад.
Наша любовь обманулась,
Или стезя увлекла –
Только во мне шевельнулась
Синяя города мгла…
Помнишь ли город тревожный,
Синюю дымку вдали?
Этой дорогою ложной
Мы безрассудно пошли…
 

Как представляется, стихотворные скрепы здесь – эпитеты: «тревожный», трижды повторённый эпитет-символ «синий», отнесённый только к дымке города, но не к синим очам возлюбленной. А может, эту дымку города он видит её очами? Акцентный эпитет – «ложный». Повтор «ложная дорога» – смыслообразующий в этом стихотворении, а кольцевая композиция, слегка изменённая вторжением оценочного эпитета «безрассудно», придаёт уверенность и окончательность этому лирическому приговору.

Почему же всё-таки оказалась «безрассудной» эта любовь? Повторю сказанное: Блок – человек непостоянства. Позволю себе банальное: страсти недолговечны. Но есть и ещё одна причина. В «Записных книжках» под номером 26, вероятно, 25 июня 1909 года, Блок записал: «Bad Nauheim: первой влюблённости, если не ошибаюсь, сопутствовало сладкое отвращение к половому акту (нельзя соединяться с очень красивой женщиной, надо избирать для этого только дурных собой)…». Понять это можно так: красота – привилегия искусства, поэзии, идеальной, бестелесной любви. Там её место. Красота реальной земной женщины отторгает поэта от искусства, поэтому – отвращается. Может быть, Блок и любил всю жизнь Любовь Дмитриевну потому, что она не была красива?

Ещё несколько стихотворений 1898–1899 годов говорят об угасании чувств поэта, о грядущем расставании. Но чем больше охладевал поэт к К. М. С., тем сильнее стремилась она сохранить эту любовь. Они расстанутся в конце 1899 года, но ещё весной 1898-го у Блока вырвутся такие строки:

 
Этюд
Прощайте. Дайте руку Вашу…
Не нужно, нет! К чему опять
Переполнять страданьем чашу,
Страданьем сердце растравлять?..
Довольно Вашими лучами
Питались нежные мечты…
Сегодня, разлучаясь с Вами,
Я не скажу Вам больше «Ты!».
Не плачьте! Видеть не хочу я,
Как Вы рыдаете… О чём
Вам плакать?.. Боже! не могу я,
Моя душа полна огнём!..
Ну, уходите… полно… полно…
Я плачу… Дай к своей груди
Тебя прижму, мой враг безмолвный!!
Вот так… Прощай!.. Теперь… иди…
 

Первый вопрос, который возникает по прочтении стихотворения, – его название. Почему «Этюд»? Если посмотреть на дату его написания и дату окончания этого страстного романа, то можно прийти к мысли: это только предвидение, предчувствие – набросок того, что скоро и неотвратимо должно будет произойти.

В письме от 16 апреля 1900 года Блок процитирует это стихотворение без заглавия и так его прокомментирует: «Помните, как мы расставались с Вами за границей; слушайте: эти стихи написаны в 98-м году, они очень несовершенны и уже перестали нравиться мне самому, но я всё-таки пишу их ‹…›. Может быть, Вам они что-нибудь напомнят…»

Пятнадцать пауз-многоточий значат не меньше, чем слова. Вспомнилось двустишие ленинградского / петербургского поэта Ильи Фонякова: «И промежутки меж словами / Важней, чем собственно слова». Паузы-многоточия передают не только кипящую, как магма в вулкане, взволнованность, но и чувство сомнения, неуверенности в произносимых словах, в разрыве отношений. Особенно высока нота напряжения в паузе между словами «Теперь… иди…». Сказав Божеству «Вы», лирический «я» эмоционально не готов подчиниться голосу своего разума и срывается на бывшее привычное «Ты».

Нельзя не обратить внимания на словосочетание «враг безмолвный». Всё стихотворение – это монолог. Она «присутствует» здесь только в его словах: «Не плачьте: видеть не хочу я, / Как Вы рыдаете…». Рыдание – ответ на признание. У неё ответных слов нет, да, вероятно, в таких ситуациях их и не бывает. Врагом же он её называет потому, что земная любовь – это «соловьиный сад», из которого поэту надо уходить к своему ослу. Мимолётно проскользнувшее эгоистическое «Видеть не хочу я…» вполне раскрывает историю этих любовных отношений. Он постоянно думает и говорит о своих чувствах и мало интересуется, что происходит в её душе.

Самые пылкие и страстные слова поэта сказаны в письмах, а не в стихах. «Этюд» – исключение, стихийный взрыв чувств. Истинный факт расставания Блок лирически выскажет в строках «Ты не обманешь, призрак бледный, / Давно испытанных страстей…». Прошлое, былое стало призраком, и любовь представляется не блаженством, но мучением. Роман закончился, но в 1901, 1903, тем более в 1913 и 1920 годах Блок будет так или иначе возвращаться к имени К. М. С.

Предположу, что «Очи синие бездонные» в стихотворении «Незнакомка» вызваны памятью поэта о первой любви.

Разбросанные по разным циклам и книгам стихотворения, порождённые встречей с К. М. С., не дают цельного представления ни о её облике, ни о её душе. Но, видимо, факт встречи был столь разителен, что, снова оказавшись в Бад-Наугейме в 1909 году, Блок, почти не отведя пера от бумаги, написал пять стихотворений, добавив к ним ещё три в 1910 году и объединив их под названием «Через двенадцать лет». Произошло «Бытия возвратное движенье», и история минувшей любви, образ К. М. С. предстали в лирической завершённости.

Появление цикла «Через двенадцать лет» обусловлено двумя обстоятельствами. До Блока дошёл ложный слух о смерти К. М. С. А поздней весной 1909 года он снова оказался в Бад-Наугейме. Нахлынули воспоминания.

 
Всё, что память сберечь мне старается,
Пропадает в безумных годах,
Но горящим зигзагом взвивается
Эта повесть в ночных небесах.
 
 
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест алою лентой как кровь.
 
 
И когда в тишине моей горницы
Под лампадой таюсь от обид,
Синий призрак умершей любовницы
Над кадилом мечтаний сквозит.
 

Что же сберегла поэту память? Какой «снится» первая любовь в других стихах цикла? Сначала это знаки-символы природы, в объятиях которой прошла эта любовь. «Всё та же озернáя гладь, / Всё так же каплет соль с градирен…». Вспоминается тот же тёмный парк, «железный мост через ручей и в розах серая ограда», «тёмный вечер над прудами».

Сквозь этот поэтически природный фон проглядывают её облик, её вполне реальные черты. Это и «профиль важный, / И голос вкрадчиво-протяжный», это и «синий, синий плен очей», и поцелуи… «Синеокая» – главная её примета, а в символике цветовой гаммы Блока «синий» – цвет вечности.

Эти вполне земные черты окутаны дымкой высокой духовности и волнением воспоминаний. Её душа «шелестит» в «матовых листьях», она для него «гений первой любви». По ассоциации возникает пушкинско-жуковская строка «гений чистой красоты». Трудно в русской поэзии представить более высокий пьедестал!

Но в этом образе есть несколько его снижающих символических знаков. Блок запросто именует её «хохлушкой», называет пошловатым словом «любовница». Судя по двум упоминаниям, К. М. С. любила резкий пряный аромат духов. Это сохранилось в памяти поэта: «В тéнях траурной ольхи / Сладко дышат мне духи…». Сердце помнит не только «поздний вечер над прудами…», но и «раздушённый Ваш платок». Любопытно, что через четыре года, будучи в Биарицце, Блок отметит в «Записной книжке»: «В ночных духах французских или испанских пошляков, допахивающих до моего окна, есть что-то от m-me Садовской всё-таки». Но это будет позже. А сейчас, в 1909 году, поэт весь во власти воспоминаний. Как же сопрягается с прошлым его нынешняя душа? Она и трепещет, и едва ли не бунтует, чувствуя скованность этой любовью.

 
Иль первой страсти юный гений
Ещё с душой не разлучён,
И ты навеки обречён
Той дальней, незабвенной тени?
 

Да, первая страсть, как потом и последняя, оставила глубокий след в душе поэта, может быть, потому, что в ней не было умозрительной отвлечённости, но была реальность, была земная женщина. И это обстоятельство просвечивает в стихах цикла то тут, то там, как звёзды в сумеречном небе. Воспоминания о любви как бы прорываются сквозь мотив природы так же, как это было в цикле «Ante luce m»:

 
И вдруг – туман сырого сада,
Железный мост через ручей,
Вся в розах серая ограда,
И синий, синий плен очей…
 

Время всё-таки «отодвинуло» реальность, и теперь минувшее видится «всё – как призрак, всё – как бред». Дверь в блаженство замкнута, как она будет замкнута перед чертогами Прекрасной Дамы. Кроме воспоминаний, есть и другой итог этого пережитого и ушедшего в прошлое романа: